Страница:
– Не сейчас.
Мы начали восхождение. Лифт не работал.
– Ребята балуются, – пояснила Маша. К счастью, восхождение завершилось на четвертом этаже.
Луч фонарика то и дело выхватывал из темноты зловещие надписи, в избытке украшавшие стены. Мне запомнилась одна:
Лёка, я тебя убью!
Я поежился. В кромешной тьме мы поднимались все выше и выше. Я уже начал было раскаиваться, что принял приглашение мадам Еписеевой и ввязался во всю эту авантюру, но внезапно впереди замерцал огонек.
– Арсений Кириллович, вы здесь? – позвала Мария Антоновна.
– Здесь! – гаркнул я.
– Идите на свет. Я дверь открыла.
Я последовал здравому совету. И не ошибся. Через минуту я уже стоял в тесной прихожей, половину которой занимал огромный черный мотоцикл.
– Вот здесь, значит, вы и живете, – сказал я только для того, чтобы не молчать, и стянул пальто.
– Здесь, – согласилась Маша и водрузила мое пальто на мотоциклетный рог.
Потоптавшись на месте, я сунулся было в ближайшую дверь с изображенным на ней черепом и костями.
– Не сюда! – поправила меня мадам Еписеева. – Это детская. А нам в залу…
Мы протиснулись по узкому коридорчику и проникли в другую комнату. В центре красовался огромный стол, уставленный всевозможными баночками, салатницами и тарелочками. Спиртного не было. (Ах, дурак, вместо конфет лучше бы вина купил!) Зато посередине стола высился стеклянный кувшин с непонятной желтой жидкостью.
– Я сама из облепихи гоню, – похвасталась Мария Антоновна, заметив мой растерянный взгляд.
– Сколько ж там градусов?
– А мне говорили, что вы не пьете…
– Ни капли, – пришлось согласиться мне.
Этот ответ почему-то взволновал Марию. Она тихонько вздохнула и благодарно улыбнулась:
– Я так и знала. Вы ж учитель. Я ведь с мужем именно из-за этого самого развелась. Из-за водки… Такой уж он был зверюга, что не приведи господь. Вылитый Володька.
Я с сомнением оглядел стены комнаты. Синтетический ковер, бра, часы… Так, постойте, а это что же такое? Над двуспальной кроватью, где Мария Антоновна, явно в одиночестве, проводила ночи, висел портрет симпатичного мужика в летной фуражке. На зверюгу – да и на Володьку – он похож не был. Мадам Еписеева уловила этот мой взгляд и с готовностью объяснила:
– Вы, наверное, думаете, что это и есть мой муж? Нет, этого я из журнала вырезала и отдала увеличить. А Володьке сказала, что это его папа. Был, мол, летчиком. Разбился на испытаниях. Насмерть. Даже могилы не осталось…
Видя мое недоумение, она пригласила:
– Ну, прошу к столу.
Я замешкался и вспомнил о цветах, которые все еще увядали у меня под мышкой.
– Куда бы их пристроить? Это вам, Мария Антоновна.
Она одарила меня странным взглядом и достала из буфета стеклянную вазочку.
– Мне так давно не дарили цветов, – пробормотала вдова летчика-испытателя и двинулась по направлению к кухне. – Я воды налью, а вы пока устраивайтесь.
Да, ради такого взгляда стоит иногда разориться на цветы. Даже на «японские хризантемы».
А где, кстати, сам хулиган Еписеев? Небось, хулиганит? Хорошенькое же будет дельце, если он обнаружит в собственной квартире собственного же классного руководителя. Представляю его рожу. Надо будет, кстати, поинтересоваться у Маши, где ее чадо. И выпить с ней на брудершафт – хотя бы и облепихи, – а то ни в какие ворота: все «Мария Антоновна» да «Арсений Кириллович».
Я плеснул желтоватой водицы в хрустальные стаканы и потянулся за огурчиком.
– Сама солила! – раздалось над моим плечом.
От неожиданности я отдернул руку.
– Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, – продолжала Мария Антоновна, – у меня тридцать банок насолено…
Хрустнув огурчиком, я поднял стакан с облепихой и предложил:
– Мария Антоновна, давайте-ка на «ты».
– Ой, – смутилась она, – да как же я вас называть-то буду?
– Очень просто, как все – Сеня…
Мы чокнулись, выпили кисловатого напитка, и я во второй раз ощутил прикосновение ее красных губ. Легкое дуновение на щеке, словно муха пробежала. Я на мгновение замер, но тут же очнулся и опасливо покосился на неплотно прикрытую дверь. А вдруг в прихожей притаился хулиган Еписеев? Самое время задать тревожащий меня вопрос.
– Мария… То есть, тьфу, Маша, а вы… то есть ты, не знаете, где сейчас твой сын? Я ведь, собственно, его проведать заглянул. Как классный руководитель…
Хозяйка глянула на меня и с размаху шлепнула мне в тарелку горку салата.
– Да гуляет… А вы… ты разве к нему пришел? Я думала, ко мне…
Маша понурилась. Она подлила в стаканы облепиховой воды. Мы снова чокнулись и молча выпили. После чего я объявил:
– К тебе, к тебе! Или ты думаешь, что хулиганы едят конфеты и нюхают цветы?
– Ну вот, уже и хулиганы. А сам Володьку на собрании хвалил.
И что теперь делать? Сказать, что я ошибся? Вот из подобных ситуаций и возникает вранье, в котором нас так любят обвинять женщины. Впрочем, это будет вранье во благо. Хорошая она женщина, хоть и насолила тридцать банок огурцов. Огурчики, однако ж, недурны. Хрустят.
– Ты же понимаешь, – ухватив еще один огурец, соврал я, – что все эти похвалы несколько преувеличены.
– А зачем же ты тогда… – начала было мадам Еписеева.
Но я ее перебил:
– Из-за тебя. Тебе ведь было приятно?
Мадам Еписеева зарделась, словно лакомилась не облепиховой безделицей, а по меньшей мере портвейном. И бухнула мне в тарелку новую порцию салата.
– Да, – она вонзила ложку в салатную пирамиду. – Если хочешь знать, я к тебе уже давно приглядываюсь…
– Это с какой же целью?
– Просто так. Может, жалко мне тебя. Какой-то вы, Арсений Кириллович, неухоженный. Заботливой женской руки не чувствуется…
Вот это новость! Ну да, живу я один. Ну и что с того? Неухоженным меня еще никто не называл. Разве что Рыбкин. Кстати, как он там? Даже интересно…
Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник взлохмаченный хулиган Еписеев.
– Мать, похавать чего-нибудь есть? Голодный как собака… – Тут его глаза остановились на мне. Владимир тихо присвистнул и подхалимски улыбнулся. – Здравствуйте, Арсений Кириллович.
Я вжался в диван. Разом заалевшая мадам Еписеева начала оправдываться:
– Вот, Арсений Кириллович мимо бежал, да и заглянул к нам на минутку. Проведать, как ты тут живешь. Посмотреть твою комнату. Хватает ли тебе света в рабочем углу… А то, может, из-за этого и двойки, – добавила Маша виновато.
– Колобок, блин, какой-то. Бежал – не добежал. – Еписеев отодвинулся в коридор.
Мне оставалось только встать и осмотреть комнату хулигана. А также измерить уровень освещенности в его «рабочем углу».
Дверь с черепом скрипуче открылась. Я наугад шагнул. Под ногой звякнула какая-то железяка. Вот ведь вляпался в историю! Владимир протянул руку куда-то в зашкафную щель, и «детская» озарилась.
Прямо под моими ногами лежал глушитель от мотоцикла. Чуть поодаль сгрудилось промасленное тряпье. За ним маячила лежанка с ворохом вечерних туалетов хулигана Еписеева. Еще дальше размещался стол, заваленный металлоломом, сквозь который кое-где проглядывали несвежие пятна школьных тетрадей. И наконец, имелось окно, подоконник которого был заставлен пивными бутылками.
Я бросил взгляд на стены, задрапированные плакатами. С одного на меня уставилась чья-то рожа с высунутым языком. Если бы не язык, рожа была очень похожа на мое отражение в зеркале через пять минут после нападения собратьев Еписеева в Катькином дворе. Но сейчас я был загримирован Мариниными тенями.
– Может, ему света не хватает? – нарушила молчание Маша.
– Этого-то как раз хватает, – мрачно ответил я.
С кухни донеслось чавканье. Хулиган Елисеев приступил к вечерней трапезе.
– Да ты не бойся, – успокоила Маша. Но почему-то шепотом. – Сильно он тебе досаждает? На уроках-то?
– Ну что ты, – опять соврал я. – Не больше, чем все остальные, – тут я соврал совсем чуть-чуть.
– Управы на него нет, – грустно заметила она и взмахнула пергидролевыми волосами. – Я уж пробовала… Да что поделаешь, без мужика-то в доме? Разве что этот, летчик…
– Да, – согласился я, – от летчика проку мало…
В комнату вошел Владимир.
– Ну что, шмон закончен? Хватает мне света?
– Вполне…
– Ну ладно, мне уроки надо делать, – бесстыдно заявил он и ехидно добавил: – Литературу.
– Может, тебе помочь? – нерешительно предложил я.
– Да уж я сам как-нибудь.
– Не будет он ничего делать, – неожиданно встряла мать хулигана. – Врет все! Сейчас опять музыку включит на полную катушку, и хоть трава не расти.
Я переступил с ноги на ногу. Еписеев стал потихоньку оттирать нас со своей территории. Я попятился. Моя спина уперлась в руль мотоцикла. Упало пальто.
– Может, посидите еще, Арсений Кириллович, – предложила Маша.
Что я мог ответить? Да, охотно, мол, посижу? Поем салата? Смешно. Тем более что сын летчика-испытателя сверлил меня наглым взглядом и ждал, когда я уберусь восвояси.
– Нет-нет, уже поздно, – я трусливо отпрянул от мотоцикла. – Я пойду… Как-нибудь… потом… В следующий раз.
– Вы что же, каждую неделю собираетесь мать объедать? – В Еписееве неожиданно взыграли сыновние чувства.
– Ну почему каждую неделю, Володя? Если хочешь, я больше не приду…
– Очень хочу! – сказал хулиган и гадко улыбнулся. – Мне вас и в школе во как хватает!
– Ну что ты такое говоришь, Вова, – обреченно выдохнула Мария.
Я понял, что больше в этом доме не появлюсь. Натягивая пальто, я горестно смотрел на прекрасное в электрическом свете Машино лицо. Ее губы изогнулись в легкой улыбке.
– А ну марш за уроки, нахал несчастный! – вдруг крикнула мадам Еписеева сыну.
Как ни странно, Еписеев молча скрылся в своей «детской» и захлопнул за собой дверь. Череп таинственно щерился всезнающим оскалом. Через минуту за дверью что-то взорвалось. Я вздрогнул. Судя по всему, хулиган Еписеев приступил к прослушиванию музыкальных произведений.
– Я тебя провожу, – нерешительно сказала Маша.
– Там темно.
– Тем более.
Мы осторожно спустились по лестнице. Света в подъезде по-прежнему не наблюдалось. Фонарик моя спутница забыла, а потому крепко держала меня за руку. Словно маленького. Наконец мы вышли под звезды и двинулись к метро.
– Боже, как мне все это надоело, – пробормотала мадам Еписеева, когда мы преодолели половину пути.
Я промолчал. Мне вдруг стало жалко эту маленькую женщину. Нелегко жить с хулиганом под одной крышей. Хотя кто знает?
У метро было пустынно. На фоне многочисленных домов, обступавших станцию как лес, оранжево горела буква «М».
«Мария, – подумал я. – Красивое имя. – Только вот фамилия у нее какая-то хулиганская. Но это дело поправимое. Фамилию можно поменять. К примеру, после свадьбы. Многие так поступают».
– У тебя фамилия по мужу? – внезапно спросил я.
Маша поежилась.
– Нет, по отцу. Когда мой муж еще гулял со мной, то я ему сразу сказала: если хочешь жениться – бери мою фамилию…
– И что? Он согласился? – опешил я.
– Видишь ли, когда отец умирал, то он завещал мне хранить фамилию. Больше хранить-то было нечего…
– Понятно, – сказал я.
У турникета, перед тем как опустить жетон в щель, я глупо спросил:
– Одна-то дойдешь? – словно собирался проводить ее назад.
Серые глаза уставились на меня. Красные губы дрогнули. Неожиданно мадам Еписеева пробормотала:
– Ты знаешь, Сеня, я ведь давно люблю тебя. С самого первого родительского собрания.
Она развернулась и быстро-быстро засеменила прочь.
«В огороде – бузина, а в Киеве – дядька», – как сказал бы наш директор Константин Кузьмич Рогожин.
Глава 11
Мы начали восхождение. Лифт не работал.
– Ребята балуются, – пояснила Маша. К счастью, восхождение завершилось на четвертом этаже.
Луч фонарика то и дело выхватывал из темноты зловещие надписи, в избытке украшавшие стены. Мне запомнилась одна:
Лёка, я тебя убью!
Я поежился. В кромешной тьме мы поднимались все выше и выше. Я уже начал было раскаиваться, что принял приглашение мадам Еписеевой и ввязался во всю эту авантюру, но внезапно впереди замерцал огонек.
– Арсений Кириллович, вы здесь? – позвала Мария Антоновна.
– Здесь! – гаркнул я.
– Идите на свет. Я дверь открыла.
Я последовал здравому совету. И не ошибся. Через минуту я уже стоял в тесной прихожей, половину которой занимал огромный черный мотоцикл.
– Вот здесь, значит, вы и живете, – сказал я только для того, чтобы не молчать, и стянул пальто.
– Здесь, – согласилась Маша и водрузила мое пальто на мотоциклетный рог.
Потоптавшись на месте, я сунулся было в ближайшую дверь с изображенным на ней черепом и костями.
– Не сюда! – поправила меня мадам Еписеева. – Это детская. А нам в залу…
Мы протиснулись по узкому коридорчику и проникли в другую комнату. В центре красовался огромный стол, уставленный всевозможными баночками, салатницами и тарелочками. Спиртного не было. (Ах, дурак, вместо конфет лучше бы вина купил!) Зато посередине стола высился стеклянный кувшин с непонятной желтой жидкостью.
– Я сама из облепихи гоню, – похвасталась Мария Антоновна, заметив мой растерянный взгляд.
– Сколько ж там градусов?
– А мне говорили, что вы не пьете…
– Ни капли, – пришлось согласиться мне.
Этот ответ почему-то взволновал Марию. Она тихонько вздохнула и благодарно улыбнулась:
– Я так и знала. Вы ж учитель. Я ведь с мужем именно из-за этого самого развелась. Из-за водки… Такой уж он был зверюга, что не приведи господь. Вылитый Володька.
Я с сомнением оглядел стены комнаты. Синтетический ковер, бра, часы… Так, постойте, а это что же такое? Над двуспальной кроватью, где Мария Антоновна, явно в одиночестве, проводила ночи, висел портрет симпатичного мужика в летной фуражке. На зверюгу – да и на Володьку – он похож не был. Мадам Еписеева уловила этот мой взгляд и с готовностью объяснила:
– Вы, наверное, думаете, что это и есть мой муж? Нет, этого я из журнала вырезала и отдала увеличить. А Володьке сказала, что это его папа. Был, мол, летчиком. Разбился на испытаниях. Насмерть. Даже могилы не осталось…
Видя мое недоумение, она пригласила:
– Ну, прошу к столу.
Я замешкался и вспомнил о цветах, которые все еще увядали у меня под мышкой.
– Куда бы их пристроить? Это вам, Мария Антоновна.
Она одарила меня странным взглядом и достала из буфета стеклянную вазочку.
– Мне так давно не дарили цветов, – пробормотала вдова летчика-испытателя и двинулась по направлению к кухне. – Я воды налью, а вы пока устраивайтесь.
Да, ради такого взгляда стоит иногда разориться на цветы. Даже на «японские хризантемы».
А где, кстати, сам хулиган Еписеев? Небось, хулиганит? Хорошенькое же будет дельце, если он обнаружит в собственной квартире собственного же классного руководителя. Представляю его рожу. Надо будет, кстати, поинтересоваться у Маши, где ее чадо. И выпить с ней на брудершафт – хотя бы и облепихи, – а то ни в какие ворота: все «Мария Антоновна» да «Арсений Кириллович».
Я плеснул желтоватой водицы в хрустальные стаканы и потянулся за огурчиком.
– Сама солила! – раздалось над моим плечом.
От неожиданности я отдернул руку.
– Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, – продолжала Мария Антоновна, – у меня тридцать банок насолено…
Хрустнув огурчиком, я поднял стакан с облепихой и предложил:
– Мария Антоновна, давайте-ка на «ты».
– Ой, – смутилась она, – да как же я вас называть-то буду?
– Очень просто, как все – Сеня…
Мы чокнулись, выпили кисловатого напитка, и я во второй раз ощутил прикосновение ее красных губ. Легкое дуновение на щеке, словно муха пробежала. Я на мгновение замер, но тут же очнулся и опасливо покосился на неплотно прикрытую дверь. А вдруг в прихожей притаился хулиган Еписеев? Самое время задать тревожащий меня вопрос.
– Мария… То есть, тьфу, Маша, а вы… то есть ты, не знаете, где сейчас твой сын? Я ведь, собственно, его проведать заглянул. Как классный руководитель…
Хозяйка глянула на меня и с размаху шлепнула мне в тарелку горку салата.
– Да гуляет… А вы… ты разве к нему пришел? Я думала, ко мне…
Маша понурилась. Она подлила в стаканы облепиховой воды. Мы снова чокнулись и молча выпили. После чего я объявил:
– К тебе, к тебе! Или ты думаешь, что хулиганы едят конфеты и нюхают цветы?
– Ну вот, уже и хулиганы. А сам Володьку на собрании хвалил.
И что теперь делать? Сказать, что я ошибся? Вот из подобных ситуаций и возникает вранье, в котором нас так любят обвинять женщины. Впрочем, это будет вранье во благо. Хорошая она женщина, хоть и насолила тридцать банок огурцов. Огурчики, однако ж, недурны. Хрустят.
– Ты же понимаешь, – ухватив еще один огурец, соврал я, – что все эти похвалы несколько преувеличены.
– А зачем же ты тогда… – начала было мадам Еписеева.
Но я ее перебил:
– Из-за тебя. Тебе ведь было приятно?
Мадам Еписеева зарделась, словно лакомилась не облепиховой безделицей, а по меньшей мере портвейном. И бухнула мне в тарелку новую порцию салата.
– Да, – она вонзила ложку в салатную пирамиду. – Если хочешь знать, я к тебе уже давно приглядываюсь…
– Это с какой же целью?
– Просто так. Может, жалко мне тебя. Какой-то вы, Арсений Кириллович, неухоженный. Заботливой женской руки не чувствуется…
Вот это новость! Ну да, живу я один. Ну и что с того? Неухоженным меня еще никто не называл. Разве что Рыбкин. Кстати, как он там? Даже интересно…
Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник взлохмаченный хулиган Еписеев.
– Мать, похавать чего-нибудь есть? Голодный как собака… – Тут его глаза остановились на мне. Владимир тихо присвистнул и подхалимски улыбнулся. – Здравствуйте, Арсений Кириллович.
Я вжался в диван. Разом заалевшая мадам Еписеева начала оправдываться:
– Вот, Арсений Кириллович мимо бежал, да и заглянул к нам на минутку. Проведать, как ты тут живешь. Посмотреть твою комнату. Хватает ли тебе света в рабочем углу… А то, может, из-за этого и двойки, – добавила Маша виновато.
– Колобок, блин, какой-то. Бежал – не добежал. – Еписеев отодвинулся в коридор.
Мне оставалось только встать и осмотреть комнату хулигана. А также измерить уровень освещенности в его «рабочем углу».
Дверь с черепом скрипуче открылась. Я наугад шагнул. Под ногой звякнула какая-то железяка. Вот ведь вляпался в историю! Владимир протянул руку куда-то в зашкафную щель, и «детская» озарилась.
Прямо под моими ногами лежал глушитель от мотоцикла. Чуть поодаль сгрудилось промасленное тряпье. За ним маячила лежанка с ворохом вечерних туалетов хулигана Еписеева. Еще дальше размещался стол, заваленный металлоломом, сквозь который кое-где проглядывали несвежие пятна школьных тетрадей. И наконец, имелось окно, подоконник которого был заставлен пивными бутылками.
Я бросил взгляд на стены, задрапированные плакатами. С одного на меня уставилась чья-то рожа с высунутым языком. Если бы не язык, рожа была очень похожа на мое отражение в зеркале через пять минут после нападения собратьев Еписеева в Катькином дворе. Но сейчас я был загримирован Мариниными тенями.
– Может, ему света не хватает? – нарушила молчание Маша.
– Этого-то как раз хватает, – мрачно ответил я.
С кухни донеслось чавканье. Хулиган Елисеев приступил к вечерней трапезе.
– Да ты не бойся, – успокоила Маша. Но почему-то шепотом. – Сильно он тебе досаждает? На уроках-то?
– Ну что ты, – опять соврал я. – Не больше, чем все остальные, – тут я соврал совсем чуть-чуть.
– Управы на него нет, – грустно заметила она и взмахнула пергидролевыми волосами. – Я уж пробовала… Да что поделаешь, без мужика-то в доме? Разве что этот, летчик…
– Да, – согласился я, – от летчика проку мало…
В комнату вошел Владимир.
– Ну что, шмон закончен? Хватает мне света?
– Вполне…
– Ну ладно, мне уроки надо делать, – бесстыдно заявил он и ехидно добавил: – Литературу.
– Может, тебе помочь? – нерешительно предложил я.
– Да уж я сам как-нибудь.
– Не будет он ничего делать, – неожиданно встряла мать хулигана. – Врет все! Сейчас опять музыку включит на полную катушку, и хоть трава не расти.
Я переступил с ноги на ногу. Еписеев стал потихоньку оттирать нас со своей территории. Я попятился. Моя спина уперлась в руль мотоцикла. Упало пальто.
– Может, посидите еще, Арсений Кириллович, – предложила Маша.
Что я мог ответить? Да, охотно, мол, посижу? Поем салата? Смешно. Тем более что сын летчика-испытателя сверлил меня наглым взглядом и ждал, когда я уберусь восвояси.
– Нет-нет, уже поздно, – я трусливо отпрянул от мотоцикла. – Я пойду… Как-нибудь… потом… В следующий раз.
– Вы что же, каждую неделю собираетесь мать объедать? – В Еписееве неожиданно взыграли сыновние чувства.
– Ну почему каждую неделю, Володя? Если хочешь, я больше не приду…
– Очень хочу! – сказал хулиган и гадко улыбнулся. – Мне вас и в школе во как хватает!
– Ну что ты такое говоришь, Вова, – обреченно выдохнула Мария.
Я понял, что больше в этом доме не появлюсь. Натягивая пальто, я горестно смотрел на прекрасное в электрическом свете Машино лицо. Ее губы изогнулись в легкой улыбке.
– А ну марш за уроки, нахал несчастный! – вдруг крикнула мадам Еписеева сыну.
Как ни странно, Еписеев молча скрылся в своей «детской» и захлопнул за собой дверь. Череп таинственно щерился всезнающим оскалом. Через минуту за дверью что-то взорвалось. Я вздрогнул. Судя по всему, хулиган Еписеев приступил к прослушиванию музыкальных произведений.
– Я тебя провожу, – нерешительно сказала Маша.
– Там темно.
– Тем более.
Мы осторожно спустились по лестнице. Света в подъезде по-прежнему не наблюдалось. Фонарик моя спутница забыла, а потому крепко держала меня за руку. Словно маленького. Наконец мы вышли под звезды и двинулись к метро.
– Боже, как мне все это надоело, – пробормотала мадам Еписеева, когда мы преодолели половину пути.
Я промолчал. Мне вдруг стало жалко эту маленькую женщину. Нелегко жить с хулиганом под одной крышей. Хотя кто знает?
У метро было пустынно. На фоне многочисленных домов, обступавших станцию как лес, оранжево горела буква «М».
«Мария, – подумал я. – Красивое имя. – Только вот фамилия у нее какая-то хулиганская. Но это дело поправимое. Фамилию можно поменять. К примеру, после свадьбы. Многие так поступают».
– У тебя фамилия по мужу? – внезапно спросил я.
Маша поежилась.
– Нет, по отцу. Когда мой муж еще гулял со мной, то я ему сразу сказала: если хочешь жениться – бери мою фамилию…
– И что? Он согласился? – опешил я.
– Видишь ли, когда отец умирал, то он завещал мне хранить фамилию. Больше хранить-то было нечего…
– Понятно, – сказал я.
У турникета, перед тем как опустить жетон в щель, я глупо спросил:
– Одна-то дойдешь? – словно собирался проводить ее назад.
Серые глаза уставились на меня. Красные губы дрогнули. Неожиданно мадам Еписеева пробормотала:
– Ты знаешь, Сеня, я ведь давно люблю тебя. С самого первого родительского собрания.
Она развернулась и быстро-быстро засеменила прочь.
«В огороде – бузина, а в Киеве – дядька», – как сказал бы наш директор Константин Кузьмич Рогожин.
Глава 11
Нет выхода
Интересно, что значит «давно»? – размышлял я, пересекая Москву в голубом вагоне с севера на юг. Сколько это «давно»? Когда у нас было первое родительское собрание? Год назад? Два? А может, месяц?
Я стал вспоминать, при каких обстоятельствах мадам Еписеева могла влюбиться в меня. Роль классного надзирателя ее сына я исполняю полтора года. Значит, полтора года – максимальный срок. Что ж, за такой промежуток времени, да с учетом того, что Мария не знает меня, а следовательно, идеализирует, ее чувство могло вполне окрепнуть и даже выродиться в своего рода манию.
И тут я вспомнил, как на прошлых родительских собраниях безбожно поносил хулигана Еписеева и как некая белесая дамочка во втором ряду с каждым моим словом все ниже и ниже опускала голову. Когда же я наконец отвлекался от грехов ее сына, меня неизменно преследовал чей-то серовато-голубоватый взгляд. Я помню, что, помимо родителей, мне постоянно что-то мешало на собраниях. Так вот оно что! Теперь мне стало все ясно. Влюбленные глаза мадам Еписеевой – вот что мешало мне сосредоточиться на встречах с родителями моих учеников.
Но с чего это она взяла, что я не пью? Кто ей мог сказать такую глупость? Вот уж будет разочарование так разочарование. Крушение всех надежд, не меньше…
Итак, я побывал в гостях у Маши Еписеевой. Ну и что? Я должен жениться на ней, как честный человек? Нет, зря затеял я эту катавасию с женитьбой. Все Катька! А я, человек подверженный чужому влиянию, поддался ее словам. И вот ведь взбрело в голову! До того времени, когда я буду натягивать одеяло зубами, еще очень и очень далеко. Сто раз можно успеть жениться. И девяносто девять раз развестись.
«Красногвардейская». Задумавшись, я толкнул дверь, собираясь выйти из метро. Дверь не открывалась. Я внимательно вгляделся в черную надпись, выведенную на стекле: «НЕТ ВЫХОДА».
Ну разве можно писать такое в общественных местах?! А если у человека горе? Как прикажете ему понимать эту зловещую надпись? В философском смысле? Так ведь и до самоубийства довести горемыку можно. Бьешься, ищешь выход из тупика, мучаешься, старательно взращиваешь в себе надежду, и вот на тебе: «Нет выхода».
Тот, с позволения сказать, пейзаж, что открылся моему взору в родном районе, мало отличался от картинки, которая окружала Машин «медвежий угол». Странно, а я и не замечал. Почти те же дома, совсем нет деревьев, пустота, и огоньки, огоньки, огоньки.
Войдя во двор, я отыскал среди многочисленных разноцветных пятен окно Витальки Рыбкина. Там еще мерцал красноватый свет. Если человек один, он вряд ли станет наслаждаться зрелищем красного фонаря. Наверняка у Рыбкина эта библиофилка Пастернак торчит. Деловое совещание, однако, затянулось. Хорошо, наверное, когда жена отдыхает где-то за границей. На Канарах или где там они проводят свой отдых? Я, правда, не могу судить, хорошо это или плохо. И кому хорошо. Вот если бы у меня была жена… Ну-ну, не будем об этом.
Итак, Виталька и его Пастернак отменяются. Если честно, мне вовсе и не хотелось идти к Рыбкину. Меня уже несколько часов слегка знобило – начиная с той минуты, как я выгрузился из метро в медвежьем углу мадам Еписеевой. К тому же верхняя челюсть начала неприятно пульсировать, что, по опыту, не предвещало ничего хорошего.
Я открыл дверь своего жилища. Под воздействием сквозняка из-под моих ног, словно вспугнутый кролик, а может, барсук, в кухню прошмыгнул гигантский комок свалявшейся пыли. М-да, уборки эти стены давненько не видели. Сейчас бы ванну принять, пропариться хорошенько. Но, увы, это невозможно. На прошлой неделе мы с Тимирязьевым устроили небольшие посиделки, поэтому в ванной ждала своего часа грязная посуда. Вымыть ее руки все как-то не доходили.
– Еда, кстати, тоже отменяется, – сказал я вслух, присев на табуретку у таинственно светившейся в темноте ниши холодильника.
Он был пуст. Если не считать черного сухаря палеозойских времен, пары увядших морковок и жидкости неизвестного происхождения, томившейся в майонезной банке. Из этой продукции, конечно, можно что-нибудь сварганить, но для этого нужно быть, во-первых, первоклассным поваром, а во-вторых, отпетым гурманом и ценителем деликатесов из подобной дряни.
Я с горечью захлопнул белую дверцу и побрел к дивану. Телевизор радостно встретил меня мерзким писком и разноцветной сеткой на экране. От писка у меня тотчас разболелся зуб. Пришлось осмотреть полочку над унитазом. Там у меня хранились нехитрые лекарства, а именно анальгин и глюконат кальция. Насчет глюконата не скажу, его лечебный эффект так, наверно, и останется для меня тайной, а вот от чего помогает анальгин, я знал. Пошарив рукой, я наугад вытянул бумажную обойму каких-то таблеток. Глюконат! Анальгин закончился еще в прошлый раз, когда у меня болела голова. И что теперь делать? Аптеки-то давно закрыты. По соседям я не пойду даже в том случае, если буду умирать.
Я склонился над раковиной и набрал полный рот холодной воды. Немного полегчало. Удовлетворившись результатом, я решил заняться насморком. Носу тоже досталась хорошая порция ледяной жидкости. Высморкавшись по системе йогов, я почувствовал облегчение. Эх, если бы все болезни излечивались так же легко!
Как только я взгромоздился на диван, боль опять взялась за свое. Рука потянулась к пачке «Явы». Тоже, между прочим, испытанное средство. Эксперименты ставились на людях. Еще точнее, на мне. Но в пачке перекатывались две смятые сигаретины. Для бессонной ночи – а именно столько мне и придется ожидать прихода врача, который выпишет бюллетень, – явно не достаточно.
Мои пальцы вынырнули из сигаретной пачки и сунулись к телефонному диску. Так, кому бы позвонить? Кто у нас знает народные средства от зубной боли?
– Кать, я тебя не разбудил?
Кто еще мог вынести столь поздний звонок? Пусть даже от человека, страдающего насморком и зубной болью?
– А, Васильев, ты, говорят, тут вовсю с моими подругами заигрываешь? Поздравляю!
– Какие подруги! – взвыл я. – Ты мне лучше скажи, есть какое-нибудь средство от зубов?
– Есть, – веско ответила мадам Колосова. – Зубной врач, у которого ты не был, наверное, с тех пор, как у тебя выпали молочные зубы.
– Я серьезно! – это было больше похоже на стон. Верхняя челюсть стреляла, как Анка-пулеметчица. Метко стреляла. Казалось, прямо в мозг. – Что-нибудь народное…
– Народное? – переспросила Катька. – Тебе «Калинку-малинку» или анальгин?
– Да нет у меня анальгина! Выпил весь!
– Да, Васильев, ну ты попал… в ситуацию. Давай, открывай аптечку и перечисляй. Что за зверь там у тебя водится?
– Нет у меня никакой аптечки! А из животных только глюконат кальция!
– Кальций? Нет, кальций в твоем случае не панацея, – удрученно сказала Кэт.
– Что же мне делать? – вскричал я. Вернее, не я, а моя больная челюсть.
– Я, конечно, могу с тобой поговорить, если тебе это поможет, – предложила моя верная подруга и хохотнула: – Но вообще-то, больной, вам надо жениться. Тогда у вас эти проблемы отпадут сами собой…
Опять двадцать пять! Она бы еще мне зубы по утрам посоветовала чистить! Чистить-то я их, конечно, чищу, да что толку, если в Москве вода начисто лишена фтора, как говорят медики. Словом, разозлился я на Катьку и гневно шмякнул трубку на рычаг.
А боль все не отпускала. Хрен с ним, с носом, лишь бы треклятые зубы угомонились! В таком состоянии позвонишь хоть черту лысому, если он, конечно, даст тебе дельный совет. Неожиданно я вспомнил об угощении мадам Еписеевой. Так, огурцы, тридцать банок, салат, облепиха… Вот оно! Такая женщина должна знать народное средство от любой болезни. А если эта женщина, по ее недавнему признанию, тебя еще и любит, то…
Дрожащей рукой я набрал заветный номер. После долгих гудков в трубке раздался недовольный басок хулигана Еписеева:
– Лех, ты, что ль? Опупел в такое время звонить?
Я тихонько опустил трубку на рычаг. Но в схватке между болью и стыдом победила первая, и я опять стал накручивать диск.
– Лех, кончай, – угрожающе предупредил Еписеев после шести долгих гудков.
– Здравствуй, Володя, – залебезил я. – А маму позови, пожалуйста.
На том конце воцарилось молчание. Потом раздался какой-то грохот, а за ним последовали короткие, зубодробящие гудки. Теперь, видно, чего-то устыдился хулиган Еписеев. Я набрался наглости и позвонил еще раз.
– Да? – раздался голос Маши, показавшийся мне музыкой небес.
– Машенька! – закричал я, будто звонил по меньшей мере с той стороны земного шара или вовсе с другой планеты. – Добрый вечер еще раз! Я тебя тоже очень люблю! – И сразу, без перехода: – Ты знаешь какое-нибудь народное средство от зубов?
– Это ты, Арсений? – ничуть не удивившись, спросила мать хулигана и начала диктовать будто по писаному: – Во-первых, возьми красную шерстяную нитку – если у тебя она есть – и обвяжи вокруг того запястья, с какой стороны у тебя болит зуб, шесть раз. Во-вторых, чеснок. Его засунь в ухо с противоположной стороны…
– А морковку можно? – перебил я. – У меня чеснока нет.
– Нет чеснока? – удивилась Маша. – Странно. Ну тогда попробуй одно не очень приятное средство. (Словно чеснок в ухе – это чертовски приятно!) Ты, разумеется, не пьешь, но вдруг у тебя где-нибудь затерялась рюмочка водки? Размешай ее с перцем и солью. И выпей…
– Спасибо, Машенька! – заорал я, но она решительно продолжила:
– Подожди, это еще не все. Надень на шею янтарные бусы. Так даже младенцам делают. Говорят, очень помогает, когда зубки режутся…
– Но у меня-то зубки не режутся! Скорее наоборот – вываливаются.
– Это не имеет значения, – авторитетно сказала Маша.
Я хотел распрощаться со своей благодетельницей и бежать претворять в жизнь ее народные указания, но не тут-то было. Мадам Еписеева, подобно всем женщинам, затеяла совершенно бессмысленный разговор.
– А ты правда меня любишь? – спросила она. Голос ее звенел. Наверное, в моем телефоне барахлила мембрана.
– Правда, правда, – торопливо ответил я и добавил, чтобы не возникло сомнений: – Давно…
– Давно? – в голосе Марии Еписеевой прозвучал неподдельный интерес. – С каких же это пор?
– С тех самых, как ты стала ходить на собрания! Уже полтора года, – нагло ответил я, вспомнив свои подсчеты в метро. – Машенька! – закричал я от неожиданной вспышки боли. – Давай все обсудим как-нибудь потом, в театре, в музее, у черта лысого, где хочешь! Только не сейчас!
– Ну что ж, – обиженно поймала меня на слове ночная собеседница, – тогда я жду твоего приглашения. Спокойной ночи.
Я остервенело бухнул трубку и помчался следовать Машиным указаниям.
– Красная нитка, красная нитка, шерстяная красная нитка, – бубнил я в поисках хоть какой-нибудь нити.
Красной, да еще и шерстяной, мне что-то не попадалось. Попадались все больше какие-то серые, совсем не шерстяные и пыльные. С отчаяния я отодрал от синего синтетического пледа волоконце и повязал им руку. Чуть повыше локтя.
– Так, – с удовлетворением отметил я, ожидая прекращения невыносимой боли, – это сделано!
Теперь бусы, пропади они пропадом. Где я ей возьму бусы? Ладно, главное – найти что-нибудь похожее. Я оторвал от пледа еще одну нитку и нанизал на нее несколько бельевых пуговиц. Это сооружение я и нацепил на шею. Боль, однако, не отступала.
Чеснока у меня точно нет, подумал я. А водка? Что мы пили с Ленькой Тимирязьевым? Ее, родимую. Я ворвался на кухню и, как алкоголик, принялся сливать из бутылок, в избытке скопившихся там, последние жалкие капли в рюмочку.
Мало-помалу рюмочка наполнилась. Щедро сыпанув из перечницы и солонки, я размешал эту адскую смесь и залпом выпил. Мои глаза едва не вылезли из орбит! Вот это средство так средство! Какая там боль, я себя несколько минут не помнил.
В моей душе завозилась трепетная любовь к моей спасительнице. Не к водке, конечно. К Маше. Я с наслаждением плюхнулся на диван и постарался заснуть. Через пять минут в верхней челюсти опять возникла подозрительная пульсация. Решив предупредить атаку врага, я вскочил и подбежал к окну.
Рыбкин не спал. Его окно по-прежнему одиноко мерцало красным светом среди темной махины многоэтажного дома.
Через пару минут я стоял у бронированной двери своего институтского товарища и осатанело, как клопа, давил кнопку его импортного звонка.
– Ба, Арсюша! – радостно и в то же время недовольно раздалось из-за железа. – Какими судьбами? Ты на часы посмотрел или просто так зашел?
– Виталик, умоляю, – проскрежетал я, – чеснока… То есть анальгину!
Дверь приоткрылась, и в щель просунулась всклокоченная Виталькина голова:
– Ты всегда по ночам ешь чеснок и пьешь анальгин?
– Нет, только сегодня…
– Это радует, – вздохнул Рыбкин и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Лариса, посмотри там аспирин, байеровский! Тут товарищу дурно!
Он распахнул дверь пошире и втащил меня в прихожую.
– Батюшки, – воскликнул Виталька, разглядев синяки под моими вылезавшими из орбит глазами, – да кто ж тебя так?
Я глянул в зеркало, подсвеченное двумя лампочками. Там в полный рост маячило папуасообразное существо с перекошенным лицом и изжелта-синими тенями под вытаращенными бельмами. На шее существа болтались ритуальные пуговичные бусы.
– Заболел я, – застенчиво пояснил я надтреснутым голосом.
– Это я вижу, – сказал Рыбкин.
Тут из просторного рыбкинского коридора донеслось цоканье, словно там проезжал наряд конной милиции (габариты коридора, в общем-то, позволяли), и в следующую секунду в прихожей возникла высокая тонкая дива в шелковом коротком халатике и золотых очках на вздернутом до неприличия носике. В руках дива держала антикварный кубок с какой-то шипучей смесью.
Я стал вспоминать, при каких обстоятельствах мадам Еписеева могла влюбиться в меня. Роль классного надзирателя ее сына я исполняю полтора года. Значит, полтора года – максимальный срок. Что ж, за такой промежуток времени, да с учетом того, что Мария не знает меня, а следовательно, идеализирует, ее чувство могло вполне окрепнуть и даже выродиться в своего рода манию.
И тут я вспомнил, как на прошлых родительских собраниях безбожно поносил хулигана Еписеева и как некая белесая дамочка во втором ряду с каждым моим словом все ниже и ниже опускала голову. Когда же я наконец отвлекался от грехов ее сына, меня неизменно преследовал чей-то серовато-голубоватый взгляд. Я помню, что, помимо родителей, мне постоянно что-то мешало на собраниях. Так вот оно что! Теперь мне стало все ясно. Влюбленные глаза мадам Еписеевой – вот что мешало мне сосредоточиться на встречах с родителями моих учеников.
Но с чего это она взяла, что я не пью? Кто ей мог сказать такую глупость? Вот уж будет разочарование так разочарование. Крушение всех надежд, не меньше…
Итак, я побывал в гостях у Маши Еписеевой. Ну и что? Я должен жениться на ней, как честный человек? Нет, зря затеял я эту катавасию с женитьбой. Все Катька! А я, человек подверженный чужому влиянию, поддался ее словам. И вот ведь взбрело в голову! До того времени, когда я буду натягивать одеяло зубами, еще очень и очень далеко. Сто раз можно успеть жениться. И девяносто девять раз развестись.
«Красногвардейская». Задумавшись, я толкнул дверь, собираясь выйти из метро. Дверь не открывалась. Я внимательно вгляделся в черную надпись, выведенную на стекле: «НЕТ ВЫХОДА».
Ну разве можно писать такое в общественных местах?! А если у человека горе? Как прикажете ему понимать эту зловещую надпись? В философском смысле? Так ведь и до самоубийства довести горемыку можно. Бьешься, ищешь выход из тупика, мучаешься, старательно взращиваешь в себе надежду, и вот на тебе: «Нет выхода».
Тот, с позволения сказать, пейзаж, что открылся моему взору в родном районе, мало отличался от картинки, которая окружала Машин «медвежий угол». Странно, а я и не замечал. Почти те же дома, совсем нет деревьев, пустота, и огоньки, огоньки, огоньки.
Войдя во двор, я отыскал среди многочисленных разноцветных пятен окно Витальки Рыбкина. Там еще мерцал красноватый свет. Если человек один, он вряд ли станет наслаждаться зрелищем красного фонаря. Наверняка у Рыбкина эта библиофилка Пастернак торчит. Деловое совещание, однако, затянулось. Хорошо, наверное, когда жена отдыхает где-то за границей. На Канарах или где там они проводят свой отдых? Я, правда, не могу судить, хорошо это или плохо. И кому хорошо. Вот если бы у меня была жена… Ну-ну, не будем об этом.
Итак, Виталька и его Пастернак отменяются. Если честно, мне вовсе и не хотелось идти к Рыбкину. Меня уже несколько часов слегка знобило – начиная с той минуты, как я выгрузился из метро в медвежьем углу мадам Еписеевой. К тому же верхняя челюсть начала неприятно пульсировать, что, по опыту, не предвещало ничего хорошего.
Я открыл дверь своего жилища. Под воздействием сквозняка из-под моих ног, словно вспугнутый кролик, а может, барсук, в кухню прошмыгнул гигантский комок свалявшейся пыли. М-да, уборки эти стены давненько не видели. Сейчас бы ванну принять, пропариться хорошенько. Но, увы, это невозможно. На прошлой неделе мы с Тимирязьевым устроили небольшие посиделки, поэтому в ванной ждала своего часа грязная посуда. Вымыть ее руки все как-то не доходили.
– Еда, кстати, тоже отменяется, – сказал я вслух, присев на табуретку у таинственно светившейся в темноте ниши холодильника.
Он был пуст. Если не считать черного сухаря палеозойских времен, пары увядших морковок и жидкости неизвестного происхождения, томившейся в майонезной банке. Из этой продукции, конечно, можно что-нибудь сварганить, но для этого нужно быть, во-первых, первоклассным поваром, а во-вторых, отпетым гурманом и ценителем деликатесов из подобной дряни.
Я с горечью захлопнул белую дверцу и побрел к дивану. Телевизор радостно встретил меня мерзким писком и разноцветной сеткой на экране. От писка у меня тотчас разболелся зуб. Пришлось осмотреть полочку над унитазом. Там у меня хранились нехитрые лекарства, а именно анальгин и глюконат кальция. Насчет глюконата не скажу, его лечебный эффект так, наверно, и останется для меня тайной, а вот от чего помогает анальгин, я знал. Пошарив рукой, я наугад вытянул бумажную обойму каких-то таблеток. Глюконат! Анальгин закончился еще в прошлый раз, когда у меня болела голова. И что теперь делать? Аптеки-то давно закрыты. По соседям я не пойду даже в том случае, если буду умирать.
Я склонился над раковиной и набрал полный рот холодной воды. Немного полегчало. Удовлетворившись результатом, я решил заняться насморком. Носу тоже досталась хорошая порция ледяной жидкости. Высморкавшись по системе йогов, я почувствовал облегчение. Эх, если бы все болезни излечивались так же легко!
Как только я взгромоздился на диван, боль опять взялась за свое. Рука потянулась к пачке «Явы». Тоже, между прочим, испытанное средство. Эксперименты ставились на людях. Еще точнее, на мне. Но в пачке перекатывались две смятые сигаретины. Для бессонной ночи – а именно столько мне и придется ожидать прихода врача, который выпишет бюллетень, – явно не достаточно.
Мои пальцы вынырнули из сигаретной пачки и сунулись к телефонному диску. Так, кому бы позвонить? Кто у нас знает народные средства от зубной боли?
– Кать, я тебя не разбудил?
Кто еще мог вынести столь поздний звонок? Пусть даже от человека, страдающего насморком и зубной болью?
– А, Васильев, ты, говорят, тут вовсю с моими подругами заигрываешь? Поздравляю!
– Какие подруги! – взвыл я. – Ты мне лучше скажи, есть какое-нибудь средство от зубов?
– Есть, – веско ответила мадам Колосова. – Зубной врач, у которого ты не был, наверное, с тех пор, как у тебя выпали молочные зубы.
– Я серьезно! – это было больше похоже на стон. Верхняя челюсть стреляла, как Анка-пулеметчица. Метко стреляла. Казалось, прямо в мозг. – Что-нибудь народное…
– Народное? – переспросила Катька. – Тебе «Калинку-малинку» или анальгин?
– Да нет у меня анальгина! Выпил весь!
– Да, Васильев, ну ты попал… в ситуацию. Давай, открывай аптечку и перечисляй. Что за зверь там у тебя водится?
– Нет у меня никакой аптечки! А из животных только глюконат кальция!
– Кальций? Нет, кальций в твоем случае не панацея, – удрученно сказала Кэт.
– Что же мне делать? – вскричал я. Вернее, не я, а моя больная челюсть.
– Я, конечно, могу с тобой поговорить, если тебе это поможет, – предложила моя верная подруга и хохотнула: – Но вообще-то, больной, вам надо жениться. Тогда у вас эти проблемы отпадут сами собой…
Опять двадцать пять! Она бы еще мне зубы по утрам посоветовала чистить! Чистить-то я их, конечно, чищу, да что толку, если в Москве вода начисто лишена фтора, как говорят медики. Словом, разозлился я на Катьку и гневно шмякнул трубку на рычаг.
А боль все не отпускала. Хрен с ним, с носом, лишь бы треклятые зубы угомонились! В таком состоянии позвонишь хоть черту лысому, если он, конечно, даст тебе дельный совет. Неожиданно я вспомнил об угощении мадам Еписеевой. Так, огурцы, тридцать банок, салат, облепиха… Вот оно! Такая женщина должна знать народное средство от любой болезни. А если эта женщина, по ее недавнему признанию, тебя еще и любит, то…
Дрожащей рукой я набрал заветный номер. После долгих гудков в трубке раздался недовольный басок хулигана Еписеева:
– Лех, ты, что ль? Опупел в такое время звонить?
Я тихонько опустил трубку на рычаг. Но в схватке между болью и стыдом победила первая, и я опять стал накручивать диск.
– Лех, кончай, – угрожающе предупредил Еписеев после шести долгих гудков.
– Здравствуй, Володя, – залебезил я. – А маму позови, пожалуйста.
На том конце воцарилось молчание. Потом раздался какой-то грохот, а за ним последовали короткие, зубодробящие гудки. Теперь, видно, чего-то устыдился хулиган Еписеев. Я набрался наглости и позвонил еще раз.
– Да? – раздался голос Маши, показавшийся мне музыкой небес.
– Машенька! – закричал я, будто звонил по меньшей мере с той стороны земного шара или вовсе с другой планеты. – Добрый вечер еще раз! Я тебя тоже очень люблю! – И сразу, без перехода: – Ты знаешь какое-нибудь народное средство от зубов?
– Это ты, Арсений? – ничуть не удивившись, спросила мать хулигана и начала диктовать будто по писаному: – Во-первых, возьми красную шерстяную нитку – если у тебя она есть – и обвяжи вокруг того запястья, с какой стороны у тебя болит зуб, шесть раз. Во-вторых, чеснок. Его засунь в ухо с противоположной стороны…
– А морковку можно? – перебил я. – У меня чеснока нет.
– Нет чеснока? – удивилась Маша. – Странно. Ну тогда попробуй одно не очень приятное средство. (Словно чеснок в ухе – это чертовски приятно!) Ты, разумеется, не пьешь, но вдруг у тебя где-нибудь затерялась рюмочка водки? Размешай ее с перцем и солью. И выпей…
– Спасибо, Машенька! – заорал я, но она решительно продолжила:
– Подожди, это еще не все. Надень на шею янтарные бусы. Так даже младенцам делают. Говорят, очень помогает, когда зубки режутся…
– Но у меня-то зубки не режутся! Скорее наоборот – вываливаются.
– Это не имеет значения, – авторитетно сказала Маша.
Я хотел распрощаться со своей благодетельницей и бежать претворять в жизнь ее народные указания, но не тут-то было. Мадам Еписеева, подобно всем женщинам, затеяла совершенно бессмысленный разговор.
– А ты правда меня любишь? – спросила она. Голос ее звенел. Наверное, в моем телефоне барахлила мембрана.
– Правда, правда, – торопливо ответил я и добавил, чтобы не возникло сомнений: – Давно…
– Давно? – в голосе Марии Еписеевой прозвучал неподдельный интерес. – С каких же это пор?
– С тех самых, как ты стала ходить на собрания! Уже полтора года, – нагло ответил я, вспомнив свои подсчеты в метро. – Машенька! – закричал я от неожиданной вспышки боли. – Давай все обсудим как-нибудь потом, в театре, в музее, у черта лысого, где хочешь! Только не сейчас!
– Ну что ж, – обиженно поймала меня на слове ночная собеседница, – тогда я жду твоего приглашения. Спокойной ночи.
Я остервенело бухнул трубку и помчался следовать Машиным указаниям.
– Красная нитка, красная нитка, шерстяная красная нитка, – бубнил я в поисках хоть какой-нибудь нити.
Красной, да еще и шерстяной, мне что-то не попадалось. Попадались все больше какие-то серые, совсем не шерстяные и пыльные. С отчаяния я отодрал от синего синтетического пледа волоконце и повязал им руку. Чуть повыше локтя.
– Так, – с удовлетворением отметил я, ожидая прекращения невыносимой боли, – это сделано!
Теперь бусы, пропади они пропадом. Где я ей возьму бусы? Ладно, главное – найти что-нибудь похожее. Я оторвал от пледа еще одну нитку и нанизал на нее несколько бельевых пуговиц. Это сооружение я и нацепил на шею. Боль, однако, не отступала.
Чеснока у меня точно нет, подумал я. А водка? Что мы пили с Ленькой Тимирязьевым? Ее, родимую. Я ворвался на кухню и, как алкоголик, принялся сливать из бутылок, в избытке скопившихся там, последние жалкие капли в рюмочку.
Мало-помалу рюмочка наполнилась. Щедро сыпанув из перечницы и солонки, я размешал эту адскую смесь и залпом выпил. Мои глаза едва не вылезли из орбит! Вот это средство так средство! Какая там боль, я себя несколько минут не помнил.
В моей душе завозилась трепетная любовь к моей спасительнице. Не к водке, конечно. К Маше. Я с наслаждением плюхнулся на диван и постарался заснуть. Через пять минут в верхней челюсти опять возникла подозрительная пульсация. Решив предупредить атаку врага, я вскочил и подбежал к окну.
Рыбкин не спал. Его окно по-прежнему одиноко мерцало красным светом среди темной махины многоэтажного дома.
Через пару минут я стоял у бронированной двери своего институтского товарища и осатанело, как клопа, давил кнопку его импортного звонка.
– Ба, Арсюша! – радостно и в то же время недовольно раздалось из-за железа. – Какими судьбами? Ты на часы посмотрел или просто так зашел?
– Виталик, умоляю, – проскрежетал я, – чеснока… То есть анальгину!
Дверь приоткрылась, и в щель просунулась всклокоченная Виталькина голова:
– Ты всегда по ночам ешь чеснок и пьешь анальгин?
– Нет, только сегодня…
– Это радует, – вздохнул Рыбкин и крикнул куда-то в глубину квартиры: – Лариса, посмотри там аспирин, байеровский! Тут товарищу дурно!
Он распахнул дверь пошире и втащил меня в прихожую.
– Батюшки, – воскликнул Виталька, разглядев синяки под моими вылезавшими из орбит глазами, – да кто ж тебя так?
Я глянул в зеркало, подсвеченное двумя лампочками. Там в полный рост маячило папуасообразное существо с перекошенным лицом и изжелта-синими тенями под вытаращенными бельмами. На шее существа болтались ритуальные пуговичные бусы.
– Заболел я, – застенчиво пояснил я надтреснутым голосом.
– Это я вижу, – сказал Рыбкин.
Тут из просторного рыбкинского коридора донеслось цоканье, словно там проезжал наряд конной милиции (габариты коридора, в общем-то, позволяли), и в следующую секунду в прихожей возникла высокая тонкая дива в шелковом коротком халатике и золотых очках на вздернутом до неприличия носике. В руках дива держала антикварный кубок с какой-то шипучей смесью.