Страница:
Я хотел было отказаться, но не успел.
– Прямое попадание в переносицу, – прощебетал знакомый голосок и тут же успокоил: – Гематомы будут еще больше. Это я говорю как врач.
Я обернулся. В дверь ванной просунулась каштановая прядь, а за ней – голова театралки Марины.
– Это и есть твой сюрприз? – недовольно буркнул я.
Катька молча погрузила мое пальто в воду.
Глава 8
Глава 9
Глава 10
– Прямое попадание в переносицу, – прощебетал знакомый голосок и тут же успокоил: – Гематомы будут еще больше. Это я говорю как врач.
Я обернулся. В дверь ванной просунулась каштановая прядь, а за ней – голова театралки Марины.
– Это и есть твой сюрприз? – недовольно буркнул я.
Катька молча погрузила мое пальто в воду.
Глава 8
Примите соболезнования
– Ты понимаешь, он такая сволочь! – говорила Марина, обращая на меня не больше внимания, чем на диван, на котором я сидел. – Я ему говорю, ты что же, не понимаешь, что я ночь не спала? Хоть бы позвонил! А он в ответ – какая ерунда! Мне некогда было, а у тебя все время занято… А сам водяру глушил в редакции своей. Потом, небось, к бабе поехал… Некогда ему! Хоть бы денег от этой его занятости прибавилось! Третий год живем на мою зарплату!
– Ну а ты чего? – не выдержала Катька. Уже четверть часа разговор крутился вокруг взаимоотношений Марины и ее непутевого мужа.
– А что я? Не удержалась и выложила ему все как есть. Обозвала его идиотом. И говоришь ты, мол, как идиот, и ешь как идиот, и уходишь как идиот, и приходишь – тоже как идиот. И вообще, если бы кто-нибудь устроил конкурс идиотов, ты бы наверняка занял первое место. Так и сказала! Он, разумеется, покраснел от ярости, а я продолжаю: хотя нет, ты бы занял второе…
– А он чего? – опять вставила Катька.
– Он? А он спрашивает: почему это второе?
– А ты?
– А я отвечаю: да потому, что ты – идиот!
– И
– Сильно! – Катька восхищенно зашелестела ресницами. – И что дальше?
– А дальше, – Марина энергично всхлипнула, – дальше он хлопнул дверью…
– И до сих пор не объявился?
– До сих пор. – Марина готова была зареветь в голос. – Может, ты позвонишь, Катюш? Вдруг он дома, а я у тебя…
– Что-то я не пойму, – Кэт покачала головой, – зачем он тебе нужен, если он такой идиот?
– Люблю я его все-таки.
– Ну и дура! – гневно объявила мадам Колосова.
– Ну почему дура-то, Катюш. Ты же знаешь, Сашка – гений. Без комментариев. Славик Мошкарев по сравнению с Сашкой полный ноль…
– Еще раз дура, – повторила Катька уже спокойней.
Я решил, что она сейчас отвернется и начнет смотреть биржевые новости.
Как бы не так! Подобные номера проходят только со мной. Вместо этого Кэт повернулась к подруге и участливо заметила:
– Марин, но всех-то гениев не прокормишь. Да и рук не хватит, чтобы все вонючие носки перестирать…
Марина поникла на диване. В картинной позе князя Меншикова в Березове. В руке истой театралки дымилась тоненькая белая сигаретка, диаметром с ноздрю кролика. Страдалица перевела глаза в густом вечернем макияже на Катьку и мечтательно протянула:
– И вовсе они не вонючие…
Женщины… Иногда я задумываюсь над вопросом: «Хотел бы я быть существом другого пола?» И неизменно отвечаю: «Нет, не хотел бы». Этот неизбежный ответ вызревает во мне вовсе не от мужского самолюбия. Скорее наоборот. Быть одного пола с мужиками тоже подчас нелегко.
Редкий индивид из нашего брата хотя бы туманно представляет, что же он такое. А чаще всего он являет собой грубое и упертое существо, тонкость которому чужда, желания которого примитивны, а амбиции – грандиозны. Разумеется, такой человек не способен понять ту, что находится рядом (а тем более поодаль). Он и товарищей-то своих с трудом понимает. А если понимает, то как-то однобоко, в основном если в это понимание вмешивается алкоголь.
Однажды я присутствовал на званом вечере в ресторане «Прага». Вечер был посвящен возвращению с далекого Севера моего друга Леньки Тимирязьева.
Тогда Ленька еще подвизался по основной своей профессии – геологом. Это позже он тряхнул музыкальной школой, куда еще в детстве его со скандалами таскали родители, и стал ресторанным саксофонистом.
Заработки на Севере были, разумеется, северные (впоследствии Ленька решил, что такие деньги можно зашибать и ресторанными шлягерами). Один из этих заработков мы и отмечали в «Праге».
Тимирязьев уже набрался. Он был в ударе и северных денег не жалел. Ему, конечно, хотелось, чтобы по этому случаю гуляла если не вся Москва, то хотя бы отдельно взятый зеркальный зал «Праги». Именно поэтому хмельной Ленькин взгляд остановился на стареньком армянине, который тихо сидел за соседним столиком и жевал какой-то салатик, запивая его минералкой.
– Отец, – Ленька подсел к армянину, обнял его коротенькой ручкой за старческие плечи, – пойдем выпьем. На брудершафт! – Ленькин язык уже изрядно заплетался.
– Я, синок, давно нэ патрэбляю, – мирно отозвался старичок. Из его усов торчал капустный листик.
– Да пойдем, отец! – настаивал будущий саксофонист. – За все плачу. Море разливанное!
Старичок понял, что от Леньки просто так не отвяжешься. Он лукаво посмотрел на Тимирязьева, потом окинул внимательным взглядом наш стол, где стояли пара бутылок коньяка, водка и вино.
– Морэ, гаварищ? Нэ хватыт у тэбя моря, дарагой.
– Как это не хватит?
– Мнэ на пэрвый раз щесьть бутылок надо, – пошутил армянин.
– Ну-ну!
– Паспорым, – старичок, видно, был готов на все, лишь бы от него отвязались.
– Ставлю все деньги!
Леньку уже было не удержать. Он подозвал официанта и заказал шесть бутылок марочного армянского коньяка. Когда заказ принесли, старичок взял в руки одну бутылку, внимательно рассмотрел этикетку со звездочками и, видимо, оставшись удовлетворен осмотром, сказал:
– Толко пасуда щирокий нада. Из стакана нэ патрэбляэм.
– Таз подойдет? – Ленька уже не шутил.
– Падайдет.
Тимирязьев распорядился насчет таза. В эту тару слили все шесть бутылок, и армянин схватился за края. Перед тем как отпить, он предупредил:
– Ти би, синок, нэ спорыл. Все равно праспорыщ…
Мы, жалея старика, принялись изо всех сил отговаривать Тимирязьева, но он не сдавался. Дедуля со вздохом приник к краешку таза и глоток за глотком медленно выпил все его содержимое.
Все ахнули. Багровый Тимирязьев выхватил из заднего кармана брюк пачку денег и шмякнул на стол перед стариком.
– Все, гулянка окончена.
Армянин начал отказываться от денег, утверждая, что он знает какой-то «сэкрэт», но Ленька был неумолим.
Когда я стоял в гардеробе в ожидании своего пальто, ко мне неожиданно подошел удачливый старичок. Не знаю, почему он проникся доверием именно ко мне. Армянин положил мне на плечо свою морщинистую руку и сказал:
– Жэншына би павэрыл… Савсэм дурак твой друг, савсэм…
– Да уж… – смущенно пробормотал я.
– Я вэдь сорок лэт в цирке… Тэпер на пэнсыы… Знаэщ номэр такой, кагда агон изо рта идет?
– Знаю, – припомнил я что-то из детства.
– Чтобы агон шел, нужно тры лытры керасын выпит, панымаэщ? А тут – канъяк… Тфу! Жэншына би павэрыл, – опять сказал армянин.
Он отдал мне Ленькины деньги (я не смог отказаться) и добавил:
– А еслы би нэ павэрыл, то денгы би назад взал… Панымат нада!
Вот в том-то и дело, что надо «панымат». А мы ничегошеньки не понимаем. И поэтому мне становится страшно, когда я представляю, какой бы мне попался муж, будь я женщиной.
Тем временем разговор в Катькиной гостиной (она же – столовая, кабинет, библиотека и спальня) ни на минуту не утихал. Марина уже рыдала в голос. «Две плачущие женщины за день, – подумал я, вспомнив Машу Еписееву. – Не чересчур ли?»
– Ну что ты плачешь, дурочка, – утешала Катька.
Хм, «дурочка». Меня бы так.
– Если уж тебе непременно требуется гений, то почему ж тебе не подходит вот этот…
Кэт мотнула головой в мою сторону. И тут, кажется впервые после посещения ванной, Марина заметила, что в комнате находится третий. Она внимательно оглядела меня с головы до пят и убежденно проговорила:
– Нет, Арсений не гений.
– А ты думаешь, что гений обязательно должен щеголять немытыми волосами, трехдневной щетиной и рваными носками? – саркастически осведомилась мадам Колосова.
– Да отстань ты со своими носками! – взорвалась театралка. – При чем тут носки?!
– Ну хорошо, – миролюбиво отозвалась моя лучшая подруга, – не хочешь о носках – не надо. Тогда ответь, чем тебя не устраивают эти великолепные синяки?
Меня передернуло. Я понял, что сегодня разговор наедине у нас с Катькой не получится.
– Синяки-то мне нравятся, да только вот сам он какой-то туповатый… Не гений, словом.
– Арсений тебе не нравится только потому, что он не любит театр, – вынесла вердикт Катька.
Она, разумеется, была уже в курсе утреннего приключения.
– Он мне вообще не нравится! – отрезала Марина.
А вот она мне почему-то вдруг понравилась. Может, всему виной жалость?
– Ну а ты чего? – не выдержала Катька. Уже четверть часа разговор крутился вокруг взаимоотношений Марины и ее непутевого мужа.
– А что я? Не удержалась и выложила ему все как есть. Обозвала его идиотом. И говоришь ты, мол, как идиот, и ешь как идиот, и уходишь как идиот, и приходишь – тоже как идиот. И вообще, если бы кто-нибудь устроил конкурс идиотов, ты бы наверняка занял первое место. Так и сказала! Он, разумеется, покраснел от ярости, а я продолжаю: хотя нет, ты бы занял второе…
– А он чего? – опять вставила Катька.
– Он? А он спрашивает: почему это второе?
– А ты?
– А я отвечаю: да потому, что ты – идиот!
– И
– Сильно! – Катька восхищенно зашелестела ресницами. – И что дальше?
– А дальше, – Марина энергично всхлипнула, – дальше он хлопнул дверью…
– И до сих пор не объявился?
– До сих пор. – Марина готова была зареветь в голос. – Может, ты позвонишь, Катюш? Вдруг он дома, а я у тебя…
– Что-то я не пойму, – Кэт покачала головой, – зачем он тебе нужен, если он такой идиот?
– Люблю я его все-таки.
– Ну и дура! – гневно объявила мадам Колосова.
– Ну почему дура-то, Катюш. Ты же знаешь, Сашка – гений. Без комментариев. Славик Мошкарев по сравнению с Сашкой полный ноль…
– Еще раз дура, – повторила Катька уже спокойней.
Я решил, что она сейчас отвернется и начнет смотреть биржевые новости.
Как бы не так! Подобные номера проходят только со мной. Вместо этого Кэт повернулась к подруге и участливо заметила:
– Марин, но всех-то гениев не прокормишь. Да и рук не хватит, чтобы все вонючие носки перестирать…
Марина поникла на диване. В картинной позе князя Меншикова в Березове. В руке истой театралки дымилась тоненькая белая сигаретка, диаметром с ноздрю кролика. Страдалица перевела глаза в густом вечернем макияже на Катьку и мечтательно протянула:
– И вовсе они не вонючие…
Женщины… Иногда я задумываюсь над вопросом: «Хотел бы я быть существом другого пола?» И неизменно отвечаю: «Нет, не хотел бы». Этот неизбежный ответ вызревает во мне вовсе не от мужского самолюбия. Скорее наоборот. Быть одного пола с мужиками тоже подчас нелегко.
Редкий индивид из нашего брата хотя бы туманно представляет, что же он такое. А чаще всего он являет собой грубое и упертое существо, тонкость которому чужда, желания которого примитивны, а амбиции – грандиозны. Разумеется, такой человек не способен понять ту, что находится рядом (а тем более поодаль). Он и товарищей-то своих с трудом понимает. А если понимает, то как-то однобоко, в основном если в это понимание вмешивается алкоголь.
Однажды я присутствовал на званом вечере в ресторане «Прага». Вечер был посвящен возвращению с далекого Севера моего друга Леньки Тимирязьева.
Тогда Ленька еще подвизался по основной своей профессии – геологом. Это позже он тряхнул музыкальной школой, куда еще в детстве его со скандалами таскали родители, и стал ресторанным саксофонистом.
Заработки на Севере были, разумеется, северные (впоследствии Ленька решил, что такие деньги можно зашибать и ресторанными шлягерами). Один из этих заработков мы и отмечали в «Праге».
Тимирязьев уже набрался. Он был в ударе и северных денег не жалел. Ему, конечно, хотелось, чтобы по этому случаю гуляла если не вся Москва, то хотя бы отдельно взятый зеркальный зал «Праги». Именно поэтому хмельной Ленькин взгляд остановился на стареньком армянине, который тихо сидел за соседним столиком и жевал какой-то салатик, запивая его минералкой.
– Отец, – Ленька подсел к армянину, обнял его коротенькой ручкой за старческие плечи, – пойдем выпьем. На брудершафт! – Ленькин язык уже изрядно заплетался.
– Я, синок, давно нэ патрэбляю, – мирно отозвался старичок. Из его усов торчал капустный листик.
– Да пойдем, отец! – настаивал будущий саксофонист. – За все плачу. Море разливанное!
Старичок понял, что от Леньки просто так не отвяжешься. Он лукаво посмотрел на Тимирязьева, потом окинул внимательным взглядом наш стол, где стояли пара бутылок коньяка, водка и вино.
– Морэ, гаварищ? Нэ хватыт у тэбя моря, дарагой.
– Как это не хватит?
– Мнэ на пэрвый раз щесьть бутылок надо, – пошутил армянин.
– Ну-ну!
– Паспорым, – старичок, видно, был готов на все, лишь бы от него отвязались.
– Ставлю все деньги!
Леньку уже было не удержать. Он подозвал официанта и заказал шесть бутылок марочного армянского коньяка. Когда заказ принесли, старичок взял в руки одну бутылку, внимательно рассмотрел этикетку со звездочками и, видимо, оставшись удовлетворен осмотром, сказал:
– Толко пасуда щирокий нада. Из стакана нэ патрэбляэм.
– Таз подойдет? – Ленька уже не шутил.
– Падайдет.
Тимирязьев распорядился насчет таза. В эту тару слили все шесть бутылок, и армянин схватился за края. Перед тем как отпить, он предупредил:
– Ти би, синок, нэ спорыл. Все равно праспорыщ…
Мы, жалея старика, принялись изо всех сил отговаривать Тимирязьева, но он не сдавался. Дедуля со вздохом приник к краешку таза и глоток за глотком медленно выпил все его содержимое.
Все ахнули. Багровый Тимирязьев выхватил из заднего кармана брюк пачку денег и шмякнул на стол перед стариком.
– Все, гулянка окончена.
Армянин начал отказываться от денег, утверждая, что он знает какой-то «сэкрэт», но Ленька был неумолим.
Когда я стоял в гардеробе в ожидании своего пальто, ко мне неожиданно подошел удачливый старичок. Не знаю, почему он проникся доверием именно ко мне. Армянин положил мне на плечо свою морщинистую руку и сказал:
– Жэншына би павэрыл… Савсэм дурак твой друг, савсэм…
– Да уж… – смущенно пробормотал я.
– Я вэдь сорок лэт в цирке… Тэпер на пэнсыы… Знаэщ номэр такой, кагда агон изо рта идет?
– Знаю, – припомнил я что-то из детства.
– Чтобы агон шел, нужно тры лытры керасын выпит, панымаэщ? А тут – канъяк… Тфу! Жэншына би павэрыл, – опять сказал армянин.
Он отдал мне Ленькины деньги (я не смог отказаться) и добавил:
– А еслы би нэ павэрыл, то денгы би назад взал… Панымат нада!
Вот в том-то и дело, что надо «панымат». А мы ничегошеньки не понимаем. И поэтому мне становится страшно, когда я представляю, какой бы мне попался муж, будь я женщиной.
Тем временем разговор в Катькиной гостиной (она же – столовая, кабинет, библиотека и спальня) ни на минуту не утихал. Марина уже рыдала в голос. «Две плачущие женщины за день, – подумал я, вспомнив Машу Еписееву. – Не чересчур ли?»
– Ну что ты плачешь, дурочка, – утешала Катька.
Хм, «дурочка». Меня бы так.
– Если уж тебе непременно требуется гений, то почему ж тебе не подходит вот этот…
Кэт мотнула головой в мою сторону. И тут, кажется впервые после посещения ванной, Марина заметила, что в комнате находится третий. Она внимательно оглядела меня с головы до пят и убежденно проговорила:
– Нет, Арсений не гений.
– А ты думаешь, что гений обязательно должен щеголять немытыми волосами, трехдневной щетиной и рваными носками? – саркастически осведомилась мадам Колосова.
– Да отстань ты со своими носками! – взорвалась театралка. – При чем тут носки?!
– Ну хорошо, – миролюбиво отозвалась моя лучшая подруга, – не хочешь о носках – не надо. Тогда ответь, чем тебя не устраивают эти великолепные синяки?
Меня передернуло. Я понял, что сегодня разговор наедине у нас с Катькой не получится.
– Синяки-то мне нравятся, да только вот сам он какой-то туповатый… Не гений, словом.
– Арсений тебе не нравится только потому, что он не любит театр, – вынесла вердикт Катька.
Она, разумеется, была уже в курсе утреннего приключения.
– Он мне вообще не нравится! – отрезала Марина.
А вот она мне почему-то вдруг понравилась. Может, всему виной жалость?
Глава 9
Страшная месть
Переночевал я у Катьки. Она улеглась на своей законной кровати, Марина устроилась на диване, а я кое-как примостился на странном сооружении, именуемом кухонным уголком. Проснулся я совершенно разбитым. С трудом разогнув тело, принявшее форму «уголка» (и кто только придумал это орудие пытки), поплелся к зеркалу. Свинцовые примочки, которые провели ночь на моей многострадальной физиономии, ничуть не помогли. Из зеркала на меня уставилась мрачная уголовная морда. «Черт с ним, – уныло подумал я. – Что-нибудь придумаю».
Катька уже ушла на работу. В комнате раздавался шелковистый шорох. Наверное, копошилась Марина. Я оседлал табурет и принялся ждать. Неизвестно чего.
Наконец шорох прекратился, и в кухню вплыла Катькина подруга. Ее каштановые волосы (в отличие от моей слежавшейся за ночь в войлок шевелюры) были аккуратно уложены. Лицо какое-то просветленное. Марина распространяла тонкий аромат.
Поистине, женщину можно смело забрасывать в джунгли. Главное, не забыть скинуть ей с вертолета косметичку. Через месяц вы найдете ее ничуть не изменившейся. Более того, она наверняка будет довольна. Ну как же, наконец-то удалось сбросить свои лишние два с половиной килограмма!
– Привет, – улыбнулась Марина. – Скучаешь?
Я опустил голову и поджал ноги под табурет.
– Синяки пройдут, – утешила она. – Примерно через месяц… Что ж ты, не мог наподдать им как следует? Ты ж вон какой здоровый! Сколько их было?
Считал я, что ли? Я не математик.
– Много, наверное, – снова улыбнулась Марина, так и не дождавшись ответа. – Повернись-ка к свету, сейчас мы тебя подреставрируем…
Она извлекла из косметички пару тюбиков и принялась усердно мазать какой-то дрянью у меня под глазами. Я ощутил приятное пощипывание.
– Ну вот, так-то оно лучше, – пробормотала Марина, закончив экзекуцию, и достала из сумочки зеркальце. – Взгляни-ка…
Я нацепил склеенные Катькой очки и с опаской посмотрел в зеркало. Результат мне понравился. На меня смотрело несколько изможденное, но вполне интеллигентное лицо гения педагогики с романтичными темными кругами под глазами. Макаренко после битвы с колонистами.
– Теперь я выгляжу как настоящий гений, – похвалил я работу.
– Да, – согласилась Марина, – теперь что-то есть.
– Тогда, может, попробуем еще раз сходить в театр? На что-нибудь менее экстравагантное?
– Нет уж, с меня вполне достаточно одного раза. Ты, Сенечка, – подумать только, «Сенечка»! – меня опозорил. Я ведь сказала Мошкареву, что ты журналист. И вдруг ты исчезаешь. Даже не досмотрев спектакль. Мошкарев едва не убил меня. Волосы на себе рвал от отчаяния.
Тут я вспомнил жиденькие волосенки гения режиссуры и едва не расхохотался. Вовремя удержавшись, состроил серьезную мину и спросил:
– И чем же ты утешила этого озабоченного? Мне, например, вполне хватило бы внимания такой женщины…
Неуклюжий, но комплимент. Марина впервые с интересом посмотрела на меня.
– Враньем. Нет, то, что я ему сказала, на самом деле очень близко к правде. Но Мошкарев наверняка решил, что мне нельзя верить.
– Так что же ты ему сказала? – не выдержал я.
– Что я пошутила насчет журналиста. Ты, мол, мой дальний родственник, с детства страдающий имбецильностью. И твои реакции непредсказуемы…
– Мошкарев, надеюсь, обрадовался? – язвительно поинтересовался я.
– Он попросил больше не водить имбецилов к нему в театр. Они могут все как-нибудь не так понять, а помещением он дорожит…
– Да уж, куда нам до гениев.
Марина оставила мою реплику без внимания. Вместо этого она открыла холодильник и извлекла очередной Катькин кулинарный шедевр. По-моему, это была какая-то рыбина.
– Есть, небось, хочешь?
Я не стал отнекиваться. Вскоре на сковороде зашипело. Мы молча позавтракали. Я засобирался на работу. На вешалке висело выстиранное и высушенное пальто. И когда только Кэт успела?
Одевшись, я выжидательно остановился в дверях.
– Ну давай! – напутствовала меня Марина. – Дуй на заработки!
Я с тоской посмотрел на ее ноги в черных чулках.
– Не расстраивайся! – рассмеялась она. – Как-нибудь встретимся, – и добавила: – Если муж не вернется…
Я вышел из подъезда. В кармане лежали деньги, которые мне всучила Катька («Как-нибудь отдашь…»). В утреннем свете двор казался довольно уютным. Даже качели целы.
«Вот здесь, значит, меня и того», – мрачно подумал я. Интересно, это и в самом деле был Мухрыгин или мне только показалось?
В школу идти не хотелось. Странное дело, мне было неловко. Как я посмотрю в наглые глаза физкультурника? Но идти было надо. Не отдавать же опять урок Сонечке. Да что я, как школьник, в самом-то деле… Надо поговорить с адидасовцем по-мужски. Завести его к раздевалкам у спортзала и… И что тогда? Хрен с ним, как-нибудь само все устроится. Я уже почти пересек двор, как вдруг меня осенило: надо же позвонить Витальке и отменить встречу! И я зашагал назад, к злосчастной телефонной будке.
Интересно, тот грим, что мне наложила Марина, продержится до вечера? Иначе как я заявлюсь к матери своего ученика с такими фонарями? Тут и цветы не помогут.
Вот и телефон. Так, набираем номер. Ага.
– У аппарата? – Виталька подошел не сразу. Голос у него был сонный.
– Виталь, привет, это я…
– Ты что, старик, обурел, в такую рань звонить?
– Скоро одиннадцать, между прочим.
– Вот я и говорю – рань. Ну давай, выкладывай, что там у тебя стряслось…
– Слушай, еще не поздно отменить нашу встречу с этой… как ее… Ларисой, что ли? Я сегодня никак не могу…
На том конце провода повисло зловещее молчание. После продолжительной паузы Рыбкин поинтересовался:
– Ты шутишь?
– Да нет, – замялся я. – Тут такое дело… Я же не совсем отказываюсь от встречи с этой твоей Ларисой… Просто, может, ты перенесешь?
– Нет, старикан, я так не играю. Я зову бабу в гости, на свой, понимаешь ли, страх и риск, а он мне теперь заявляет «давай перенесем»! Да ты хоть знаешь, какая у нее фамилия?
– Это что, в корне меняет дело? – удивился я.
– Полностью. Я же не буду знакомить лучшего друга юности со всякой шушерой. Я тебе предлагаю качественный товар. С гарантией… Так вот, ее фамилия – Пастернак. Знаешь такого поэта?
– Знаю. Ну и что?
– А то, что она какая-то там его родственница! – гордо объявил Виталька, я почти увидел, как он надулся. – Или однофамилица, – добавил он менее уверенно. – Словом, гонор у нее еще тот. Что ж, мне теперь перезванивать прикажешь?
– А ты проведи с ней совещание. На квартире. Скажи, мол, заболел, – нерешительно предложил я.
Виталька захохотал:
– Ну, е-мое, ты даешь, старичок. Совещание… А что, это мысль, – внезапно загорелся мой студенческий друг, и я услышал в его голосе знакомые с юности донжуанские нотки. – Она, небось, ухаживать примется… Бабы, они, знаешь, сердобольные…
– Ну вот и хорошо, – обрадовался я.
Уф! Кажется, отделался.
– Но, старик, ты упускаешь отличный товар. Там ведь библиотека из пяти тысяч томов! Может, тебя хоть это как пэ-эдагога заинтересует?
– Нет, – решительно ответил я, – нет.
– Ну как хочешь. Ладно, я пошел досыпать. Не пропадай…
Я ехал в школу на троллейбусе и думал о Мухрыгине. Все-таки он или не он? Нет, не хочется мне с ним встречаться. Я бы с удовольствием никогда больше не заглядывал в его противные зеленоватые, как болото, глаза. Но что поделаешь, я, к сожалению, не школьник, чтобы прогуливать.
Двери троллейбуса фыркнули и закрылись. Я увидел, что проехал свою остановку. Рывок – и заветная кнопка у меня под пальцем. Если водитель сейчас меня не выпустит, я точно опоздаю к звонку.
– Ты на лоб себе нажми, баран ты, блин, – поэтично прохрипело в динамике на весь салон.
Но двери тем не менее открылись и нехотя выпустили меня наружу. Видно, судьба у меня такая. Теперь уж точно придется идти на урок.
Когда я, взмыленный, ворвался в учительскую, Мухрыгина там, слава богу, не оказалось. Зато Марианна Александровна, наша англичанка, была на месте – стояла у кактуса и нервно курила. На мое появление она никак не отреагировала. Лишь выпустила паровозную струю.
Я вихрем подлетел к шкафу с журналами, и только тут до меня донеслись всхлипывания.
– Плачешь, что ли? – неуверенно спросил я.
Мисс Преображенская не ответила. Я подошел к кактусу и развернул англичанку к себе. По лицу Марианны градом катились слезы. Чудеса! Плаксивые они, оказывается.
– У тебя что, урок отменили? – задал я дурацкий вопрос.
Стала бы она плакать из-за урока.
– Да отстань ты, Васильев! – неожиданно взорвалась Марианна. – И без тебя тошно…
– Опять физкультурник? – предположил я.
По молчанию мисс Преображенской я догадался, что так и есть. Дело в том, что Мухрыгин больше жизни любил поиздеваться над бедной англичанкой. Видимо, ему не давала покоя ее врожденная интеллигентность. Шутки нашего физкультурника были все какие-то подростковые. Злые и нелепые.
Он частенько подкладывал на стул Марианне кнопки, мазал воском страницы в ее классном журнале, так что англичанка не могла поставить ни одной отметки; сажал в ящик ее стола различных членистоногих и паукообразных, а зимой, когда насекомые засыпали, – грызунов и лягушек. Но особую радость Мухрыгину доставляли эксперименты с гвоздями. Однажды он прибил красивый беретик Марианны к полу и долго хохотал, наблюдая, как она пытается поднять свой упаднический головной убор. Наверняка что-то подобное случилось и на этот раз.
– Ну что там он опять отмочил? – я внимательно посмотрел в инязовское лицо Марианны Александровны.
Она же выразительно посмотрела на кактус. Я перевел взгляд на растение, которое давно уже смирилось с сигаретным дымом. С виду кактус выглядел вроде бы как всегда. Но, приглядевшись повнимательнее, я обнаружил, что кроме колючек из нашего друга торчали гвозди. Значит, опять Мухрыгин! Нет, это просто маньяк какой-то.
Я, вне себя от ярости, посмотрел на заплаканную Марианну и процедил сквозь зубы:
– А вот это ему просто так с рук не сойдет. Слово даю!
Мое желание расправиться с физкультурником было огромно. Если бы он в ту минуту попался мне под руку, его голова наверняка бы украсилась парочкой дюймовых гвоздей. Пусть знает, каково кактусам. Но Мухрыгин почему-то не попадался. Через два урока мой гнев несколько поутих, однако физкультурника я решил найти во что бы то ни стало.
Началась большая перемена, и я спустился на первый этаж, где находился спортзал.
Открыв дверь, я в первое мгновение никого не увидел. До меня доносился лишь приглушенный стук мяча об пол. В дальнем углу зала замельтешил Мухрыгин. Он самозабвенно отрабатывал какие-то баскетбольные приемы, ни на что не обращая внимания. Я окликнул его. Мой суровый голос жалким эхом задребезжал под высокими сводами, затерявшись где-то среди гимнастических колец и канатов. Физкультурник оторвался от мяча и мутным взглядом наркомана посмотрел туда, откуда, по его мнению, раздавался голос. Взгляд Мухрыгина плутал в противоположном от меня конце спортзала.
– Мухрыги-ин! – опять позвал я.
Физкультурник наконец увидел меня.
– А.
– Выйди-ка, поговорить надо…
– Сено к лошади не ходит.
Пришлось войти в зал и, неловко перелезая через наваленные там и сям маты, подобраться к Мухрыгину.
Он стоял передо мной в своем неизменном адидасовском костюме и белых кроссовках. Его взгляд странно блуждал, никак не желая встречаться с моим. Что ж, ладно…
– Слушай, а ты не забыл прибить к кактусу деньги?
– Какие еще деньги? – не понял он.
– Мои. Те, что ты подло выкрал вчера ночью у беспомощного человека…
Нога физкультурника нервно заплясала по крашеному полу.
– Понимаешь, Васильич, – замялся владелец нервной ноги, – я ж не знал, что это ты… Побаловали с ребятами немного…
– Ни фига себе немного! – взвился я. – А это ты видел? – я ткнул ему в лицо склеенные скотчем очки.
– Да-а… – Мухрыгин сделал движение в сторону тренерской комнаты. – Так я тебе сейчас все отдам, Васильич, чего ты ерепенишься…
Суетливо развернувшись, я неловко ударил его в лицо. Вернее, собирался ударить в лицо. На самом деле получилось куда-то в плечо. В лучшем случае. Мухрыгин оказался в родной стихии.
– Ах ты, тля… – с этим воплем он ухватил меня поперек туловища и принялся возить по матам. В самый разгар нашего единоборства что-то хрустнуло.
– Очки! – крикнул я.
Физкультурник тотчас отпустил мое разгоряченное борьбой мешковатое тело.
– Ну вот, – смутился он и опустил руки. – Опять, что ли?
Две половинки грустно лежали на полу, уставив разрозненные дужки в потолок, как миниатюрные зенитки.
Катька уже ушла на работу. В комнате раздавался шелковистый шорох. Наверное, копошилась Марина. Я оседлал табурет и принялся ждать. Неизвестно чего.
Наконец шорох прекратился, и в кухню вплыла Катькина подруга. Ее каштановые волосы (в отличие от моей слежавшейся за ночь в войлок шевелюры) были аккуратно уложены. Лицо какое-то просветленное. Марина распространяла тонкий аромат.
Поистине, женщину можно смело забрасывать в джунгли. Главное, не забыть скинуть ей с вертолета косметичку. Через месяц вы найдете ее ничуть не изменившейся. Более того, она наверняка будет довольна. Ну как же, наконец-то удалось сбросить свои лишние два с половиной килограмма!
– Привет, – улыбнулась Марина. – Скучаешь?
Я опустил голову и поджал ноги под табурет.
– Синяки пройдут, – утешила она. – Примерно через месяц… Что ж ты, не мог наподдать им как следует? Ты ж вон какой здоровый! Сколько их было?
Считал я, что ли? Я не математик.
– Много, наверное, – снова улыбнулась Марина, так и не дождавшись ответа. – Повернись-ка к свету, сейчас мы тебя подреставрируем…
Она извлекла из косметички пару тюбиков и принялась усердно мазать какой-то дрянью у меня под глазами. Я ощутил приятное пощипывание.
– Ну вот, так-то оно лучше, – пробормотала Марина, закончив экзекуцию, и достала из сумочки зеркальце. – Взгляни-ка…
Я нацепил склеенные Катькой очки и с опаской посмотрел в зеркало. Результат мне понравился. На меня смотрело несколько изможденное, но вполне интеллигентное лицо гения педагогики с романтичными темными кругами под глазами. Макаренко после битвы с колонистами.
– Теперь я выгляжу как настоящий гений, – похвалил я работу.
– Да, – согласилась Марина, – теперь что-то есть.
– Тогда, может, попробуем еще раз сходить в театр? На что-нибудь менее экстравагантное?
– Нет уж, с меня вполне достаточно одного раза. Ты, Сенечка, – подумать только, «Сенечка»! – меня опозорил. Я ведь сказала Мошкареву, что ты журналист. И вдруг ты исчезаешь. Даже не досмотрев спектакль. Мошкарев едва не убил меня. Волосы на себе рвал от отчаяния.
Тут я вспомнил жиденькие волосенки гения режиссуры и едва не расхохотался. Вовремя удержавшись, состроил серьезную мину и спросил:
– И чем же ты утешила этого озабоченного? Мне, например, вполне хватило бы внимания такой женщины…
Неуклюжий, но комплимент. Марина впервые с интересом посмотрела на меня.
– Враньем. Нет, то, что я ему сказала, на самом деле очень близко к правде. Но Мошкарев наверняка решил, что мне нельзя верить.
– Так что же ты ему сказала? – не выдержал я.
– Что я пошутила насчет журналиста. Ты, мол, мой дальний родственник, с детства страдающий имбецильностью. И твои реакции непредсказуемы…
– Мошкарев, надеюсь, обрадовался? – язвительно поинтересовался я.
– Он попросил больше не водить имбецилов к нему в театр. Они могут все как-нибудь не так понять, а помещением он дорожит…
– Да уж, куда нам до гениев.
Марина оставила мою реплику без внимания. Вместо этого она открыла холодильник и извлекла очередной Катькин кулинарный шедевр. По-моему, это была какая-то рыбина.
– Есть, небось, хочешь?
Я не стал отнекиваться. Вскоре на сковороде зашипело. Мы молча позавтракали. Я засобирался на работу. На вешалке висело выстиранное и высушенное пальто. И когда только Кэт успела?
Одевшись, я выжидательно остановился в дверях.
– Ну давай! – напутствовала меня Марина. – Дуй на заработки!
Я с тоской посмотрел на ее ноги в черных чулках.
– Не расстраивайся! – рассмеялась она. – Как-нибудь встретимся, – и добавила: – Если муж не вернется…
Я вышел из подъезда. В кармане лежали деньги, которые мне всучила Катька («Как-нибудь отдашь…»). В утреннем свете двор казался довольно уютным. Даже качели целы.
«Вот здесь, значит, меня и того», – мрачно подумал я. Интересно, это и в самом деле был Мухрыгин или мне только показалось?
В школу идти не хотелось. Странное дело, мне было неловко. Как я посмотрю в наглые глаза физкультурника? Но идти было надо. Не отдавать же опять урок Сонечке. Да что я, как школьник, в самом-то деле… Надо поговорить с адидасовцем по-мужски. Завести его к раздевалкам у спортзала и… И что тогда? Хрен с ним, как-нибудь само все устроится. Я уже почти пересек двор, как вдруг меня осенило: надо же позвонить Витальке и отменить встречу! И я зашагал назад, к злосчастной телефонной будке.
Интересно, тот грим, что мне наложила Марина, продержится до вечера? Иначе как я заявлюсь к матери своего ученика с такими фонарями? Тут и цветы не помогут.
Вот и телефон. Так, набираем номер. Ага.
– У аппарата? – Виталька подошел не сразу. Голос у него был сонный.
– Виталь, привет, это я…
– Ты что, старик, обурел, в такую рань звонить?
– Скоро одиннадцать, между прочим.
– Вот я и говорю – рань. Ну давай, выкладывай, что там у тебя стряслось…
– Слушай, еще не поздно отменить нашу встречу с этой… как ее… Ларисой, что ли? Я сегодня никак не могу…
На том конце провода повисло зловещее молчание. После продолжительной паузы Рыбкин поинтересовался:
– Ты шутишь?
– Да нет, – замялся я. – Тут такое дело… Я же не совсем отказываюсь от встречи с этой твоей Ларисой… Просто, может, ты перенесешь?
– Нет, старикан, я так не играю. Я зову бабу в гости, на свой, понимаешь ли, страх и риск, а он мне теперь заявляет «давай перенесем»! Да ты хоть знаешь, какая у нее фамилия?
– Это что, в корне меняет дело? – удивился я.
– Полностью. Я же не буду знакомить лучшего друга юности со всякой шушерой. Я тебе предлагаю качественный товар. С гарантией… Так вот, ее фамилия – Пастернак. Знаешь такого поэта?
– Знаю. Ну и что?
– А то, что она какая-то там его родственница! – гордо объявил Виталька, я почти увидел, как он надулся. – Или однофамилица, – добавил он менее уверенно. – Словом, гонор у нее еще тот. Что ж, мне теперь перезванивать прикажешь?
– А ты проведи с ней совещание. На квартире. Скажи, мол, заболел, – нерешительно предложил я.
Виталька захохотал:
– Ну, е-мое, ты даешь, старичок. Совещание… А что, это мысль, – внезапно загорелся мой студенческий друг, и я услышал в его голосе знакомые с юности донжуанские нотки. – Она, небось, ухаживать примется… Бабы, они, знаешь, сердобольные…
– Ну вот и хорошо, – обрадовался я.
Уф! Кажется, отделался.
– Но, старик, ты упускаешь отличный товар. Там ведь библиотека из пяти тысяч томов! Может, тебя хоть это как пэ-эдагога заинтересует?
– Нет, – решительно ответил я, – нет.
– Ну как хочешь. Ладно, я пошел досыпать. Не пропадай…
Я ехал в школу на троллейбусе и думал о Мухрыгине. Все-таки он или не он? Нет, не хочется мне с ним встречаться. Я бы с удовольствием никогда больше не заглядывал в его противные зеленоватые, как болото, глаза. Но что поделаешь, я, к сожалению, не школьник, чтобы прогуливать.
Двери троллейбуса фыркнули и закрылись. Я увидел, что проехал свою остановку. Рывок – и заветная кнопка у меня под пальцем. Если водитель сейчас меня не выпустит, я точно опоздаю к звонку.
– Ты на лоб себе нажми, баран ты, блин, – поэтично прохрипело в динамике на весь салон.
Но двери тем не менее открылись и нехотя выпустили меня наружу. Видно, судьба у меня такая. Теперь уж точно придется идти на урок.
Когда я, взмыленный, ворвался в учительскую, Мухрыгина там, слава богу, не оказалось. Зато Марианна Александровна, наша англичанка, была на месте – стояла у кактуса и нервно курила. На мое появление она никак не отреагировала. Лишь выпустила паровозную струю.
Я вихрем подлетел к шкафу с журналами, и только тут до меня донеслись всхлипывания.
– Плачешь, что ли? – неуверенно спросил я.
Мисс Преображенская не ответила. Я подошел к кактусу и развернул англичанку к себе. По лицу Марианны градом катились слезы. Чудеса! Плаксивые они, оказывается.
– У тебя что, урок отменили? – задал я дурацкий вопрос.
Стала бы она плакать из-за урока.
– Да отстань ты, Васильев! – неожиданно взорвалась Марианна. – И без тебя тошно…
– Опять физкультурник? – предположил я.
По молчанию мисс Преображенской я догадался, что так и есть. Дело в том, что Мухрыгин больше жизни любил поиздеваться над бедной англичанкой. Видимо, ему не давала покоя ее врожденная интеллигентность. Шутки нашего физкультурника были все какие-то подростковые. Злые и нелепые.
Он частенько подкладывал на стул Марианне кнопки, мазал воском страницы в ее классном журнале, так что англичанка не могла поставить ни одной отметки; сажал в ящик ее стола различных членистоногих и паукообразных, а зимой, когда насекомые засыпали, – грызунов и лягушек. Но особую радость Мухрыгину доставляли эксперименты с гвоздями. Однажды он прибил красивый беретик Марианны к полу и долго хохотал, наблюдая, как она пытается поднять свой упаднический головной убор. Наверняка что-то подобное случилось и на этот раз.
– Ну что там он опять отмочил? – я внимательно посмотрел в инязовское лицо Марианны Александровны.
Она же выразительно посмотрела на кактус. Я перевел взгляд на растение, которое давно уже смирилось с сигаретным дымом. С виду кактус выглядел вроде бы как всегда. Но, приглядевшись повнимательнее, я обнаружил, что кроме колючек из нашего друга торчали гвозди. Значит, опять Мухрыгин! Нет, это просто маньяк какой-то.
Я, вне себя от ярости, посмотрел на заплаканную Марианну и процедил сквозь зубы:
– А вот это ему просто так с рук не сойдет. Слово даю!
Мое желание расправиться с физкультурником было огромно. Если бы он в ту минуту попался мне под руку, его голова наверняка бы украсилась парочкой дюймовых гвоздей. Пусть знает, каково кактусам. Но Мухрыгин почему-то не попадался. Через два урока мой гнев несколько поутих, однако физкультурника я решил найти во что бы то ни стало.
Началась большая перемена, и я спустился на первый этаж, где находился спортзал.
Открыв дверь, я в первое мгновение никого не увидел. До меня доносился лишь приглушенный стук мяча об пол. В дальнем углу зала замельтешил Мухрыгин. Он самозабвенно отрабатывал какие-то баскетбольные приемы, ни на что не обращая внимания. Я окликнул его. Мой суровый голос жалким эхом задребезжал под высокими сводами, затерявшись где-то среди гимнастических колец и канатов. Физкультурник оторвался от мяча и мутным взглядом наркомана посмотрел туда, откуда, по его мнению, раздавался голос. Взгляд Мухрыгина плутал в противоположном от меня конце спортзала.
– Мухрыги-ин! – опять позвал я.
Физкультурник наконец увидел меня.
– А.
– Выйди-ка, поговорить надо…
– Сено к лошади не ходит.
Пришлось войти в зал и, неловко перелезая через наваленные там и сям маты, подобраться к Мухрыгину.
Он стоял передо мной в своем неизменном адидасовском костюме и белых кроссовках. Его взгляд странно блуждал, никак не желая встречаться с моим. Что ж, ладно…
– Слушай, а ты не забыл прибить к кактусу деньги?
– Какие еще деньги? – не понял он.
– Мои. Те, что ты подло выкрал вчера ночью у беспомощного человека…
Нога физкультурника нервно заплясала по крашеному полу.
– Понимаешь, Васильич, – замялся владелец нервной ноги, – я ж не знал, что это ты… Побаловали с ребятами немного…
– Ни фига себе немного! – взвился я. – А это ты видел? – я ткнул ему в лицо склеенные скотчем очки.
– Да-а… – Мухрыгин сделал движение в сторону тренерской комнаты. – Так я тебе сейчас все отдам, Васильич, чего ты ерепенишься…
Суетливо развернувшись, я неловко ударил его в лицо. Вернее, собирался ударить в лицо. На самом деле получилось куда-то в плечо. В лучшем случае. Мухрыгин оказался в родной стихии.
– Ах ты, тля… – с этим воплем он ухватил меня поперек туловища и принялся возить по матам. В самый разгар нашего единоборства что-то хрустнуло.
– Очки! – крикнул я.
Физкультурник тотчас отпустил мое разгоряченное борьбой мешковатое тело.
– Ну вот, – смутился он и опустил руки. – Опять, что ли?
Две половинки грустно лежали на полу, уставив разрозненные дужки в потолок, как миниатюрные зенитки.
Глава 10
Медвежий угол
Деньги Мухрыгин мне так и не вернул. После инцидента с очками он, видимо, окончательно растерялся и, не дожидаясь развязки, ретировался. После уроков я зашел к нашему трудовику, и он долго колдовал над моими очками. Наконец старик выполз из своей каморки. В его заскорузлых пальцах красовалось то, во что превратились мои бедные очки.
Этот, с позволения сказать, предмет больше напоминал астролябию, сотворенную из подручных средств мастером-самоучкой где-нибудь в сибирской глубинке. Я водрузил очки на их законное место в районе поврежденной переносицы и сквозь отпечатки пальцев трудовика заглянул в мутное зеркало, висевшее на токарном станке. Ровно посередине мой нос пересекала ярко-синяя полоса изоленты. Сдержанно поблагодарив трудовика за услуги, я в расстроенных чувствах покинул школу. Было почти пять часов. До посещения Маши оставалось неполных два часа.
Кстати сказать, я не забыл поинтересоваться адресом хулигана Еписеева в классном журнале. Оказалось, что живет он у черта на рогах. Я и не подозревал, что в Москве существуют такие медвежьи углы. Чтобы добраться до обители Еписеевых, мне аккурат потребуется часа полтора-два. Я без происшествий проехался на троллейбусе до метро и погрузился под землю. Где-то на полдороге меня осенило: цветы! И что-нибудь к чаю.
Проверив наличность в карманах, я остался не совсем доволен. Из выданных Катькой средств в кармане шелестело совсем немного. Жаль, что схватку с Мухрыгиным так и не удалось довести до логического конца. Впрочем, на цветы и какие-нибудь завалящие конфеты мне и так должно хватить. Другое дело, что я останусь без пельменей.
Район, где размещалась Мария Антоновна со своим хулиганистым чадом, встретил меня не слишком гостеприимно. Вокруг теснились громады домов. Горизонта видно не было. Свет горел тускло. Зато неподалеку от станции метро продавались подмороженные цветы.
Я купил у бабки три каких-то заморыша блеклого цвета, которые она выдавала за японские хризантемы, а в ближайшем ларьке крошечную коробку конфет.
– С ликером, – почему-то добавил небритый продавец. – Если завязал, то в самый раз…
Теперь требовалось обнаружить жилище моего ученика. Дело это оказалось на редкость хитрым. Люди, которых я спрашивал в надежде взять правильный курс, настойчиво указывали в противоположные стороны. Пришлось прибегнуть к старому испытанному средству. Телефону-автомату.
– Арсений Кириллович, вы уже? – обрадовалась Маша, когда я, потратив несколько жетонов, наконец дозвонился.
– В каком-то смысле, – туманно ответил я. – Только вот, уже ли – это еще вопрос…
– Ну что вы, добраться очень просто. Я всегда хожу этой дорогой.
«Сочувствую», – хотел сказать я, но Маша уже объясняла, как до них добраться:
– Сначала дойдете до угла и увидите там помойку. Только вы к ней не идите, а поворачивайте направо. Там должны быть гаражи. Вы их огибаете – но ни в коем случае не пытайтесь пройти насквозь – и упираетесь прямо в стену дома. Как только уперлись – разворачивайтесь и берите чуть левее. Вдалеке вы увидите огонек. Это ребята ящики жгут. Но вы на огонек внимания не обращайте, а ныряйте в подъезд. Там еще надпись… Ну… матом… Володька написал, – на том конце провода, кажется, немного смутились. – А под этой надписью вы увидите меня. Я вас встречать выйду…
Несмотря на туманность, эта схема оказалась на редкость точной. Особенно та ее часть, где говорилось о том, чтобы я ни в коем случае не приближался к помойке, гаражам и «огоньку». Кто знает, что могло произойти, если бы не эти заботливые ремарки.
Проплутав около четверти часа, я очутился у нужного подъезда. Там, под нецензурной надписью, нетерпеливо топталась Мария Антоновна. В руке у нее мерцал электрический фонарик.
Я хотел вручить мадам Еписеевой цветы и конфеты, но она быстро сказала:
Этот, с позволения сказать, предмет больше напоминал астролябию, сотворенную из подручных средств мастером-самоучкой где-нибудь в сибирской глубинке. Я водрузил очки на их законное место в районе поврежденной переносицы и сквозь отпечатки пальцев трудовика заглянул в мутное зеркало, висевшее на токарном станке. Ровно посередине мой нос пересекала ярко-синяя полоса изоленты. Сдержанно поблагодарив трудовика за услуги, я в расстроенных чувствах покинул школу. Было почти пять часов. До посещения Маши оставалось неполных два часа.
Кстати сказать, я не забыл поинтересоваться адресом хулигана Еписеева в классном журнале. Оказалось, что живет он у черта на рогах. Я и не подозревал, что в Москве существуют такие медвежьи углы. Чтобы добраться до обители Еписеевых, мне аккурат потребуется часа полтора-два. Я без происшествий проехался на троллейбусе до метро и погрузился под землю. Где-то на полдороге меня осенило: цветы! И что-нибудь к чаю.
Проверив наличность в карманах, я остался не совсем доволен. Из выданных Катькой средств в кармане шелестело совсем немного. Жаль, что схватку с Мухрыгиным так и не удалось довести до логического конца. Впрочем, на цветы и какие-нибудь завалящие конфеты мне и так должно хватить. Другое дело, что я останусь без пельменей.
Район, где размещалась Мария Антоновна со своим хулиганистым чадом, встретил меня не слишком гостеприимно. Вокруг теснились громады домов. Горизонта видно не было. Свет горел тускло. Зато неподалеку от станции метро продавались подмороженные цветы.
Я купил у бабки три каких-то заморыша блеклого цвета, которые она выдавала за японские хризантемы, а в ближайшем ларьке крошечную коробку конфет.
– С ликером, – почему-то добавил небритый продавец. – Если завязал, то в самый раз…
Теперь требовалось обнаружить жилище моего ученика. Дело это оказалось на редкость хитрым. Люди, которых я спрашивал в надежде взять правильный курс, настойчиво указывали в противоположные стороны. Пришлось прибегнуть к старому испытанному средству. Телефону-автомату.
– Арсений Кириллович, вы уже? – обрадовалась Маша, когда я, потратив несколько жетонов, наконец дозвонился.
– В каком-то смысле, – туманно ответил я. – Только вот, уже ли – это еще вопрос…
– Ну что вы, добраться очень просто. Я всегда хожу этой дорогой.
«Сочувствую», – хотел сказать я, но Маша уже объясняла, как до них добраться:
– Сначала дойдете до угла и увидите там помойку. Только вы к ней не идите, а поворачивайте направо. Там должны быть гаражи. Вы их огибаете – но ни в коем случае не пытайтесь пройти насквозь – и упираетесь прямо в стену дома. Как только уперлись – разворачивайтесь и берите чуть левее. Вдалеке вы увидите огонек. Это ребята ящики жгут. Но вы на огонек внимания не обращайте, а ныряйте в подъезд. Там еще надпись… Ну… матом… Володька написал, – на том конце провода, кажется, немного смутились. – А под этой надписью вы увидите меня. Я вас встречать выйду…
Несмотря на туманность, эта схема оказалась на редкость точной. Особенно та ее часть, где говорилось о том, чтобы я ни в коем случае не приближался к помойке, гаражам и «огоньку». Кто знает, что могло произойти, если бы не эти заботливые ремарки.
Проплутав около четверти часа, я очутился у нужного подъезда. Там, под нецензурной надписью, нетерпеливо топталась Мария Антоновна. В руке у нее мерцал электрический фонарик.
Я хотел вручить мадам Еписеевой цветы и конфеты, но она быстро сказала: