Страница:
— Где именно? — спросил он с недипломатическим любопытством.
— В Париже, при дворе Ее Величества королевы-регентши. К сожалению, я как раз готовился отбыть в Стамбул и мне не представилось случая обменяться с Его Преосвященством более чем двумя-тремя пустыми словами. Однако не смею дольше задерживать Вас, Exellence, к тому же я должен еще сегодня вечером написать Ее Величеству сообщение о Вашем историческом — да позволено мне будет так выразиться — вступлении на арену мировой политики. Легко себе представить, что сегодняшней ночью множество таких, как я, забыв о сне, станут переписывать документ, от которого, будьте уверены, Exellence, у многих и многих благородных людей перехватит дыханье. Сейчас душно, близится гроза и — ей-богу! — я этому не удивлюсь. Весьма счастлив, Exellence, что имел честь встретиться с Вами; позвольте пожелать Вам доброй ночи.
И откланявшись, шевалье де ля Прэри сел в карету и уехал.
КАК ПАПА ПЕРЕСТАЛ СМЕЯТЬСЯ
НОЧНЫЕ ПОСЕТИТЕЛИ
— В Париже, при дворе Ее Величества королевы-регентши. К сожалению, я как раз готовился отбыть в Стамбул и мне не представилось случая обменяться с Его Преосвященством более чем двумя-тремя пустыми словами. Однако не смею дольше задерживать Вас, Exellence, к тому же я должен еще сегодня вечером написать Ее Величеству сообщение о Вашем историческом — да позволено мне будет так выразиться — вступлении на арену мировой политики. Легко себе представить, что сегодняшней ночью множество таких, как я, забыв о сне, станут переписывать документ, от которого, будьте уверены, Exellence, у многих и многих благородных людей перехватит дыханье. Сейчас душно, близится гроза и — ей-богу! — я этому не удивлюсь. Весьма счастлив, Exellence, что имел честь встретиться с Вами; позвольте пожелать Вам доброй ночи.
И откланявшись, шевалье де ля Прэри сел в карету и уехал.
КАК ПАПА ПЕРЕСТАЛ СМЕЯТЬСЯ
Когда папа из официальных и, как всегда, надежных источников узнал, что Петр Кукань из Кукани, он же граф ди Монте-Кьяра, не только жив, но стал первым фаворитом турецкого султана и, принимая свою фантастическую должность «Ученость Его Величества», отличился тем, что размахивал турецкой саблей, выкованной в Дамаске и закаленной в верблюжьем помете, он вспомнил о святом озарении, которое Бог ниспослал ему именно в тот миг, когда он служил заупокойную мессу за мнимоусопшего, и его охватило такое безудержное и святое веселье, что он, сложив руки на животе, рассмеялся, и смеялся долго и сердечно — никому из его сподвижников никогда еще не доводилось видеть, чтобы он так смеялся.
— Ах, негодник, ах, негодник! — восклицал он, задыхаясь, отирая катившиеся градом слезы. — Я ведь знал, что мы еще услышим о нем. Боже мой, чего бы мы уже достигли, если бы такие люди находились на службе Моего Святейшества! А он, поросенок, переметнулся к туркам!
Смех папы зазвучал уже менее сердечно, когда он получил известие, что первым дипломатическим актом нового деспота явилось заключение четырехлетнего перемирия с Персией, с той самой Персией, которая, по расчетам и надеждам европейцев, должна была не позднее чем через два месяца напасть на Турцию и разбить ее наголову, поскольку персидская армия была отлично подготовлена для ведения войны и обучена новым европейским правилам стратегии и тактики. Теперь дня не проходило без известий о новых начинаниях Петра из Кукани, иначе говоря — «Учености Его Величества», которые однозначно свидетельствовали о серьезности его намерений как можно быстрее модернизировать турецкие вооруженные силы. Прежде всего это были оптовые закупки оружия у английских, шведских, голландских и немецких военных заводов, выпускавших современные четырехфунтовые пушки и легкие мушкеты, из которых можно было стрелять без подставки и которые заряжались картонными гильзами. Это ничего, убеждал он сам себя, у этих начинаний нет будущего. Турция по уши в долгах и скоро выдохнется.
Однако вскоре пришло известие, опять развеселившее Его Святейшество, но ненадолго. Петр Кукань, правая рука султана, в свою очередь, обзавелся своей правой рукой — по непроверенным данным это был друг его детства, — лично назначив его предводителем янычар. Поговаривают, что этот всемогущий генерал оставил будто бы великолепный дворец, полагавшийся ему по чину, переселился в скромный домишко поблизости от такого же скромного дома, где обитал Петр, включил своих бесчисленных слуг, рабов и рабынь в состав войска, дворец приспособил под Военную академию и все сбережения, драгоценности, ковры, золотую посуду передал казне для закупки оружия. Этот беспрецедентный и благородный жест, в чем папа с полным основанием почувствовал руку Петра, вскорости повлек за собой другие, хотя не столь последовательные и не такие демонстративные, поступки прочих высокопоставленных лиц сераля, визирей и высоких сановников. Кое-кто избавлялся от своих драгоценных каменьев, золотых цепей, жемчуга и дорогих роскошных одежд. Сделалось модой ходить в старых перешитых платьях, приобретенных у тряпичников, которые, разумеется, неслыханно на этом разбогатели. Дефтердар-эфенди — Хранитель сокровищ — будто бы ото всего этого спятил, и его обнаружили где-то на базаре голым как палец — он будто бы плакал, рвал на себе волосы и кричал: «Все, что имел, я раздал, а теперь уж пусть хоть сам черт меня заберет!»
Согласно сведениям, полученным несколько позже, сам султан заразился этой новой пуританской модой и, конфисковав личные драгоценности своих жен, возложил их, выражаясь по-европейски, на алтарь отечества; ведь самим туркам понятие отечества неведомо. А лихорадка отречений и спасительного рвения охватила не только Стамбул, но и другие знаменитые места Османской империи на западе и на востоке; из Боснии и Сербии, Болгарии и Греции, Анатолии и Карамана поспешали в стольный град богатые и бедные пилигримы, чтобы предложить военному ведомству империи свое движимое имущество.
Как следствие этого, по известиям, поступившим из Амстердама, цены на бриллианты и прочие драгоценности на мировом рынке снизились на одну шестую.
Следующее событие: в Академию, недавно открытую в бывшем дворце генералиссимуса янычар, были приглашены в качестве профессоров и инструкторов два выдающихся знатока стратегии — немецкий генерал фон Готтенрот и генерал фон Шауер; они немедленно приступили к обучению слушателей, отобранныхизнаиболее толковых пашей среднего звена турецкой армии, современной жесткой и основательной военной доктрине, так называемой линейной тактике, суть которой состояла в том, что для наилучшего использования современного мощного огнестрельного оружия вместо прежних глубоко эшелонированных построений войска вытягивались в длинные линии, две или самое большее три, как это замечательным образом было применено в битвах у Ньюпорта и пять лет спустя — под Добриничами.
Следующее известие: половина турецкой армии была превращена в мушкетеров. У янычар упразднили традиционные парадные бунчуки и заменили на мушкеты.
В это самое время папа с великим смирением предпринял шаг, достойный его миссии прямого наместника Бога на земле, и, повелев своему золотой цепью препоясанному красавцу-секретарю составить торжественное послание, исполненное выражения христианской терпимости и богонравного миролюбия и изъявлений дружеских чувств султану, присовокупил драгоценные дары и направил послание в Стамбул, снарядив для этого делегацию из шести человек, по преимуществу высокородных мирян, чем хотел дать понять, что, помимо высочайшей своей духовной власти, он является еще и земным владыкой могущественной Италийской державы. Прямо не высказанный, но для такого искушенного в дипломатии лица, как падишах, прозрачный смысл этого жеста состоял в том, что он. Святой отец, не придает никакого значения сплетням о безумных гасконадах авантюриста из Корзины с гнездом для кур — читай: из Кукани, то бишь из гнезда наседки — и не собирается ничего менять в установившихся дружественных, миролюбивых отношениях с владыкой Османской державы.
Все предприятие отличала осторожность, глубина и основательность замысла, согласованного со всеми правилами и предписаниями, но мы не знаем и не узнаем уже никогда, из-за действий самого ли султана, стоявшего за его спиной Петра Куканя или по вине вспыльчивого главы папского посольства графа О**, за чрезмерное легкомыслие прозванного Pazzo, что значит Сумасброд, получилось так, что результат оказался крайне ничтожным, насколько только может быть ничтожным человеческое деяние, не получившее благословения и неблагосклонностью Божьей обреченное на провал. Когда итальянское посольство со всей своей обслугой и багажом добралось до Стамбула, вдруг выяснилось, что султана нет дома, или, выражаясь торжественнее, Их Величество изволили пребывать не в столичном серале, но в загородной, предназначенной для отдыха резиденции в Дринополе, которая, в отличие от сераля в Стамбуле, имела не свинцовую, а драночную крышу, отчего жить там в знойные летние месяцы было куда приятнее, и вернулись в Стамбул лишь четырнадцать дней спустя. После своего прибытия султан заставил папскую делегацию прождать еще две недели, прежде чем наконец назначил ей аудиенцию; все это время в Стамбуле стояла невыносимая жара, воды Золотого Рога воняли как гнилой зуб, изнемогший от зноя город казался обезлюдевшим, и на раскаленных от солнца улицах лишь изредка мелькала разве что тень голодной кошки.
Аудиенция, которой итальянцы в конце концов дождались, была краткой и обескураживающей. Султан находился в мрачном расположении духа, а графО** — в таком раздражении и гневе, что, непростительно забыв о дипломатическом такте, язвительно заметил: дары, которые посылает Святой отец, предназначены главным образом для турецкой военной казны. Толмач, услышав подобную дерзость, от испуга потерял голову и в смятении чувств, естественно, перевел ее буквально; тогда султан, побагровев от гнева, заявил, что от главного чародея гяуров он никаких даров не принимает — ни теперешних, ни прежних, и, стянув с пальца перстень Борджа, который до сих пор носил, хряснул им оземь. Граф Паццо-Сумасброд проворно перстень подобрал и по-дурацки брякнул, что Святой отец наверняка будет доволен, когда узнает, что эту историческую итальянскую драгоценность Турция не использовала для закупки оружия.
Тут султан крикнул стражу и приказал всю делегацию в полном составе заточить в государственную тюрьму, в страшную Черную башню, которую в христианском мире прозвали sepoltura degli vivi — гробницей заживо погребенных.
Мы не знаем, каким образом это стало возможным, однако известно одно: вскоре папа получил точную запись состоявшихся печально-нелепых переговоров, которые навеки оставили мрачный след в истории мировой дипломатии, в остальном такой радостной и безоблачной. Мы допускаем, что свою роль сыграл тут толмач, которого за то, что описанный выше неудачный обмен мнениями между папским посланником и султаном он перевел непозволительно точно, приговорили к смерти через усекновение головы, хотя нам трудно себе представить и тем более наглядно изобразить, как все это могло случиться в разумном человеческом обществе. Однако ясно одно: запись этих переговоров папа получил, а прочитав, сделался лиловым и издал тяжкий хрип, так что подоспевший лекарь вынужден был отворить ему вену; когда папа пришел в себя, первыми словами его были:
— Это все Кукан. Пусть он проваливает ко всем чертям!
Незадолго до описываемых событий умер банкир Лодовико Пакионе, финансовый магнат, известный в Османском мире как magnus mercator christianus, великий христианский торговец, и поскольку детей у него не было, то оставленное им огромное наследство должно было перейти в руки племянника по имени Марио Пакионе — того молодого распутника, о котором мы упоминали в свое время, сообщая, что дядюшка приобрел для него в Страмбе дворец, переданный в пользу Святого престола молодым кардиналом Гамбарини. Разумеется, дядюшка, почивший ныне в бозе, сделал это для того, чтобы своего распутного родственничка, недостойного носить его имя, удалить на продолжительное время куда-нибудь в провинциальное захолустье, а более провинциального захолустья, чем Страмба, в Италии не нашлось.
Со стороны дядюшки это был весьма благоразумный поступок и хорошо продуманный, ибо в Страмбе молодой плейбой мог благополучно и без стеснений продолжать свой нечестивый образ жизни, не возмущая никого из тех, от кого зависел, и что было самое приятное — за пять лет пребывания в Страмбе он стал заметно спокойнее и исправился. Хотя злые языки уверяли, что он дотла сжег свои мозги, и значит — уже не мог пить, а женщин-де избегал лишь потому, что ничего другого ему не оставалось, тем не менее, не желая полагаться на клеветнические слухи, мы хотим верить, что преображение Марио Пакионе произошло просто благодаря тому, что он образумился и дух его стал более зрелым, так что в конце концов он обдумал самого себя и понял, в чем состоят подлинные жизненные ценности и что, к примеру, от хорошей книги можно получить куда больше наслаждения, чем от двух литров тосканского вина или от страстных объятий красавицы.
И теперь — как апофеоз всей жизни — в сложенные горестно длани угомонившегося кутилы валилось состояние, о варварски безумной неисчислимости которого делались самые разные предположения, но даже если бы истинные размеры преувеличивались в них десятикратно, все равно было ясно, что речь идет о богатстве колоссальном, буквально мирового значения.
Получение наследства несколько осложнялось тем, что пять лет тому назад папа запретил Марио, тогда еще совершенно распутному малому, появляться в Риме, и теперь племяннику, дабы попасть во дворец дядюшки, построенный в стиле барокко на via di Banchi — на Банковской улице — и обосноваться в его конторе, пришлось просить папу о снятии запрета. Марио не сомневался, что все устроится наилучшим образом и папа, старец алчный и вечно нуждающийся в деньгах, охотно пойдет навстречу перебесившемуся, а тем более — несказанно разбогатевшему верноподданному. Но не тут-то было! Святой отец, которому, очевидно, только что донесли об очередной провокационной выходке Петра Куканя, пребывал в мрачно-раздраженном расположении духа и выглядел так, словно ненароком глотнул уксуса.
— Так, так, — сказал он на своем родном сиенском наречии, когда нравственно возродившийся юнец изложил свою просьбу, — значит, ты хотел бы вернуться в Рим. Только вот с какой стати я должен идти тебе навстречу, скотина? Уж не из-за того ли, что дядюшка вместо того, чтоб надавать тебе пинков, как он давно обязан был поступить, оставил тебе завещанье? Твоя ли это заслуга? Ты уверяешь, мерзавец, будто сожалеешь о своих проступках и намерен вести приличный образ жизни. Конечно, это весьма утешительно и сердце христианина не может этому не порадоваться. Да так ли уж безобидны твои проступки, чтоб довольно было ударить себя кулаком в грудь, опустить голову да заявить о своем сожалении, чтоб тебе их тут же простили?
— Но ведь это по большей части наговоры и недоразумения, — возразил плейбой.
Вместо ответа папа дернул за шнурок звоночка и, когда в залу вошел его щеголеватый, препоясанный золотой цепью секретарь, сказал ему, что хочет видеть досье молодого Пакионе.
— Вот твое досье, — произнес папа, когда щеголь в пурпурной мантии с поразительной быстротой принес длинный свиток. — Самым первым, подвигом — а в то время тебе, негодяй, не исполнилось и девятнадцати лет — значится убийство купца по имени Бонасера, который застиг тебя in flagranti [22] со своей женой.
— Это навет номер один, — возразил молодой плейбой. — Никто не мог этого доказать…
— …благодаря денежному вмешательству твоего дяди, — парировал папа. — Далее — изнасилование двенадцатилетней девочки и смерть ее брата Карла Фануччи, который поклялся отомстить тебе и пал от руки неизвестных убийц, когда возвращался из трактира «У трех котяток».
— Но ведь от руки неизвестных убийц, — повторил молодой плейбой. — Что у меня с ними общего? А сестру его я и вовсе не знал.
— Далее: драка на квартире куртизанки Леоноры Назорини, в которой нашел смерть один из солдат подоспевшей городской стражи.
— Это произошло не по моей вине, — заявил молодой плейбой. — Леонора пригласила друзей, мы играли в кости, один из игроков несправедливо обвинил меня в нечестности, и тогда…
— Далее, — прервал его папа, — осквернение храма святого Иоанна в Латеране, где ты появился в виде… но я не хочу осквернять уста произнесением такой гадости и портить глаза чтением подобных свинств. И теперь ты, разбойник, предстаешь как ни в чем не бывало перед моим троном, — прошу, мол, прощения и позвольте вернуться в Рим, занять дядину контору и вести его дела. Да ты хоть знаешь, что это за дела?
— Да. Насколько мне известно, финансовые, — благовоспитанно ответствовал юный наследник. — Надо думать, у дядюшки трудилось много опытных служащих, которые играючи введут меня в курс дела. Главное — это предоставление кредитов и тому подобные штучки, сколько я знаю.
— Предоставление кредитов и тому подобные штучки… — насмешливо повторил папа. — И больше ничего?
— Ну, еще импорт-экспорт, — неуверенно проговорил молодой повеса. — Дядя ввозил в Европу пряности-устриц… и всевозможные сыры, а вывозил…
— …оружие! — рявкнул папа. — В последнее время все его корабли плывут в Стамбул, по самую ватерлинию нагруженные мушкетами и пушками. Вероятно и среди твоих приятелей-выпивох, которых ты, насколько мне известно, привечаешь в своем страмбском дворце, ходит неслыханная и серьезнейшая новость насчет того, что политику всего мира в последнее время определяет воскрешенная агрессивность Турции, за что несет ответственность Пьетро Кукан да Кукан, мерзейшее исчадие ада, преступник и, к сожалению, мой бывший протеже, в одном мизинце которого больше ума, воли и мощи, чем во всем твоем теле. А известно ли тебе, по какой причине Кукан, весьма осведомленный в европейских отношениях, именно фирме Пакионе доверил доставку оружия?
— Наверное, потому, что это солидная и надежная фирма, — скромно молвил молодой плейбой.
— Как бы не так — солидная! — вскричал папа. — Это пиратская фирма!
— Пиратская? — поразился юнец.
— Да, пиратская, — отрезал Святой отец. — То есть связанная с пиратами. Твой дядя был связан с пиратским центром в Лиссабоне, платил пиратам огромные проценты, а за это они не трогали его корабли. И конечно, Кукан хорошо об этом знает, разрази его гром.
— Право, это для меня новость, — признался молодой повеса. — А о Кукане, который столь докучает Вашему Святейшеству, я знаю более чем достаточно, поскольку вот уже пять лет живу в том проклятом логове, где он в свое время был герцогом. — И вняв внезапно блеснувшей идее, Марио Пакионе поспешно добавил: — А что, если я. Святой отец, принесу Вам в корзине голову Кукана с лимоном во рту и петрушкой за ухом?
— Как это следует понимать? — спросил папа.
— Буквально, — промолвил молодой плейбой. — Я знаком с одним человеком, прохиндеем, каких свет не видывал, а уж он-то знает Кукана как свои пять пальцев, ведь он поддерживал с ним связь даже в те времена, когда Кукан выступал под именем графа ди Монте-Кьяра, и водил его, Кукана, за нос до того хитро, что Кукан при всей мощи своего духа, которого — как выразились Ваше Святейшество — много уже в одном его мизинце, даже понятия не имел, что остров давно пожертвован туркам. И этот — да будет мне позволено так выразиться — гениальный интриган осведомлен об ахиллесовой пяте Кукана и, насколько я знаю, без труда найдет действенный способ, как эту ахиллесову пяту использовать.
— И эта ахиллесова пята называется…
Марио прикрыл рот, наклонился к папе и прошептал:
— Гамбарини.
— Это уже интересное заявление, если ты не бросаешь слов на ветер, — проговорил папа. — Хоть я ничего от этого не жду, но попытка не пытка. Этот твой интриган живет в Страмбе?
Молодой плейбой кивнул.
— Съезди-ка за ним, — сказал папа. — Я знать ни о чем не знаю и сам пачкать этим свинством руки не собираюсь. Твоим наследством пока займутся служащие курии, а если все кончится хорошо и я получу обещанную корзиночку, они вернут тебе все в целости и сохранности. Если же нет, то помни, что даже малой части тех грехов, что занесены в этот реестрик, довольно, чтоб тебя официально объявили неспособным принять наследство, и тогда завещание утратит силу и наследие получит другой родственник завещателя. Так что давай действуй. Только никаких шуточек с лимоном и петрушкой за ухом. Муж, о коем сейчас идет речь, не заслуживает такого глупого и безвкусного надругательства.
— Все будет так, как желают Ваше Святейшество, да пребудет их воля, — сказал молодой плейбой. — Но обращаю внимание Вашего Святейшества, что до получения наследства я нищий, а дело, боюсь, не обойдется без определенных финансовых жертв. На платных убийц, к примеру, и так далее.
Папа некоторое время беззвучно твердил разгневанными устами какие-то слова вроде infame, disatillaccio, то бишь «ничтожество», «негодяй», но потом обмакнул перо в чернила и энергично начертал нечто на листке бумаги.
— Это тебе выдадут из дядюшкиной кассы, — сказал он, протягивая молодому плейбою бумагу со своей подписью, еще не просохшей. — Но трать деньги разумно и по делу, никаких девок, никаких попоек, не то не видать тебе дядюшкиных несгораемых шкафов. А теперь пошел вон, мне от тебя тошно.
— Ах, негодник, ах, негодник! — восклицал он, задыхаясь, отирая катившиеся градом слезы. — Я ведь знал, что мы еще услышим о нем. Боже мой, чего бы мы уже достигли, если бы такие люди находились на службе Моего Святейшества! А он, поросенок, переметнулся к туркам!
Смех папы зазвучал уже менее сердечно, когда он получил известие, что первым дипломатическим актом нового деспота явилось заключение четырехлетнего перемирия с Персией, с той самой Персией, которая, по расчетам и надеждам европейцев, должна была не позднее чем через два месяца напасть на Турцию и разбить ее наголову, поскольку персидская армия была отлично подготовлена для ведения войны и обучена новым европейским правилам стратегии и тактики. Теперь дня не проходило без известий о новых начинаниях Петра из Кукани, иначе говоря — «Учености Его Величества», которые однозначно свидетельствовали о серьезности его намерений как можно быстрее модернизировать турецкие вооруженные силы. Прежде всего это были оптовые закупки оружия у английских, шведских, голландских и немецких военных заводов, выпускавших современные четырехфунтовые пушки и легкие мушкеты, из которых можно было стрелять без подставки и которые заряжались картонными гильзами. Это ничего, убеждал он сам себя, у этих начинаний нет будущего. Турция по уши в долгах и скоро выдохнется.
Однако вскоре пришло известие, опять развеселившее Его Святейшество, но ненадолго. Петр Кукань, правая рука султана, в свою очередь, обзавелся своей правой рукой — по непроверенным данным это был друг его детства, — лично назначив его предводителем янычар. Поговаривают, что этот всемогущий генерал оставил будто бы великолепный дворец, полагавшийся ему по чину, переселился в скромный домишко поблизости от такого же скромного дома, где обитал Петр, включил своих бесчисленных слуг, рабов и рабынь в состав войска, дворец приспособил под Военную академию и все сбережения, драгоценности, ковры, золотую посуду передал казне для закупки оружия. Этот беспрецедентный и благородный жест, в чем папа с полным основанием почувствовал руку Петра, вскорости повлек за собой другие, хотя не столь последовательные и не такие демонстративные, поступки прочих высокопоставленных лиц сераля, визирей и высоких сановников. Кое-кто избавлялся от своих драгоценных каменьев, золотых цепей, жемчуга и дорогих роскошных одежд. Сделалось модой ходить в старых перешитых платьях, приобретенных у тряпичников, которые, разумеется, неслыханно на этом разбогатели. Дефтердар-эфенди — Хранитель сокровищ — будто бы ото всего этого спятил, и его обнаружили где-то на базаре голым как палец — он будто бы плакал, рвал на себе волосы и кричал: «Все, что имел, я раздал, а теперь уж пусть хоть сам черт меня заберет!»
Согласно сведениям, полученным несколько позже, сам султан заразился этой новой пуританской модой и, конфисковав личные драгоценности своих жен, возложил их, выражаясь по-европейски, на алтарь отечества; ведь самим туркам понятие отечества неведомо. А лихорадка отречений и спасительного рвения охватила не только Стамбул, но и другие знаменитые места Османской империи на западе и на востоке; из Боснии и Сербии, Болгарии и Греции, Анатолии и Карамана поспешали в стольный град богатые и бедные пилигримы, чтобы предложить военному ведомству империи свое движимое имущество.
Как следствие этого, по известиям, поступившим из Амстердама, цены на бриллианты и прочие драгоценности на мировом рынке снизились на одну шестую.
Следующее событие: в Академию, недавно открытую в бывшем дворце генералиссимуса янычар, были приглашены в качестве профессоров и инструкторов два выдающихся знатока стратегии — немецкий генерал фон Готтенрот и генерал фон Шауер; они немедленно приступили к обучению слушателей, отобранныхизнаиболее толковых пашей среднего звена турецкой армии, современной жесткой и основательной военной доктрине, так называемой линейной тактике, суть которой состояла в том, что для наилучшего использования современного мощного огнестрельного оружия вместо прежних глубоко эшелонированных построений войска вытягивались в длинные линии, две или самое большее три, как это замечательным образом было применено в битвах у Ньюпорта и пять лет спустя — под Добриничами.
Следующее известие: половина турецкой армии была превращена в мушкетеров. У янычар упразднили традиционные парадные бунчуки и заменили на мушкеты.
В это самое время папа с великим смирением предпринял шаг, достойный его миссии прямого наместника Бога на земле, и, повелев своему золотой цепью препоясанному красавцу-секретарю составить торжественное послание, исполненное выражения христианской терпимости и богонравного миролюбия и изъявлений дружеских чувств султану, присовокупил драгоценные дары и направил послание в Стамбул, снарядив для этого делегацию из шести человек, по преимуществу высокородных мирян, чем хотел дать понять, что, помимо высочайшей своей духовной власти, он является еще и земным владыкой могущественной Италийской державы. Прямо не высказанный, но для такого искушенного в дипломатии лица, как падишах, прозрачный смысл этого жеста состоял в том, что он. Святой отец, не придает никакого значения сплетням о безумных гасконадах авантюриста из Корзины с гнездом для кур — читай: из Кукани, то бишь из гнезда наседки — и не собирается ничего менять в установившихся дружественных, миролюбивых отношениях с владыкой Османской державы.
Все предприятие отличала осторожность, глубина и основательность замысла, согласованного со всеми правилами и предписаниями, но мы не знаем и не узнаем уже никогда, из-за действий самого ли султана, стоявшего за его спиной Петра Куканя или по вине вспыльчивого главы папского посольства графа О**, за чрезмерное легкомыслие прозванного Pazzo, что значит Сумасброд, получилось так, что результат оказался крайне ничтожным, насколько только может быть ничтожным человеческое деяние, не получившее благословения и неблагосклонностью Божьей обреченное на провал. Когда итальянское посольство со всей своей обслугой и багажом добралось до Стамбула, вдруг выяснилось, что султана нет дома, или, выражаясь торжественнее, Их Величество изволили пребывать не в столичном серале, но в загородной, предназначенной для отдыха резиденции в Дринополе, которая, в отличие от сераля в Стамбуле, имела не свинцовую, а драночную крышу, отчего жить там в знойные летние месяцы было куда приятнее, и вернулись в Стамбул лишь четырнадцать дней спустя. После своего прибытия султан заставил папскую делегацию прождать еще две недели, прежде чем наконец назначил ей аудиенцию; все это время в Стамбуле стояла невыносимая жара, воды Золотого Рога воняли как гнилой зуб, изнемогший от зноя город казался обезлюдевшим, и на раскаленных от солнца улицах лишь изредка мелькала разве что тень голодной кошки.
Аудиенция, которой итальянцы в конце концов дождались, была краткой и обескураживающей. Султан находился в мрачном расположении духа, а графО** — в таком раздражении и гневе, что, непростительно забыв о дипломатическом такте, язвительно заметил: дары, которые посылает Святой отец, предназначены главным образом для турецкой военной казны. Толмач, услышав подобную дерзость, от испуга потерял голову и в смятении чувств, естественно, перевел ее буквально; тогда султан, побагровев от гнева, заявил, что от главного чародея гяуров он никаких даров не принимает — ни теперешних, ни прежних, и, стянув с пальца перстень Борджа, который до сих пор носил, хряснул им оземь. Граф Паццо-Сумасброд проворно перстень подобрал и по-дурацки брякнул, что Святой отец наверняка будет доволен, когда узнает, что эту историческую итальянскую драгоценность Турция не использовала для закупки оружия.
Тут султан крикнул стражу и приказал всю делегацию в полном составе заточить в государственную тюрьму, в страшную Черную башню, которую в христианском мире прозвали sepoltura degli vivi — гробницей заживо погребенных.
Мы не знаем, каким образом это стало возможным, однако известно одно: вскоре папа получил точную запись состоявшихся печально-нелепых переговоров, которые навеки оставили мрачный след в истории мировой дипломатии, в остальном такой радостной и безоблачной. Мы допускаем, что свою роль сыграл тут толмач, которого за то, что описанный выше неудачный обмен мнениями между папским посланником и султаном он перевел непозволительно точно, приговорили к смерти через усекновение головы, хотя нам трудно себе представить и тем более наглядно изобразить, как все это могло случиться в разумном человеческом обществе. Однако ясно одно: запись этих переговоров папа получил, а прочитав, сделался лиловым и издал тяжкий хрип, так что подоспевший лекарь вынужден был отворить ему вену; когда папа пришел в себя, первыми словами его были:
— Это все Кукан. Пусть он проваливает ко всем чертям!
Незадолго до описываемых событий умер банкир Лодовико Пакионе, финансовый магнат, известный в Османском мире как magnus mercator christianus, великий христианский торговец, и поскольку детей у него не было, то оставленное им огромное наследство должно было перейти в руки племянника по имени Марио Пакионе — того молодого распутника, о котором мы упоминали в свое время, сообщая, что дядюшка приобрел для него в Страмбе дворец, переданный в пользу Святого престола молодым кардиналом Гамбарини. Разумеется, дядюшка, почивший ныне в бозе, сделал это для того, чтобы своего распутного родственничка, недостойного носить его имя, удалить на продолжительное время куда-нибудь в провинциальное захолустье, а более провинциального захолустья, чем Страмба, в Италии не нашлось.
Со стороны дядюшки это был весьма благоразумный поступок и хорошо продуманный, ибо в Страмбе молодой плейбой мог благополучно и без стеснений продолжать свой нечестивый образ жизни, не возмущая никого из тех, от кого зависел, и что было самое приятное — за пять лет пребывания в Страмбе он стал заметно спокойнее и исправился. Хотя злые языки уверяли, что он дотла сжег свои мозги, и значит — уже не мог пить, а женщин-де избегал лишь потому, что ничего другого ему не оставалось, тем не менее, не желая полагаться на клеветнические слухи, мы хотим верить, что преображение Марио Пакионе произошло просто благодаря тому, что он образумился и дух его стал более зрелым, так что в конце концов он обдумал самого себя и понял, в чем состоят подлинные жизненные ценности и что, к примеру, от хорошей книги можно получить куда больше наслаждения, чем от двух литров тосканского вина или от страстных объятий красавицы.
И теперь — как апофеоз всей жизни — в сложенные горестно длани угомонившегося кутилы валилось состояние, о варварски безумной неисчислимости которого делались самые разные предположения, но даже если бы истинные размеры преувеличивались в них десятикратно, все равно было ясно, что речь идет о богатстве колоссальном, буквально мирового значения.
Получение наследства несколько осложнялось тем, что пять лет тому назад папа запретил Марио, тогда еще совершенно распутному малому, появляться в Риме, и теперь племяннику, дабы попасть во дворец дядюшки, построенный в стиле барокко на via di Banchi — на Банковской улице — и обосноваться в его конторе, пришлось просить папу о снятии запрета. Марио не сомневался, что все устроится наилучшим образом и папа, старец алчный и вечно нуждающийся в деньгах, охотно пойдет навстречу перебесившемуся, а тем более — несказанно разбогатевшему верноподданному. Но не тут-то было! Святой отец, которому, очевидно, только что донесли об очередной провокационной выходке Петра Куканя, пребывал в мрачно-раздраженном расположении духа и выглядел так, словно ненароком глотнул уксуса.
— Так, так, — сказал он на своем родном сиенском наречии, когда нравственно возродившийся юнец изложил свою просьбу, — значит, ты хотел бы вернуться в Рим. Только вот с какой стати я должен идти тебе навстречу, скотина? Уж не из-за того ли, что дядюшка вместо того, чтоб надавать тебе пинков, как он давно обязан был поступить, оставил тебе завещанье? Твоя ли это заслуга? Ты уверяешь, мерзавец, будто сожалеешь о своих проступках и намерен вести приличный образ жизни. Конечно, это весьма утешительно и сердце христианина не может этому не порадоваться. Да так ли уж безобидны твои проступки, чтоб довольно было ударить себя кулаком в грудь, опустить голову да заявить о своем сожалении, чтоб тебе их тут же простили?
— Но ведь это по большей части наговоры и недоразумения, — возразил плейбой.
Вместо ответа папа дернул за шнурок звоночка и, когда в залу вошел его щеголеватый, препоясанный золотой цепью секретарь, сказал ему, что хочет видеть досье молодого Пакионе.
— Вот твое досье, — произнес папа, когда щеголь в пурпурной мантии с поразительной быстротой принес длинный свиток. — Самым первым, подвигом — а в то время тебе, негодяй, не исполнилось и девятнадцати лет — значится убийство купца по имени Бонасера, который застиг тебя in flagranti [22] со своей женой.
— Это навет номер один, — возразил молодой плейбой. — Никто не мог этого доказать…
— …благодаря денежному вмешательству твоего дяди, — парировал папа. — Далее — изнасилование двенадцатилетней девочки и смерть ее брата Карла Фануччи, который поклялся отомстить тебе и пал от руки неизвестных убийц, когда возвращался из трактира «У трех котяток».
— Но ведь от руки неизвестных убийц, — повторил молодой плейбой. — Что у меня с ними общего? А сестру его я и вовсе не знал.
— Далее: драка на квартире куртизанки Леоноры Назорини, в которой нашел смерть один из солдат подоспевшей городской стражи.
— Это произошло не по моей вине, — заявил молодой плейбой. — Леонора пригласила друзей, мы играли в кости, один из игроков несправедливо обвинил меня в нечестности, и тогда…
— Далее, — прервал его папа, — осквернение храма святого Иоанна в Латеране, где ты появился в виде… но я не хочу осквернять уста произнесением такой гадости и портить глаза чтением подобных свинств. И теперь ты, разбойник, предстаешь как ни в чем не бывало перед моим троном, — прошу, мол, прощения и позвольте вернуться в Рим, занять дядину контору и вести его дела. Да ты хоть знаешь, что это за дела?
— Да. Насколько мне известно, финансовые, — благовоспитанно ответствовал юный наследник. — Надо думать, у дядюшки трудилось много опытных служащих, которые играючи введут меня в курс дела. Главное — это предоставление кредитов и тому подобные штучки, сколько я знаю.
— Предоставление кредитов и тому подобные штучки… — насмешливо повторил папа. — И больше ничего?
— Ну, еще импорт-экспорт, — неуверенно проговорил молодой повеса. — Дядя ввозил в Европу пряности-устриц… и всевозможные сыры, а вывозил…
— …оружие! — рявкнул папа. — В последнее время все его корабли плывут в Стамбул, по самую ватерлинию нагруженные мушкетами и пушками. Вероятно и среди твоих приятелей-выпивох, которых ты, насколько мне известно, привечаешь в своем страмбском дворце, ходит неслыханная и серьезнейшая новость насчет того, что политику всего мира в последнее время определяет воскрешенная агрессивность Турции, за что несет ответственность Пьетро Кукан да Кукан, мерзейшее исчадие ада, преступник и, к сожалению, мой бывший протеже, в одном мизинце которого больше ума, воли и мощи, чем во всем твоем теле. А известно ли тебе, по какой причине Кукан, весьма осведомленный в европейских отношениях, именно фирме Пакионе доверил доставку оружия?
— Наверное, потому, что это солидная и надежная фирма, — скромно молвил молодой плейбой.
— Как бы не так — солидная! — вскричал папа. — Это пиратская фирма!
— Пиратская? — поразился юнец.
— Да, пиратская, — отрезал Святой отец. — То есть связанная с пиратами. Твой дядя был связан с пиратским центром в Лиссабоне, платил пиратам огромные проценты, а за это они не трогали его корабли. И конечно, Кукан хорошо об этом знает, разрази его гром.
— Право, это для меня новость, — признался молодой повеса. — А о Кукане, который столь докучает Вашему Святейшеству, я знаю более чем достаточно, поскольку вот уже пять лет живу в том проклятом логове, где он в свое время был герцогом. — И вняв внезапно блеснувшей идее, Марио Пакионе поспешно добавил: — А что, если я. Святой отец, принесу Вам в корзине голову Кукана с лимоном во рту и петрушкой за ухом?
— Как это следует понимать? — спросил папа.
— Буквально, — промолвил молодой плейбой. — Я знаком с одним человеком, прохиндеем, каких свет не видывал, а уж он-то знает Кукана как свои пять пальцев, ведь он поддерживал с ним связь даже в те времена, когда Кукан выступал под именем графа ди Монте-Кьяра, и водил его, Кукана, за нос до того хитро, что Кукан при всей мощи своего духа, которого — как выразились Ваше Святейшество — много уже в одном его мизинце, даже понятия не имел, что остров давно пожертвован туркам. И этот — да будет мне позволено так выразиться — гениальный интриган осведомлен об ахиллесовой пяте Кукана и, насколько я знаю, без труда найдет действенный способ, как эту ахиллесову пяту использовать.
— И эта ахиллесова пята называется…
Марио прикрыл рот, наклонился к папе и прошептал:
— Гамбарини.
— Это уже интересное заявление, если ты не бросаешь слов на ветер, — проговорил папа. — Хоть я ничего от этого не жду, но попытка не пытка. Этот твой интриган живет в Страмбе?
Молодой плейбой кивнул.
— Съезди-ка за ним, — сказал папа. — Я знать ни о чем не знаю и сам пачкать этим свинством руки не собираюсь. Твоим наследством пока займутся служащие курии, а если все кончится хорошо и я получу обещанную корзиночку, они вернут тебе все в целости и сохранности. Если же нет, то помни, что даже малой части тех грехов, что занесены в этот реестрик, довольно, чтоб тебя официально объявили неспособным принять наследство, и тогда завещание утратит силу и наследие получит другой родственник завещателя. Так что давай действуй. Только никаких шуточек с лимоном и петрушкой за ухом. Муж, о коем сейчас идет речь, не заслуживает такого глупого и безвкусного надругательства.
— Все будет так, как желают Ваше Святейшество, да пребудет их воля, — сказал молодой плейбой. — Но обращаю внимание Вашего Святейшества, что до получения наследства я нищий, а дело, боюсь, не обойдется без определенных финансовых жертв. На платных убийц, к примеру, и так далее.
Папа некоторое время беззвучно твердил разгневанными устами какие-то слова вроде infame, disatillaccio, то бишь «ничтожество», «негодяй», но потом обмакнул перо в чернила и энергично начертал нечто на листке бумаги.
— Это тебе выдадут из дядюшкиной кассы, — сказал он, протягивая молодому плейбою бумагу со своей подписью, еще не просохшей. — Но трать деньги разумно и по делу, никаких девок, никаких попоек, не то не видать тебе дядюшкиных несгораемых шкафов. А теперь пошел вон, мне от тебя тошно.
НОЧНЫЕ ПОСЕТИТЕЛИ
Случилось так, что однажды поздним зимним вечером — Петр как раз был погружен в изучение Ксенофонтова «Похода Кира» — в проем двери его скромного рабочего кабинета просунул голову его тесть Хамди-историограф, испытывавший перед своим бунтарем-зятем боязливое почтение и до сих пор напуганный тем, что под крышей его дома история, вместо того чтобы быть предметом научного изучения и толкования, оказалась, так сказать, объектом непосредственного творчества, и сообщил ему, что в руки янычар, стерегущих черный вход, попали два иноземца, гяура, которые во что бы то ни стало желают говорить с Его Превосходительством господином Кукан да Куканом, что, если Хамди не изменяет память, было прежней фамилией зятя.
— Я хочу их видеть, — сказал Петр. — Но пусть осмотрят, не вооружены ли они.
По случаю уже упоминавшихся ура-патриотических мероприятий в Турции, вдохновителем которых выступил Петр, Хамди-эфенди уволил и передал на службу в армию — сделав исключение для Эмине, нянюшки Лейлы, которая, однако, была разжалована и переведена на должность кухарки и черной служанки, — всех своих слуг, так что теперь был вынужден сам выполнять обязанности портье, но поскольку Петр стал особой высокопоставленной и очень важной, а потому возможной жертвой покушений, то дом его тестя охраняли усиленные наряды стражи, состоявшие из трех янычарских рот, вооруженных мушкетами.
Ночными посетителями, которых Хамди-эфенди тем временем ввел в дом, оказались хорошо знакомый Петру страмбский подеста — бывший аптекарь Джербино, статный старик с волнистой белой бородой, и стройный юноша с оливковой кожей и густыми кудрями, которого Джербино представил Петру как Марио Пакионе, племянника недавно почившего банкира Лодовико Пакионе и владельца бывших поместий и дворца Гамбарини в Страмбе.
— Весьма наслышан, — холодно произнес Петр, обращаясь к молодому человеку. — Полагаю, вас привело ко мне дело, не допускающее отлагательств, ибо способ, каким вы добились разрешения войти в этот дом, применяется очень редко и, если его соотносить со здешними обычаями, просто неприемлем. Говорите, я слушаю.
Молодой плейбой некоторое время мялся, посылал Джербино умолящие взгляды, прося его взять слово, но, ничего не добившись — ибо Джербино, наоборот, крепко сжал губы в тоненькую ниточку, — начал говорить, всячески избегая при этом встретиться взглядом с Петром, который внимательно, в упор на него смотрел.
— Да, дело и впрямь не терпит отлагательств, поскольку речь идет о наследстве моего дяди. Старый дядюшка отказал мне все свое состояние, однако другой достойный старик, то есть папа Римский, наложил на все запрет и посадил в дядюшкины конторы своих людей.
Когда Марио Пакионе, все так же уныло глядя в окно, сообщил эту потрясающую новость, левая половина его красивого лица вдруг исказилась безобразной судорожной усмешкой.
— Все это чрезвычайно прискорбно, — отозвался Петр. — Однако мне неясно, почему вы делитесь этим со мной? Неужели вы проделали путешествие из Италии в Турцию только затем, чтоб рассказать мне о трудностях получения дядюшкиного наследства?
— И да, и нет, — ответил молодой плейбой. — Но думаю, наш Джербино растолкует вам дело лучше меня.
— Нет уж, выкладывайте сами, — возразил величественный старец. — Это ваши дела. А я тут лишь для того, чтоб подтвердить Его Превосходительству господину да Кукану, что вы тот, за кого себя выдаете.
Тут молодой плейбой принялся упорно твердить, по-прежнему избегая встречаться с Петром взглядом, что, по его мнению, дело это касается не его одного, но и интересов Его Превосходительства господина да Кукана, и даже интересов Османской империи, где Его Превосходительство господин да Кукан достиг высокого положения. Насколько ему, Марио, известно. Его Превосходительство господин да Кукан пользовался услугами почившего в бозе Лодовико Пакионе для перевозок военного снаряжения, так отныне это станет, вероятно, невозможным, поскольку конторы теперь в руках папских долгополых.
— Вы хотите сказать, чиновников курии? — перебил его Петр.
— Да, именно чиновников курии, — охотно поправился молодой Пакионе. И продолжал, что, стало быть, теперь уже и в интересах Его Превосходительства господина да Кукана сделать так, чтоб состояние дяди досталось тому, кому завещано, то есть попало в его, племянника, руки. Старый господин, то есть папа Римский, дал-де молодому плейбою понять, что он готов вернуть ему имущество дяди, но при одном условии.
— При каком же?
— Если докажу, что я совсем не такое уж ничтожество, каким меня несправедливо считают, — сказал молодой плейбой. — Если я совершу нечто полезное для общества и отличусь в служении на благо человечества и так далее. Словом, если совершу что-то необыкновенное.
— Я хочу их видеть, — сказал Петр. — Но пусть осмотрят, не вооружены ли они.
По случаю уже упоминавшихся ура-патриотических мероприятий в Турции, вдохновителем которых выступил Петр, Хамди-эфенди уволил и передал на службу в армию — сделав исключение для Эмине, нянюшки Лейлы, которая, однако, была разжалована и переведена на должность кухарки и черной служанки, — всех своих слуг, так что теперь был вынужден сам выполнять обязанности портье, но поскольку Петр стал особой высокопоставленной и очень важной, а потому возможной жертвой покушений, то дом его тестя охраняли усиленные наряды стражи, состоявшие из трех янычарских рот, вооруженных мушкетами.
Ночными посетителями, которых Хамди-эфенди тем временем ввел в дом, оказались хорошо знакомый Петру страмбский подеста — бывший аптекарь Джербино, статный старик с волнистой белой бородой, и стройный юноша с оливковой кожей и густыми кудрями, которого Джербино представил Петру как Марио Пакионе, племянника недавно почившего банкира Лодовико Пакионе и владельца бывших поместий и дворца Гамбарини в Страмбе.
— Весьма наслышан, — холодно произнес Петр, обращаясь к молодому человеку. — Полагаю, вас привело ко мне дело, не допускающее отлагательств, ибо способ, каким вы добились разрешения войти в этот дом, применяется очень редко и, если его соотносить со здешними обычаями, просто неприемлем. Говорите, я слушаю.
Молодой плейбой некоторое время мялся, посылал Джербино умолящие взгляды, прося его взять слово, но, ничего не добившись — ибо Джербино, наоборот, крепко сжал губы в тоненькую ниточку, — начал говорить, всячески избегая при этом встретиться взглядом с Петром, который внимательно, в упор на него смотрел.
— Да, дело и впрямь не терпит отлагательств, поскольку речь идет о наследстве моего дяди. Старый дядюшка отказал мне все свое состояние, однако другой достойный старик, то есть папа Римский, наложил на все запрет и посадил в дядюшкины конторы своих людей.
Когда Марио Пакионе, все так же уныло глядя в окно, сообщил эту потрясающую новость, левая половина его красивого лица вдруг исказилась безобразной судорожной усмешкой.
— Все это чрезвычайно прискорбно, — отозвался Петр. — Однако мне неясно, почему вы делитесь этим со мной? Неужели вы проделали путешествие из Италии в Турцию только затем, чтоб рассказать мне о трудностях получения дядюшкиного наследства?
— И да, и нет, — ответил молодой плейбой. — Но думаю, наш Джербино растолкует вам дело лучше меня.
— Нет уж, выкладывайте сами, — возразил величественный старец. — Это ваши дела. А я тут лишь для того, чтоб подтвердить Его Превосходительству господину да Кукану, что вы тот, за кого себя выдаете.
Тут молодой плейбой принялся упорно твердить, по-прежнему избегая встречаться с Петром взглядом, что, по его мнению, дело это касается не его одного, но и интересов Его Превосходительства господина да Кукана, и даже интересов Османской империи, где Его Превосходительство господин да Кукан достиг высокого положения. Насколько ему, Марио, известно. Его Превосходительство господин да Кукан пользовался услугами почившего в бозе Лодовико Пакионе для перевозок военного снаряжения, так отныне это станет, вероятно, невозможным, поскольку конторы теперь в руках папских долгополых.
— Вы хотите сказать, чиновников курии? — перебил его Петр.
— Да, именно чиновников курии, — охотно поправился молодой Пакионе. И продолжал, что, стало быть, теперь уже и в интересах Его Превосходительства господина да Кукана сделать так, чтоб состояние дяди досталось тому, кому завещано, то есть попало в его, племянника, руки. Старый господин, то есть папа Римский, дал-де молодому плейбою понять, что он готов вернуть ему имущество дяди, но при одном условии.
— При каком же?
— Если докажу, что я совсем не такое уж ничтожество, каким меня несправедливо считают, — сказал молодой плейбой. — Если я совершу нечто полезное для общества и отличусь в служении на благо человечества и так далее. Словом, если совершу что-то необыкновенное.