Страница:
- Куда-а-а?
- Деньги всё равно разлетятся, - философски вздохнула Анна Николаевна, - а на Кузбасс я давно мечтаю взглянуть. Недавно в "Огоньке" очерк о нём был - чудо места...
Она ещё верила "Огоньку". Кто-то скажет - и ведь прав, прав будет! лучше бы, дескать, костюм поприличнее сыну купила, дочке платье новое, сама приоделась поизящнее, но - пусть говорят! А для меня на всю жизнь ёлочными фонариками в памяти сердца остались фрагменты этой внезапной поездки-экскурсии в Кемерово и Новокузнецк. Полет на самолёте, бренькающие трамваи и бесшумные троллейбусы, номер с телефоном в гостинице (я! жил! в гостинице!), громадноэтажные, больше абаканских, домищи, вагонное купе-колыбель на обратном пути...
Да что там! Даже минусы необыкновенного этого путешествия, которые в обыденной жизни вызвали бы истерику, вспоминаются с ностальгической улыбкой: как из вредности разнылся у меня зуб, и я не мог есть в кемеровских столовых горячее. Или: как меня не пропустили в кино на жутко смешную американскую картину "В джазе только девушки" - мы умоляли все втроём пропускальщицу, но от фильма "до 16ти" она меня напрочь отлучила. И я геройски отпустил моих женщин в кино, а сам маялся в одиночестве возле кинотеатра, слушая глухие взрывы хохота из-за дверей. А вечером, уже выплакав все лёгкие свои слёзы, внимал, хватаясь за живот, Любкиному рассказу-пересказу о приключениях двух героев, нацепивших женские платья...
Эта поездка всерьёз пробудила во мне страсть к путешествиям. Вскоре я, подбивая-увлекая приятелей, объездил окрестности Нового Села. Побывал в старинном купецком Минусинске, с его ажурно-каменными особняками и настоящей купольно-крестовой церковью. Лицезрел и знаменитое Шушенское, где великий дедушка Ленин, отдыхая от сутолоки столичной и забугорной жизни, катался на коньках, бил прикладом доверчивых зайцев по разливу да обдумывал на досуге как бы всё порушить в ненавистной ему России? Довелось поглядеть и на ещё только взгромождаемую Саяно-Шушенскую ГЭС, на ярость, бешенство и муки покоряемого, униженного бунтаря Енисея...
Вскоре, после 9-го класса, я и вовсе замахнулся на небывало длинный путь - через полстраны, на Украину, в Луганск, к дяде Ваде в гости. По расстоянию это примерно всё равно что из Канады съездить в Мексику, или из Парижа в Бомбей. трёхсуточное движущееся бытие в вагоне до Москвы, дорожные приключения, бесконечно-мозаичный день в картиночной столице, дорога на юг, белые хаты-мазанки с соломенными крышами за окнами вагона, навек полюбившийся Луганск, то и дело меняющий своё благоухающее имя на богомерзкое "Ворошиловград", обратная дорога и опять дорожные случаи-встречи - всё это отдельная воспоминательная повесть. Здесь же вспомнилось особенно остро, как мы с матерью шукали карбованцев на билет.
Плацкарту до Москвы надо было покупать загодя (лето!), а денег, как всегда, в доме не случилось. И мы опять, забыв завет гордого Печорина, отправились просить-выпрашивать взаймы - к родителям моего близкого, очень близкого приятеля. Я тыщу раз бывал у них в доме, и отец и мать приятеля знали меня, как говорится, в упор. Я даже недоумевал: зачем они сказали с матерью прийти, зачем надо Анне Николаевне тащиться через пять улиц, неужто мне нельзя эти 40 рублей выдать?
Но в доме заимодавцев ситуация ещё более утяготилась: выложив деньги на стол, четыре красненьких бумажки, отец приятеля, суровый кряжистый человек, твёрдо произнёс:
- Будьте уж любезны - расписочку.
Я как кипятку глотнул (вот прав Печорин-то!), хотел уже крикнуть матери: "Пойдём!", - и схватился за ручку двери, но... Но очень уж хотелось в дорогу. Я смолчал, остался у порога, греясь собственным стыдом. Муттер прошла к столу, присела на краешек стула, размашисто зачеркала по листку, отчетливо приговаривая:
- Я, такая-то такая-то, взяла в долг у таких-то таких-то сумму в сорок рублей ноль-ноль копеек, каковую обязуюсь вернуть не позднее второго числа следующего месяца. Дата. Подпись.
Анну Николаевну выдавала лишь дрожь в голосе и стремительно-нервные движения руки.
Мы вышли. Муттер сжимала четыре паршивых десятки в кулаке. Приятель, удерживая бешеного пса на цепи, отворачивал глаза - он знал своего папашу...
А кузбасская поездка Анны Николаевны стала лебединой одиссейной песней в её судьбе. Мечтала она ещё свозить нас в свой студенческий Иркутск, в столицу края Красноярск, чуть ли не в соседний горный Кызыл, но ни денег, ни запала уже не хватало. Дальше Абакана с тех пор она так никуда и не выбралась. Она всё больше уставала от жизни и страшилась перемен. Брат Анны Николаевны, Вадим Николаевич, будучи старше её на шесть лет, неутомимо катался по стране - на курорты, в турпоездки, к дочери в Казахстан, к нам в Новое Село. Как он вдохновенно, настойчиво упрашивал нашу муттер съездить к нему в благодатный фруктовый Луганск погостить.
- Да ты что, Вадим! - махала Анна Николаевна рукой в непритворном испуге. - Несколько дней! С чужими людьми! В одном купе! С моим здоровьем!..
Насчёт здоровья с годами она становилась всё мнительнее и боязливее.
Как я жалею, что в своё время не настоял жёстко, не применил даже насилие и не увёз муттер на недельку в Москву. В студенческом общежитии, где я жил, имелись специальные комнаты для гостевания родителей. Эх, если б я, не слушая возражений матери, купил ей билет, усадил в вагон, удерживал бы в нём трое суток, а потом вывел бы её на распахнутую и бурлящую Каланчевскую площадь - смотри, вспоминай! Это же одно из самых томительно-медовых потрясений в жизни человека - встреча с городом юности, где не бывал много-много лет...
В памяти Анны Николаевны Москва так и осталась в своем довоенном патриархальном обличье - с Охотным рядом, тысячеглавым Зарядьем, первозданными арбатскими переулками...
17
Муттер наша любила праздники, шумливые многолюдные застолья.
Теоретически. Наслушавшись в детстве мемуарных рассказов о том, как талантливо умели Клушины встречать гостей, как вкусно и с аппетитом ели-пили за изобильными столами, как высвобождали души в песнях и плясках, Анна Николаевна всю свою жизнь жаждала настоящего подлинного праздника.
Потому-то - это тоже одна из причин её педлояльности - с охотой она разрешала Любиным одноклассникам устраивать застолья у нас в доме и сама на минуту-другую присаживалась к чужому пиру. А вообще в компаниях она и в молодости бывала редко, а с возрастом и вовсе оставила мечту красиво, шумно, среди народа встречать красные дни. Даже когда её приглашали на именины, свадьбы или просто на педколлективные пирушки, она на приглашения не поддавалась.
Как-то, уже в поздние годы, Анна Николаевна отметила в компании День учителя, и это был первый и последний раз, когда я видел мать свою в крепком подшофе. Мы сидели с сестрой у окна в нашей избёнке, готовили, что ли, домашние уроки. Вдруг Люба хмыкнула:
-- Глянь, Саш, мамка наша куда-то идёт... Чё это с ней?
Я сунулся в окно. Анна Николаевна, сумрачно глядя перед собой и надменно прямясь, деловито вышагивала вдоль по улице мимо собственного дома. Куда? Мы с сестрой переглянулись. Люба первая заподозрила чудное, выскочила за калитку, догнала муттер - она утопала уже за полквартала.
- Мамка, ты куда?
- Д-домой...
Люба ахнула - мать еле на ногах стояла. Оказывается, они, пять-шесть ветеранок педфронта, после торжественного собрания в школе откололись от молодых коллег, собрались на квартире и устроили свой сабантуйчик. Раскупорили бутылочку коньяка. Попили-поели, попели-поплакали. Да и вторую распечатали. И - сомлели. Те старушки прилегли у хозяйки, а наша Анна Николаевна как самая из них молодая и уверенная в своих антиконьячных силах - решительно двинула нах хаус. И дошла. Только вот мимо хауса проскочила, и, если б не Люба, бес только знает, куда бы завёл он Анну Николаевну в тот день, до какого скандала она могла бы допутешествовать после доброго стакана коньяка.
- Он так легко, так сладко пьётся, - мямлила муттер в своё оправдание, когда мы укладывали её спать. - Такой вку-у-усный... Такой кова-а-арный...
А вообще Анне Николаевне, при её серой дождливой судьбине, сам бы Бог, кажется, велел попивать-расслабляться. Особенно благоприятным для этого временем были годы семейной -- совместной с Гагариным -- жизни. Тот поддавал крепенько, почему бы и не составить ему раз-другой-сотый компанию, не чокнуться стаканчиками в нервомотательные вьюжные вечера, дабы окончательно не чокнуться от тоски?.. Но нет, некогда было Анне Николаевне, да и не интересно. Её, как и многих подлинных интеллигентов, предохраняли от пития физическое непреодолимое отвращение к алкоголю и безмерная жадность на время - его, времени, этих секунд, часов, годов, и так не хватало на книги, на радиопередачи, на кино...
Хотя насчёт отвращения вопрос, разумеется, спорен и не так прост. Если б человек у нас имел возможность наливать в стакан не мерзкую водку с её ацетоново-нашатырной вонью и не чернила типа "Солнцедар" или "Кавказ" с их скипидарно-керосиновым вкусом, а хорошее сухое вино или старый марочный коньяк, то, думаю, и Анна Николаевна не отказалась бы между делом выкушать за обедом рюмочку "Наполеона" или бокал охлаждённого "Муската игристого".
Человечество за века довело виноделие до уровня искусства, а мы, гомо советикусы, пьём, давясь и кашляя, такую гадость, такие отвратные креплёные помои, что любая бессловесная скотина откажется их даже и понюхать. Да и эту помойную жидкость выдают нам после унижения очередью, втридорога, а то и по идиотским карточкам-талонам. А ведь только представить себе, что у каждого человека, у обыкновенного учителя средней школы, к примеру, в подвальчике хранятся бутылки и бочонки...
Впрочем, что это я? Какие подвальчики?! Зарапортовался. Была бы хоть возможность у каждого из нас войти в ближайший магазин и, не торопясь, выбирая, прогуляться вдоль витрин, где выставлены: сухие белые вина "Рислинг", "Алиготе", "Сильванер", "Ркацители"; и сухие красные - "Каберне", "Матраса", "Саперави", "Рара Нягра"... Где можно было выбрать и креплёное вино - "Портвейн крымский" или "Мадеру", "Марсалу" или "Херес"... Неплохи, впрочем, и десертные пьянящие напитки - "Токай", "Кагор", "Малага", "Мускат", "Шато-Икем", "Барзак"... Кстати, весьма нелегко было бы выбрать нужное мускатное вино, ведь надо разбираться в оттенках различия между "Мускатом белым" и "Мускатом розовым", между "Мускатом фиолетовым" и "Мускатом черным", между "Мускатом венгерским" и "Мускатом александрийским", а кому-то, не исключено, понравился бы и мускат довольно редкого сорта "Алеатико"...
Немногие, думаю, соблазнились бы витриной с вермутами, ведь при слове "вермуть" наш человек вспоминает, икнув, бурую жидкость с ядовитым протухлым запахом и вкусом прокисшего компота. А жаль, ибо вермуты, настоящие вермуты - это специальные креплёные ароматизированные вина, при производстве которых используют альпийскую полынь, корень арники, кардамон, валериану, имбирь, аир, шалфей, ромашку, можжевеловые ягоды, ваниль, мускатный орех, лаванду, кориандр, анис, чернику, корицу, чабрец, алоэ, мяту... Одной рюмочки доброго фирменного вермута достаточно, чтобы разжечь в организме волчий огняный аппетит.
Особого внимания потребовала бы и полка с игристыми винами. Здесь, кроме сладкого, полусладкого, полусухого и сухого стандартного (но такого вкусного!) "Советского шампанского", красовались бы и марочные виды божественного гусарского напитка, а кроме того и - "Цимлянское", "Донское", "Венгерское" и прочие и прочие шипучие радости праздничного застолья.
А какое ж разноцветье этикеток, какие конфигурации бутылок встречали бы покупатели в коньячном отделе нормального винно-водочного магазина, будь они у нас. Я уж не говорю о так называемых ординарных, трёх-, пятизвёздочных, коньяках, каковые худо-бедно появлялись у нас в продаже до перестройки, но вот с коньячной элитой многие ли из нас накоротке знакомы? Никогда и нигде, я уверен, Анна Николаевна Клушина даже и близко не видала из коньяков выдержанных ни армянского "Отборного", ни грузинского "Варцихе", ни украинского сорта "Чайка". Не нюхала она ни в кои веки и шикарные коньяки выдержанные высшего качества (КВВК) - "Молдова" или "Баку". И, уж без сомнения, даже и мечтать она не могла хоть на язык попробовать какой-нибудь старый, более чем 10-летней выдержки, коньяк типа "Азербайджан", "Армения", "Тбилиси" или "Солнечный"...
Уже рот мой полон слюны, я измучился, перечисляя названия, а ведь ни слова ещё, ни полсловечка не обмолвил я о наливках, пуншах, ликёрах, настойках и коктейлях, не заикнулся ещё и о настоящих, подлинных водках вроде "Смирновской", "Посольской", "Лимонной" или "Золотое кольцо". Да и речь я всё ещё веду практически об отечественном, доморощенном алкоголе, а страшно представить себе, какие вкусные веселящие напитки, какую живую воду (аква вите) употребляют белые люди где-нибудь в Африке...
Да лучше и не представлять!
Итак, Анна Николаевна к нашему ширпотребному алкоголю была равнодушна, но в праздники ей так хотелось хоть чем-нибудь выделить застолье, скрасить скуку и однообразие неуклонно убывающей жизни. И тогда на стол являлось зелёно вино. Но, как известно всем и всякому, в одиночку пьют лишь алкаши, поэтому иной раз приглашалась в гости товарка по школе, какая-нибудь такая же одинокая учителка. Потом как-то так стало получаться, что не раз и не два мы отмечали с матерью праздники вдвоём - когда я учился уже в старших классах. Я-то по-настоящему веселился уже потом, вечером, где-нибудь в своей шумной молодой компании, но днём мы присаживались за обеденный стол вдвоём с Анной Николаевной и торжественно-ритуально чокались стакашками: мать и сын, учительница и ученик - педагогический нонсенс.
Что ж, плюйте в меня, кидайте каменья, но Анну Николаевну осуждать не надо... Нет, не надо. Даже за то, что впоследствии, уже после школы, я таки, как и многие из нас в юности, попил вдоволь, поиздевался над своей печенью и своей репутацией. Особой вины за это на муттер моей нет. Даже наоборот. Вот ведь многие из моих сверстников-земляков, которых родители драли хуже сидоровых коз за один вермутный запах, которым запрещали за семейным праздничным столом пить что-либо покрепче газировки, многие из этих моих сверстников к сегодняшнему дню благополучно спились, а иные и сгорели, погибли уже от пьянки и по пьянке...
Любы, сестры, почему-то на наших домашних праздниках я не помню. Да ей и скучны были бы наши беседы - а сладость застолья именно в беседах, в общении и состоит, весь градус в этом. Питухи мы с муттер были ещё те. Я тогда, слава Богу, водку терпеть и на нюх не мог, Анна Николаевна - тоже. Но и помойный "Солнцедар" или "Рубин" особого аппетита не вызывал. Однажды, узнав где-то рецепт, Анна Николаевна обещала, что на сей раз мы с ней вкусим "божественного напитка". И вот за новогодним или седьмоноябрьским обедом она вынула из-за шкафа припасённую чекушку "Столичной", выцедила её в литровую банку, затем туда же вбухала бутылку лимонада. Помешав смесь ложкой, муттер церемониально наполнила "нектаром" стаканчики. Мы звякнули ими, произнесли соответствующие дате тосты, опрокинули стопки, глотнули, выпучили друг на дружку глаза и наперегонки бросились к порогу, где стояло помойное ведро. Тёплая водка, соединившись с тёплым же и загустевшим от старости лимонадом местного производства, превратилась в убойное желудко-очистительное средство. "Коктейль" получился преотвратнейший...
Всё мечтала Анна Николаевна осуществить как-нибудь ещё один рецепт: надо, мол, в спелый арбуз с помощью шприца навпрыскивать бутылку водки, положить сей нашпигованный хмелем плод в тёплое место, и, видите ли, через пару недель внутри полосатой ёмкости заплещется литра два самодельного арбузного коньяка. Но то ли в арбузные сезоны праздники не выпадали по советским календарям, то ли шприца в хозяйстве не имелось, то ли по другой какой причине, только тот водочно-арбузный эксперимент над нашими желудками так и не состоялся.
В конце концов мы убедились - лучше и праздничнее напитка, чем шампанское, ещё не придумано. Правда, дороговато - бутыль стоила больше трёх рублей (полтора кило колбасы купить можно!), да и доставать его в селе всегда задача не из простых, но два-три раза в год можно и раскошелиться, можно и расстараться - однова ведь живём.
И вот - предновогодний день. И вот - готовы княжеские редкие закуски: винегрет, полукопчёная колбаска, настоящий сыр (не какой-нибудь занюханный плавленый сырок!), консервы приличные, в масле, и коронное блюдо стола пельмени. И вот - вытащена из старого валенка из-под кровати тяжёлая бутыль с серебряным горлышком. Холодильников у нас не водилось, в сенки на мороз капризное вино мы почему-то не догадывались выставлять, и потому шампанское открывалось у нас со страхами, муками, приключениями - обязательно пробка трахнет, стрельнет, вино непременно зашипит, выскочит пенистой змеёй на клеёнку между чашками-мисками. Ну да - ладно! Нам его много и не надо.
И вот праздничный нектар, попав в гранёные плебейские стаканы (готовилось-то к хрусталю!), ошарашенный, успокаивается, затихает, лишь бесшумные лёгкие завихрения ещё кружатся в его жидкой искрящейся толще. И вот мы смотрим с матерью друг на дружку через стол, мы чокаемся стаканами, лепечем-бормочем что-то про здоровье, веселье и долгие годы жизни, мы оба натопорщены, мы взволнованы и забываем в этот миг всё наши ссоры, дурацкие скандалы, взаимные обиды.
И вот хмельное вино уже выпито, и его пузырьки-игруны смешно щекочут в животе. Прожёваны-проглочены первые, самые сладкие, порции закуски. И вот начинается разговор, беседа, диалог, толковщина, общение, соприкосновение душ матери и сына. Мы говорим и говорим - задыхаясь, торопясь, с жаром. Нам ведь есть о чём поговорить, просто в толкотне будней мы не успеваем закоротить наши души, всё больше молчим или перепопрёкиваемся. А тут я выплёскиваю матери такие наивности, такие изливы своих пацаньих мыслей и забот, а она мне, в свой черёд, исповедуется в таких своих тайных мечтаниях, столько успеваем мы с нею обсудить литературных, жизненных и семейных проблем, что, воистину, час этот праздничный стоил целого года нашей обычной равнодушной жизни под одним потолком. И особенно горячи, дороги посиделки эти застольные были для Анны Николаевны: я в те суматошные отроческие мои дни не успевал прочувствовать весь вкус их... Нет, конечно, не успевал.
А муттер, уже потом, когда я, проглотив напоследок ещё один пельмень, выскакивал из-за разорённого стола и, бросив: "Ну, я на праздник!", - мчался прочь, в компашку, она, оставшись в пустой квартире, полоща тарелки в тазике, скорей всего, улыбалась и проговаривалась то и дело вслух, продолжая наш прервавшийся разговор. На столе поблёскивала надорванной серебристой короной праздничная бутыль с остатками солнечного вина, которое так чудодейственно, словно масло шестерни, смазывает голосовые связки человека, размягчает застывшие оболочки родственных душ.
Да благословит Господь вино!
18
Окрыляющую силу вина я узнал в родном доме и очень рано.
Было мне лет шесть, мы только что перекочевали в Новое Село. И вот по какому-то случаю, зимой, Анна Николаевна налила мне за столом глоток сладко-сиропного кагора или пунша. Потом, чуть погодя, мы, малышня, барахтались на речной заснеженной горке, игрались. Мне стало почему-то тесно, медлительно, скучно, я хотел парения, брызг, огня. Меня что-то приподымало над землёй, влекло ввысь.
- Э-э-эй, рас-с-ступи-и-ись! - пискнул я этим неуклюжим мальчишкам и девчонкам, загородившим весь спуск, и помчался вниз без санок - бегом.
Меня как подмывало. Хотелось полёта. Я его и испытал. Уже на серёдке покатого берега напуншенные, подкагоренные ножонки мои вдрызг передрались между собой, переплелись в ссоре, и я кубарем, кубарем засамолётил дальше вниз, на лёд. Несчастный нос мой - крак! шмяк! - и распомидорился, заалел кровавой юшкой...
Однако ж, несмотря на кровавый финал первого знакомства с вином, окрыляющая сила его запомнилась, впала в душу. Одуряющую, убивающую силу его я узнал уже вне дома и много позже. Анна Николаевна, само собой, после того хмельного моего летания на реке долго потом, вплоть до отроческих моих лет, не наполняла мне стакан своей рукой. Да я и сам вина не жаждал. Пока мы не переехали на улицу Ленина, и я очутился в новой уличной компании. Как раз в этот период начала перебраживать во мне кровь, менять свой детский состав на подростковый, мир вокруг меня странно заколебался, потерял чёткость очертаний, законы и правила бытия стали мне и тесны и смешны своей нелепостью. То, что раньше казалось преступлением, теперь, в 13-14 лет, гляделось лёгкой шалостью, весёлой потехой, хохмой.
Я уже принялся покуривать всерьёз. До этого был как-то казусный случай, когда я ещё не ходил в школу. Муттер, как всегда, оставила нас с Любой (она училась во вторую смену) одних и ушла на работу. К нам в гости припожаловал наш приятель, из соседских, бойкий, гораздый на выдумки шпингалет наших годков. Он, увидав пачку махорки (ею поливался в огороде лук от червяков), быстренько организовал табачную игру. Анна Николаевна, вернувшись домой, застала кульминацию действа: дым в избе стоял коромыслом, бледный сын икал и отплевывал махорку, а шустрый гость-салапет деловито затаптывал тлеющую дыру в нашем единственном стёганом одеяле... Педагогический такт в тот момент Анне Николаевне, надо признать, изменил - досталось крепко и мне, и гостю.
Потом раз или два, балуясь у костра в лесу, мы, пацанва, подпаливали обломки сухих веток с одного конца и всасывали дым, словно потягивали толстые сигары. Дым был горек, едуч, отвратен. И вот однажды на пляже взрослый уже парень, выудив последнюю сигарету из пачки, отшвырнул её к нам под носы - мы лежали рядком на песке. И - замкнулась какая-то цепь случайностей, начался процесс, зародилась глупая, глупейшая, самая наидурацкая привычка на свете. Долгие годы пришлось мне потом мучиться, корежиться, пытаясь отлепиться от сигареты. Знать бы заранее - на речку в тот день не пошёл бы!
И чем так привлекла наше внимание та выпотрошенная жёлтая пачка из-под дешёвых вьетнамских сигарет, на которой улыбался плосколицый азиатский строитель с кельмой? Мы рассматривали эту улыбку вьетнамца-искусителя, и вдруг нам всем - а было нас особей пять-шесть - нестерпимо приспичило заиметь такую пачку сигарет. Именно вдруг и именно всем одновременно. Мы даже ополаскиваться не стали, шустренько оделись, соскребли мелочь по карманам - набралось 25 копеек: хватит ли? Мы рысцой припустили в село, в магазине увидели - вьетнамские сигареты стоят гривенник. Самый длинный из нас, Юрка Мехоношин, рискнул, баском потребовал у продавщицы две пачки и коробок спичек - дала. Мы метнулись, опять бегом, на речку, забрались в кусты, распечатали пачку, укусили по сигаретине, чиркнули спичкой, клюнули сигаретинами огонёк и...
От кашля нашего чуть не повалились близстоящие деревья. Мы кашляли, пуча глаза, обливаясь слезами и оплевывая друг дружку - едкий вьетнамский дым достал до самых пяток. Но только Сережка Котляр сразу отбросил сигарету, остальные, корчась в судорогах кашля, цепко удерживали свои сигаретины кулаками и - по новой, теперь уже осторожнее, учёней: вдо-о-ох... затя-яж-ка... вы-ы-ыдох... Мамочка моя, мамочка! Голова-то! Что это с моей головушкой? Поплыла, закружилась, опустела, зазвенела, затуманилась... Под пупком тягуче заныло, засвербило, запостанывало... И через минуту-другую так захотелось всласть вывернуть желудок, прополоскаться, так подкатило под вздох - вот-вот и кувыркнусь...
И сколько ж усилий, воли пришлось затратить через два часа после того, чтобы заставить себя выкурить ещё одну сигарету - опять всей кодлой, всем колхозом, без права на отступ, на увёртку, на слабинку. Потом я вытянул дым ещё из одной сигаретины, и ещё из одной, и - понеслось-поехало на целых восемнадцать лет. Внимание муттер к своему "пороку" я старался не привлекать - прятался, перебивал запах табачный чем мог и в открытую закурил в её присутствии лишь после школы...
Но с зеленым вином, к счастью, дело оказалось заковыристей - сразу не приучишься. Первая серьёзная проба произошла у меня тоже случайно, и опять-таки роль свою роковую сыграла... этикетка. Действительно, я не шучу: люди, придающие товару, пусть и ядовитому, красочный, привлекательный вид, люди эти далеко не олигофрены, мозги у них в большущем порядке, и они тонко разбираются в струнах покупательской души.
Мы зашли с Серёжкой Тишкиным, тем самым, что рисовал ловчей меня, в продмаг и углядели на витрине чудные бутылки - пузатые, с яркой пробкой и цветастой красивой нашлёпкой, да не одной, а двумя. В таких таинственных бутылках в приключенческих фильмах отправляли по волнам свои послания гибнущие мореплаватели.
Мы с Серёгой, за минуту до того и не помышлявшие о пьянстве, тряхнули карманами, натрясли искомые рупь пятьдесят три, приобрели заморское вино (это оказался румынский токай), тут же прикупили буханку хлеба, взяли у нас дома эмалированную кружку и отправились на остров. Дышала уже мартовская весна, но лёд на реке держался, и мы вышагивали смело по накатанной лёдовой дороге: впереди моя пушистая и криволапая Толстунька, сзади я, Серёга и бутыль. Мы нашли ложбину, один склон которой синел снегом, а другой зелёнел уже подтравьем, расположились на солнечной стороне, раскупорили пузатый сосуд и выпустили виноградного джинна на весеннюю волю. Не знаю, был ли это первый винный опыт у Сереги, но он умудрился после стакана вина сохранить и голову и ноги, я же помнил, помнил себя, видел деревья, мох на коре, чуял запахи оттаивающей земли, слышал стрекотание сороки над головой, и вдруг всё это сдвинулось с места, сжалось-разжалось, качнулось, поплыло...
- Деньги всё равно разлетятся, - философски вздохнула Анна Николаевна, - а на Кузбасс я давно мечтаю взглянуть. Недавно в "Огоньке" очерк о нём был - чудо места...
Она ещё верила "Огоньку". Кто-то скажет - и ведь прав, прав будет! лучше бы, дескать, костюм поприличнее сыну купила, дочке платье новое, сама приоделась поизящнее, но - пусть говорят! А для меня на всю жизнь ёлочными фонариками в памяти сердца остались фрагменты этой внезапной поездки-экскурсии в Кемерово и Новокузнецк. Полет на самолёте, бренькающие трамваи и бесшумные троллейбусы, номер с телефоном в гостинице (я! жил! в гостинице!), громадноэтажные, больше абаканских, домищи, вагонное купе-колыбель на обратном пути...
Да что там! Даже минусы необыкновенного этого путешествия, которые в обыденной жизни вызвали бы истерику, вспоминаются с ностальгической улыбкой: как из вредности разнылся у меня зуб, и я не мог есть в кемеровских столовых горячее. Или: как меня не пропустили в кино на жутко смешную американскую картину "В джазе только девушки" - мы умоляли все втроём пропускальщицу, но от фильма "до 16ти" она меня напрочь отлучила. И я геройски отпустил моих женщин в кино, а сам маялся в одиночестве возле кинотеатра, слушая глухие взрывы хохота из-за дверей. А вечером, уже выплакав все лёгкие свои слёзы, внимал, хватаясь за живот, Любкиному рассказу-пересказу о приключениях двух героев, нацепивших женские платья...
Эта поездка всерьёз пробудила во мне страсть к путешествиям. Вскоре я, подбивая-увлекая приятелей, объездил окрестности Нового Села. Побывал в старинном купецком Минусинске, с его ажурно-каменными особняками и настоящей купольно-крестовой церковью. Лицезрел и знаменитое Шушенское, где великий дедушка Ленин, отдыхая от сутолоки столичной и забугорной жизни, катался на коньках, бил прикладом доверчивых зайцев по разливу да обдумывал на досуге как бы всё порушить в ненавистной ему России? Довелось поглядеть и на ещё только взгромождаемую Саяно-Шушенскую ГЭС, на ярость, бешенство и муки покоряемого, униженного бунтаря Енисея...
Вскоре, после 9-го класса, я и вовсе замахнулся на небывало длинный путь - через полстраны, на Украину, в Луганск, к дяде Ваде в гости. По расстоянию это примерно всё равно что из Канады съездить в Мексику, или из Парижа в Бомбей. трёхсуточное движущееся бытие в вагоне до Москвы, дорожные приключения, бесконечно-мозаичный день в картиночной столице, дорога на юг, белые хаты-мазанки с соломенными крышами за окнами вагона, навек полюбившийся Луганск, то и дело меняющий своё благоухающее имя на богомерзкое "Ворошиловград", обратная дорога и опять дорожные случаи-встречи - всё это отдельная воспоминательная повесть. Здесь же вспомнилось особенно остро, как мы с матерью шукали карбованцев на билет.
Плацкарту до Москвы надо было покупать загодя (лето!), а денег, как всегда, в доме не случилось. И мы опять, забыв завет гордого Печорина, отправились просить-выпрашивать взаймы - к родителям моего близкого, очень близкого приятеля. Я тыщу раз бывал у них в доме, и отец и мать приятеля знали меня, как говорится, в упор. Я даже недоумевал: зачем они сказали с матерью прийти, зачем надо Анне Николаевне тащиться через пять улиц, неужто мне нельзя эти 40 рублей выдать?
Но в доме заимодавцев ситуация ещё более утяготилась: выложив деньги на стол, четыре красненьких бумажки, отец приятеля, суровый кряжистый человек, твёрдо произнёс:
- Будьте уж любезны - расписочку.
Я как кипятку глотнул (вот прав Печорин-то!), хотел уже крикнуть матери: "Пойдём!", - и схватился за ручку двери, но... Но очень уж хотелось в дорогу. Я смолчал, остался у порога, греясь собственным стыдом. Муттер прошла к столу, присела на краешек стула, размашисто зачеркала по листку, отчетливо приговаривая:
- Я, такая-то такая-то, взяла в долг у таких-то таких-то сумму в сорок рублей ноль-ноль копеек, каковую обязуюсь вернуть не позднее второго числа следующего месяца. Дата. Подпись.
Анну Николаевну выдавала лишь дрожь в голосе и стремительно-нервные движения руки.
Мы вышли. Муттер сжимала четыре паршивых десятки в кулаке. Приятель, удерживая бешеного пса на цепи, отворачивал глаза - он знал своего папашу...
А кузбасская поездка Анны Николаевны стала лебединой одиссейной песней в её судьбе. Мечтала она ещё свозить нас в свой студенческий Иркутск, в столицу края Красноярск, чуть ли не в соседний горный Кызыл, но ни денег, ни запала уже не хватало. Дальше Абакана с тех пор она так никуда и не выбралась. Она всё больше уставала от жизни и страшилась перемен. Брат Анны Николаевны, Вадим Николаевич, будучи старше её на шесть лет, неутомимо катался по стране - на курорты, в турпоездки, к дочери в Казахстан, к нам в Новое Село. Как он вдохновенно, настойчиво упрашивал нашу муттер съездить к нему в благодатный фруктовый Луганск погостить.
- Да ты что, Вадим! - махала Анна Николаевна рукой в непритворном испуге. - Несколько дней! С чужими людьми! В одном купе! С моим здоровьем!..
Насчёт здоровья с годами она становилась всё мнительнее и боязливее.
Как я жалею, что в своё время не настоял жёстко, не применил даже насилие и не увёз муттер на недельку в Москву. В студенческом общежитии, где я жил, имелись специальные комнаты для гостевания родителей. Эх, если б я, не слушая возражений матери, купил ей билет, усадил в вагон, удерживал бы в нём трое суток, а потом вывел бы её на распахнутую и бурлящую Каланчевскую площадь - смотри, вспоминай! Это же одно из самых томительно-медовых потрясений в жизни человека - встреча с городом юности, где не бывал много-много лет...
В памяти Анны Николаевны Москва так и осталась в своем довоенном патриархальном обличье - с Охотным рядом, тысячеглавым Зарядьем, первозданными арбатскими переулками...
17
Муттер наша любила праздники, шумливые многолюдные застолья.
Теоретически. Наслушавшись в детстве мемуарных рассказов о том, как талантливо умели Клушины встречать гостей, как вкусно и с аппетитом ели-пили за изобильными столами, как высвобождали души в песнях и плясках, Анна Николаевна всю свою жизнь жаждала настоящего подлинного праздника.
Потому-то - это тоже одна из причин её педлояльности - с охотой она разрешала Любиным одноклассникам устраивать застолья у нас в доме и сама на минуту-другую присаживалась к чужому пиру. А вообще в компаниях она и в молодости бывала редко, а с возрастом и вовсе оставила мечту красиво, шумно, среди народа встречать красные дни. Даже когда её приглашали на именины, свадьбы или просто на педколлективные пирушки, она на приглашения не поддавалась.
Как-то, уже в поздние годы, Анна Николаевна отметила в компании День учителя, и это был первый и последний раз, когда я видел мать свою в крепком подшофе. Мы сидели с сестрой у окна в нашей избёнке, готовили, что ли, домашние уроки. Вдруг Люба хмыкнула:
-- Глянь, Саш, мамка наша куда-то идёт... Чё это с ней?
Я сунулся в окно. Анна Николаевна, сумрачно глядя перед собой и надменно прямясь, деловито вышагивала вдоль по улице мимо собственного дома. Куда? Мы с сестрой переглянулись. Люба первая заподозрила чудное, выскочила за калитку, догнала муттер - она утопала уже за полквартала.
- Мамка, ты куда?
- Д-домой...
Люба ахнула - мать еле на ногах стояла. Оказывается, они, пять-шесть ветеранок педфронта, после торжественного собрания в школе откололись от молодых коллег, собрались на квартире и устроили свой сабантуйчик. Раскупорили бутылочку коньяка. Попили-поели, попели-поплакали. Да и вторую распечатали. И - сомлели. Те старушки прилегли у хозяйки, а наша Анна Николаевна как самая из них молодая и уверенная в своих антиконьячных силах - решительно двинула нах хаус. И дошла. Только вот мимо хауса проскочила, и, если б не Люба, бес только знает, куда бы завёл он Анну Николаевну в тот день, до какого скандала она могла бы допутешествовать после доброго стакана коньяка.
- Он так легко, так сладко пьётся, - мямлила муттер в своё оправдание, когда мы укладывали её спать. - Такой вку-у-усный... Такой кова-а-арный...
А вообще Анне Николаевне, при её серой дождливой судьбине, сам бы Бог, кажется, велел попивать-расслабляться. Особенно благоприятным для этого временем были годы семейной -- совместной с Гагариным -- жизни. Тот поддавал крепенько, почему бы и не составить ему раз-другой-сотый компанию, не чокнуться стаканчиками в нервомотательные вьюжные вечера, дабы окончательно не чокнуться от тоски?.. Но нет, некогда было Анне Николаевне, да и не интересно. Её, как и многих подлинных интеллигентов, предохраняли от пития физическое непреодолимое отвращение к алкоголю и безмерная жадность на время - его, времени, этих секунд, часов, годов, и так не хватало на книги, на радиопередачи, на кино...
Хотя насчёт отвращения вопрос, разумеется, спорен и не так прост. Если б человек у нас имел возможность наливать в стакан не мерзкую водку с её ацетоново-нашатырной вонью и не чернила типа "Солнцедар" или "Кавказ" с их скипидарно-керосиновым вкусом, а хорошее сухое вино или старый марочный коньяк, то, думаю, и Анна Николаевна не отказалась бы между делом выкушать за обедом рюмочку "Наполеона" или бокал охлаждённого "Муската игристого".
Человечество за века довело виноделие до уровня искусства, а мы, гомо советикусы, пьём, давясь и кашляя, такую гадость, такие отвратные креплёные помои, что любая бессловесная скотина откажется их даже и понюхать. Да и эту помойную жидкость выдают нам после унижения очередью, втридорога, а то и по идиотским карточкам-талонам. А ведь только представить себе, что у каждого человека, у обыкновенного учителя средней школы, к примеру, в подвальчике хранятся бутылки и бочонки...
Впрочем, что это я? Какие подвальчики?! Зарапортовался. Была бы хоть возможность у каждого из нас войти в ближайший магазин и, не торопясь, выбирая, прогуляться вдоль витрин, где выставлены: сухие белые вина "Рислинг", "Алиготе", "Сильванер", "Ркацители"; и сухие красные - "Каберне", "Матраса", "Саперави", "Рара Нягра"... Где можно было выбрать и креплёное вино - "Портвейн крымский" или "Мадеру", "Марсалу" или "Херес"... Неплохи, впрочем, и десертные пьянящие напитки - "Токай", "Кагор", "Малага", "Мускат", "Шато-Икем", "Барзак"... Кстати, весьма нелегко было бы выбрать нужное мускатное вино, ведь надо разбираться в оттенках различия между "Мускатом белым" и "Мускатом розовым", между "Мускатом фиолетовым" и "Мускатом черным", между "Мускатом венгерским" и "Мускатом александрийским", а кому-то, не исключено, понравился бы и мускат довольно редкого сорта "Алеатико"...
Немногие, думаю, соблазнились бы витриной с вермутами, ведь при слове "вермуть" наш человек вспоминает, икнув, бурую жидкость с ядовитым протухлым запахом и вкусом прокисшего компота. А жаль, ибо вермуты, настоящие вермуты - это специальные креплёные ароматизированные вина, при производстве которых используют альпийскую полынь, корень арники, кардамон, валериану, имбирь, аир, шалфей, ромашку, можжевеловые ягоды, ваниль, мускатный орех, лаванду, кориандр, анис, чернику, корицу, чабрец, алоэ, мяту... Одной рюмочки доброго фирменного вермута достаточно, чтобы разжечь в организме волчий огняный аппетит.
Особого внимания потребовала бы и полка с игристыми винами. Здесь, кроме сладкого, полусладкого, полусухого и сухого стандартного (но такого вкусного!) "Советского шампанского", красовались бы и марочные виды божественного гусарского напитка, а кроме того и - "Цимлянское", "Донское", "Венгерское" и прочие и прочие шипучие радости праздничного застолья.
А какое ж разноцветье этикеток, какие конфигурации бутылок встречали бы покупатели в коньячном отделе нормального винно-водочного магазина, будь они у нас. Я уж не говорю о так называемых ординарных, трёх-, пятизвёздочных, коньяках, каковые худо-бедно появлялись у нас в продаже до перестройки, но вот с коньячной элитой многие ли из нас накоротке знакомы? Никогда и нигде, я уверен, Анна Николаевна Клушина даже и близко не видала из коньяков выдержанных ни армянского "Отборного", ни грузинского "Варцихе", ни украинского сорта "Чайка". Не нюхала она ни в кои веки и шикарные коньяки выдержанные высшего качества (КВВК) - "Молдова" или "Баку". И, уж без сомнения, даже и мечтать она не могла хоть на язык попробовать какой-нибудь старый, более чем 10-летней выдержки, коньяк типа "Азербайджан", "Армения", "Тбилиси" или "Солнечный"...
Уже рот мой полон слюны, я измучился, перечисляя названия, а ведь ни слова ещё, ни полсловечка не обмолвил я о наливках, пуншах, ликёрах, настойках и коктейлях, не заикнулся ещё и о настоящих, подлинных водках вроде "Смирновской", "Посольской", "Лимонной" или "Золотое кольцо". Да и речь я всё ещё веду практически об отечественном, доморощенном алкоголе, а страшно представить себе, какие вкусные веселящие напитки, какую живую воду (аква вите) употребляют белые люди где-нибудь в Африке...
Да лучше и не представлять!
Итак, Анна Николаевна к нашему ширпотребному алкоголю была равнодушна, но в праздники ей так хотелось хоть чем-нибудь выделить застолье, скрасить скуку и однообразие неуклонно убывающей жизни. И тогда на стол являлось зелёно вино. Но, как известно всем и всякому, в одиночку пьют лишь алкаши, поэтому иной раз приглашалась в гости товарка по школе, какая-нибудь такая же одинокая учителка. Потом как-то так стало получаться, что не раз и не два мы отмечали с матерью праздники вдвоём - когда я учился уже в старших классах. Я-то по-настоящему веселился уже потом, вечером, где-нибудь в своей шумной молодой компании, но днём мы присаживались за обеденный стол вдвоём с Анной Николаевной и торжественно-ритуально чокались стакашками: мать и сын, учительница и ученик - педагогический нонсенс.
Что ж, плюйте в меня, кидайте каменья, но Анну Николаевну осуждать не надо... Нет, не надо. Даже за то, что впоследствии, уже после школы, я таки, как и многие из нас в юности, попил вдоволь, поиздевался над своей печенью и своей репутацией. Особой вины за это на муттер моей нет. Даже наоборот. Вот ведь многие из моих сверстников-земляков, которых родители драли хуже сидоровых коз за один вермутный запах, которым запрещали за семейным праздничным столом пить что-либо покрепче газировки, многие из этих моих сверстников к сегодняшнему дню благополучно спились, а иные и сгорели, погибли уже от пьянки и по пьянке...
Любы, сестры, почему-то на наших домашних праздниках я не помню. Да ей и скучны были бы наши беседы - а сладость застолья именно в беседах, в общении и состоит, весь градус в этом. Питухи мы с муттер были ещё те. Я тогда, слава Богу, водку терпеть и на нюх не мог, Анна Николаевна - тоже. Но и помойный "Солнцедар" или "Рубин" особого аппетита не вызывал. Однажды, узнав где-то рецепт, Анна Николаевна обещала, что на сей раз мы с ней вкусим "божественного напитка". И вот за новогодним или седьмоноябрьским обедом она вынула из-за шкафа припасённую чекушку "Столичной", выцедила её в литровую банку, затем туда же вбухала бутылку лимонада. Помешав смесь ложкой, муттер церемониально наполнила "нектаром" стаканчики. Мы звякнули ими, произнесли соответствующие дате тосты, опрокинули стопки, глотнули, выпучили друг на дружку глаза и наперегонки бросились к порогу, где стояло помойное ведро. Тёплая водка, соединившись с тёплым же и загустевшим от старости лимонадом местного производства, превратилась в убойное желудко-очистительное средство. "Коктейль" получился преотвратнейший...
Всё мечтала Анна Николаевна осуществить как-нибудь ещё один рецепт: надо, мол, в спелый арбуз с помощью шприца навпрыскивать бутылку водки, положить сей нашпигованный хмелем плод в тёплое место, и, видите ли, через пару недель внутри полосатой ёмкости заплещется литра два самодельного арбузного коньяка. Но то ли в арбузные сезоны праздники не выпадали по советским календарям, то ли шприца в хозяйстве не имелось, то ли по другой какой причине, только тот водочно-арбузный эксперимент над нашими желудками так и не состоялся.
В конце концов мы убедились - лучше и праздничнее напитка, чем шампанское, ещё не придумано. Правда, дороговато - бутыль стоила больше трёх рублей (полтора кило колбасы купить можно!), да и доставать его в селе всегда задача не из простых, но два-три раза в год можно и раскошелиться, можно и расстараться - однова ведь живём.
И вот - предновогодний день. И вот - готовы княжеские редкие закуски: винегрет, полукопчёная колбаска, настоящий сыр (не какой-нибудь занюханный плавленый сырок!), консервы приличные, в масле, и коронное блюдо стола пельмени. И вот - вытащена из старого валенка из-под кровати тяжёлая бутыль с серебряным горлышком. Холодильников у нас не водилось, в сенки на мороз капризное вино мы почему-то не догадывались выставлять, и потому шампанское открывалось у нас со страхами, муками, приключениями - обязательно пробка трахнет, стрельнет, вино непременно зашипит, выскочит пенистой змеёй на клеёнку между чашками-мисками. Ну да - ладно! Нам его много и не надо.
И вот праздничный нектар, попав в гранёные плебейские стаканы (готовилось-то к хрусталю!), ошарашенный, успокаивается, затихает, лишь бесшумные лёгкие завихрения ещё кружатся в его жидкой искрящейся толще. И вот мы смотрим с матерью друг на дружку через стол, мы чокаемся стаканами, лепечем-бормочем что-то про здоровье, веселье и долгие годы жизни, мы оба натопорщены, мы взволнованы и забываем в этот миг всё наши ссоры, дурацкие скандалы, взаимные обиды.
И вот хмельное вино уже выпито, и его пузырьки-игруны смешно щекочут в животе. Прожёваны-проглочены первые, самые сладкие, порции закуски. И вот начинается разговор, беседа, диалог, толковщина, общение, соприкосновение душ матери и сына. Мы говорим и говорим - задыхаясь, торопясь, с жаром. Нам ведь есть о чём поговорить, просто в толкотне будней мы не успеваем закоротить наши души, всё больше молчим или перепопрёкиваемся. А тут я выплёскиваю матери такие наивности, такие изливы своих пацаньих мыслей и забот, а она мне, в свой черёд, исповедуется в таких своих тайных мечтаниях, столько успеваем мы с нею обсудить литературных, жизненных и семейных проблем, что, воистину, час этот праздничный стоил целого года нашей обычной равнодушной жизни под одним потолком. И особенно горячи, дороги посиделки эти застольные были для Анны Николаевны: я в те суматошные отроческие мои дни не успевал прочувствовать весь вкус их... Нет, конечно, не успевал.
А муттер, уже потом, когда я, проглотив напоследок ещё один пельмень, выскакивал из-за разорённого стола и, бросив: "Ну, я на праздник!", - мчался прочь, в компашку, она, оставшись в пустой квартире, полоща тарелки в тазике, скорей всего, улыбалась и проговаривалась то и дело вслух, продолжая наш прервавшийся разговор. На столе поблёскивала надорванной серебристой короной праздничная бутыль с остатками солнечного вина, которое так чудодейственно, словно масло шестерни, смазывает голосовые связки человека, размягчает застывшие оболочки родственных душ.
Да благословит Господь вино!
18
Окрыляющую силу вина я узнал в родном доме и очень рано.
Было мне лет шесть, мы только что перекочевали в Новое Село. И вот по какому-то случаю, зимой, Анна Николаевна налила мне за столом глоток сладко-сиропного кагора или пунша. Потом, чуть погодя, мы, малышня, барахтались на речной заснеженной горке, игрались. Мне стало почему-то тесно, медлительно, скучно, я хотел парения, брызг, огня. Меня что-то приподымало над землёй, влекло ввысь.
- Э-э-эй, рас-с-ступи-и-ись! - пискнул я этим неуклюжим мальчишкам и девчонкам, загородившим весь спуск, и помчался вниз без санок - бегом.
Меня как подмывало. Хотелось полёта. Я его и испытал. Уже на серёдке покатого берега напуншенные, подкагоренные ножонки мои вдрызг передрались между собой, переплелись в ссоре, и я кубарем, кубарем засамолётил дальше вниз, на лёд. Несчастный нос мой - крак! шмяк! - и распомидорился, заалел кровавой юшкой...
Однако ж, несмотря на кровавый финал первого знакомства с вином, окрыляющая сила его запомнилась, впала в душу. Одуряющую, убивающую силу его я узнал уже вне дома и много позже. Анна Николаевна, само собой, после того хмельного моего летания на реке долго потом, вплоть до отроческих моих лет, не наполняла мне стакан своей рукой. Да я и сам вина не жаждал. Пока мы не переехали на улицу Ленина, и я очутился в новой уличной компании. Как раз в этот период начала перебраживать во мне кровь, менять свой детский состав на подростковый, мир вокруг меня странно заколебался, потерял чёткость очертаний, законы и правила бытия стали мне и тесны и смешны своей нелепостью. То, что раньше казалось преступлением, теперь, в 13-14 лет, гляделось лёгкой шалостью, весёлой потехой, хохмой.
Я уже принялся покуривать всерьёз. До этого был как-то казусный случай, когда я ещё не ходил в школу. Муттер, как всегда, оставила нас с Любой (она училась во вторую смену) одних и ушла на работу. К нам в гости припожаловал наш приятель, из соседских, бойкий, гораздый на выдумки шпингалет наших годков. Он, увидав пачку махорки (ею поливался в огороде лук от червяков), быстренько организовал табачную игру. Анна Николаевна, вернувшись домой, застала кульминацию действа: дым в избе стоял коромыслом, бледный сын икал и отплевывал махорку, а шустрый гость-салапет деловито затаптывал тлеющую дыру в нашем единственном стёганом одеяле... Педагогический такт в тот момент Анне Николаевне, надо признать, изменил - досталось крепко и мне, и гостю.
Потом раз или два, балуясь у костра в лесу, мы, пацанва, подпаливали обломки сухих веток с одного конца и всасывали дым, словно потягивали толстые сигары. Дым был горек, едуч, отвратен. И вот однажды на пляже взрослый уже парень, выудив последнюю сигарету из пачки, отшвырнул её к нам под носы - мы лежали рядком на песке. И - замкнулась какая-то цепь случайностей, начался процесс, зародилась глупая, глупейшая, самая наидурацкая привычка на свете. Долгие годы пришлось мне потом мучиться, корежиться, пытаясь отлепиться от сигареты. Знать бы заранее - на речку в тот день не пошёл бы!
И чем так привлекла наше внимание та выпотрошенная жёлтая пачка из-под дешёвых вьетнамских сигарет, на которой улыбался плосколицый азиатский строитель с кельмой? Мы рассматривали эту улыбку вьетнамца-искусителя, и вдруг нам всем - а было нас особей пять-шесть - нестерпимо приспичило заиметь такую пачку сигарет. Именно вдруг и именно всем одновременно. Мы даже ополаскиваться не стали, шустренько оделись, соскребли мелочь по карманам - набралось 25 копеек: хватит ли? Мы рысцой припустили в село, в магазине увидели - вьетнамские сигареты стоят гривенник. Самый длинный из нас, Юрка Мехоношин, рискнул, баском потребовал у продавщицы две пачки и коробок спичек - дала. Мы метнулись, опять бегом, на речку, забрались в кусты, распечатали пачку, укусили по сигаретине, чиркнули спичкой, клюнули сигаретинами огонёк и...
От кашля нашего чуть не повалились близстоящие деревья. Мы кашляли, пуча глаза, обливаясь слезами и оплевывая друг дружку - едкий вьетнамский дым достал до самых пяток. Но только Сережка Котляр сразу отбросил сигарету, остальные, корчась в судорогах кашля, цепко удерживали свои сигаретины кулаками и - по новой, теперь уже осторожнее, учёней: вдо-о-ох... затя-яж-ка... вы-ы-ыдох... Мамочка моя, мамочка! Голова-то! Что это с моей головушкой? Поплыла, закружилась, опустела, зазвенела, затуманилась... Под пупком тягуче заныло, засвербило, запостанывало... И через минуту-другую так захотелось всласть вывернуть желудок, прополоскаться, так подкатило под вздох - вот-вот и кувыркнусь...
И сколько ж усилий, воли пришлось затратить через два часа после того, чтобы заставить себя выкурить ещё одну сигарету - опять всей кодлой, всем колхозом, без права на отступ, на увёртку, на слабинку. Потом я вытянул дым ещё из одной сигаретины, и ещё из одной, и - понеслось-поехало на целых восемнадцать лет. Внимание муттер к своему "пороку" я старался не привлекать - прятался, перебивал запах табачный чем мог и в открытую закурил в её присутствии лишь после школы...
Но с зеленым вином, к счастью, дело оказалось заковыристей - сразу не приучишься. Первая серьёзная проба произошла у меня тоже случайно, и опять-таки роль свою роковую сыграла... этикетка. Действительно, я не шучу: люди, придающие товару, пусть и ядовитому, красочный, привлекательный вид, люди эти далеко не олигофрены, мозги у них в большущем порядке, и они тонко разбираются в струнах покупательской души.
Мы зашли с Серёжкой Тишкиным, тем самым, что рисовал ловчей меня, в продмаг и углядели на витрине чудные бутылки - пузатые, с яркой пробкой и цветастой красивой нашлёпкой, да не одной, а двумя. В таких таинственных бутылках в приключенческих фильмах отправляли по волнам свои послания гибнущие мореплаватели.
Мы с Серёгой, за минуту до того и не помышлявшие о пьянстве, тряхнули карманами, натрясли искомые рупь пятьдесят три, приобрели заморское вино (это оказался румынский токай), тут же прикупили буханку хлеба, взяли у нас дома эмалированную кружку и отправились на остров. Дышала уже мартовская весна, но лёд на реке держался, и мы вышагивали смело по накатанной лёдовой дороге: впереди моя пушистая и криволапая Толстунька, сзади я, Серёга и бутыль. Мы нашли ложбину, один склон которой синел снегом, а другой зелёнел уже подтравьем, расположились на солнечной стороне, раскупорили пузатый сосуд и выпустили виноградного джинна на весеннюю волю. Не знаю, был ли это первый винный опыт у Сереги, но он умудрился после стакана вина сохранить и голову и ноги, я же помнил, помнил себя, видел деревья, мох на коре, чуял запахи оттаивающей земли, слышал стрекотание сороки над головой, и вдруг всё это сдвинулось с места, сжалось-разжалось, качнулось, поплыло...