Страница:
Расцвет советско-нацистской дружбы пришелся на осень 1939 — весну 1940 года, до начала немецкого наступления на Западном фронте. Немцы поставляли оборудование и машины, Советский Союз — главным образом стратегическое сырье. Об уровне отношений можно судить по тому, что советские специалисты побывали на немецких авиационных заводах — Мессершмитта, Юнкерса, Хейнкеля. Среди советских визитеров были авиаконструктор А.С. Яковлев, директор одного из авиационных заводов П.В. Дементьев и первый заместитель наркома авиастроения В.П. Баландин — специалист по моторостроению. Советским гостям, по словам бывшего наркома авиапромышленности А.И. Шахурина, немцы показывали все, включая заводы и конструкторские бюро, знакомили с новейшей авиатехникой на земле и в воздухе — вплоть до того, что советские летчики-испытатели летали на немецких самолетах. Больше того, немцы разрешили приобрести несколько боевых самолетов новейших конструкций — истребители «мессершмитт-109», «мессер-шмитт-110», «хейнкель-100», бомбардировщики «юнкерс-88», «дорнье-215». Естественно, что советские инженеры и конструкторы тщательно изучали немецкие боевые машины. Немцы, в свою очередь, приезжали знакомиться с советской авиапромышленностью. И, по словам Шахури-на, оказались под впечатлением от неожиданного для них высокого уровня советского авиационного производства.
Вывод, к которому пришли в СССР, был неприятным: немцы имели более мощную авиационную промышленность. Естественно, последовали решения о модернизации промышленности и создании новых заводов: 300 решений в 1940 году и 488 — в 1941-м. Страсть к решениям, постановлениям, а позднее к указам была характерным стилем советского руководства во все времена; даже в наше время повестки дня советских законодательных органов «стонут» от количества законопроектов. Объяснение тому следует искать в практике советского государства: недоверии к слову, подозрительности («каждый норовит обмануть»). Дело доходило до того, что Сталин требовал письменных обязательств от Шахурина и его заместителей, что они увеличат суточное производство самолетов до 50.
Политическое сотрудничество
Пятьдесят лет спустя…
Глава 2. Подготовка Германии к нападению
Вывод, к которому пришли в СССР, был неприятным: немцы имели более мощную авиационную промышленность. Естественно, последовали решения о модернизации промышленности и создании новых заводов: 300 решений в 1940 году и 488 — в 1941-м. Страсть к решениям, постановлениям, а позднее к указам была характерным стилем советского руководства во все времена; даже в наше время повестки дня советских законодательных органов «стонут» от количества законопроектов. Объяснение тому следует искать в практике советского государства: недоверии к слову, подозрительности («каждый норовит обмануть»). Дело доходило до того, что Сталин требовал письменных обязательств от Шахурина и его заместителей, что они увеличат суточное производство самолетов до 50.
Политическое сотрудничество
Вскоре после завершения военных операций в Польше Германия начала «мирное наступление», предлагая Англии и Франции вступить в мирные переговоры. Советский Союз немедленно включился в эту кампанию, объявил Англию и Францию агрессорами, Молотов назвал абсурдом войну под лозунгом борьбы против германского фашизма. Одновременно в унисон с немецкой пропагандистской кампанией и советская печать начала убеждать Соединенные Штаты не вступать в войну на стороне Великобритании. После оккупации немцами Норвегии и Дании представительства этих государств в Москве были закрыты советскими властями. Хотя неожиданное поражение Франции оказалось тяжелым ударом и для Советского Союза, Молотов не преминул поздравить германское правительство с победой. Под предлогом оптации населения гестапо были выданы немецкие и австрийские граждане — антифашисты, нашедшие в свое время политическое убежище в Советском Союзе. Их было 800 человек, среди них организатор австрийской компартии Фриц Коричонер. Наконец, кульминационным пунктом стал визит Молотова в Берлин в ноябре 1940 года и его переговоры о возможности присоединения СССР к Тройственному пакту Германии, Италии и Японии. Многие стороны сотрудничества между правительственными агентствами обоих государств еще ожидают своих исследователей. Известно, например, по немецким материалам, о встрече между представителями советских и немецких органов госбезопасности в сентябре 1940 года в Закопанах, близ Кракова. Ждет своего исследователя и существовавшая, как видно из отрывочных сведений, секретная переписка между Сталиным и Гитлером.
Особого внимания заслуживает отношение Коминтерна к советско-германскому пакту. Как явствует из опубликованных недавно материалов из архивов Коминтерна, он целиком и полностью, безропотно выполнял указания Сталина. Коминтерн, хотя и одобрил советско-германский договор как инструмент мира, все же в конце августа и начале сентября 1939 года, когда война уже вспыхнула, продолжал оценивать ее как войну империалистическую с обеих сторон. Из этого со всей очевидностью вытекало, что народы воюющих стран согласно ленинским заветам должны воевать против своих правительств, как в Англии и Франции, так и в Германии и Италии. Но, вступив в дружеские отношения с Гитлером, Сталин вовсе не собирался ставить их под угрозу из-за какого-то Коминтерна, который он, в свое время назвал «лавочкой», а его функционеров «наемниками». Все же Сталин, по настоянию Димитрова, вынужден был дать точные указания, как поступать коммунистическим партиям и их головной организации в новых условиях. И он действительно такие указания дал. В их основе лежало твердое намерение ни в коем случае не повредить новым советско-германским отношениям.
Его установки были ясны: война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира и господство над ним. «Мы не прочь, — сказал Сталин (заметим, что разговор был 7 сентября 1939 года, то есть еще до вступления Красной Армии в пределы Польши), — чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга». Сталин сказал, что необходимо отказаться от установок VII Конгресса Коминтерна о фашизме, как «главном источнике агрессии», снять лозунг Народного фронта: война империалистическая, рабочим необходимо выступить против нее и «ее виновников». Это означало призыв к англичанам, французам и др. саботировать военные усилия в их странах. Но эта установка никак не касалась немецких рабочих, поскольку Германия изображалась теперь советским руководством не как агрессор, а как… жертва агрессии Англии и Франции. В то же время Сталин обозначил Польшу как фашистское государство, подлежащее уничтожению. В середине октября Сталин выдвинул новые лозунги. Они полностью отвечали главной линии его политики в то время — сотрудничеству с гитлеровской Германией. Среди лозунгов был и такой: «Прогнать правительства, которые за войну!» А для того, чтобы не было неясностей, Сталин уточнил в своей беседе с Димитровым в присутствии Жданова 25 октября 1939 года: «Мы не будем выступать против правительств, которые за мир!», иначе говоря против гитлеровского правительства — ведь оно, согласно установкам Сталина, «выступает с мирными предложениями».
В дальнейшем, во всех конкретных случаях, связанных с германской агрессией (Дания и Норвегия, Франция) Советский Союз выступал с пониманием и одобрением акций Германии, а Коминтерн вторил ему. В апреле 1941 года, когда внешнеполитическое положение Советского Союза начало быстро ухудшаться, Сталин был даже готов пойти на роспуск Коминтерна. «Попытку роспуска Коминтерна в этой ситуации, — пишут авторы аналитического материала о Коминтерне и советско-германском пакте, — следует оценить как стремление Сталина ценой прекращения деятельности Коминтерна сохранить дружественные отношения с Германией». Напомним, что «разменять» Коминтерн ради соглашения с западными государствами, партнерами СССР, он был готов всегда. В конечном счете Сталин приказал в мае 1943 года распустить Коминтерн, дабы сохранить на будущее дружественные отношения с Соединенными Штатами Америки.
Особого внимания заслуживает отношение Коминтерна к советско-германскому пакту. Как явствует из опубликованных недавно материалов из архивов Коминтерна, он целиком и полностью, безропотно выполнял указания Сталина. Коминтерн, хотя и одобрил советско-германский договор как инструмент мира, все же в конце августа и начале сентября 1939 года, когда война уже вспыхнула, продолжал оценивать ее как войну империалистическую с обеих сторон. Из этого со всей очевидностью вытекало, что народы воюющих стран согласно ленинским заветам должны воевать против своих правительств, как в Англии и Франции, так и в Германии и Италии. Но, вступив в дружеские отношения с Гитлером, Сталин вовсе не собирался ставить их под угрозу из-за какого-то Коминтерна, который он, в свое время назвал «лавочкой», а его функционеров «наемниками». Все же Сталин, по настоянию Димитрова, вынужден был дать точные указания, как поступать коммунистическим партиям и их головной организации в новых условиях. И он действительно такие указания дал. В их основе лежало твердое намерение ни в коем случае не повредить новым советско-германским отношениям.
Его установки были ясны: война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира и господство над ним. «Мы не прочь, — сказал Сталин (заметим, что разговор был 7 сентября 1939 года, то есть еще до вступления Красной Армии в пределы Польши), — чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга». Сталин сказал, что необходимо отказаться от установок VII Конгресса Коминтерна о фашизме, как «главном источнике агрессии», снять лозунг Народного фронта: война империалистическая, рабочим необходимо выступить против нее и «ее виновников». Это означало призыв к англичанам, французам и др. саботировать военные усилия в их странах. Но эта установка никак не касалась немецких рабочих, поскольку Германия изображалась теперь советским руководством не как агрессор, а как… жертва агрессии Англии и Франции. В то же время Сталин обозначил Польшу как фашистское государство, подлежащее уничтожению. В середине октября Сталин выдвинул новые лозунги. Они полностью отвечали главной линии его политики в то время — сотрудничеству с гитлеровской Германией. Среди лозунгов был и такой: «Прогнать правительства, которые за войну!» А для того, чтобы не было неясностей, Сталин уточнил в своей беседе с Димитровым в присутствии Жданова 25 октября 1939 года: «Мы не будем выступать против правительств, которые за мир!», иначе говоря против гитлеровского правительства — ведь оно, согласно установкам Сталина, «выступает с мирными предложениями».
В дальнейшем, во всех конкретных случаях, связанных с германской агрессией (Дания и Норвегия, Франция) Советский Союз выступал с пониманием и одобрением акций Германии, а Коминтерн вторил ему. В апреле 1941 года, когда внешнеполитическое положение Советского Союза начало быстро ухудшаться, Сталин был даже готов пойти на роспуск Коминтерна. «Попытку роспуска Коминтерна в этой ситуации, — пишут авторы аналитического материала о Коминтерне и советско-германском пакте, — следует оценить как стремление Сталина ценой прекращения деятельности Коминтерна сохранить дружественные отношения с Германией». Напомним, что «разменять» Коминтерн ради соглашения с западными государствами, партнерами СССР, он был готов всегда. В конечном счете Сталин приказал в мае 1943 года распустить Коминтерн, дабы сохранить на будущее дружественные отношения с Соединенными Штатами Америки.
Пятьдесят лет спустя…
Советская оценка пактов с нацистской Германией 1939 года оставалась, по существу, неизменной с 1948 года, то есть в течение более 40 лет она была многократно подтверждена и закреплена в советских официальных документах. Еще в ноябре 1987 года не кто иной как М. С. Горбачев воспроизвел ее в своем докладе в связи 70-летием Октябрьской революции. Правда, в несколько модернизированном варианте 1959 года. Он был сформулирован в связи с 20-летней годовщиной второй мировой войны. К сожалению, и я так полагал в то время в брошюре, написанной совместно с В.М. Хвостовым. Но повторять это в официальном документе спустя 28 лет… Не странно ли? Отдельные элементы стародавней интерпретации можно обнаружить и в докладе А.Н. Яковлева 2-му съезду народных депутатов СССР 24 декабря 1989 года о политической и правовой оценке советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 года. Однако разница, конечно, кардинальная, так как официальное подтверждение наличия секретных соглашений с нацистской Германией о разделе чужих территорий и о совместной с нацистами борьбе против польского движения Сопротивления, открывает глаза миллионам советских граждан на реальную сталинскую внешнюю политику, завершившуюся на самом деле совсем недавно бесславной войной в Афганистане.
Не будем обманываться: признание сговора Сталина с Гитлером было несомненно вынужденным. С одной стороны, ведь это известно всему миру, документы опубликованы давным-давно, с другой, нельзя было больше игнорировать общественное движение в Прибалтике, ставшей жертвой сговора с Гитлером. Литовцы, эстонцы, латыши требовали признания незаконным актом включение их стран в состав СССР. Но поглощение Советским Союзом Прибалтики было на самом деле реализацией секретной договоренности с гитлеровской Германией, зафиксированной в пакте о ненападении от 23 августа 1939 года. В 1987 году впервые были напечатаны в Эстонии полные тексты договоров с Германией, включая секретные протоколы. Одна за другой проходят конференции, посвященные событиям 1939 и 1940 годов. Даже официальные исторические журналы, пресса, радио и телевидение вынуждены были (после соответствующих разрешений «сверху») сначала вполголоса, а затем уже и в полный начать обсуждение событий 1939 года. Наконец, в июне 1989 года была создана официальная комиссия съезда народных депутатов СССР для оценки советско-германского пакта о ненападении. Миссия была ограничена этим договором. В докладе А.Н. Яковлева не была дана оценка второму договору — о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года, хотя он и упоминается в окончательном тексте решения по этому вопросу 2-го съезда народных депутатов СССР.
Не могу не вспомнить в связи с этим, что упоминание о существовании этого договора в 1965 году в моей книге «1941, 22 июня», вызвало резкое замечание одного из членов КПК — зачем я упомянул об этом. Да, дружба с нацистами, официально зафиксированная в государственных документах и была, конечно, подоплекой ожесточенных дебатов на 2-м съезде народных депутатов в декабре 1989 года: некоторые из них прямо требовали исключить из решения всякое упоминание о секретном протоколе, поскольку подлинник его не был обнаружен. Но еще до бурной дискуссии на съезде, этот вопрос обсуждался и на заседании комиссии по оценке договора, и в печати. Уговаривая сомневающихся членов комиссии признать существование секретного протокола, начальник Историко-дипломатического управления МИДа СССР заявил на заседании комиссии ЦК КПСС по вопросу международной политики в конце марта 1989 года, что секретные протоколы не обнаружены ни в архивах МИДа, ни в архивах ЦК КПСС, КГБ или Министерства обороны. «Если они существовали, — добавил он, — то „кто-то“ принял очень серьезные меры по уничтожению не только этих протоколов, но и значительной части их следов». Это заявление могло бы послужить исходной точкой для детективной истории: кто же мог быть этим «кто-то»? Далее, уничтожены, оказывается, не «все следы» протоколов, а лишь их значительная часть; ну, а куда ведет, так сказать, «незначительная часть» следов? Об этом ни слова. Но это и не так важно. Секретные протоколы были подписаны, имеющиеся копии их не оставляют в этом и тени сомнения.
Любопытна аргументация тех, кто призывает признать в той или иной форме достоверность договоренностей между Германией и Советским Союзом, сформулированных в секретных протоколах. Директор академического института предлагал сделать публичное признание в какой-либо форме: «Реальная версия такова, что кто-то, видимо, уничтожил советский вариант протоколов. От признания этого обстоятельства наше положение не ухудшится, главное — на нас будут смотреть, как на честных людей». Что ж, бывает и такого рода ностальгия… Очень сходны с этой аргументацией доводы главного редактора «Известий»: "Наступил, наконец, период, когда мы можем сказать всю правду (снова «всю правду»! — А. Н.) и когда в принципе нам выгодно (подчеркнуто мною. — А. Н.) сказать правду, даже если она в каких-то аспектах не в нашу пользу".
Отрицать существование секретных протоколов, даже если они сохранились в фотокопии с копии, в наше время стало бессмысленным, хотя бы. потому, что все дальнейшие события после подписания соглашений развивались в полном соответствии с содержанием секретных протоколов. Возникает иной вопрос: почему внимание советских политиков и ученых сосредоточилось преимущественно на секретных протоколах? Не потому ли, что требования выяснения не только обстоятельств заключения договоров с нацистской Германией, но и всего последующего периода нацистско-советской дружбы становятся все более настойчивыми? В данном случае можно предсказать со всей определенностью, хотя и нет ничего более непредсказуемого, чем советское прошлое, что признание существования секретных протоколов потянет за собою целую цепочку проблем, связанных с политикой СССР в отношении Германии в предвоенный, военный и послевоенный периоды.
При рассмотрении упомянутой комиссией возможностей советской внешней политики начиная с весны 1939 года исключается такой вариант: оставаться вне союзов и коалиций, не связывать себя обязательствами ни с англо-французскими союзниками, ни с Германией. В рамках такого варианта можно было бы рассматривать политику СССР по отношению к государствам, не вошедшим в коалиции. При пристальном рассмотрении в докладе комиссии проступают контуры старой концепции альтернативы, стоявшей перед СССР в 1939 году: либо с Англией и Францией, либо с Германией; третий вариант отсутствует. Кажется, что такой подход в разного рода ситуациях был характерной особенностью советской внешней и внутренней политики на протяжении всей советской истории: либо — либо. Результаты общеизвестны.
Комиссия констатировала, что само по себе заключение пакта о ненападении с Германией было нормальным правовым актом, а вот подписание секретного протокола было нарушением «ленинских норм» (кажется, в мировой юриспруденции такого рода «нормы» вообще не зарегистрированы), а также всяких других. Это все слова. На самом же деле опубликованный текст пакта о ненападении и тщательно скрывавшийся десятилетиями секретный протокол составляли единое целое. Не будь секретного протокола, не было бы и самого пакта. Разрывать пакт о ненападении на две части есть очевидное прегрешение против истины и здравого смысла.
Неубедительным звучит и другой довод в заключении комиссии, будто «Сталин надеялся договором о ненападении повлиять на Англию и Францию, но просчитался», что Сталин будто бы «был готов вновь повернуть, на этот раз от Германии к западным государствам». И это после подписания соглашения, передававшего в руки СССР Прибалтику, части Польши, Бессарабию? Основа этого утверждения — директива Коминтерна, изданная накануне подписания пакта, то есть 22 августа, которая, конечно, имела своей целью, как и во всей предыдущей деятельности Коминтерна, ввести в заблуждение коммунистические партии относительно реальной политики СССР. Не странно ли, что после всех широко известных фактов о деятельности Коминтерна его можно рассматривать иначе, нежели инструмент советской внешней политики? Кстати, Сталин был готов прикрыть Коминтерн, если бы это было необходимо для его внешнеполитических комбинаций, что, впрочем, он и сделал в 1943 году, предварительно уничтожив многих функционеров и даже распустив целые коммунистические партии, например, польскую.
В самом докладе А.Н. Яковлева почти единодушно признанного «виртуозным», содержится утверждение, с которым историку и, думаю, правоведу трудно согласиться.
Можно понять Комиссию, перед которой была поставлена ограниченная задача — высказать свое суждение по поводу пакта 1939 года. Нельзя, однако, признать методологически правильными и соответствующими историческому содержанию эпохи некоторые аргументы, прозвучавшие в докладе А.Н. Яковлева.
Комиссия четко ограничила поле своего исследования хронологическим рубежом 1937 — 1938 годов, что позволило А.Н. Яковлеву утверждать, что «в дипломатической документации СССР за 1937-1938 годы не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Берлином». Но хорошо известны документы о переговорах советских представителей в Берлине в 1935-1936 годах (на самом деле только в феврале 1937 года стало ясным, что Гитлер относится к советским предложениям отрицательно). Поэтому призыв А.Н. Яковлева, прозвучавший в его докладе, призыв принципиально правильный, что понимание любого события возможно лишь в том случае, если его анализ проводится в конкретном контексте исторического развития", повисает в воздухе. Больше того, советско-германские соглашения 1939 года могут быть правильно оценены лишь в системе развития отношений между СССР и Германией на протяжении длительного периода времени.
Публикация в «Известиях» перечня секретных протоколов, хранившихся в Особом архиве министерства иностранных дел, в тот же день, когда было опубликовано решение 2-го съезда народных депутатов СССР, как бы устраняла все сомнения о тайном сговоре СССР и Германии в 1939 году. В этом документе (акт о передаче подлинников документов и их копий одним помощником тогдашнего министра иностранных дел В.М. Молотова другому в апреле 1946 года) перечисляются все секретные, а также дополнительные протоколы, подписанные с Германией в 1939-1941 годах. Однако были и другие секретные соглашения, о которых в Акте не упоминается, по-видимому, потому, что они были подписаны между военными и военно-морскими ведомствами СССР и Германией.
Обсуждение выводов комиссии носило, по-моему, также и примечательно символический характер. Некоторые депутаты, несомненно опиравшиеся на сочувственное отношение (если судить по результату голосования по крайней мере еще 600-700 депутатов), выступили против признания очевидного факта, заключения между Германией и СССР секретного соглашения о разделе Восточной Европы. Это как бы подчеркивает, что сталинистское толкование истории -признается лишь то, что выгодно, политическая целесообразность выше исторической правды — все еще имеет широкую поддержку в стране. И нелегко будет понять советским гражданам, что Советский Союз в его нынешних границах был создан благодаря соглашениям с двумя капиталистическими группировками: в 1939-1940 годах это были соглашения с нацистской Германией, которые определили советскую западную границу, а затем соглашение в Ялте (февраль 1945 года) с США и Великобританией, которые, так сказать, благословили создание Советской империи.
Ее распад начался. Одним из результатов является создание объединенной Германии и вовсе не исключено, что в конечном счете возродится идея очень тесного советско-германского сотрудничества.
Выбор, который сделал Сталин в пользу союза с Германией, вполне соответствовал его убеждениям и образу мыслей. Он оказался недостаточно смелым и проницательным, чтобы остаться в августе 1939 года «вне игры», то есть не заключать соглашений ни с одной из сторон.
Мечты о союзе между революционной Россией и революционной Германией 1918-1919 годов, который должен был привести к искоренению капитализма в Европе, получил свое воплощение в неполном советско-нацистском союзе 1939-1941 годов, который чуть было не стал концом для советской системы.
Но ностальгия о несбывшемся господстве советско-германского блока в Европе долго не давала покоя Сталину.
Меньше чем через полгода после вторжения германских армий в Советский Союз, 6 ноября 1941 года Сталин, пытаясь оправдать заключение пакта с Германией и политику за этим последовавшую, тем, что гитлеровцы были в известный период националистами, говорил: «Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т.п., их можно было с известным основанием считать националистами». В устах Сталина, главного теоретика идеологии «пролетарского интернационализма», это прозвучало, скорее, не как осуждение, а как одобрение. Почему одобрение? Потому что и сам Сталин занимался «собиранием» земель бывшей империи Романовых: Прибалтийские государства, Западная Украина и Западная Белоруссия, а заодно Закарпатская Украина и Северная Буковина — осколки Габсбургской монархии. Впрочем, Сталин не случайно добавил небрежное «и т.п.». Оно могло относиться и к Судетской области, и к Польскому Коридору, судьба которых, как, впрочем, и всех «и т.п.» областей, должна была решаться в будущем.
Ностальгические нотки у Сталина вновь зазвучали в совсем иной исторической ситуации. В поздравительной телеграмме В. Пику и О. Гротеволю от 13 декабря 1949 года по случаю образования Германской Демократической Республики он писал: «Опыт последней войны показал, что наибольшие жертвы в этой войне понесли германский и советский народы, что эти два народа обладают наибольшими потенциями в Европе для свершения больших акций мирового значения».
Бедные другие народы Европы, не обладающие такими потенциями!
Что в действительности имел в виду Сталин, говоря о «свершении больших акций мирового значения», поведала нам его дочь Светлана Аллилуева:
«Он не угадал и не предвидел, что пакт 1939 года, который он считал своей большой хитростью, будет нарушен еще более хитрым противником. Именно поэтому он был в такой депрессии в самом начале войны. Это был его огромный политический просчет: „Эх, с немцами мы были бы непобедимы“ (выделено мною. — А. Н.), — повторял он, уже когда война была окончена… — Но он никогда не признавал своих ошибок».
Все же Сталин иногда делал выводы из них. Главный практический вывод, который он сделал после войны — отказ от общей границы с Германией. В июне 1941 года наличие общей границы открыло Советский Союз для германского нападения на широком фронте.
После второй мировой войны Сталин отгородил Советский Союз от Германии, в конечном объединении которой он вряд ли сомневался, новым «санитарным кордоном» — кордоном из «братских» социалистических государств. Таким образом он вернулся к старинной мудрой геополитической концепции: не иметь на своих границах сильного соседа.
Не будем обманываться: признание сговора Сталина с Гитлером было несомненно вынужденным. С одной стороны, ведь это известно всему миру, документы опубликованы давным-давно, с другой, нельзя было больше игнорировать общественное движение в Прибалтике, ставшей жертвой сговора с Гитлером. Литовцы, эстонцы, латыши требовали признания незаконным актом включение их стран в состав СССР. Но поглощение Советским Союзом Прибалтики было на самом деле реализацией секретной договоренности с гитлеровской Германией, зафиксированной в пакте о ненападении от 23 августа 1939 года. В 1987 году впервые были напечатаны в Эстонии полные тексты договоров с Германией, включая секретные протоколы. Одна за другой проходят конференции, посвященные событиям 1939 и 1940 годов. Даже официальные исторические журналы, пресса, радио и телевидение вынуждены были (после соответствующих разрешений «сверху») сначала вполголоса, а затем уже и в полный начать обсуждение событий 1939 года. Наконец, в июне 1989 года была создана официальная комиссия съезда народных депутатов СССР для оценки советско-германского пакта о ненападении. Миссия была ограничена этим договором. В докладе А.Н. Яковлева не была дана оценка второму договору — о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года, хотя он и упоминается в окончательном тексте решения по этому вопросу 2-го съезда народных депутатов СССР.
Не могу не вспомнить в связи с этим, что упоминание о существовании этого договора в 1965 году в моей книге «1941, 22 июня», вызвало резкое замечание одного из членов КПК — зачем я упомянул об этом. Да, дружба с нацистами, официально зафиксированная в государственных документах и была, конечно, подоплекой ожесточенных дебатов на 2-м съезде народных депутатов в декабре 1989 года: некоторые из них прямо требовали исключить из решения всякое упоминание о секретном протоколе, поскольку подлинник его не был обнаружен. Но еще до бурной дискуссии на съезде, этот вопрос обсуждался и на заседании комиссии по оценке договора, и в печати. Уговаривая сомневающихся членов комиссии признать существование секретного протокола, начальник Историко-дипломатического управления МИДа СССР заявил на заседании комиссии ЦК КПСС по вопросу международной политики в конце марта 1989 года, что секретные протоколы не обнаружены ни в архивах МИДа, ни в архивах ЦК КПСС, КГБ или Министерства обороны. «Если они существовали, — добавил он, — то „кто-то“ принял очень серьезные меры по уничтожению не только этих протоколов, но и значительной части их следов». Это заявление могло бы послужить исходной точкой для детективной истории: кто же мог быть этим «кто-то»? Далее, уничтожены, оказывается, не «все следы» протоколов, а лишь их значительная часть; ну, а куда ведет, так сказать, «незначительная часть» следов? Об этом ни слова. Но это и не так важно. Секретные протоколы были подписаны, имеющиеся копии их не оставляют в этом и тени сомнения.
Любопытна аргументация тех, кто призывает признать в той или иной форме достоверность договоренностей между Германией и Советским Союзом, сформулированных в секретных протоколах. Директор академического института предлагал сделать публичное признание в какой-либо форме: «Реальная версия такова, что кто-то, видимо, уничтожил советский вариант протоколов. От признания этого обстоятельства наше положение не ухудшится, главное — на нас будут смотреть, как на честных людей». Что ж, бывает и такого рода ностальгия… Очень сходны с этой аргументацией доводы главного редактора «Известий»: "Наступил, наконец, период, когда мы можем сказать всю правду (снова «всю правду»! — А. Н.) и когда в принципе нам выгодно (подчеркнуто мною. — А. Н.) сказать правду, даже если она в каких-то аспектах не в нашу пользу".
Отрицать существование секретных протоколов, даже если они сохранились в фотокопии с копии, в наше время стало бессмысленным, хотя бы. потому, что все дальнейшие события после подписания соглашений развивались в полном соответствии с содержанием секретных протоколов. Возникает иной вопрос: почему внимание советских политиков и ученых сосредоточилось преимущественно на секретных протоколах? Не потому ли, что требования выяснения не только обстоятельств заключения договоров с нацистской Германией, но и всего последующего периода нацистско-советской дружбы становятся все более настойчивыми? В данном случае можно предсказать со всей определенностью, хотя и нет ничего более непредсказуемого, чем советское прошлое, что признание существования секретных протоколов потянет за собою целую цепочку проблем, связанных с политикой СССР в отношении Германии в предвоенный, военный и послевоенный периоды.
* * *
При рассмотрении упомянутой комиссией возможностей советской внешней политики начиная с весны 1939 года исключается такой вариант: оставаться вне союзов и коалиций, не связывать себя обязательствами ни с англо-французскими союзниками, ни с Германией. В рамках такого варианта можно было бы рассматривать политику СССР по отношению к государствам, не вошедшим в коалиции. При пристальном рассмотрении в докладе комиссии проступают контуры старой концепции альтернативы, стоявшей перед СССР в 1939 году: либо с Англией и Францией, либо с Германией; третий вариант отсутствует. Кажется, что такой подход в разного рода ситуациях был характерной особенностью советской внешней и внутренней политики на протяжении всей советской истории: либо — либо. Результаты общеизвестны.
Комиссия констатировала, что само по себе заключение пакта о ненападении с Германией было нормальным правовым актом, а вот подписание секретного протокола было нарушением «ленинских норм» (кажется, в мировой юриспруденции такого рода «нормы» вообще не зарегистрированы), а также всяких других. Это все слова. На самом же деле опубликованный текст пакта о ненападении и тщательно скрывавшийся десятилетиями секретный протокол составляли единое целое. Не будь секретного протокола, не было бы и самого пакта. Разрывать пакт о ненападении на две части есть очевидное прегрешение против истины и здравого смысла.
Неубедительным звучит и другой довод в заключении комиссии, будто «Сталин надеялся договором о ненападении повлиять на Англию и Францию, но просчитался», что Сталин будто бы «был готов вновь повернуть, на этот раз от Германии к западным государствам». И это после подписания соглашения, передававшего в руки СССР Прибалтику, части Польши, Бессарабию? Основа этого утверждения — директива Коминтерна, изданная накануне подписания пакта, то есть 22 августа, которая, конечно, имела своей целью, как и во всей предыдущей деятельности Коминтерна, ввести в заблуждение коммунистические партии относительно реальной политики СССР. Не странно ли, что после всех широко известных фактов о деятельности Коминтерна его можно рассматривать иначе, нежели инструмент советской внешней политики? Кстати, Сталин был готов прикрыть Коминтерн, если бы это было необходимо для его внешнеполитических комбинаций, что, впрочем, он и сделал в 1943 году, предварительно уничтожив многих функционеров и даже распустив целые коммунистические партии, например, польскую.
В самом докладе А.Н. Яковлева почти единодушно признанного «виртуозным», содержится утверждение, с которым историку и, думаю, правоведу трудно согласиться.
Можно понять Комиссию, перед которой была поставлена ограниченная задача — высказать свое суждение по поводу пакта 1939 года. Нельзя, однако, признать методологически правильными и соответствующими историческому содержанию эпохи некоторые аргументы, прозвучавшие в докладе А.Н. Яковлева.
Комиссия четко ограничила поле своего исследования хронологическим рубежом 1937 — 1938 годов, что позволило А.Н. Яковлеву утверждать, что «в дипломатической документации СССР за 1937-1938 годы не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Берлином». Но хорошо известны документы о переговорах советских представителей в Берлине в 1935-1936 годах (на самом деле только в феврале 1937 года стало ясным, что Гитлер относится к советским предложениям отрицательно). Поэтому призыв А.Н. Яковлева, прозвучавший в его докладе, призыв принципиально правильный, что понимание любого события возможно лишь в том случае, если его анализ проводится в конкретном контексте исторического развития", повисает в воздухе. Больше того, советско-германские соглашения 1939 года могут быть правильно оценены лишь в системе развития отношений между СССР и Германией на протяжении длительного периода времени.
Публикация в «Известиях» перечня секретных протоколов, хранившихся в Особом архиве министерства иностранных дел, в тот же день, когда было опубликовано решение 2-го съезда народных депутатов СССР, как бы устраняла все сомнения о тайном сговоре СССР и Германии в 1939 году. В этом документе (акт о передаче подлинников документов и их копий одним помощником тогдашнего министра иностранных дел В.М. Молотова другому в апреле 1946 года) перечисляются все секретные, а также дополнительные протоколы, подписанные с Германией в 1939-1941 годах. Однако были и другие секретные соглашения, о которых в Акте не упоминается, по-видимому, потому, что они были подписаны между военными и военно-морскими ведомствами СССР и Германией.
Обсуждение выводов комиссии носило, по-моему, также и примечательно символический характер. Некоторые депутаты, несомненно опиравшиеся на сочувственное отношение (если судить по результату голосования по крайней мере еще 600-700 депутатов), выступили против признания очевидного факта, заключения между Германией и СССР секретного соглашения о разделе Восточной Европы. Это как бы подчеркивает, что сталинистское толкование истории -признается лишь то, что выгодно, политическая целесообразность выше исторической правды — все еще имеет широкую поддержку в стране. И нелегко будет понять советским гражданам, что Советский Союз в его нынешних границах был создан благодаря соглашениям с двумя капиталистическими группировками: в 1939-1940 годах это были соглашения с нацистской Германией, которые определили советскую западную границу, а затем соглашение в Ялте (февраль 1945 года) с США и Великобританией, которые, так сказать, благословили создание Советской империи.
Ее распад начался. Одним из результатов является создание объединенной Германии и вовсе не исключено, что в конечном счете возродится идея очень тесного советско-германского сотрудничества.
* * *
Выбор, который сделал Сталин в пользу союза с Германией, вполне соответствовал его убеждениям и образу мыслей. Он оказался недостаточно смелым и проницательным, чтобы остаться в августе 1939 года «вне игры», то есть не заключать соглашений ни с одной из сторон.
Мечты о союзе между революционной Россией и революционной Германией 1918-1919 годов, который должен был привести к искоренению капитализма в Европе, получил свое воплощение в неполном советско-нацистском союзе 1939-1941 годов, который чуть было не стал концом для советской системы.
Но ностальгия о несбывшемся господстве советско-германского блока в Европе долго не давала покоя Сталину.
Меньше чем через полгода после вторжения германских армий в Советский Союз, 6 ноября 1941 года Сталин, пытаясь оправдать заключение пакта с Германией и политику за этим последовавшую, тем, что гитлеровцы были в известный период националистами, говорил: «Пока гитлеровцы занимались собиранием немецких земель и воссоединением Рейнской области, Австрии и т.п., их можно было с известным основанием считать националистами». В устах Сталина, главного теоретика идеологии «пролетарского интернационализма», это прозвучало, скорее, не как осуждение, а как одобрение. Почему одобрение? Потому что и сам Сталин занимался «собиранием» земель бывшей империи Романовых: Прибалтийские государства, Западная Украина и Западная Белоруссия, а заодно Закарпатская Украина и Северная Буковина — осколки Габсбургской монархии. Впрочем, Сталин не случайно добавил небрежное «и т.п.». Оно могло относиться и к Судетской области, и к Польскому Коридору, судьба которых, как, впрочем, и всех «и т.п.» областей, должна была решаться в будущем.
Ностальгические нотки у Сталина вновь зазвучали в совсем иной исторической ситуации. В поздравительной телеграмме В. Пику и О. Гротеволю от 13 декабря 1949 года по случаю образования Германской Демократической Республики он писал: «Опыт последней войны показал, что наибольшие жертвы в этой войне понесли германский и советский народы, что эти два народа обладают наибольшими потенциями в Европе для свершения больших акций мирового значения».
Бедные другие народы Европы, не обладающие такими потенциями!
Что в действительности имел в виду Сталин, говоря о «свершении больших акций мирового значения», поведала нам его дочь Светлана Аллилуева:
«Он не угадал и не предвидел, что пакт 1939 года, который он считал своей большой хитростью, будет нарушен еще более хитрым противником. Именно поэтому он был в такой депрессии в самом начале войны. Это был его огромный политический просчет: „Эх, с немцами мы были бы непобедимы“ (выделено мною. — А. Н.), — повторял он, уже когда война была окончена… — Но он никогда не признавал своих ошибок».
Все же Сталин иногда делал выводы из них. Главный практический вывод, который он сделал после войны — отказ от общей границы с Германией. В июне 1941 года наличие общей границы открыло Советский Союз для германского нападения на широком фронте.
После второй мировой войны Сталин отгородил Советский Союз от Германии, в конечном объединении которой он вряд ли сомневался, новым «санитарным кордоном» — кордоном из «братских» социалистических государств. Таким образом он вернулся к старинной мудрой геополитической концепции: не иметь на своих границах сильного соседа.
Глава 2. Подготовка Германии к нападению
«Мы начинаем там, где остановились шесть столетий назад»
Шум моторов наполнил улицы маленького городка Бастонь в Арденнах. Вздымая клубы пыли, промчалась колонна автомобилей, выкрашенных в грязно-коричневато-зеленоватый маскировочный цвет. На площади, полной солдат, колонна остановилась. В мертвом молчании застыли автоматчики. В штаб командующего немецкой группой армий "А" генерал-полковника фон Рундштедта прибыл фюрер, Адольф Гитлер. Шел седьмой день германского наступления на Западном фронте.
10 мая 1940 г. немецко-фашистские войска начали тщательно подготовленное наступление на западе. В течение первой недели боев им удалось разрезать фронт союзных армий, форсировать Маас и широким фронтом выйти на французскую территорию. Лишенные стратегического руководства, теряя связь и управление, французские, бельгийские и английские войска отступали. Дороги были забиты беженцами. Немецкие пикирующие бомбардировщики с включенными воющими сиренами устремлялись к земле, сея ужас и смерть.
В те дни Гитлер, опьяненный успехом немецких армий во Фландрии и во Франции, вновь возвращается к мысли о нападении на Советский Союз. Мир с Англией должен был дать возможность вести войну только на одном, Восточном фронте. Об этом-то и сказал Гитлер 17 мая 1940 г. в ставке Рундштедта. Спустя почти пять лет, в феврале 1945 г., Гитлер признается одному из своих ближайших подручных Мартину Борману: «Моей целью было попытаться прийти к соглашению с Англией для того, чтобы избежать создания непоправимой ситуации на западе. Я всегда утверждал, что мы должны любой ценой избегнуть войны на два фронта». Летом 1940 г. военные успехи гитлеровской Германии казались прямо-таки фантастическими. Никто не предвидел столь быстрого и полного разгрома Франции и других стран Западной Европы. Неожиданным оказалось такое развитие событий и для высших политических руководителей: для Черчилля — в Англии, для Рузвельта — в Соединенных Штатах. Не предвидел его и Сталин. Ошеломляющие успехи фашистского вермахта и были той базой, — правда, как показали последующие события, непрочной, — на которой стали строить новые завоевательные планы и расчеты нацисты. План нападения на Советский Союз возник в 20-х числах мая, в момент, когда разгром французских армий и британских экспедиционных сил был предрешен. Судьба, в которую так верили нацистские лидеры, казалось, благоприятствовала их планам. Они меньше всего подозревали тогда, что судьба сыграет с ними такую же зловещую шутку, какую сыграла в свое время с Макбетом. И здесь «Бирнамский лес двинулся к Донсинану»!
Шум моторов наполнил улицы маленького городка Бастонь в Арденнах. Вздымая клубы пыли, промчалась колонна автомобилей, выкрашенных в грязно-коричневато-зеленоватый маскировочный цвет. На площади, полной солдат, колонна остановилась. В мертвом молчании застыли автоматчики. В штаб командующего немецкой группой армий "А" генерал-полковника фон Рундштедта прибыл фюрер, Адольф Гитлер. Шел седьмой день германского наступления на Западном фронте.
10 мая 1940 г. немецко-фашистские войска начали тщательно подготовленное наступление на западе. В течение первой недели боев им удалось разрезать фронт союзных армий, форсировать Маас и широким фронтом выйти на французскую территорию. Лишенные стратегического руководства, теряя связь и управление, французские, бельгийские и английские войска отступали. Дороги были забиты беженцами. Немецкие пикирующие бомбардировщики с включенными воющими сиренами устремлялись к земле, сея ужас и смерть.
В те дни Гитлер, опьяненный успехом немецких армий во Фландрии и во Франции, вновь возвращается к мысли о нападении на Советский Союз. Мир с Англией должен был дать возможность вести войну только на одном, Восточном фронте. Об этом-то и сказал Гитлер 17 мая 1940 г. в ставке Рундштедта. Спустя почти пять лет, в феврале 1945 г., Гитлер признается одному из своих ближайших подручных Мартину Борману: «Моей целью было попытаться прийти к соглашению с Англией для того, чтобы избежать создания непоправимой ситуации на западе. Я всегда утверждал, что мы должны любой ценой избегнуть войны на два фронта». Летом 1940 г. военные успехи гитлеровской Германии казались прямо-таки фантастическими. Никто не предвидел столь быстрого и полного разгрома Франции и других стран Западной Европы. Неожиданным оказалось такое развитие событий и для высших политических руководителей: для Черчилля — в Англии, для Рузвельта — в Соединенных Штатах. Не предвидел его и Сталин. Ошеломляющие успехи фашистского вермахта и были той базой, — правда, как показали последующие события, непрочной, — на которой стали строить новые завоевательные планы и расчеты нацисты. План нападения на Советский Союз возник в 20-х числах мая, в момент, когда разгром французских армий и британских экспедиционных сил был предрешен. Судьба, в которую так верили нацистские лидеры, казалось, благоприятствовала их планам. Они меньше всего подозревали тогда, что судьба сыграет с ними такую же зловещую шутку, какую сыграла в свое время с Макбетом. И здесь «Бирнамский лес двинулся к Донсинану»!