топить, не могли измeнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество
веселило его. Свою рабочую комнату, жаркiй каминъ, пыльную пiанолу,
безобидныя литографiи по стeнамъ, низкiя плетеныя кресла и дешевыя
фарфоровыя штучки на полочкахъ, -- все это онъ отъ души полюбилъ. Когда,
поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ
мелкiе, еще тлeющiе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору
угля, раздувалъ огонь фукающими {67} мeхами или, занавeсивъ пасть очага
просторнымъ листомъ "Таймса", устраивалъ тягу: напряженный листъ прiобрeталъ
теплую прозрачность, и строки на немъ, мeшаясь съ просвeчивающими строками
на исподe, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затeмъ, когда
гулъ и бушеванiе огня усиливались, на газетномъ листe появлялось рыжее,
темнeющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно
его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, -- и позднiй прохожiй, магистръ въ
черномъ плащe, видeлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы
вырывается въ звeздную высь огневласая вeдьма, и на другой день Мартынъ
платилъ денежный штрафъ.
Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ
недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да
познакомился кое-съ-кeмъ на футбольномъ полe, въ клубe, въ общей столовой.
Онъ замeтилъ, что всякiй считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россiи,
выяснить, что онъ думаетъ о революцiи, объ интервенцiи, о Ленинe и Троцкомъ,
а иные, побывавшiе въ Россiи, хвалили русское хлeбосольство или спрашивали,
не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такiе разговоры
претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить
вслухъ стихи: "Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одeтые
лeса". Это возбуждало недоумeнiе, -- и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный
англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперe, развалясь въ креслe, сопя
трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ. {68}
Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освeтилъ, ему въ
назиданiе, нeкоторыя строгiя, исконныя правила: не полагается студенту
ходить по улицe въ шляпe и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни
здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слeдуетъ всякаго знакомаго,
будь онъ самъ Томпсонъ, объявившiй войну атому, привeтствовать широкой
улыбкой и развязнымъ междометiемъ. Нехорошо кататься по рeкe въ обыкновенной
гребной лодкe, -- для этого есть роброи, пироги и другiе виды шлюпокъ.
Никогда не нужно повторять старыя университетскiя остроты, которыми сразу
увлекаются новички. "Но помните, -- мудро добавилъ Дарвинъ, -- и въ
соблюденiи этихъ традицiй не слeдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда,
чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкe, съ
зонтикомъ подмышкой". У Мартына создалось впечатлeнiе, что Дарвинъ уже
давно, нeсколько лeтъ, въ университетe, и онъ пожалeлъ его, какъ жалeлъ
всякаго домосeда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью
движенiй, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ
возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствiяхъ,
безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва
замeтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенiя были впрочемъ
невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлe превратились въ
постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла
Черносвитова -- въ таинственную спутницу поeздокъ на яхтe, прогулки съ ней
-- въ долгое пребыванiе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта
Сицилiи -- въ {69} сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ
потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженiя;
подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачiя позы, съ
высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой
резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ
ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.
XV.
Раза три въ мeсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слeдилъ
за посeщенiемъ лекцiй, навeщалъ въ случаe нездоровiя, давалъ разрeшенiе на
поeздки въ Лондонъ и дeлалъ замeчанiя по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ
приходомъ домой за-полночь или неношенiемъ по вечерамъ академическаго плаща.
Это былъ сухонькiй старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ,
латинистъ, переводчикъ Горацiя, большой любитель устрицъ. "Вы сдeлали успeхи
въ языкe, -- какъ-то сказалъ онъ Мартыну. -- Это хорошо. Много ли у васъ уже
набралось знакомыхъ?" "О, да", -- отвeтилъ Мартынъ. "А съ Дарвиномъ,
напримeръ, вы подружились?" "О, да", -- повторилъ Мартынъ. "Я радъ. Это
великолeпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Францiя и Месопотамiя, крестъ
Викторiи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная
удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось". {70}
Кромe того, что Дарвинъ, прервавъ университетское ученiе, ушелъ
восемнадцати лeтъ на войну, а недавно выпустилъ книгу разсказовъ, отъ
которыхъ знатоки безъ ума, Мартынъ услышалъ, что онъ первоклассный боксеръ,
что дeтство онъ провелъ на Мадерe и на Гавайскихъ островахъ, и что его отецъ
-- извeстный адмиралъ. Собственный маленькiй опытъ показался Мартыну
ничтожнымъ, жалкимъ, онъ устыдился нeкоторыхъ своихъ росказней. Когда
вечеромъ къ нему ввалился Дарвинъ, было и смeшно, и неловко. Онъ принялся
исподволь выуживать про войну, про книгу, -- и Дарвинъ отшучивался и
говорилъ, что лучшая книга, имъ написанная, это маленькое пособiе для
студентовъ, которое называлось такъ: "Полное описанiе шестидесяти семи
способовъ проникнуть въ колледжъ Троицы послe закрытiя воротъ, съ подробнымъ
планомъ стeнъ и рeшетокъ, первое и послeднее изданiе, множество разъ
провeренное ни разу не попавшимся авторомъ". Но Мартынъ настаивалъ на
своемъ, на важномъ, на книгe разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, и
наконецъ Дарвинъ сказалъ: "Ладно, я дамъ. Пойдемъ ко мнe въ логово".
Свое логово онъ обставилъ самъ по собственному вкусу: были тамъ
какiя-то сверхъестественно удобныя кожаныя кресла, въ которыхъ тeло таяло,
углубляясь въ податливую бездну, а на каминe стояла большая фотографiя:
разомлeвшая, на боку лежащая сука и круглые наливные задки ея шестерыхъ
сосунковъ. Да и вообще студенческихъ комнатъ Мартынъ уже перевидалъ немало:
были такiя, какъ его, -- милыя, но жильцомъ не холеныя, съ чужими,
хозяйскими, вещами, -- была комната спортсмена {71} съ серебряными трофеями
на каминe и сломанымъ весломъ на стeнe, была комната, заваленная книгами,
засыпанная пепломъ, была, наконецъ, комната, гаже которой трудно сыскать, --
почти пустая, съ яркожелтыми обоями, комната, гдe всего одна картина, но
зато Сезаннъ, (эскизъ углемъ, женообразная загогулина), да стоитъ
раскрашенный деревянный епископъ четырнадцатаго вeка съ протянутой
культяпкой. Душевнeй всeхъ была комната Дарвина, особенно если
присмотрeться, пошарить: чего стоило, напримeръ, собранiе номеровъ газеты,
которую Дарвинъ издавалъ въ траншеяхъ: газета была веселая, бодрая, полная
смeшныхъ стиховъ, Богъ знаетъ, какъ и гдe набиралась, и въ ней помeщались
ради красоты случайныя клише, рекламы дамскихъ корсетовъ, найденныя въ
разгромленныхъ типографiяхъ.
"Вотъ, -- сказалъ Дарвинъ, доставь книгу. -- Бери". Книга оказалась
замeчательной; не разсказы, нeтъ, скорeе трактаты, -- двадцать трактатовъ
одинаковой длины; первый назывался "Штопоръ", и въ немъ содержались тысячи
занятныхъ вещей о штопорахъ, объ ихъ исторiи, красотe и добродeтеляхъ.
Второй былъ о попугаяхъ, третiй объ игральныхъ картахъ, четвертый объ
адскихъ машинахъ, пятый объ отраженiяхъ въ водe. А одинъ былъ о поeздахъ, и
въ немъ Мартынъ нашелъ все, что любилъ -- телеграфные столбы, обрывающiе
взлетъ проводовъ, вагонъ-ресторанъ, эти бутылки минеральной воды, съ
любопытствомъ глядящiя въ окно на пролетающiя деревья, этихъ лакеевъ съ
сумасшедшими глазами, эту карликовую кухню, гдe потный поваръ въ бeломъ
колпакe, шатаясь, панируетъ рыбу. {72} Если бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ
стать писателемъ и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной
боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлeть неповторимый
пустякъ, -- быть можетъ, страницы о мелочахъ, ему сокровенно знакомыхъ,
возбудили бы въ немъ зависть и желанiе написать еще лучше. Вмeсто этого онъ
почувствовалъ такое теплое расположенiе къ Дарвину, что даже стало щекотно
въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцiю, онъ обогналъ его на углу, то, не
глядя ему въ лицо, сказалъ, вполнe корректно, что многое въ книгe ему
понравилось, и молча пошелъ съ нимъ рядомъ, подлаживаясь подъ его лeнивый,
но машистый шагъ.
Аудиторiи разсeяны были по всему городу. Ежели одна лекцiя сразу
слeдовала за другой, и онe читались въ разныхъ залахъ, то приходилось
вскакивать на велосипедъ или поспeшно топотать переулками, пересeкать
гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всeхъ башенъ куранты;
по узкимъ улицамъ несся грохотъ моторовъ, стрекотанiе колесъ, звонки. Во
время лекцiй велосипеды сверкающимъ роемъ ластились къ воротамъ, ожидая
хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащe и со стукомъ клалъ на
пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой. {73}
XVI.
Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себe науку. Ихъ
было такъ много, и всe -- занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду
находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь
повисшiй надъ альпiйской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная
точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который,
расчистивъ ходъ къ еще неизвeстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ
дверь, прежде, чeмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свeтъ и
тишина лабораторiй: какъ хорошiй ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ
открытыми глазами, такъ, не напрягая вeкъ, глядитъ физiологъ на дно
микроскопа, и медленно начинаютъ багровeть его шея и лобъ, -- и онъ
говоритъ, оторвавшись отъ трубки: "Все найдено". Человeческая мысль,
летающая на трапецiяхъ звeздной вселенной, съ протянутой подъ ней
математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сeткой, но вдругъ
замeчающаго, что сeтки въ сущности нeтъ, -- и Мартынъ завидовалъ тeмъ, кто
доходитъ до этого головокруженiя и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ.
Предсказать элементъ или создать теорiю, открыть горный хребетъ или назвать
новаго звeря, -- все было равно заманчиво. Въ наукe исторической Мартыну
нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля.
Плохо запоминая даты и {74} пренебрегая обобщенiями, онъ жадно выискивалъ
живое, человeческое, принадлежащее къ разряду тeхъ изумительныхъ
подробностей, которыми грядущiя поколeнiя, пожалуй, пресытятся, глядя на
старыя, моросящiя фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себe представлялъ дрожащiй
бeлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостe, гдe
палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тeмъ, какъ въ толпe добродушный
гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку.
Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные,
экономическiе туманы; они устрашали его тeмъ, что искра, которую онъ во
всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что
рeшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы
слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для
Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесeда о погодe и спортe
между Горацiемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя
имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завeтe
Мартынъ любилъ набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитонъ", онъ въ
литературe искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ,
гдe можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ
онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ
разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримeръ,
Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ.
Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, {75}
когда, по дядиному совeту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя
декламировалъ со всхлипомъ "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая
"Comme c'est beau!" Перспектива изучать многословныя, водянистыя
произведенiя и влiянiе ихъ на другiя многословныя, водянистыя произведенiя
была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ
все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно,
чeмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолeпную швейцарскую осень онъ впервые
почувствовалъ, что въ концe концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внe
родного дома. Это слово "изгнанникъ" было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ
посмотрeлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову
блeдность и увидeлъ себя въ плащe. Этотъ плащъ онъ надeлъ въ Кембриджe,
даромъ, что былъ онъ легонькiй, изъ прозрачноватой на свeтъ матерiи, со
многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за
плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненiя получили новую
значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всeмъ тeмъ смутнымъ,
дикимъ и нeжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.
Профессоромъ русской словесности и исторiи былъ въ ту пору
небезызвeстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россiи онъ прожилъ довольно долго, всюду
побывалъ, всeхъ зналъ, все перевидeлъ. Теперь, черноволосый, блeдный, въ
пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проeзжалъ на велосипедe съ высокимъ
рулемъ, сидя совсeмъ прямо, а за обeдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми
столами и огромными цвeтными окнами, вертeлъ головой, какъ птица, {76} и
быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлeбъ. Говорили, единственное, что
онъ въ мiрe любитъ, это -- Россiя. Многiе не понимали, почему онъ тамъ не
остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмeнно отвeчалъ: "Справьтесь у
Робертсона" (это былъ востоковeдъ) "почему онъ не остался въ Вавилонe".
Возражали вполнe резонно, что Вавилона уже нeтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро
улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотe нeкiй отчетливый
конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совeтскомъ союзe,
пройдя черезъ первобытныя фазы, извeстная культура, онъ вмeстe съ тeмъ
утверждалъ, что Россiя завершена и неповторима, -- что ее можно взять, какъ
прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ
теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имeлъ. Гражданская война
представлялась ему нелeпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другiе за
призракъ будущаго, -- межъ тeмъ, какъ Россiю потихоньку укралъ Арчибальдъ
Мунъ и заперъ у себя въ кабинетe. Ему нравилась ея завершенность. Она была
расцвeчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ
уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англiйскомъ языкe ея исторiю,
надeялся всю ее уложить въ одинъ толстенькiй томъ. Эпиграфъ изъ Китса
("Созданiе красоты -- радость навeки"), тончайшая бумага, мягкiй сафьяновый
переплетъ. Задача была трудная: найти гармонiю между эрудицiей и тeсной
живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелeтiя.
{77}
XVII.
Арчибальдъ Мунъ поразилъ и очаровалъ Мартына. Его медленный русскiй
языкъ, изъ котораго онъ годами терпeнiя вытравилъ послeднiй отзвукъ
англiйской гортанности, былъ плавенъ, простъ и выразителенъ. Его знанiя
отличались живостью, точностью и глубиной. Онъ вслухъ читалъ Мартыну такихъ
русскихъ поэтовъ, коихъ тотъ не зналъ даже и по имени. Придерживая страницу
длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальдъ Мунъ источалъ четырехстопные
ямбы. Комната была въ полумракe, свeтъ лампы выхватывалъ только страницу да
лицо Муна, съ блeднымъ лоскомъ на скулахъ, тремя тонкими бороздками на лбу и
прозрачно-розовыми ушами. Дочитавъ, онъ сжималъ узкiя губы, осторожно, какъ
стрекозу, снималъ пенснэ и замшей вытиралъ стекла. Мартынъ сидeлъ на краешкe
кресла, держа свою черную квадратную шапку на колeняхъ. "Ради Бога, снимите
плащъ, отложите куда-нибудь эту шапку, -- болeзненно морщась, говорилъ Мунъ.
-- Неужели вамъ нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите..." Онъ
подталкивалъ къ Мартыну стеклянную папиросницу съ гербомъ колледжа на
серебряной крышкe или вынималъ изъ шкапа въ стeнe бутылку виски, сифонъ, два
стакана. "А вотъ скажите, какъ называются тамошнiя телeги, въ которыхъ
развозятъ виноградъ"? -- спрашивалъ онъ, дергая головой, и, выяснивъ, что
Мартынъ не знаетъ: "Можары, можары, сэръ", {78} -- говорилъ онъ со смакомъ,
-- и неизвeстно, что доставляло ему больше удовольствiя, то ли, что онъ
знаетъ Крымъ лучше Мартына, или то, что ему удается произнести съ русскимъ
экающимъ выговоромъ словечко сэръ. Онъ радостно сообщалъ, что "хулиганъ"
происходитъ отъ названiя шайки ирландскихъ разбойниковъ, а что островъ
"Голодай" не отъ голода, а отъ имени англичанина Холидея, построившаго тамъ
заводъ. Когда однажды Мартынъ, говоря о какомъ-то невeжественномъ журналистe
(которому Мунъ отвeтилъ грознымъ письмомъ въ "Таймсъ"), сказалъ, что
"журналистъ вeроятно сдрейфилъ", Мунъ поднялъ брови, справился въ словарe и
спросилъ Мартына, не живалъ ли онъ въ Поволжьe, -- а когда, по другому
случаю, Мартынъ употребилъ слово "угробить", Мунъ разсердился и крикнулъ,
что такого слова по-русски нeтъ и быть не можетъ. "Я его слышалъ, его знаютъ
всe", -- робко проговорилъ Мартынъ, и его поддержала Соня, которая сидeла на
кушеткe рядомъ съ Ольгой Павловной и смотрeла не безъ любопытства, какъ
Мартынъ хозяйничаетъ. "Русское словообразованiе, рожденiе новыхъ словъ, --
сказалъ Мунъ, обернувшись вдругъ къ улыбающемуся Дарвину, -- кончилось
вмeстe съ Россiей; то-есть два года тому назадъ. Все послeдующее -- блатная
музыка". "Я по-русски не понимаю, переведите" -- отвeтилъ Дарвинъ. "Да, мы
все время сбиваемся, -- сказала Зиланова. -- Это нехорошо. Пожалуйста,
господа, по-англiйски". Мартынъ межъ тeмъ приподнялъ металлическiй куполъ съ
горячихъ гренковъ и пирожковъ (которые слуга принесъ изъ колледжской
кантины) провeрилъ, то ли доставили, и придвинулъ блюдо {79} поближе къ
пылающему камину. Кромe Дарвина и Муна, онъ пригласилъ русскаго студента,
котораго всe называли просто по имени -- Вадимъ, -- и теперь не зналъ, ждать
ли его или приступать къ чаепитiю. Это былъ первый разъ, что Зиланова съ
дочерью прieхала навeстить его, и онъ все боялся насмeшки со стороны Сони.
Она была въ темно-синемъ костюмe и въ крeпкихъ коричневыхъ башмачкахъ,
длинный язычекъ которыхъ, пройдя внутри, подъ шнуровкой, откидывался и,
прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые,
жестковатые на видъ, черные волосы ровной чолкой находили на лобъ; къ ея
тускло-темнымъ, слегка раскосымъ глазамъ странно шли ямки на блeдныхъ
щекахъ. Утромъ, когда Мартынъ встрeтилъ ее и Ольгу Павловну на вокзалe, и
потомъ, когда онъ показывалъ имъ старинные дворы, фонтанъ, аллеи
исполинскихъ голыхъ деревьевъ, изъ которыхъ съ карканьемъ тяжело и неряшливо
вымахивали вороны, Соня была молчалива, чeмъ-то недовольна, говорила, что ей
холодно. Глядя черезъ каменныя перила на рябую рeчку, на матово-зеленые
берега и сeрыя башни, она прищурилась и освeдомилась у Мартына, собирается
ли онъ eхать къ Юденичу. Мартынъ удивленно отвeтилъ, что нeтъ. "А вонъ то,
розоватое, что это такое?" "Это зданiе библiотеки", -- объяснилъ Мартынъ и
спустя нeсколько минутъ, идя рядомъ съ Соней и ея матерью подъ аркадами,
загадочно проговорилъ: "Одни бьются за призракъ прошлаго, другiе -- за
призракъ будущаго". "Вотъ именно, -- подхватила Ольга Павловна. -- Мнe
мeшаетъ по-настоящему воспринять Кембриджъ то, что наряду съ этими чудными
старыми зданiями масса автомобилей, велосипедовъ, {80} спортивные магазины,
всякiе футболы". "Въ футболъ, -- сказала Соня, -- играли и во времена
Шекспира. А мнe вотъ не нравится, что говорятъ пошлости". "Соня, пожалуйста.
Сократись", -- сказала Ольга Павловна. "Ахъ, я не про тебя", -- отвeтила
Соня со вздохомъ. Дальше шли молча. "Кажется, забусило", -- проговорилъ
Мартынъ, вытянувъ руку. "Вы бы еще сказали панъ Дождинскiй или князь
Ливень", -- замeтила Соня и на ходу перемeнила шагъ, чтобъ итти въ ногу съ
матерью. Потомъ, за завтракомъ въ лучшемъ городскомъ ресторанe, она
повеселeла. Ее разсмeшили "обезьянья" фамилья прiятеля Мартына и дiалоги,
которые Дарвинъ велъ съ необыкновенно уютнымъ старичкомъ-лакеемъ. "Вы что
изучаете?" -- любезно спросила Ольга Павловна. "Я? Ничего, -- отвeтилъ
Дарвинъ. -- Мнe просто показалось, что въ этой рыбe на одну косточку больше,
чeмъ слeдуетъ". "Нeтъ-нeтъ, я спрашиваю, что вы изучаете изъ наукъ. Какiя
слушаете лекцiи". "Простите, я васъ не понялъ, -- сказалъ Дарвинъ. -- Но все
равно вашъ вопросъ застаетъ меня врасплохъ. Память у меня какъ то не
дотягиваетъ отъ одной лекцiи до другой. Еще нынче утромъ я спрашивалъ себя,
какимъ предметомъ я занимаюсь. Мнемоникой? Врядъ ли". Послe обeда была опять
прогулка, но куда болeе прiятная, такъ какъ, во-первыхъ, вышло солнце, а, во
вторыхъ, Дарвинъ всeхъ повелъ въ галлерею, гдe имeлось, по его словамъ,
старинное, замeчательно прыткое эхо, -- топнешь, а оно, какъ мячъ, стукнетъ
въ отдаленную стeну. И Дарвинъ топнулъ, но никакого эхо не выскочило, и онъ
сказалъ, что очевидно его купилъ какой-нибудь американецъ для своего дома въ
Массачусетсe. Затeмъ притекли {81} къ Мартыну въ комнату, и вскорe явился
Арчибальдъ Мунъ, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора
напудренъ носъ. Мунъ плавно заговорилъ, щеголяя чудесными сочными
пословицами. Мартынъ находилъ, что Соня ведетъ себя нехорошо. Она сидeла съ
каменнымъ лицомъ, но вдругъ невпопадъ смeялась, встрeтясь глазами съ
Дарвиномъ, который, закинувъ ногу на ногу, уминалъ пальцемъ табакъ въ
трубкe. "Что же это Вадимъ не идетъ?" -- безпокойно сказалъ Мартынъ и
потрогалъ полный бочокъ чайника. "Ну, ужъ наливайте", -- сказала Соня, и
Мартынъ завозился съ чашками. Всe умолкли и смотрeли на него. Мунъ курилъ
смугло-желтую папиросу изъ породы тeхъ, которыя въ Англiи зовутся русскими.
"Часто пишетъ вамъ ваша матушка?" -- спросила Зиланова. "Каждую недeлю", --
отвeтилъ Мартынъ. "Она поди скучаетъ", -- сказала Ольга Павловна и подула на
чай. "А лимона, я какъ посмотрю, у васъ и нeтъ", -- тонко замeтилъ Мунъ --
опять по-русски. Дарвинъ вполголоса попросило Соню перевести. Мунъ на него
покосился и перешелъ на англiйскую рeчь: нарочито и злобно изображая среднiй
кембриджскiй тонъ, онъ сказалъ, что былъ дождь, но теперь прояснилось, и,
пожалуй, дождя больше не будетъ, упомянулъ о регаттe, обстоятельно
разсказалъ всeмъ извeстный анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, -- и Дарвинъ
курилъ и кивалъ, приговаривая: "Очень хорошо, сэръ, очень хорошо. Вотъ онъ,
подлинный, трезвый британецъ въ часы досуга". {82}
XVIII.
Раздался топотъ на лeстницe, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ
Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкe,
приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжанiемъ упалъ, -- этотъ
звонъ всe услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотe. Руки у
Вадима, маленькiя, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ
роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нeжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало
оторопeлое смущенiе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да
потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одeтъ въ мятые,
блeдно-сeрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и
веселило его. Свою рабочую комнату, жаркiй каминъ, пыльную пiанолу,
безобидныя литографiи по стeнамъ, низкiя плетеныя кресла и дешевыя
фарфоровыя штучки на полочкахъ, -- все это онъ отъ души полюбилъ. Когда,
поздно вечеромъ, умирало священное пламя камина, онъ кочергой скучивалъ
мелкiе, еще тлeющiе остатки, накладывалъ сверху щепокъ, наваливалъ гору
угля, раздувалъ огонь фукающими {67} мeхами или, занавeсивъ пасть очага
просторнымъ листомъ "Таймса", устраивалъ тягу: напряженный листъ прiобрeталъ
теплую прозрачность, и строки на немъ, мeшаясь съ просвeчивающими строками
на исподe, казались диковинными знаками тарабарскаго языка. Затeмъ, когда
гулъ и бушеванiе огня усиливались, на газетномъ листe появлялось рыжее,
темнeющее пятно и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно
его всасывала, онъ улеталъ въ трубу, -- и позднiй прохожiй, магистръ въ
черномъ плащe, видeлъ сквозь сумракъ готической ночи, какъ изъ трубы
вырывается въ звeздную высь огневласая вeдьма, и на другой день Мартынъ
платилъ денежный штрафъ.
Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ оставался одинъ
недолго. Довольно скоро онъ подружился съ нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ, да
познакомился кое-съ-кeмъ на футбольномъ полe, въ клубe, въ общей столовой.
Онъ замeтилъ, что всякiй считаетъ должнымъ говорить съ нимъ о Россiи,
выяснить, что онъ думаетъ о революцiи, объ интервенцiи, о Ленинe и Троцкомъ,
а иные, побывавшiе въ Россiи, хвалили русское хлeбосольство или спрашивали,
не знаетъ ли онъ случайно Иванова изъ Москвы. Мартыну такiе разговоры
претили; небрежно взявъ со стола томъ Пушкина, онъ начиналъ переводить
вслухъ стихи: "Люблю я пышное природы увяданье, въ багрецъ и золото одeтые
лeса". Это возбуждало недоумeнiе, -- и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный
англичанинъ въ канареечно-желтомъ джамперe, развалясь въ креслe, сопя
трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ. {68}
Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освeтилъ, ему въ
назиданiе, нeкоторыя строгiя, исконныя правила: не полагается студенту
ходить по улицe въ шляпe и въ пальто, какъ бы холодно ни было; нельзя ни
здороваться за руку, ни желать добраго утра, а слeдуетъ всякаго знакомаго,
будь онъ самъ Томпсонъ, объявившiй войну атому, привeтствовать широкой
улыбкой и развязнымъ междометiемъ. Нехорошо кататься по рeкe въ обыкновенной
гребной лодкe, -- для этого есть роброи, пироги и другiе виды шлюпокъ.
Никогда не нужно повторять старыя университетскiя остроты, которыми сразу
увлекаются новички. "Но помните, -- мудро добавилъ Дарвинъ, -- и въ
соблюденiи этихъ традицiй не слeдуетъ заходить слишкомъ далеко, и иногда,
чтобы огорошить снобовъ, бываетъ полезно выйти на улицу въ котелкe, съ
зонтикомъ подмышкой". У Мартына создалось впечатлeнiе, что Дарвинъ уже
давно, нeсколько лeтъ, въ университетe, и онъ пожалeлъ его, какъ жалeлъ
всякаго домосeда. Дарвинъ его поражалъ своей сонностью, медлительностью
движенiй, какой-то комфортабельностью всего существа. Стремясь въ немъ
возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему разсказалъ о своихъ странствiяхъ,
безсознательно прибавивъ кое-что изъ присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и едва
замeтивъ, какъ вымыселъ утвердился. Эти преувеличенiя были впрочемъ
невиннаго свойства: два-три пикника на крымской Яйлe превратились въ
постоянное бродяжничество по степямъ, съ палкой и котомкой, Алла
Черносвитова -- въ таинственную спутницу поeздокъ на яхтe, прогулки съ ней
-- въ долгое пребыванiе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а лиловая черта
Сицилiи -- въ {69} сады и виллы. Дарвинъ одобрительно кивалъ, глядя въ
потолокъ. Глаза у него были голубоватые, пустые, безъ всякаго выраженiя;
подошвы, которыя онъ всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачiя позы, съ
высоко и удобно пристроенными ногами, были снабжены сложной системой
резиновыхъ нашлепокъ. Все въ немъ, начиная отъ этихъ прочно подкованныхъ
ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.
XV.
Раза три въ мeсяцъ Мартына призывалъ тотъ профессоръ, который слeдилъ
за посeщенiемъ лекцiй, навeщалъ въ случаe нездоровiя, давалъ разрeшенiе на
поeздки въ Лондонъ и дeлалъ замeчанiя по поводу штрафовъ, навлекаемыхъ
приходомъ домой за-полночь или неношенiемъ по вечерамъ академическаго плаща.
Это былъ сухонькiй старичекъ, съ вывернутыми ступнями и острымъ взглядомъ,
латинистъ, переводчикъ Горацiя, большой любитель устрицъ. "Вы сдeлали успeхи
въ языкe, -- какъ-то сказалъ онъ Мартыну. -- Это хорошо. Много ли у васъ уже
набралось знакомыхъ?" "О, да", -- отвeтилъ Мартынъ. "А съ Дарвиномъ,
напримeръ, вы подружились?" "О, да", -- повторилъ Мартынъ. "Я радъ. Это
великолeпный экземпляръ. Три года въ окопахъ, Францiя и Месопотамiя, крестъ
Викторiи и ни одного ушиба, ни нравственнаго, ни физическаго. Литературная
удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось". {70}
Кромe того, что Дарвинъ, прервавъ университетское ученiе, ушелъ
восемнадцати лeтъ на войну, а недавно выпустилъ книгу разсказовъ, отъ
которыхъ знатоки безъ ума, Мартынъ услышалъ, что онъ первоклассный боксеръ,
что дeтство онъ провелъ на Мадерe и на Гавайскихъ островахъ, и что его отецъ
-- извeстный адмиралъ. Собственный маленькiй опытъ показался Мартыну
ничтожнымъ, жалкимъ, онъ устыдился нeкоторыхъ своихъ росказней. Когда
вечеромъ къ нему ввалился Дарвинъ, было и смeшно, и неловко. Онъ принялся
исподволь выуживать про войну, про книгу, -- и Дарвинъ отшучивался и
говорилъ, что лучшая книга, имъ написанная, это маленькое пособiе для
студентовъ, которое называлось такъ: "Полное описанiе шестидесяти семи
способовъ проникнуть въ колледжъ Троицы послe закрытiя воротъ, съ подробнымъ
планомъ стeнъ и рeшетокъ, первое и послeднее изданiе, множество разъ
провeренное ни разу не попавшимся авторомъ". Но Мартынъ настаивалъ на
своемъ, на важномъ, на книгe разсказовъ, отъ которыхъ знатоки безъ ума, и
наконецъ Дарвинъ сказалъ: "Ладно, я дамъ. Пойдемъ ко мнe въ логово".
Свое логово онъ обставилъ самъ по собственному вкусу: были тамъ
какiя-то сверхъестественно удобныя кожаныя кресла, въ которыхъ тeло таяло,
углубляясь въ податливую бездну, а на каминe стояла большая фотографiя:
разомлeвшая, на боку лежащая сука и круглые наливные задки ея шестерыхъ
сосунковъ. Да и вообще студенческихъ комнатъ Мартынъ уже перевидалъ немало:
были такiя, какъ его, -- милыя, но жильцомъ не холеныя, съ чужими,
хозяйскими, вещами, -- была комната спортсмена {71} съ серебряными трофеями
на каминe и сломанымъ весломъ на стeнe, была комната, заваленная книгами,
засыпанная пепломъ, была, наконецъ, комната, гаже которой трудно сыскать, --
почти пустая, съ яркожелтыми обоями, комната, гдe всего одна картина, но
зато Сезаннъ, (эскизъ углемъ, женообразная загогулина), да стоитъ
раскрашенный деревянный епископъ четырнадцатаго вeка съ протянутой
культяпкой. Душевнeй всeхъ была комната Дарвина, особенно если
присмотрeться, пошарить: чего стоило, напримeръ, собранiе номеровъ газеты,
которую Дарвинъ издавалъ въ траншеяхъ: газета была веселая, бодрая, полная
смeшныхъ стиховъ, Богъ знаетъ, какъ и гдe набиралась, и въ ней помeщались
ради красоты случайныя клише, рекламы дамскихъ корсетовъ, найденныя въ
разгромленныхъ типографiяхъ.
"Вотъ, -- сказалъ Дарвинъ, доставь книгу. -- Бери". Книга оказалась
замeчательной; не разсказы, нeтъ, скорeе трактаты, -- двадцать трактатовъ
одинаковой длины; первый назывался "Штопоръ", и въ немъ содержались тысячи
занятныхъ вещей о штопорахъ, объ ихъ исторiи, красотe и добродeтеляхъ.
Второй былъ о попугаяхъ, третiй объ игральныхъ картахъ, четвертый объ
адскихъ машинахъ, пятый объ отраженiяхъ въ водe. А одинъ былъ о поeздахъ, и
въ немъ Мартынъ нашелъ все, что любилъ -- телеграфные столбы, обрывающiе
взлетъ проводовъ, вагонъ-ресторанъ, эти бутылки минеральной воды, съ
любопытствомъ глядящiя въ окно на пролетающiя деревья, этихъ лакеевъ съ
сумасшедшими глазами, эту карликовую кухню, гдe потный поваръ въ бeломъ
колпакe, шатаясь, панируетъ рыбу. {72} Если бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ
стать писателемъ и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной
боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлeть неповторимый
пустякъ, -- быть можетъ, страницы о мелочахъ, ему сокровенно знакомыхъ,
возбудили бы въ немъ зависть и желанiе написать еще лучше. Вмeсто этого онъ
почувствовалъ такое теплое расположенiе къ Дарвину, что даже стало щекотно
въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцiю, онъ обогналъ его на углу, то, не
глядя ему въ лицо, сказалъ, вполнe корректно, что многое въ книгe ему
понравилось, и молча пошелъ съ нимъ рядомъ, подлаживаясь подъ его лeнивый,
но машистый шагъ.
Аудиторiи разсeяны были по всему городу. Ежели одна лекцiя сразу
слeдовала за другой, и онe читались въ разныхъ залахъ, то приходилось
вскакивать на велосипедъ или поспeшно топотать переулками, пересeкать
гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всeхъ башенъ куранты;
по узкимъ улицамъ несся грохотъ моторовъ, стрекотанiе колесъ, звонки. Во
время лекцiй велосипеды сверкающимъ роемъ ластились къ воротамъ, ожидая
хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащe и со стукомъ клалъ на
пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой. {73}
XVI.
Поступая въ университетъ, Мартынъ долго не могъ избрать себe науку. Ихъ
было такъ много, и всe -- занимательныя. Онъ медлилъ на ихъ окраинахъ, всюду
находя тотъ же волшебный источникъ живой воды. Его волновалъ какой-нибудь
повисшiй надъ альпiйской бездною мостъ, одушевленная сталь, божественная
точность расчета. Онъ понималъ того впечатлительнаго археолога, который,
расчистивъ ходъ къ еще неизвeстнымъ гробамъ и сокровищамъ, постучался въ
дверь, прежде, чeмъ войти, и, войдя, упалъ въ обморокъ. Прекрасны свeтъ и
тишина лабораторiй: какъ хорошiй ныряльщикъ скользитъ сквозь воду съ
открытыми глазами, такъ, не напрягая вeкъ, глядитъ физiологъ на дно
микроскопа, и медленно начинаютъ багровeть его шея и лобъ, -- и онъ
говоритъ, оторвавшись отъ трубки: "Все найдено". Человeческая мысль,
летающая на трапецiяхъ звeздной вселенной, съ протянутой подъ ней
математикой, похожа была на акробата, работающаго съ сeткой, но вдругъ
замeчающаго, что сeтки въ сущности нeтъ, -- и Мартынъ завидовалъ тeмъ, кто
доходитъ до этого головокруженiя и новой выкладкой превозмогаетъ страхъ.
Предсказать элементъ или создать теорiю, открыть горный хребетъ или назвать
новаго звeря, -- все было равно заманчиво. Въ наукe исторической Мартыну
нравилось то, что онъ могъ ясно вообразить, и потому онъ любилъ Карляйля.
Плохо запоминая даты и {74} пренебрегая обобщенiями, онъ жадно выискивалъ
живое, человeческое, принадлежащее къ разряду тeхъ изумительныхъ
подробностей, которыми грядущiя поколeнiя, пожалуй, пресытятся, глядя на
старыя, моросящiя фильмы нашихъ временъ. Онъ живо себe представлялъ дрожащiй
бeлый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помостe, гдe
палачи тискаютъ голоплечаго толстяка, межъ тeмъ, какъ въ толпe добродушный
гражданинъ поднимаетъ подъ локотки любопытную, но низкорослую гражданку.
Наконецъ, были науки, довольно смутныя: правовые, государственные,
экономическiе туманы; они устрашали его тeмъ, что искра, которую онъ во
всемъ любилъ, была въ нихъ слишкомъ далеко запрятана. Не зная, на что
рeшиться, что выбрать, Мартынъ постепенно отстранилъ все то, что могло бы
слишкомъ ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и въ ней для
Мартына намеки на блаженство; какъ пронзала пустая бесeда о погодe и спортe
между Горацiемъ и Меценатомъ или грусть стараго Лира, произносящего жеманныя
имена дочернихъ левретокъ, лающихъ на него! Такъ же, какъ въ Новомъ Завeтe
Мартынъ любилъ набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитонъ", онъ въ
литературe искалъ не общаго смысла, а неожиданныхъ, озаренныхъ прогалинъ,
гдe можно было вытянуться до хруста въ суставахъ и упоенно замереть. Читалъ
онъ чрезвычайно много, но больше перечитывалъ, а въ литературныхъ
разговорахъ бывали съ нимъ несчастные случаи: онъ разъ спуталъ, напримeръ,
Плутарха съ Петраркой и разъ назвалъ Кальдерона шотландскимъ поэтомъ.
Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Онъ оставался холоденъ, {75}
когда, по дядиному совeту, читалъ Ламартина, или когда самъ дядя
декламировалъ со всхлипомъ "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая
"Comme c'est beau!" Перспектива изучать многословныя, водянистыя
произведенiя и влiянiе ихъ на другiя многословныя, водянистыя произведенiя
была мало прельстительна. Такъ бы онъ, пожалуй, ничего не выбралъ, если бъ
все время что-то не шептало ему, что выборъ его несвободенъ, что есть одно,
чeмъ онъ заниматься обязанъ. Въ великолeпную швейцарскую осень онъ впервые
почувствовалъ, что въ концe концовъ онъ изгнанникъ, обреченъ жить внe
родного дома. Это слово "изгнанникъ" было сладчайшимъ звукомъ: Мартынъ
посмотрeлъ на черную еловую ночь, ощутилъ на своихъ щекахъ байронову
блeдность и увидeлъ себя въ плащe. Этотъ плащъ онъ надeлъ въ Кембриджe,
даромъ, что былъ онъ легонькiй, изъ прозрачноватой на свeтъ матерiи, со
многими сборками, и съ крылатыми полурукавами, которые закидывались за
плечи. Блаженство духовнаго одиночества и дорожныя волненiя получили новую
значительность. Мартынъ словно подобралъ ключъ ко всeмъ тeмъ смутнымъ,
дикимъ и нeжнымъ чувствамъ, которыя осаждали его.
Профессоромъ русской словесности и исторiи былъ въ ту пору
небезызвeстный Арчибальдъ Мунъ. Въ Россiи онъ прожилъ довольно долго, всюду
побывалъ, всeхъ зналъ, все перевидeлъ. Теперь, черноволосый, блeдный, въ
пенснэ на тонкомъ носу, онъ безшумно проeзжалъ на велосипедe съ высокимъ
рулемъ, сидя совсeмъ прямо, а за обeдомъ, въ знаменитой столовой съ дубовыми
столами и огромными цвeтными окнами, вертeлъ головой, какъ птица, {76} и
быстро, быстро крошилъ длинными пальцами хлeбъ. Говорили, единственное, что
онъ въ мiрe любитъ, это -- Россiя. Многiе не понимали, почему онъ тамъ не
остался. На вопросы такого рода Мунъ неизмeнно отвeчалъ: "Справьтесь у
Робертсона" (это былъ востоковeдъ) "почему онъ не остался въ Вавилонe".
Возражали вполнe резонно, что Вавилона уже нeтъ. Мунъ кивалъ, тихо и хитро
улыбаясь. Онъ усматривалъ въ октябрьскомъ переворотe нeкiй отчетливый
конецъ. Охотно допуская, что со временемъ образуется въ совeтскомъ союзe,
пройдя черезъ первобытныя фазы, извeстная культура, онъ вмeстe съ тeмъ
утверждалъ, что Россiя завершена и неповторима, -- что ее можно взять, какъ
прекрасную амфору, и поставить подъ стекло. Печной горшокъ, который тамъ
теперь обжигался, ничего общаго съ нею не имeлъ. Гражданская война
представлялась ему нелeпой: одни бьются за призракъ прошлаго, другiе за
призракъ будущаго, -- межъ тeмъ, какъ Россiю потихоньку укралъ Арчибальдъ
Мунъ и заперъ у себя въ кабинетe. Ему нравилась ея завершенность. Она была
расцвeчена синевою водъ и прозрачнымъ пурпуромъ пушкинскихъ стиховъ. Вотъ
уже скоро два года, какъ онъ писалъ на англiйскомъ языкe ея исторiю,
надeялся всю ее уложить въ одинъ толстенькiй томъ. Эпиграфъ изъ Китса
("Созданiе красоты -- радость навeки"), тончайшая бумага, мягкiй сафьяновый
переплетъ. Задача была трудная: найти гармонiю между эрудицiей и тeсной
живописной прозой, дать совершенный образъ одного округлаго тысячелeтiя.
{77}
XVII.
Арчибальдъ Мунъ поразилъ и очаровалъ Мартына. Его медленный русскiй
языкъ, изъ котораго онъ годами терпeнiя вытравилъ послeднiй отзвукъ
англiйской гортанности, былъ плавенъ, простъ и выразителенъ. Его знанiя
отличались живостью, точностью и глубиной. Онъ вслухъ читалъ Мартыну такихъ
русскихъ поэтовъ, коихъ тотъ не зналъ даже и по имени. Придерживая страницу
длинными, чуть дрожащими пальцами, Арчибальдъ Мунъ источалъ четырехстопные
ямбы. Комната была въ полумракe, свeтъ лампы выхватывалъ только страницу да
лицо Муна, съ блeднымъ лоскомъ на скулахъ, тремя тонкими бороздками на лбу и
прозрачно-розовыми ушами. Дочитавъ, онъ сжималъ узкiя губы, осторожно, какъ
стрекозу, снималъ пенснэ и замшей вытиралъ стекла. Мартынъ сидeлъ на краешкe
кресла, держа свою черную квадратную шапку на колeняхъ. "Ради Бога, снимите
плащъ, отложите куда-нибудь эту шапку, -- болeзненно морщась, говорилъ Мунъ.
-- Неужели вамъ нравится мять эту кисточку? Отложите, отложите..." Онъ
подталкивалъ къ Мартыну стеклянную папиросницу съ гербомъ колледжа на
серебряной крышкe или вынималъ изъ шкапа въ стeнe бутылку виски, сифонъ, два
стакана. "А вотъ скажите, какъ называются тамошнiя телeги, въ которыхъ
развозятъ виноградъ"? -- спрашивалъ онъ, дергая головой, и, выяснивъ, что
Мартынъ не знаетъ: "Можары, можары, сэръ", {78} -- говорилъ онъ со смакомъ,
-- и неизвeстно, что доставляло ему больше удовольствiя, то ли, что онъ
знаетъ Крымъ лучше Мартына, или то, что ему удается произнести съ русскимъ
экающимъ выговоромъ словечко сэръ. Онъ радостно сообщалъ, что "хулиганъ"
происходитъ отъ названiя шайки ирландскихъ разбойниковъ, а что островъ
"Голодай" не отъ голода, а отъ имени англичанина Холидея, построившаго тамъ
заводъ. Когда однажды Мартынъ, говоря о какомъ-то невeжественномъ журналистe
(которому Мунъ отвeтилъ грознымъ письмомъ въ "Таймсъ"), сказалъ, что
"журналистъ вeроятно сдрейфилъ", Мунъ поднялъ брови, справился въ словарe и
спросилъ Мартына, не живалъ ли онъ въ Поволжьe, -- а когда, по другому
случаю, Мартынъ употребилъ слово "угробить", Мунъ разсердился и крикнулъ,
что такого слова по-русски нeтъ и быть не можетъ. "Я его слышалъ, его знаютъ
всe", -- робко проговорилъ Мартынъ, и его поддержала Соня, которая сидeла на
кушеткe рядомъ съ Ольгой Павловной и смотрeла не безъ любопытства, какъ
Мартынъ хозяйничаетъ. "Русское словообразованiе, рожденiе новыхъ словъ, --
сказалъ Мунъ, обернувшись вдругъ къ улыбающемуся Дарвину, -- кончилось
вмeстe съ Россiей; то-есть два года тому назадъ. Все послeдующее -- блатная
музыка". "Я по-русски не понимаю, переведите" -- отвeтилъ Дарвинъ. "Да, мы
все время сбиваемся, -- сказала Зиланова. -- Это нехорошо. Пожалуйста,
господа, по-англiйски". Мартынъ межъ тeмъ приподнялъ металлическiй куполъ съ
горячихъ гренковъ и пирожковъ (которые слуга принесъ изъ колледжской
кантины) провeрилъ, то ли доставили, и придвинулъ блюдо {79} поближе къ
пылающему камину. Кромe Дарвина и Муна, онъ пригласилъ русскаго студента,
котораго всe называли просто по имени -- Вадимъ, -- и теперь не зналъ, ждать
ли его или приступать къ чаепитiю. Это былъ первый разъ, что Зиланова съ
дочерью прieхала навeстить его, и онъ все боялся насмeшки со стороны Сони.
Она была въ темно-синемъ костюмe и въ крeпкихъ коричневыхъ башмачкахъ,
длинный язычекъ которыхъ, пройдя внутри, подъ шнуровкой, откидывался и,
прикрывая шнуровку сверху, заканчивался кожаной бахромой; стриженые,
жестковатые на видъ, черные волосы ровной чолкой находили на лобъ; къ ея
тускло-темнымъ, слегка раскосымъ глазамъ странно шли ямки на блeдныхъ
щекахъ. Утромъ, когда Мартынъ встрeтилъ ее и Ольгу Павловну на вокзалe, и
потомъ, когда онъ показывалъ имъ старинные дворы, фонтанъ, аллеи
исполинскихъ голыхъ деревьевъ, изъ которыхъ съ карканьемъ тяжело и неряшливо
вымахивали вороны, Соня была молчалива, чeмъ-то недовольна, говорила, что ей
холодно. Глядя черезъ каменныя перила на рябую рeчку, на матово-зеленые
берега и сeрыя башни, она прищурилась и освeдомилась у Мартына, собирается
ли онъ eхать къ Юденичу. Мартынъ удивленно отвeтилъ, что нeтъ. "А вонъ то,
розоватое, что это такое?" "Это зданiе библiотеки", -- объяснилъ Мартынъ и
спустя нeсколько минутъ, идя рядомъ съ Соней и ея матерью подъ аркадами,
загадочно проговорилъ: "Одни бьются за призракъ прошлаго, другiе -- за
призракъ будущаго". "Вотъ именно, -- подхватила Ольга Павловна. -- Мнe
мeшаетъ по-настоящему воспринять Кембриджъ то, что наряду съ этими чудными
старыми зданiями масса автомобилей, велосипедовъ, {80} спортивные магазины,
всякiе футболы". "Въ футболъ, -- сказала Соня, -- играли и во времена
Шекспира. А мнe вотъ не нравится, что говорятъ пошлости". "Соня, пожалуйста.
Сократись", -- сказала Ольга Павловна. "Ахъ, я не про тебя", -- отвeтила
Соня со вздохомъ. Дальше шли молча. "Кажется, забусило", -- проговорилъ
Мартынъ, вытянувъ руку. "Вы бы еще сказали панъ Дождинскiй или князь
Ливень", -- замeтила Соня и на ходу перемeнила шагъ, чтобъ итти въ ногу съ
матерью. Потомъ, за завтракомъ въ лучшемъ городскомъ ресторанe, она
повеселeла. Ее разсмeшили "обезьянья" фамилья прiятеля Мартына и дiалоги,
которые Дарвинъ велъ съ необыкновенно уютнымъ старичкомъ-лакеемъ. "Вы что
изучаете?" -- любезно спросила Ольга Павловна. "Я? Ничего, -- отвeтилъ
Дарвинъ. -- Мнe просто показалось, что въ этой рыбe на одну косточку больше,
чeмъ слeдуетъ". "Нeтъ-нeтъ, я спрашиваю, что вы изучаете изъ наукъ. Какiя
слушаете лекцiи". "Простите, я васъ не понялъ, -- сказалъ Дарвинъ. -- Но все
равно вашъ вопросъ застаетъ меня врасплохъ. Память у меня какъ то не
дотягиваетъ отъ одной лекцiи до другой. Еще нынче утромъ я спрашивалъ себя,
какимъ предметомъ я занимаюсь. Мнемоникой? Врядъ ли". Послe обeда была опять
прогулка, но куда болeе прiятная, такъ какъ, во-первыхъ, вышло солнце, а, во
вторыхъ, Дарвинъ всeхъ повелъ въ галлерею, гдe имeлось, по его словамъ,
старинное, замeчательно прыткое эхо, -- топнешь, а оно, какъ мячъ, стукнетъ
въ отдаленную стeну. И Дарвинъ топнулъ, но никакого эхо не выскочило, и онъ
сказалъ, что очевидно его купилъ какой-нибудь американецъ для своего дома въ
Массачусетсe. Затeмъ притекли {81} къ Мартыну въ комнату, и вскорe явился
Арчибальдъ Мунъ, и Соня тихо спросила у Дарвина, почему у профессора
напудренъ носъ. Мунъ плавно заговорилъ, щеголяя чудесными сочными
пословицами. Мартынъ находилъ, что Соня ведетъ себя нехорошо. Она сидeла съ
каменнымъ лицомъ, но вдругъ невпопадъ смeялась, встрeтясь глазами съ
Дарвиномъ, который, закинувъ ногу на ногу, уминалъ пальцемъ табакъ въ
трубкe. "Что же это Вадимъ не идетъ?" -- безпокойно сказалъ Мартынъ и
потрогалъ полный бочокъ чайника. "Ну, ужъ наливайте", -- сказала Соня, и
Мартынъ завозился съ чашками. Всe умолкли и смотрeли на него. Мунъ курилъ
смугло-желтую папиросу изъ породы тeхъ, которыя въ Англiи зовутся русскими.
"Часто пишетъ вамъ ваша матушка?" -- спросила Зиланова. "Каждую недeлю", --
отвeтилъ Мартынъ. "Она поди скучаетъ", -- сказала Ольга Павловна и подула на
чай. "А лимона, я какъ посмотрю, у васъ и нeтъ", -- тонко замeтилъ Мунъ --
опять по-русски. Дарвинъ вполголоса попросило Соню перевести. Мунъ на него
покосился и перешелъ на англiйскую рeчь: нарочито и злобно изображая среднiй
кембриджскiй тонъ, онъ сказалъ, что былъ дождь, но теперь прояснилось, и,
пожалуй, дождя больше не будетъ, упомянулъ о регаттe, обстоятельно
разсказалъ всeмъ извeстный анекдотъ о студентe, шкапe и кузинe, -- и Дарвинъ
курилъ и кивалъ, приговаривая: "Очень хорошо, сэръ, очень хорошо. Вотъ онъ,
подлинный, трезвый британецъ въ часы досуга". {82}
XVIII.
Раздался топотъ на лeстницe, и, съ размаху открывъ дверь, вошелъ
Вадимъ. Одновременно его велосипедъ, который онъ оставилъ въ переулкe,
приладивъ опущенную педаль къ краю панели, съ дребежжанiемъ упалъ, -- этотъ
звонъ всe услышали, ибо второй этажъ находился на пустяковой высотe. Руки у
Вадима, маленькiя, съ обгрызанными ногтями, были красны отъ холода рулевыхъ
роговъ. Лицо, покрытое необыкновенно нeжнымъ и ровнымъ румянцемъ, выражало
оторопeлое смущенiе; онъ его скрывалъ, быстро дыша, словно запыхался, да
потягивая носомъ, въ которомъ всегда было сыро. Былъ онъ одeтъ въ мятые,
блeдно-сeрые фланелевые штаны, въ прекрасно сшитый коричневый пиджакъ и