Страница:
– Я ить всссе видел, – продолжал Виталька. – И бабу твою… А моя… Она ить сама увязалась… Да, старик?
– Да, – нехотя ответил я.
Зачем ему эта убежденность, будто его жена увязалась за мной сама? И почему он не спрашивает, как я, собственно, здесь оказался?
– У-у, гадина! Чуть мне всю обедню не расстроила. Выгоню ее из дому! – Рыбкин слегка протрезвел. – Хорошо еще, Л-ларисса ничего не поняла… – Внезапно он оживился. – Пойдем наверх, а? Выпьем, раз такая радость!
Я не посмел отказаться. Следовало как-то загладить свою вину. Обнявшись, словно сиамские близнецы, мы поползли вверх по лестнице.
– А теперь, – загремел в динамике бодрый Ленькин голос, – по просьбе королевы и хозяйки нашего импровизированного бала, несравненной Ларисы, песня «Расскажи» с компакт-диска «Не говори». Исполняет Татьяна Мягкотелова!
Тимирязьев приготовился дунуть в трубу, а из-за кулис высунулось было чье-то бледное личико, но Виталька заорал:
– Тихо! Никаких «Расскажи»! Это мой друг Васильев Арсений Кириллович! Прошу любить и жаловать!
По столикам пронесся шепот, Рыбкин подтолкнул меня вперед, к своему месту. Там уже надувала губы Лариса. Перед ней лежал глянцевый номер «Космополитена». Он был открыт на странице с заголовком «Как завоевать богатого мужчину». Лариса заглянула в журнал и жеманно проговорила:
– Дорогой, как мило, что ты привел… Арсения…
Похоже, «Космополитен» рекомендовал читательницам радушно встречать друзей намеченной жертвы. Виталька просиял, поддавшись на незамысловатую уловку. Он наклонился ко мне и пробормотал:
– Вот это женщина, а? Разве Светка догадалась бы такое сказать?
– А теперь все-таки песня «Не говори», – раздался голос Тимирязьева. – Вернее, «Расскажи»…
Оркестр грянул примитивный мотивчик.
– Дорогой, – проворковала Лариса, – что же ты не угощаешь своего друга?
Ну вот, опять… Виталька послушно принялся наваливать мне на тарелку провиант. Я попытался подлить Ларисе шампанского. Может, хоть алкоголь отобьет у нее тягу к пошлостям?
– Ну что вы, – притворно изумилась она, – я бы и сама… Я считаю, что этикет – выдумка уродин.
Наверняка эту глубокую мысль она вычитала в том же журнале.
– Это еще поч-чему? – удивился торговец кетчупом.
– А потому, дорогой, что по-настоящему красивая женщина не требует внимания к себе. Его ей и так оказывают.
Лариса повела золотистым плечиком и вздохнула. Виталька дернул шевелюрой и присосался к пухлым губам своей возлюбленной.
– Дорогой, – мяукнула Лариса, когда Виталькины губы занялись оливками и салатом, – я тут видела в одном магазине премилую вещицу. Небольшой браслетик…
Так, вот и плата за поцелуй.
– Считай, что он твой, – прочавкал Рыбкин.
Тем временем на эстраду просеменила худосочная девица в коротеньком кружевном платье – Татьяна Мягкотелова – и загундосила какую-то околесицу.
Расскажи, когда в ночи,
Мы с тобою помолчим,
У оплавленной свечи,
Расскажи мне, расскажи,
Мне приснились миражи…
Лариса прикрыла веки, щедро усеянные золотыми блестками, и прошептала:
– Спасибо, дорогой, это моя любимая песня… О боже!
– Эта безголосая запросила с меня целое состояние, – пожаловался, а может, и похвастался Виталька, пока Лариса внимала абсурдистскому тексту. – Вот это размах по мне! – Он с обожанием посмотрел на коленки мадам Пастернак.
– Ты что же, всерьез собрался жениться? – в ужасе спросил я. – А как же Светка?
– А никак! – ответил Рыбкин и отпил из бокала. – Пусть убирается к себе в Черусти! Или, может, ты ее подберешь?
Я энергично затряс головой.
Глава 26
Глава 27
Глава 28
– Да, – нехотя ответил я.
Зачем ему эта убежденность, будто его жена увязалась за мной сама? И почему он не спрашивает, как я, собственно, здесь оказался?
– У-у, гадина! Чуть мне всю обедню не расстроила. Выгоню ее из дому! – Рыбкин слегка протрезвел. – Хорошо еще, Л-ларисса ничего не поняла… – Внезапно он оживился. – Пойдем наверх, а? Выпьем, раз такая радость!
Я не посмел отказаться. Следовало как-то загладить свою вину. Обнявшись, словно сиамские близнецы, мы поползли вверх по лестнице.
– А теперь, – загремел в динамике бодрый Ленькин голос, – по просьбе королевы и хозяйки нашего импровизированного бала, несравненной Ларисы, песня «Расскажи» с компакт-диска «Не говори». Исполняет Татьяна Мягкотелова!
Тимирязьев приготовился дунуть в трубу, а из-за кулис высунулось было чье-то бледное личико, но Виталька заорал:
– Тихо! Никаких «Расскажи»! Это мой друг Васильев Арсений Кириллович! Прошу любить и жаловать!
По столикам пронесся шепот, Рыбкин подтолкнул меня вперед, к своему месту. Там уже надувала губы Лариса. Перед ней лежал глянцевый номер «Космополитена». Он был открыт на странице с заголовком «Как завоевать богатого мужчину». Лариса заглянула в журнал и жеманно проговорила:
– Дорогой, как мило, что ты привел… Арсения…
Похоже, «Космополитен» рекомендовал читательницам радушно встречать друзей намеченной жертвы. Виталька просиял, поддавшись на незамысловатую уловку. Он наклонился ко мне и пробормотал:
– Вот это женщина, а? Разве Светка догадалась бы такое сказать?
– А теперь все-таки песня «Не говори», – раздался голос Тимирязьева. – Вернее, «Расскажи»…
Оркестр грянул примитивный мотивчик.
– Дорогой, – проворковала Лариса, – что же ты не угощаешь своего друга?
Ну вот, опять… Виталька послушно принялся наваливать мне на тарелку провиант. Я попытался подлить Ларисе шампанского. Может, хоть алкоголь отобьет у нее тягу к пошлостям?
– Ну что вы, – притворно изумилась она, – я бы и сама… Я считаю, что этикет – выдумка уродин.
Наверняка эту глубокую мысль она вычитала в том же журнале.
– Это еще поч-чему? – удивился торговец кетчупом.
– А потому, дорогой, что по-настоящему красивая женщина не требует внимания к себе. Его ей и так оказывают.
Лариса повела золотистым плечиком и вздохнула. Виталька дернул шевелюрой и присосался к пухлым губам своей возлюбленной.
– Дорогой, – мяукнула Лариса, когда Виталькины губы занялись оливками и салатом, – я тут видела в одном магазине премилую вещицу. Небольшой браслетик…
Так, вот и плата за поцелуй.
– Считай, что он твой, – прочавкал Рыбкин.
Тем временем на эстраду просеменила худосочная девица в коротеньком кружевном платье – Татьяна Мягкотелова – и загундосила какую-то околесицу.
Расскажи, когда в ночи,
Мы с тобою помолчим,
У оплавленной свечи,
Расскажи мне, расскажи,
Мне приснились миражи…
Лариса прикрыла веки, щедро усеянные золотыми блестками, и прошептала:
– Спасибо, дорогой, это моя любимая песня… О боже!
– Эта безголосая запросила с меня целое состояние, – пожаловался, а может, и похвастался Виталька, пока Лариса внимала абсурдистскому тексту. – Вот это размах по мне! – Он с обожанием посмотрел на коленки мадам Пастернак.
– Ты что же, всерьез собрался жениться? – в ужасе спросил я. – А как же Светка?
– А никак! – ответил Рыбкин и отпил из бокала. – Пусть убирается к себе в Черусти! Или, может, ты ее подберешь?
Я энергично затряс головой.
Глава 26
Шантаж
По-настоящему очнулся я только утром в троллейбусе, который вез меня на работу.
«Лебединая песня» моего больничного обошлась мне не только физическими страданиями. Гораздо мучительнее были страдания нравственные. Я потерял почти все. Поссорился с Марией и Светланой, и даже Катьки, которой я мог бы излить душу, у меня теперь не было.
Я уныло посмотрел на свои тускло поблескивавшие ботинки. Неужели отныне и до скончания века я обречен на одиночество? Нет, нужно продержаться этот день и немедленно идти на перемирие. Со всеми. Сразу.
Из угла учительской на меня недобро блеснули глаза Сонечки. Господи, я ведь что-то наплел ей насчет того, будто хочу взять биологию!
Мухрыгин был тут как тут. Он тупо колотил мячом об стену. На мгновение физкультурник прекратил это занятие, понимающе глянул на мою помятую физиономию и панибратски сказал:
– Приветик, Василич! Похоже, ты еще не выздоровел…
Нет, я решительно не желаю якшаться с этим мерзавцем!
– Да что-то в этом роде, – пробормотал я, поглядывая на завуча Римму Игнатьевну. – Больничный такой короткий…
– Арсений Кириллович, – строго спросила меня историчка, – это правда, что вы хотите взять биологию?
– Может, ты еще и физру возьмешь? – нагло ухмыльнулся Мухрыгин. – У нас бы с тобой здорово получилось…
– Да нет, – стал оправдываться я. – Я уже передумал.
Я схватил журнал и поспешно ретировался. В коридоре я наткнулся на недобрый взгляд хулигана Еписеева. Хулиган посмотрел на меня исподлобья и буркнул:
– Здрасьте!
– Здравствуй, Володя, – льстиво пробормотал я и, заговорщицки подмигнув, спросил: – Мать-то дома сегодня?
– В ночную, – бросил Елисеев. – А вам-то что? Опять шмон устроите?
– Нет, ну что ты… – отступил я и побрел на урок.
На большой перемене в буфете ко мне подошел Мухрыгин. Похоже, он решил, что после нашей схватки мы с ним стали закадычными дружками.
– Василич, может, пивка? Я угощаю…
Я посмотрел в бычьи глаза физкультурника, и на мгновение мне стало страшно. Ссориться с ним все-таки не очень хотелось. Тем не менее я переспросил:
– Угощаешь? На те деньги, что ты взял у меня, так?
– Господи! – изумился адидасовец. – Ты еще не забыл? Да подавись ты своими грошами. Я на стоянке в сто раз больше зарабатываю…
– Нет уж, – разошелся я. – Ты мне эти деньги через суд вернешь!
Мухрыгин налился краской и прошипел:
– Вот ты, значит, как?
– Именно так, – продолжал я гнуть свое, хотя ни в какой суд обращаться, разумеется, у меня и в мыслях не было.
– Ну смотри. Как бы тебе не пожалеть. А то ведь я так пугануть могу…
Не договорив, Мухрыгин хлопнул меня по плечу и, неприятно выставляя носки кроссовок наружу, отошел.
– Прекратить кидьбу мячом! – раздался его голос в коридоре.
В препоганейшем настроении я вышел из буфета. Внезапно у меня под ногами раздался оглушительный взрыв. Хлопушка… За углом мелькнули лоснящиеся штаны хулигана Еписеева. Донесся гогот.
Да что они все, сговорились? Если так пойдет дальше, то я, наверное, не выдержу и сорвусь.
До конца занятий я все-таки продержался. Дождавшись, когда учительская опустеет, я просунул в дверь голову. У окна курила Марианна. Она повернулась на скрип и сказала:
– Сеня? Как хорошо, что ты зашел. Мне нужно с тобой поговорить…
Этого еще не хватало. Неужели она собирается выплеснуть на меня свои проблемы? Я нервно вытащил сигарету и примостился около утыканного гвоздями кактуса. Англичанка смотрела на меня настороженно. Серебряная цепочка слабо вздымалась на ее груди.
– Даже не знаю, как начать… – смущенно пробормотала она и окуталась клубами дыма. Я подождал, пока дым рассеется. – Дело деликатное… А ты все-таки мужчина…
– Это кому как, – невесело усмехнулся я, припомнив свои недавние подвиги.
– Сонечка на тебя взъелась, – собралась с духом Марианна Александровна. – Ведет себя, как базарная баба…
Я молчал.
– Я думаю, это все из-за того, что ты хочешь взять биологию.
– Да не хочу я никакой биологии! – взорвался я. – Что она там тебе наплела?
– Гадость какую-то. Ты, мол, ей делал какие-то намеки, даже прижимал в углах…
– Что?! – выпучил глаза я. – Я?! Эту уродину?!
– Ну да.
– Это когда же она такое сказала?
– Пока ты болел…
Я заглянул в темные глаза Марианны:
– Но это же бред!
– Вот и я думаю, что ты не способен на такое, – англичанка затянулась и с чувством добавила: – Я имею в виду – с ней…
«С ней – никогда», – хотел сказать я, но в этот миг дверь распахнулась и с диким воплем ворвалась Софья Петровна. Ее белые жидкие волосенки были всклокочены. Судя по всему, последние полчаса она провела в засаде. Я загородил насмерть перепуганную Марианну.
– А-а! – проревела любительница заспиртованных тварей, как одна из них в живом виде.
Она попыталась дотянуться до моих волос костлявой рукой в йодистых пятнах. Марианна скользнула в сторону, подхватила пальто и выскочила из учительской. Я как можно спокойнее спросил:
– В чем дело, Софья Петровна?
Биологичка судорожно вцепилась в лацканы моего пиджака.
– Пустите! – истошно заорала она.
На этот зов в учительской с готовностью появились «К в кубе» и завуч.
– Вы видите, что делается?! – продолжала визжать биологичка. – Этот маньяк насилует учителей! А тут дети…
Я попытался оторвать от себя костлявые пальцы, но тщетно.
– Немедленно отпустите Софью Петровну! – строго сказала Римма Игнатьевна и повернулась к директору: – Константин Кузьмич, вы же мужчина, прошу вас…
«К в кубе» замаршировал на месте и протер лысину платком.
– Вы вот тут все шутите… – попытался сказать он свою поговорку, но Сонечка перебила его:
– Какие уж тут шутки! Это же просто уголовщина! Зовите Мухрыгина!
Только этого мерзавца не хватало! Мне наконец удалось оторвать от себя жилистые руки, и биологичка полетела на пол.
– Вы все видели? – сдавленно просипела Сонечка. – Его нужно увольнять! За аморалку! Немедленно!
– Ну будет вам, будет, – безразлично заметила Римма Игнатьевна, будто происходящее было совершенно обычным школьным делом.
– Арсений Кириллыч, – наконец собрался с духом директор и погрозил мне пальцем, – чтобы это было в последний раз!
Из бокового кармана его синего халата торчал надкусанный батон белого хлеба.
«Лебединая песня» моего больничного обошлась мне не только физическими страданиями. Гораздо мучительнее были страдания нравственные. Я потерял почти все. Поссорился с Марией и Светланой, и даже Катьки, которой я мог бы излить душу, у меня теперь не было.
Я уныло посмотрел на свои тускло поблескивавшие ботинки. Неужели отныне и до скончания века я обречен на одиночество? Нет, нужно продержаться этот день и немедленно идти на перемирие. Со всеми. Сразу.
Из угла учительской на меня недобро блеснули глаза Сонечки. Господи, я ведь что-то наплел ей насчет того, будто хочу взять биологию!
Мухрыгин был тут как тут. Он тупо колотил мячом об стену. На мгновение физкультурник прекратил это занятие, понимающе глянул на мою помятую физиономию и панибратски сказал:
– Приветик, Василич! Похоже, ты еще не выздоровел…
Нет, я решительно не желаю якшаться с этим мерзавцем!
– Да что-то в этом роде, – пробормотал я, поглядывая на завуча Римму Игнатьевну. – Больничный такой короткий…
– Арсений Кириллович, – строго спросила меня историчка, – это правда, что вы хотите взять биологию?
– Может, ты еще и физру возьмешь? – нагло ухмыльнулся Мухрыгин. – У нас бы с тобой здорово получилось…
– Да нет, – стал оправдываться я. – Я уже передумал.
Я схватил журнал и поспешно ретировался. В коридоре я наткнулся на недобрый взгляд хулигана Еписеева. Хулиган посмотрел на меня исподлобья и буркнул:
– Здрасьте!
– Здравствуй, Володя, – льстиво пробормотал я и, заговорщицки подмигнув, спросил: – Мать-то дома сегодня?
– В ночную, – бросил Елисеев. – А вам-то что? Опять шмон устроите?
– Нет, ну что ты… – отступил я и побрел на урок.
На большой перемене в буфете ко мне подошел Мухрыгин. Похоже, он решил, что после нашей схватки мы с ним стали закадычными дружками.
– Василич, может, пивка? Я угощаю…
Я посмотрел в бычьи глаза физкультурника, и на мгновение мне стало страшно. Ссориться с ним все-таки не очень хотелось. Тем не менее я переспросил:
– Угощаешь? На те деньги, что ты взял у меня, так?
– Господи! – изумился адидасовец. – Ты еще не забыл? Да подавись ты своими грошами. Я на стоянке в сто раз больше зарабатываю…
– Нет уж, – разошелся я. – Ты мне эти деньги через суд вернешь!
Мухрыгин налился краской и прошипел:
– Вот ты, значит, как?
– Именно так, – продолжал я гнуть свое, хотя ни в какой суд обращаться, разумеется, у меня и в мыслях не было.
– Ну смотри. Как бы тебе не пожалеть. А то ведь я так пугануть могу…
Не договорив, Мухрыгин хлопнул меня по плечу и, неприятно выставляя носки кроссовок наружу, отошел.
– Прекратить кидьбу мячом! – раздался его голос в коридоре.
В препоганейшем настроении я вышел из буфета. Внезапно у меня под ногами раздался оглушительный взрыв. Хлопушка… За углом мелькнули лоснящиеся штаны хулигана Еписеева. Донесся гогот.
Да что они все, сговорились? Если так пойдет дальше, то я, наверное, не выдержу и сорвусь.
До конца занятий я все-таки продержался. Дождавшись, когда учительская опустеет, я просунул в дверь голову. У окна курила Марианна. Она повернулась на скрип и сказала:
– Сеня? Как хорошо, что ты зашел. Мне нужно с тобой поговорить…
Этого еще не хватало. Неужели она собирается выплеснуть на меня свои проблемы? Я нервно вытащил сигарету и примостился около утыканного гвоздями кактуса. Англичанка смотрела на меня настороженно. Серебряная цепочка слабо вздымалась на ее груди.
– Даже не знаю, как начать… – смущенно пробормотала она и окуталась клубами дыма. Я подождал, пока дым рассеется. – Дело деликатное… А ты все-таки мужчина…
– Это кому как, – невесело усмехнулся я, припомнив свои недавние подвиги.
– Сонечка на тебя взъелась, – собралась с духом Марианна Александровна. – Ведет себя, как базарная баба…
Я молчал.
– Я думаю, это все из-за того, что ты хочешь взять биологию.
– Да не хочу я никакой биологии! – взорвался я. – Что она там тебе наплела?
– Гадость какую-то. Ты, мол, ей делал какие-то намеки, даже прижимал в углах…
– Что?! – выпучил глаза я. – Я?! Эту уродину?!
– Ну да.
– Это когда же она такое сказала?
– Пока ты болел…
Я заглянул в темные глаза Марианны:
– Но это же бред!
– Вот и я думаю, что ты не способен на такое, – англичанка затянулась и с чувством добавила: – Я имею в виду – с ней…
«С ней – никогда», – хотел сказать я, но в этот миг дверь распахнулась и с диким воплем ворвалась Софья Петровна. Ее белые жидкие волосенки были всклокочены. Судя по всему, последние полчаса она провела в засаде. Я загородил насмерть перепуганную Марианну.
– А-а! – проревела любительница заспиртованных тварей, как одна из них в живом виде.
Она попыталась дотянуться до моих волос костлявой рукой в йодистых пятнах. Марианна скользнула в сторону, подхватила пальто и выскочила из учительской. Я как можно спокойнее спросил:
– В чем дело, Софья Петровна?
Биологичка судорожно вцепилась в лацканы моего пиджака.
– Пустите! – истошно заорала она.
На этот зов в учительской с готовностью появились «К в кубе» и завуч.
– Вы видите, что делается?! – продолжала визжать биологичка. – Этот маньяк насилует учителей! А тут дети…
Я попытался оторвать от себя костлявые пальцы, но тщетно.
– Немедленно отпустите Софью Петровну! – строго сказала Римма Игнатьевна и повернулась к директору: – Константин Кузьмич, вы же мужчина, прошу вас…
«К в кубе» замаршировал на месте и протер лысину платком.
– Вы вот тут все шутите… – попытался сказать он свою поговорку, но Сонечка перебила его:
– Какие уж тут шутки! Это же просто уголовщина! Зовите Мухрыгина!
Только этого мерзавца не хватало! Мне наконец удалось оторвать от себя жилистые руки, и биологичка полетела на пол.
– Вы все видели? – сдавленно просипела Сонечка. – Его нужно увольнять! За аморалку! Немедленно!
– Ну будет вам, будет, – безразлично заметила Римма Игнатьевна, будто происходящее было совершенно обычным школьным делом.
– Арсений Кириллыч, – наконец собрался с духом директор и погрозил мне пальцем, – чтобы это было в последний раз!
Из бокового кармана его синего халата торчал надкусанный батон белого хлеба.
Глава 27
Учитель Хренов
Время шло, а я все никак не мог собраться с духом и принять решение. Казалось, тучи со всего мира сгустились над моей невезучей головой. Только когда попадаешь в подобный вакуум, начинаешь понимать, что человек – существо социальное. Позвонить – и то некому. Катька не объявлялась, а сам позвонить я не решался.
Есть люди, которых хлебом не корми, дай пообщаться. Они рады даже встрече с человеком, с которым познакомились в поезде «Москва-Кисловодск» пять лет назад. Подобные типы рыщут по улицам, выглядывая знакомые лица.
Я же, как только замечу знакомую рожу, обычно спешу перейти на другую сторону улицы. О чем говорить? Все давно прошло. Круг общения должен быть узким.
Это, разумеется, не касается пусть и давних, но друзей. Катьки, например. Но все равно, звонить первым после ссоры очень тяжело. Должна же она понимать? Однако никто мне не звонил.
Нет, пару раз позвонил Ленька. Настоящий друг. Хвастался своими успехами в отношениях с мадемуазель Ы.
– Все идет как по маслу, – говорил он. – При ней я уже не ем мяса.
– Зато, небось, когда она уходит, – мрачно замечал я, – нажираешься как свинья, чем попало.
– Что правда, то правда, – признавался Ленька. – Но это временное явление. Знаешь, старик, я стал себя чувствовать каким-то перышком, будто скинул лет десять.
– Неудивительно, – бубнил я, откусывая «Докторскую» прямо от батона. – Если так пойдет дальше, то ты скоро впадешь в младенческое состояние.
– Но, старик, зато как она ко мне теперь относится! Это же птица, а не девушка!
Он, значит, теперь перышко с хвоста этой диковинной птички.
– А ты уже узнал у этой птицы, есть ли у нее собственное гнездо, или она намечает отложить яйца в твое?
– Старик, – загадочно отвечал Тимирязьев. – Прописка ей не нужна. Тут любовь, ты понимаешь?
Это я понимал. Не понимал я только одного: почему это у всех так все просто? Как говорится, хоп-хоп – и в дамки: тут же тебе и любовь, и семья, и полный комфорт плюс взаимопонимание.
Моими проблемами Леонид не интересовался. Он сочинял новую композицию под садистским названием «Саира в мехах» и был настолько окрылен обрушившимся на него счастьем, что ему было не до меня.
А между тем мои напасти требовали хоть какого-то разрешения. Обозленная Мария все-таки написала на меня жалобу. На имя директора Рогожина. В жалобе говорилось, что я позволяю себе слишком фривольные отношения с родителями учащихся.
Женщина в гневе страшна, и отныне за мной укрепилась репутация прожженного ловеласа.
Мухрыгин изредка встречал меня в коридоре и интересовался:
– Ну что, в суд еще не подал?
Я стоял на своем и продолжал пугательски пугать его. Он отвечал тем же. Несколько раз в моей квартире под вечер раздавались какие-то странные звонки. Кто-то с минуту пыхтел в трубку, после чего бросал ее.
Сонечка продолжала распускать про меня гнусные слухи. Правда, она ограничивалась пока сугубо реальной областью и не утверждала, подобно моей бывшей соседке-шизофреничке, будто я просвечиваю ее неким таинственным лучом.
Соседке, конечно, никто не верил. Она бомбардировала жалобами милицию, но все ее усилия сводились на нет слабостью к тараканьему племени. Она разводила этих тварей в собственной ванной, каждую ночь наполняя раковину хлебными крошками. По ее уверениям, тараканы по ночам трескали угощение, запивая его водицей из унитаза. Впрочем, наверняка все так и было, вот только особого энтузиазма в ЖЭКе, а значит, и в милиции ее увлечение братьями нашими меньшими не вызывало.
За Сонечкой таких странностей не замечалось. У школьной администрации биологичка была на хорошем счету. Поэтому «К в кубе» и Римма Игнатьевна сильно урезали мне учебные часы.
Кто же вел русский и литературу в оставшихся без моего попечения классах, спросите вы? Нет, не Константин Кузьмич Рогожин. Это было бы уже слишком. В нашу богадельню пришел новый педагог. Игорь Вадимович Хренов.
Однажды ранним утром, задолго до первого звонка, в учительскую влетела Сонечка. Пронзив меня ненавидящим взглядом, она остановилась в центре комнаты, словно подчеркивая важность грядущего момента. Я не обратил на жабьи гримасы Сонечки особого внимания. Но вслед за ней в учительскую ворвалась возбужденная Римма Игнатьевна. Это уже было поинтереснее. Итак, завуч в нарядной синтетической жилетке ядовито-зеленой расцветки заняла пост рядом с Сонечкой в центре учительской.
Мухрыгин перестал стучать мячом об стену. Марианна суетливо вдавила бычок, чего никогда с ней не случалось, в горшок с кактусом. Я обернулся.
В дверях стоял Ален Делон. Или Грегори Пек. Сначала мне показалось, что именно эти киноактеры в одном лице почтили своим присутствием наш странноприимный дом. Потом я пригляделся и понял, что незнакомец гораздо выше и француза, и американца. Но в остальном…
Карибский загар, стальные проницательные глаза. Безукоризненный пробор. Белоснежный шарф, небрежно закинутый за спину. Пальто через руку. И галстук-бабочка! Синий в белый горошек!
– Позвольте представить нашего нового коллегу, – провозгласила завуч и пошатнулась на каблуках. – Хренов Игорь Вадимович. Он будет вести русский и литературу.
– Здравствуйте, – вполне доброжелательно и мягко проговорил Игорь Вадимович. – Очень приятно.
Я скептическим взглядом прошелся по его бабочке и подумал: «Педагог ты хренов!» Каламбурная личность. Хотя фамилия в этом человеке была, пожалуй, единственным недостатком. Именно такие тореадоры нравятся всем без исключения женщинам. И после этого ловеласом называют меня! Это же курам на смех!
В стеклянном шкафу напротив отражалась моя фигура. Я отвернулся, чтобы не видеть мешок картошки, обтянутый свитером, сидевший за моим столом. Тем временем Римма Игнатьевна подвела Хренова ко мне и отодвинула стул с другой стороны стола.
– Вот, Игорь Вадимович, будет ваше место. Пока.
«Пока» означало: пока эта свинья Васильев не вылетит из школы.
Я надулся и собрался отойти к окну покурить. Но Хренов дружелюбно подмигнул, перебросил пальто через спинку стула и протянул узкую породистую ладонь.
Моя рука с опаской поползла навстречу. Я ненавижу, когда в моей ладони оказывается нечто вроде мокрой дохлой рыбы. Однако я не люблю и другой крайности – когда мою руку сжимают стальным прессом.
– Игорь, – представился Хренов, словно я глухой.
– Арсений, – помявшись, буркнул я.
Его рукопожатие было выверено до ньютона. Ладонь оказалась крепкой и сухой. Хренов заметил мятую пачку «Явы» и осведомился:
– Здесь можно курить?
Я кивнул и хотел добавить, что лишь в компании многострадального кактуса. Но педагог Хренов уже извлек из кармана короткую трубку, вставил ее в зубы, чиркнул спичкой и окутался клубами ароматного дыма.
Сонечка и Римма Игнатьевна, к моему удивлению, промолчали, сделав вид, что ничего особенного не происходит. Марианна таращилась на денди с трубкой во все глаза. Пользуясь случаем, я выудил из пачки кривенькую сигаретку и последовал примеру коллеги.
– Сколько же можно твердить, Арсений Кириллович? – подала голос Сонечка. Он был мелодичен и мягок, как звук хорошо смазанных дверных петель. – Курите у кактуса.
Я выразительно посмотрел на Хренова. Мой взгляд поняла Римма Игнатьевна.
– Это же трубка, – внушительно сказала завуч. – Таким табаком и дышать-то приятно.
Недовольный, я отошел к своему вечнозеленому колючему товарищу. Но Хренов оказался вежливым и деликатным человеком. Он легко поднялся со стула и последовал за мной.
– Извините, Арсений, я не знал.
Оправдывается, конкурент чертов! Но злости я к нему почему-то не испытывал. Мне было его даже жаль. С такими данными, и в школе… Да тот же Еписеев первым поднимет на смех и отличные манеры Хренова, и его бабочку в белый горошек.
Но этого не произошло. Педагогом Хренов оказался… Ну, в общем, не таким, как его фамилия. Даже кличку ему дали не какой-нибудь там «Хрен» или того хуже, а всего-навсего «Гарик».
Игорь Вадимович (неожиданно для всех, но с согласия высших должностных лиц) наладил в школе платные факультативы по Кафке, Сартру, Саше Черному и Андрею Белому. Подчас он цитировал Сартра и Кафку в подлиннике. Впрочем, Черного и Белого – тоже. Факультативы посещали в основном рано созревшие старшеклассницы. Но с деньгами родители расставались легко, надеясь, что качество знаний, заложенных Хреновым в деревянные головы их чад, будет отменным.
Как-то раз, после выдачи зарплаты, я стал свидетелем весьма откровенного диалога, состоявшегося в учительской. Наши дамы никогда не обращали на меня внимания, что, может быть, и к лучшему.
Видимо, желая поразить Игоря Вадимовича в самое сердце, наша англичанка Марианна Александровна обзавелась умопомрачительным платьем. Спереди – оливковое, сзади – фисташковое. Или наоборот, я не силен в оттенках. На мой взгляд, в этом платье Марианна страшно напоминала лягушку. Большой рот и глаза англичанки лишь увеличивали это сходство. Однако мнение наших дамочек не совпало с моим. Они откровенно завидовали.
– Ах, Марианночка, какая вы прелесть! – прошелестели Сонечка и Римма Игнатьевна. – Вам так идет!
Окрыленная Марианна несколько раз прошлась по учительской, демонстрируя обновку, после чего удалилась на урок. За ней вышел и Хренов. В учительской оставались только Сонечка и завуч. Я сидел в уголке и от нечего делать читал какую-то паршивую газетенку.
– Это с каких же таких барышей? – прошипела биологичка, имея в виду дорогое платье англичанки, и выразительно посмотрела на завуча.
– Небось, на панели и не такое зарабатывают, – грубо бросила Римма.
– Зато носят такое же…
– Это уж точно!
Обе наши крысоловки гаденько захихикали. Я кашлянул, но они не обратили на меня внимания.
– Как вы думаете, Сонечка, ОН заметил? – поинтересовалась Римма Игнатьевна.
– Да нет, что вы, Риммочка. Разве ЕМУ до этого? Он ведь такой занятой!
Насчет Хренова они были совершенно правы. Ему и вправду было не до этого. Он, разумеется, заметил обновку Марианны, но повел себя крайне деликатно.
И вообще, появление Игоря в нашем коллективе заметно оздоровило обстановку. По крайней мере, склоки в учительской возникать перестали. И даже меня при нем шпыняли поменьше. Стеснялись. Ко мне Хренов относился дружески и даже несколько раз подсаживался в буфете. Поговорить как с коллегой. о деле. Но мне было не до его светских литературных бесед в стиле кружка «Зеленая лампа».
– Как-нибудь в другой раз, – отговаривался я.
Две завистливые сплетницы продолжали нести свою пошлятину, и я, вне себя от негодования, выскочил из учительской.
В конце коридора маячила синяя фигура Мухрыгина. Я решил уклониться от встречи с этим неприятным типом, но он ускорил шаги и догнал меня.
– Ну все, мне надоело! – объявил Мухрыгин, не здороваясь. – Маховик закрутился!
– Что ты мелешь? – не понял я.
– Братва научит, может, тогда поймешь… С Дренделем иметь дело будешь, прокурор хренов!
Он непечатно выругался и двинулся прочь, сплевывая себе под ноги семечную шелуху.
Есть люди, которых хлебом не корми, дай пообщаться. Они рады даже встрече с человеком, с которым познакомились в поезде «Москва-Кисловодск» пять лет назад. Подобные типы рыщут по улицам, выглядывая знакомые лица.
Я же, как только замечу знакомую рожу, обычно спешу перейти на другую сторону улицы. О чем говорить? Все давно прошло. Круг общения должен быть узким.
Это, разумеется, не касается пусть и давних, но друзей. Катьки, например. Но все равно, звонить первым после ссоры очень тяжело. Должна же она понимать? Однако никто мне не звонил.
Нет, пару раз позвонил Ленька. Настоящий друг. Хвастался своими успехами в отношениях с мадемуазель Ы.
– Все идет как по маслу, – говорил он. – При ней я уже не ем мяса.
– Зато, небось, когда она уходит, – мрачно замечал я, – нажираешься как свинья, чем попало.
– Что правда, то правда, – признавался Ленька. – Но это временное явление. Знаешь, старик, я стал себя чувствовать каким-то перышком, будто скинул лет десять.
– Неудивительно, – бубнил я, откусывая «Докторскую» прямо от батона. – Если так пойдет дальше, то ты скоро впадешь в младенческое состояние.
– Но, старик, зато как она ко мне теперь относится! Это же птица, а не девушка!
Он, значит, теперь перышко с хвоста этой диковинной птички.
– А ты уже узнал у этой птицы, есть ли у нее собственное гнездо, или она намечает отложить яйца в твое?
– Старик, – загадочно отвечал Тимирязьев. – Прописка ей не нужна. Тут любовь, ты понимаешь?
Это я понимал. Не понимал я только одного: почему это у всех так все просто? Как говорится, хоп-хоп – и в дамки: тут же тебе и любовь, и семья, и полный комфорт плюс взаимопонимание.
Моими проблемами Леонид не интересовался. Он сочинял новую композицию под садистским названием «Саира в мехах» и был настолько окрылен обрушившимся на него счастьем, что ему было не до меня.
А между тем мои напасти требовали хоть какого-то разрешения. Обозленная Мария все-таки написала на меня жалобу. На имя директора Рогожина. В жалобе говорилось, что я позволяю себе слишком фривольные отношения с родителями учащихся.
Женщина в гневе страшна, и отныне за мной укрепилась репутация прожженного ловеласа.
Мухрыгин изредка встречал меня в коридоре и интересовался:
– Ну что, в суд еще не подал?
Я стоял на своем и продолжал пугательски пугать его. Он отвечал тем же. Несколько раз в моей квартире под вечер раздавались какие-то странные звонки. Кто-то с минуту пыхтел в трубку, после чего бросал ее.
Сонечка продолжала распускать про меня гнусные слухи. Правда, она ограничивалась пока сугубо реальной областью и не утверждала, подобно моей бывшей соседке-шизофреничке, будто я просвечиваю ее неким таинственным лучом.
Соседке, конечно, никто не верил. Она бомбардировала жалобами милицию, но все ее усилия сводились на нет слабостью к тараканьему племени. Она разводила этих тварей в собственной ванной, каждую ночь наполняя раковину хлебными крошками. По ее уверениям, тараканы по ночам трескали угощение, запивая его водицей из унитаза. Впрочем, наверняка все так и было, вот только особого энтузиазма в ЖЭКе, а значит, и в милиции ее увлечение братьями нашими меньшими не вызывало.
За Сонечкой таких странностей не замечалось. У школьной администрации биологичка была на хорошем счету. Поэтому «К в кубе» и Римма Игнатьевна сильно урезали мне учебные часы.
Кто же вел русский и литературу в оставшихся без моего попечения классах, спросите вы? Нет, не Константин Кузьмич Рогожин. Это было бы уже слишком. В нашу богадельню пришел новый педагог. Игорь Вадимович Хренов.
Однажды ранним утром, задолго до первого звонка, в учительскую влетела Сонечка. Пронзив меня ненавидящим взглядом, она остановилась в центре комнаты, словно подчеркивая важность грядущего момента. Я не обратил на жабьи гримасы Сонечки особого внимания. Но вслед за ней в учительскую ворвалась возбужденная Римма Игнатьевна. Это уже было поинтереснее. Итак, завуч в нарядной синтетической жилетке ядовито-зеленой расцветки заняла пост рядом с Сонечкой в центре учительской.
Мухрыгин перестал стучать мячом об стену. Марианна суетливо вдавила бычок, чего никогда с ней не случалось, в горшок с кактусом. Я обернулся.
В дверях стоял Ален Делон. Или Грегори Пек. Сначала мне показалось, что именно эти киноактеры в одном лице почтили своим присутствием наш странноприимный дом. Потом я пригляделся и понял, что незнакомец гораздо выше и француза, и американца. Но в остальном…
Карибский загар, стальные проницательные глаза. Безукоризненный пробор. Белоснежный шарф, небрежно закинутый за спину. Пальто через руку. И галстук-бабочка! Синий в белый горошек!
– Позвольте представить нашего нового коллегу, – провозгласила завуч и пошатнулась на каблуках. – Хренов Игорь Вадимович. Он будет вести русский и литературу.
– Здравствуйте, – вполне доброжелательно и мягко проговорил Игорь Вадимович. – Очень приятно.
Я скептическим взглядом прошелся по его бабочке и подумал: «Педагог ты хренов!» Каламбурная личность. Хотя фамилия в этом человеке была, пожалуй, единственным недостатком. Именно такие тореадоры нравятся всем без исключения женщинам. И после этого ловеласом называют меня! Это же курам на смех!
В стеклянном шкафу напротив отражалась моя фигура. Я отвернулся, чтобы не видеть мешок картошки, обтянутый свитером, сидевший за моим столом. Тем временем Римма Игнатьевна подвела Хренова ко мне и отодвинула стул с другой стороны стола.
– Вот, Игорь Вадимович, будет ваше место. Пока.
«Пока» означало: пока эта свинья Васильев не вылетит из школы.
Я надулся и собрался отойти к окну покурить. Но Хренов дружелюбно подмигнул, перебросил пальто через спинку стула и протянул узкую породистую ладонь.
Моя рука с опаской поползла навстречу. Я ненавижу, когда в моей ладони оказывается нечто вроде мокрой дохлой рыбы. Однако я не люблю и другой крайности – когда мою руку сжимают стальным прессом.
– Игорь, – представился Хренов, словно я глухой.
– Арсений, – помявшись, буркнул я.
Его рукопожатие было выверено до ньютона. Ладонь оказалась крепкой и сухой. Хренов заметил мятую пачку «Явы» и осведомился:
– Здесь можно курить?
Я кивнул и хотел добавить, что лишь в компании многострадального кактуса. Но педагог Хренов уже извлек из кармана короткую трубку, вставил ее в зубы, чиркнул спичкой и окутался клубами ароматного дыма.
Сонечка и Римма Игнатьевна, к моему удивлению, промолчали, сделав вид, что ничего особенного не происходит. Марианна таращилась на денди с трубкой во все глаза. Пользуясь случаем, я выудил из пачки кривенькую сигаретку и последовал примеру коллеги.
– Сколько же можно твердить, Арсений Кириллович? – подала голос Сонечка. Он был мелодичен и мягок, как звук хорошо смазанных дверных петель. – Курите у кактуса.
Я выразительно посмотрел на Хренова. Мой взгляд поняла Римма Игнатьевна.
– Это же трубка, – внушительно сказала завуч. – Таким табаком и дышать-то приятно.
Недовольный, я отошел к своему вечнозеленому колючему товарищу. Но Хренов оказался вежливым и деликатным человеком. Он легко поднялся со стула и последовал за мной.
– Извините, Арсений, я не знал.
Оправдывается, конкурент чертов! Но злости я к нему почему-то не испытывал. Мне было его даже жаль. С такими данными, и в школе… Да тот же Еписеев первым поднимет на смех и отличные манеры Хренова, и его бабочку в белый горошек.
Но этого не произошло. Педагогом Хренов оказался… Ну, в общем, не таким, как его фамилия. Даже кличку ему дали не какой-нибудь там «Хрен» или того хуже, а всего-навсего «Гарик».
Игорь Вадимович (неожиданно для всех, но с согласия высших должностных лиц) наладил в школе платные факультативы по Кафке, Сартру, Саше Черному и Андрею Белому. Подчас он цитировал Сартра и Кафку в подлиннике. Впрочем, Черного и Белого – тоже. Факультативы посещали в основном рано созревшие старшеклассницы. Но с деньгами родители расставались легко, надеясь, что качество знаний, заложенных Хреновым в деревянные головы их чад, будет отменным.
Как-то раз, после выдачи зарплаты, я стал свидетелем весьма откровенного диалога, состоявшегося в учительской. Наши дамы никогда не обращали на меня внимания, что, может быть, и к лучшему.
Видимо, желая поразить Игоря Вадимовича в самое сердце, наша англичанка Марианна Александровна обзавелась умопомрачительным платьем. Спереди – оливковое, сзади – фисташковое. Или наоборот, я не силен в оттенках. На мой взгляд, в этом платье Марианна страшно напоминала лягушку. Большой рот и глаза англичанки лишь увеличивали это сходство. Однако мнение наших дамочек не совпало с моим. Они откровенно завидовали.
– Ах, Марианночка, какая вы прелесть! – прошелестели Сонечка и Римма Игнатьевна. – Вам так идет!
Окрыленная Марианна несколько раз прошлась по учительской, демонстрируя обновку, после чего удалилась на урок. За ней вышел и Хренов. В учительской оставались только Сонечка и завуч. Я сидел в уголке и от нечего делать читал какую-то паршивую газетенку.
– Это с каких же таких барышей? – прошипела биологичка, имея в виду дорогое платье англичанки, и выразительно посмотрела на завуча.
– Небось, на панели и не такое зарабатывают, – грубо бросила Римма.
– Зато носят такое же…
– Это уж точно!
Обе наши крысоловки гаденько захихикали. Я кашлянул, но они не обратили на меня внимания.
– Как вы думаете, Сонечка, ОН заметил? – поинтересовалась Римма Игнатьевна.
– Да нет, что вы, Риммочка. Разве ЕМУ до этого? Он ведь такой занятой!
Насчет Хренова они были совершенно правы. Ему и вправду было не до этого. Он, разумеется, заметил обновку Марианны, но повел себя крайне деликатно.
И вообще, появление Игоря в нашем коллективе заметно оздоровило обстановку. По крайней мере, склоки в учительской возникать перестали. И даже меня при нем шпыняли поменьше. Стеснялись. Ко мне Хренов относился дружески и даже несколько раз подсаживался в буфете. Поговорить как с коллегой. о деле. Но мне было не до его светских литературных бесед в стиле кружка «Зеленая лампа».
– Как-нибудь в другой раз, – отговаривался я.
Две завистливые сплетницы продолжали нести свою пошлятину, и я, вне себя от негодования, выскочил из учительской.
В конце коридора маячила синяя фигура Мухрыгина. Я решил уклониться от встречи с этим неприятным типом, но он ускорил шаги и догнал меня.
– Ну все, мне надоело! – объявил Мухрыгин, не здороваясь. – Маховик закрутился!
– Что ты мелешь? – не понял я.
– Братва научит, может, тогда поймешь… С Дренделем иметь дело будешь, прокурор хренов!
Он непечатно выругался и двинулся прочь, сплевывая себе под ноги семечную шелуху.
Глава 28
Свежее решение
Честно говоря, я не придал мухрыгинской угрозе особого значения. Даже несмотря на таинственного «Дренделя». В конце концов, кто перед кем должен оправдываться и кто кого бояться? Да и что может сделать учитель физкультуры учителю русского языка? Устроить очередную схватку на многострадальных спортивных матах? Кинуть мячиком в голову?
Правда, Мухрыгин подрабатывает сторожем на автостоянке и якшается с какой-то мрачной компанией. Ну и что с того? На худой конец у меня тоже есть влиятельный друг – Виталька Рыбкин! А уж у торговца кетчупом и сосисками связи получше, чем у автомобильного охранника.
Не ожидая ничего дурного, я ехал домой. В моем кармане мирно похрустывала зарплата. Самое время заняться женщинами. Теперь я при деньгах, так что не придется краснеть за каждый съеденный бутерброд.
Марию я давно простил. Она, конечно, дура, что написала эту бумажку, но ее тоже можно понять.
А сердце у меня слегка саднило. Особенно когда я натыкался взглядом на пустой угол, где раньше красовался гербарий, который я подарил мадам Еписеевой. Наверное, отправила мой сушняк в мусоропровод. Надо бы загладить свою вину. Сводить ее куда-нибудь, что ли?
Ресторан не годится. Во-первых, это дорого. Потом всю оставшуюся жизнь придется питаться одними пельменями. Кроме того, она туда не пойдет.
В музее мы уже были. Марию нужно поразить. Только вот чем?
Театр! Только, безусловно, не тот театр, куда мы ходили с Мариной.
Театр нужен шикарный, классический и большой. Вот-вот, именно Большой. Интересно, можно ли достать билеты через кассу? Наверняка нет. Что ж, придется пожертвовать энную сумму спекулянтам.
Я принял решение и, вместо того чтобы сделать пересадку на «Театральной», вышел на улицу.
Под колоннами Большого театра белел снежок. Между небольшими сугробами прохаживались темные личности, похожие на продавцов наркотиков. К освещенному подъезду стекалась публика. Все больше иностранцы. Ни одна из личностей моей скромной персоной не заинтересовалась. Видимо, приняли за бомжа. Ну ничего, вы еще увидите!
Мой костюм уже в химчистке. Там же и Виталькин роскошный галстук.
Я подошел к франтоватому (билеты все-таки продает, не водку) человеку и несмело спросил:
– Нет ли лишнего билетика?
А что еще спрашивают в такой ситуации? Он кисло посмотрел на меня и поинтересовался:
– Что, цуцик, тоже к культуре захотел приобщиться?
Я кивнул.
– Дорога нынче культура-то…
Я ответил, что на культуру у меня в аккурат хватает. Человек сунул мне два билета на «Евгения Онегина». На них значилось: «Балкон. Третий ярус».
– А получше ничего нет?
Культуртрегер вновь странно глянул на меня и так же странно ответил:
– За получше дерут погуще!
Пришлось удовлетвориться балконом. В конце концов, пока туда доберешься, успеешь насладиться красотой театральных лестниц. Я с изумлением отдал торговцу треть своей зарплаты и повернул к метро. Теперь осталось помириться с Машей. Если выйдет (а выйдет обязательно), ее ждет незабываемое… Уж это я гарантирую!
На выходе из метро я втридорога купил у бабушек сарделек, сыра и банку фасоли. Пировать так пировать. Тем более должен же я подготовиться к завтрашней роли кутилы и мота. По этому случаю следовало купить и пива в ларьке. Я выбрал самое дорогое. Зарплата потихоньку начинала таять.
Придя домой, я поджарил сардельки и, откупорив пиво, развалился на диване. Надо было обдумать предстоящий разговор с мадам Еписеевой. Я набрал в рот пива и стал задумчиво перекатывать жидкость, дегустируя иностранный вкус. В эту минуту зазвенел телефон. Пиво холодным комком скользнуло вниз по пищеводу, в глубины моего обширного организма.
Катька?! Маша?! А может быть… может быть… та самая мухрыгинская «братва»?! Дрендель? Трубку поднимать не хотелось, но звонки не прекращались.
– Слушаю, – немея, прошептал я.
– Сеня?
Я с удивлением узнал голос Марины. Она затараторила:
– Долго будешь в молчанку-то играть, а? Катерина тут интересуется, ты там жив еще? Вот, попросила позвонить.
Правда, Мухрыгин подрабатывает сторожем на автостоянке и якшается с какой-то мрачной компанией. Ну и что с того? На худой конец у меня тоже есть влиятельный друг – Виталька Рыбкин! А уж у торговца кетчупом и сосисками связи получше, чем у автомобильного охранника.
Не ожидая ничего дурного, я ехал домой. В моем кармане мирно похрустывала зарплата. Самое время заняться женщинами. Теперь я при деньгах, так что не придется краснеть за каждый съеденный бутерброд.
Марию я давно простил. Она, конечно, дура, что написала эту бумажку, но ее тоже можно понять.
А сердце у меня слегка саднило. Особенно когда я натыкался взглядом на пустой угол, где раньше красовался гербарий, который я подарил мадам Еписеевой. Наверное, отправила мой сушняк в мусоропровод. Надо бы загладить свою вину. Сводить ее куда-нибудь, что ли?
Ресторан не годится. Во-первых, это дорого. Потом всю оставшуюся жизнь придется питаться одними пельменями. Кроме того, она туда не пойдет.
В музее мы уже были. Марию нужно поразить. Только вот чем?
Театр! Только, безусловно, не тот театр, куда мы ходили с Мариной.
Театр нужен шикарный, классический и большой. Вот-вот, именно Большой. Интересно, можно ли достать билеты через кассу? Наверняка нет. Что ж, придется пожертвовать энную сумму спекулянтам.
Я принял решение и, вместо того чтобы сделать пересадку на «Театральной», вышел на улицу.
Под колоннами Большого театра белел снежок. Между небольшими сугробами прохаживались темные личности, похожие на продавцов наркотиков. К освещенному подъезду стекалась публика. Все больше иностранцы. Ни одна из личностей моей скромной персоной не заинтересовалась. Видимо, приняли за бомжа. Ну ничего, вы еще увидите!
Мой костюм уже в химчистке. Там же и Виталькин роскошный галстук.
Я подошел к франтоватому (билеты все-таки продает, не водку) человеку и несмело спросил:
– Нет ли лишнего билетика?
А что еще спрашивают в такой ситуации? Он кисло посмотрел на меня и поинтересовался:
– Что, цуцик, тоже к культуре захотел приобщиться?
Я кивнул.
– Дорога нынче культура-то…
Я ответил, что на культуру у меня в аккурат хватает. Человек сунул мне два билета на «Евгения Онегина». На них значилось: «Балкон. Третий ярус».
– А получше ничего нет?
Культуртрегер вновь странно глянул на меня и так же странно ответил:
– За получше дерут погуще!
Пришлось удовлетвориться балконом. В конце концов, пока туда доберешься, успеешь насладиться красотой театральных лестниц. Я с изумлением отдал торговцу треть своей зарплаты и повернул к метро. Теперь осталось помириться с Машей. Если выйдет (а выйдет обязательно), ее ждет незабываемое… Уж это я гарантирую!
На выходе из метро я втридорога купил у бабушек сарделек, сыра и банку фасоли. Пировать так пировать. Тем более должен же я подготовиться к завтрашней роли кутилы и мота. По этому случаю следовало купить и пива в ларьке. Я выбрал самое дорогое. Зарплата потихоньку начинала таять.
Придя домой, я поджарил сардельки и, откупорив пиво, развалился на диване. Надо было обдумать предстоящий разговор с мадам Еписеевой. Я набрал в рот пива и стал задумчиво перекатывать жидкость, дегустируя иностранный вкус. В эту минуту зазвенел телефон. Пиво холодным комком скользнуло вниз по пищеводу, в глубины моего обширного организма.
Катька?! Маша?! А может быть… может быть… та самая мухрыгинская «братва»?! Дрендель? Трубку поднимать не хотелось, но звонки не прекращались.
– Слушаю, – немея, прошептал я.
– Сеня?
Я с удивлением узнал голос Марины. Она затараторила:
– Долго будешь в молчанку-то играть, а? Катерина тут интересуется, ты там жив еще? Вот, попросила позвонить.