Страница:
Как и положено начальнику, Леонид Ильич не был откровенен. Вопрос о запрете или разрешении играть Эдуарду на уровне мастеров имел прямое отношение к секретарю ЦК и «президенту». После волнений, связанных с выступлением Стрельцова в Горьком, на имя Брежнева пришло письмо, подписанное десятками тысяч рабочих — почти страницу занимали только подписи героев Соцтруда, депутатов Верховного Совета СССР и РСФСР — с просьбой разрешить Эдуарду снова играть на высшем уровне.
Рабочие спрашивали: «Кто заинтересован в том, чтобы Стрельцов не играл в футбол, а любители этого вида спорта не получали эстетического удовлетворения? Провинился человек, он понес наказание. Неужели за совершенную ошибку человек должен расплачиваться всю жизнь? Почему надо лишать человека любимого дела?.. Он должен иметь право играть в футбол в рамках своих способностей. Если с этим не согласны некоторые люди, от которых зависит решение данного вопроса, то мы просим Вас дать им, а вместе с ними председателю высшего Совета физической культуры и спорта тов. Машину, указание прибыть к нам, работникам автозавода им. И. А. Лихачева, побеседовать с нашим, кстати, многотысячным коллективом и послушать наше мнение».
В конце июля шестьдесят третьего года высокому начальству представили записку, сочиненную работниками идеологического отдела ЦК КПСС Снастиным и Удальцовым. «…В настоящее время, — сообщалось в ней, — некоторые руководители общественных и спортивных организаций завода имени Лихачева стараются… приуменьшить его вину, представляя тяжкое уголовное преступление, совершенное им, как „ошибку“. Несмотря на то, что с момента досрочного освобождения Стрельцова из тюремного заключения прошло всего пять месяцев, он рекламируется как хороший и дисциплинированный рабочий, а также квалифицированный футболист, игра которого доставляет эстетическое удовлетворение.
Вопреки ранее принятому решению о дисквалификации Стрельцова, руководители спортивных организаций завода в мае-июне 1963 года дважды допускали Стрельцова к играм дублирующего состава команды мастеров класса «А» и один раз к товарищеской игре основного состава команды «Торпедо». Участие Стрельцова в этих играх используется огромной частью болельщиков для прославления Стрельцова. Многие зрители, присутствующие на стадионах, встречают выход Стрельцова на футбольное поле аплодисментами и одобрительными выкриками. В городе Горьком накануне товарищеской игры по футболу на центральном стадионе было объявлено, что в составе московской команды выступит Стрельцов. Когда по настоянию руководителей центрального совета Союза спортивных обществ и организаций СССР Стрельцов не был допущен к той игре, большая часть зрителей скандировала «Стрельцова на поле» до тех пор, пока во избежание беспорядков на стадионе не было принято решение допустить Стрельцова к игре.
Все организуется для того, чтобы разрекламировать Стрельцова и добиться его включения в команду мастеров класса «А».
Считаем, что включение Стрельцова в состав футбольной команды «Торпедо» сделает необходимым его выезды за границу, что создало бы за рубежом нездоровую сенсацию вокруг Стрельцова, поскольку его история в свое время нашла широкое освещение в зарубежной прессе. Вместе с тем включение в состав сильнейших команд морально нечистоплотных людей нанесло бы серьезный ущерб работе по воспитанию молодежи и спортсменов, авторитету советского спорта как в нашей стране, так и за рубежом.
В связи с изложенным вносим предложения:
— просьбу о включении Стрельцова Э. А. в состав футбольной команды мастеров класса «А» считать неправильной;
— поручить Московскому горкому КПСС дать соответствующие разъяснения по данному вопросу партийному комитету и руководству Автомобильного завода им. Лихачева, обязав дирекцию и партком завода обеспечить правильное отношение коллектива завода к вопросам воспитания спортсменов и развития физической культуры и спорта на заводе.
Просим согласия».
Резолюция «Согласиться» скреплена подписями Брежнева и другого высокопоставленного Леонида — Ильичева.
В отличие от моих друзей Брежнев знал, что дни Хрущева сочтены. Но заговор мог и раскрыться — и тогда бы, наоборот, сочтены оказались дни заговорщиков. Никиту Сергеевича обкладывали, как медведя, но дразнить раньше времени никто не решался. Можно допустить, что занятый государственными заботами Хрущев и забыл о существовании некогда рассердившего его футболиста. Но мог ведь и вспомнить — и тогда бы ходатаи показались ему людьми, оспаривающими правоту государева решения. И был прямой смысл подождать с футбольными просьбами…
Конферансье Кравинский таких тонкостей политической жизни не понимал, а ради Стрельцова был готов на все — и сочинил письмо на высочайшее имя. И не сомневался, что все его знаменитые знакомые согласятся поставить свои подписи на бумаге, от которой, как считал пылкий Евгений Анатольевич, зависит скорейшее разрешение Эдику играть за мастеров. Недоумению Кравинского не было предела, когда послание не подписали ни Бесков, ни Яшин, ни Озеров…
Но не мог понять наш несравненный болельщик, что еще не наступило время подписей под коллективными письмами начальству. Существовала практика обязательных подписей под письмами, инициированными сверху, однако ни в коем случае не снизу… Кравинский удивлялся перед телекамерой черствости уважаемых им людей футбола — но удивлялся, замечу, в другие времена. А в годы, когда мучился Стрельцов, гражданское сознание выражалось с осторожностью. Ни Бесков, которому в сборной Стрельцов пригодился бы побольше, чем Понедельник с Гусаровым, ни Яшин, может быть, испытывавший в душе неловкость, что он опять на коне, а Эдик играет в футбол за жалованье слесаря, ни Озеров, продавший душу политике, вовсе не хотели, чтобы Эдуард оставался под запретом. Но условием тогдашнего успеха было смирение без трепыханий с нашей советской действительностью. И у каждого из тех, кому Кравинский предлагал подписаться, слишком много поставлено было на кон, чтобы осложнять отношения с начальством…
Чувствовал ли Эдик, что его «устали ждать»?
Насколько понимаю я его характер, думаю, что да, чувствовал — и не сердился, скорее всего, ни на кого. Да и кто ему сейчас мог помочь, кроме тех (точнее, того), кто обошелся с ним столь — необратимо, как все яснее становилось, — жестоко?
Стрельцов сам устал от того, что за него все время — и, в общем, без толку — хлопочут. Он должен бы многим быть благодарен (и на самом деле был благодарен), а жизнь никак не менялась.
Как уходило время в лагерях, так и дальше оно уходит в никуда для футболиста, вступившего в опасный возраст.
Теперь-то, когда он перестал зарабатывать себе на жизнь своими бесценными ногами, он лучше, чем прежде, понимал, что рожден только для футбола. И никакая слава — отделившаяся теперь от Эдика-работяги — в безнадеге повседневной жизни Стрельцова не могла скрасить мрачной пустоты осознания, что поиграл он по-настоящему в футбол меньше, чем отсидел из-за него: кто бы сверху заметил Эдуарда, не играй он в футбол так, как только он один и может, хотя вот обходятся же без него?..
В феврале шестьдесят четвертого у Стрельцовых родился сын Игорь. И с пеленок оказывался зависимым от начальственного произвола: не сын звезды, как вполне могло бы быть, а ребенок бывшего футболиста, другой профессией овладевшего пока очень относительно, если судить по зарплате.
Стрельцов не только нуждался в деньгах, но и принадлежал теперь к другому социальному кругу. У других бывших игроков хотя бы квартиры отдельные оставались (к Софье Фроловне подселили алкаша из рабочих автозавода, который, возможно, в районе был единственным человеком, не знавшим, кто такой Стрельцов, и футболом напрочь не интересовавшимся), кто-то и на машину заработал, а знаменитый Стрельцов в двадцать шесть лет начал жизнь сначала…
Раиса рассказывала, что семейных дружб с футболистами у них с Эдиком в его рабочую пору не завязывалось. Она себя чувствовала золушкой, когда встречалась с наряженными женами действующих игроков. Сходили однажды в гости к Ивановым — и она поняла (Эдик, конечно, сделал вид, что ничего не произошло), что, когда муж не играет вместе с Валентином, никаких отношений между ними нет, а Раю Лида в упор не видит с ее местом за прилавком ЦУМа.
Летом шестьдесят третьего — между тринадцатым июля и девятым августа — у торпедовцев образовался перерыв в календарных играх. Они поехали в Одессу на халтуру — сыграть с «Черноморцем» коммерческий матч — и пригласили Эдика, чтобы и он заработал.
Галинский уверял, что видел одесский матч. Он и написал о нем, но слышанный мною в редакции рассказ ближе к шедеврам устного народного творчества. Думаю, что в живописании матча с итальянцами наш коллега был несколько скован известными всем реалиями. Между прочим, комментатор зря погиб в Аркадии Романовиче — он очень занятно вел репортажи с нескольких игр, но с телевизионным начальством быстро поссорился (никто так не умел ссориться с нужными для карьеры людьми, как покойный Адик, иначе, при своей-то коммуникабельности и оригинальности речи в жанре Синявского, достиг бы успеха надолго), и его перестали звать на передачи. Замечаю закономерность: в футбол тогда хорошо играют, когда о нем умеют интересно рассказывать. Сегодня искусство разговора о футболе утрачено — и на впечатлениях от выступлений самых именитых клубов это сильно сказывается…
У одесситов выиграли 2:0 — и оба гола забил Стрельцов. Про первый — ударом в стрельцовском стиле: с лета — Галинский долго не распространялся. Но задержался на эпизоде со штрафным. Корреспондент побеседовал с Эдуардом и записал с его слов, что стенку защитники выстроили неверно, дальний угол не был прикрыт. И форвард решил поскорее пробить с подъема. Но пока разбегался, вратарь Борис Разинский, игравший со Стрельцовым в сборной пятидесятых годов, успел подсказать своим защитникам, чтобы они сдвинулись. На ходу Эдик принял решение резать по самому краю, поплотнее навалив сбоку, отчего мяч поднимется покруче. Так и получилось. «А может быть, и подфартило», — предположил Стрельцов…
Галинский рассказывал, что после этого феерического гола совершенно восхищенный «Борька Батанов» прыгнул на Эдика, как обезьяна, обхватив руками и ногами. А тот, по мнению Адика, отвыкший в тюрьме от излишней чувствительности, стряхнул растроганного партнера — и будничным шагом двинулся к центру поля. Я знаю Батанова как очень сдержанного господина — и засомневался, чтобы он повис на ком-нибудь, даже на Стрельцове. И при случае спросил Бориса: как оно было в Одессе. Своего прыжка на Эдуарда он что-то не помнит. Вместе с тем Боря не отрицает, что в их составе Эдик вовсе не казался человеком что-либо пропустившим в футбольной жизни. У Батанова не было иного мнения, что играть за мастеров «Торпедо» Стрельцов мог и в шестьдесят третьем…
В кажущихся преувеличениях Галинский вполне логичен. И в экспрессивном рассказе все равно выступает как последовательный аналитик. Безошибочно попадает в болевую точку позднейших времен.
Футболу, вошедшему в строгое тренерское русло, требовалось чудо — и ничего, кроме возвращения в игру на высшем уровне Эдуарда Стрельцова, такого чуда не обещало.
ПУТЕШЕСТВИЕ В МЯЧКОВО
В те как раз сезоны, когда Эдуард вкалывал на заводе, у меня неожиданно определилась возможность — сделаться спортивным журналистом.
Говорю: неожиданно, поскольку в начале шестидесятых я ни малейшего желания не испытывал быть не только что спортивным, но и журналистом вообще. Я учился на соответствующем факультете МГУ по необходимости — чему-то учиться официально следовало, а способности к наукам были весьма относительные. И если бы не добрый человек — Вениамин Захарович Радомысленский, известный всему театральному миру ректор Школы-студии при МХАТ («папа Веня», как называют его и народные, и просто артисты), сопроводивший меня, когда расставался я с управляемым им вузом, штатной единицей, — мне бы ни под каким видом не получить высшего образования. А факультет журналистики оказался мне почти по силам — и я надеялся получить университетский диплом. Про то же, что будет дальше со мной, старался не думать. Работа в редакции никак не прельщала, и до первой практики в газете я вообще ничего не писал. Хотя нет, писал — был у меня один опыт. И, кстати, как раз в области спортивной журналистики. В Школе-студии МХАТ играли мы по ночам в неразрешенную — ради сохранности паркета в актовом зале — игру: «чикерома». Что-то вроде мини-футбола по хоккейным правилам: разрешались силовая борьба и постоянная смена состава, размеры зала позволяли присутствие на поле не больше четырех человек. Играли теннисным мячиком, который забивали в коробки из-под посылок. Чтобы наши ночные турниры все-таки легализовать, будущий народный артист СССР Слава Невинный предложил выпустить иллюстрированную газету, посвященную соревнованиям по «чикероме». Его однокурсник — и тоже будущий народный артист и профессор ВГИКа — Толя Ромашин, увлекавшийся фотографией, сделал за ночь несколько снимков, изображающих разные моменты игры. А я написал комментарий, стилизованный под отчеты в «Советском спорте».
Когда в шестьдесят третьем году я приехал на практику в молодежную газету города Волгограда, то ни о каких спортивных поворотах в своей начинавшейся, вопреки желанию, карьере журналиста и не думал. Но предстоящий мне четвертый курс в университете предполагал какое-то решение — не думать дальше о куске хлеба было бы противоестественно. И когда мне поручили освещать Всесоюзную спартакиаду школьников, я — как-никак с детства читатель «Советского спорта» — почувствовал многие преимущества этой тематики перед всей остальной, культивируемой в партийно-комсомольской прессе. Она меня в общем развлекала. Мне понравилось вращение в среде тех, кто приехал соревноваться в бывший Сталинград.
Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.
И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.
Теперь незачем скрывать, что мои знания о спорте из самой же газеты и были почерпнуты. И я их поспешил газете же и вернуть — я уловил интонацию, в которой писал редакционный первач Токарев, и следовал за ним. В футбольный раздел ходу не давали и самому Токареву — разделом заправляли Филатов с Мержановым и те, кто к ним примыкал. Но я на корреспонденции с футбола и не претендовал. Я чувствовал, что здесь бы потребовалось пристраиваться в затылок к вперед идущим, долго ходить в подмастерьях, чему я, начавший образовываться в театре, конечно, противился. И я без душевных мук занял вакансию обозревателя бокса — в качестве практиканта, разумеется. И вдруг мне предложили войти в штат редакции — перейти в университете на вечернее отделение, а работать в газете. Теперь я понимаю, что в кратчайшем перечне моих жизненных везений приглашение на работу в «Советский спорт» — всесоюзную газету — должно стоять на самом первом месте. И не за тот ли необдуманный отказ всю мою долгую дальнейшую жизнь меня обносили сколько-нибудь соблазнительными приглашениями? Причина для отказа в шестьдесят третьем году казалась мне тогда сама собой разумеющейся — в последний момент место в статусном отделе отдали другому, приезжему из Горького человеку, впоследствии заметному журналисту, а мне предложили послужить в каком-то полунаучном, полуметодическом… И я почувствовал обиду. Знай я тогда, сколько же обид и унижений предстоит мне из-за того, что не воспользовался я шансом попасть в заповедный штат в свои двадцать три года, не ударив для того палец о палец, — неужели бы стал фордыбачить?
Цех спортивных журналистов, как всякий профессиональный цех, не назовешь дружным, но посторонних (по собственному опыту знаю) он безжалостно отторгает — и всегда самого захудалого из своих предпочтет любому таланту, но со стороны… Начав регулярную работу в спортивной журналистике тридцать семь лет назад, я бы к сегодняшнему дню, возможно, занимал в ней прочное положение, был бы признан и наверняка считался бы сейчас уважаемым ветераном и без узнанных мною в старости проблем публиковался во множестве журнальчиков и газеток, намазывая хлеб маслом (пусть и вредным в моем возрасте), а на шестидесятилетие получил бы, может быть, в подарок футбольный мяч с автографами известных игроков…
Но не вполне уверен, что при таком жизненном раскладе я близко бы сошелся со Стрельцовым, в чью жизнь вошел, не предъявляя редакционного удостоверения.
Вообще-то, если совсем строго придерживаться фактов, то в минуту знакомства со Стрельцовым удостоверение журналистское у меня имелось. Но оно не требовалось, когда Валентин Иванов представил меня ему, хотя Кузьма и назвал контору, где я числился. По-моему, Эдуарду модная в тогдашней Москве аббревиатура АПН ничего не говорила.
Я бы стыдился тогдашнего стремления своего в АПН, не доставь мне пребывание в Агентстве печати Новости столько веселых минут, искренних привязанностей, радости от выпивок, от общения, от иллюзий дружбы и моряцкой спайки с теми, с кем бил баклуши. Кроме понятной суетности (центр города, широта знакомств, легкий журналистский хлеб и прочее), припоминаю в точности мотив, звавший меня в четырехэтажный особняк на Пушкинской, и обнаруживаю в нем и футбольную ноту.
В Коктебеле летом шестьдесят третьего — уже после практики на берегу Волги — я за новосветским вином разговорился о киевском «Динамо» с двумя корреспондентами АПН, совершавшими длительную командировку, показавшуюся мне крайне интересной. Они объехали чуть ли не всю Украину — и фотограф Валерий Шустов сделал огромное количество снимков, опубликованных во всех апээновских журналах, а пишущий журналист Алик Марьямов написал всего один очерк, который не только обошел эти же журналы, но был перепечатан и в областных изданиях. Он назывался «Внимание, Лобановский». На что футбольный обозреватель «Советского спорта» Георгий Радчук откликнулся газетной репликой «Внимание, пустословие». Радчук разбирался в футболе глубже, чем я и Марьямов вместе взятые. Но мне больше понравилось то, что написал Алик, — мы вскоре стали приятелями и оставались ими лет десять. Меня привлек бойкий слог, а не трезвомыслие специалиста. И я захотел в контору, где сотрудникам разрешают писать в таком стиле.
Сотрудник, покровительствовавший мне в «Советском спорте», отговаривал меня от АПН — пугая (и правильно пугая) безымянностью, ожидавшей тех, кто не печатается в газете, выходящей тиражом в несколько миллионов.
Но мне-то — не по летам легковерному и глупому — казалось, что слава ждет меня не иначе как в центре Москвы. И сама ко мне придет, неважно, где застав, — в ресторане ли ВТО или на скамейке бульвара.
На радостях, что стараниями новых приятелей, заручившихся, как мне кажется, и поддержкой Гали Брежневой, попал в АПН, я не торопился приступить к работе — подолгу простаивал на крыльце, наслаждаясь престижностью своей службы, брел от метро «Охотный ряд», опаздывая систематически к началу занятий. И в один из таких разов осознанного разгильдяйства я был защищен, спасен от нападок руководства редакцией своим начальником Авдеенко, которого знал с детства и которым потому был недоволен за придирки, выражаемые, правда, в исключительно деликатной форме не ущемляющих самолюбия намеков. Авдеенко отправил меня вместе с общественниками-комсомольцами в неведомое мне Мячково на торпедовскую дачу — выступить перед футболистами. В дальнейшем и сам Авдеенко стал обязательным участником тех поездок. Но тогда, когда мы ехали впервые, никто из нас понятия не имел: на каком сейчас свете эта команда?
Я бы сказал, что в начале лета шестьдесят четвертого года снова переживал некоторое охлаждение к футболу, следил за ним вполглаза. Но точнее бы выразил то свое состояние, отметив в себе скорее перемену отношений к самому зрелищу игры — перемену, по-моему, не в сторону уводящую от футбола, а напротив, к нему приближающую. Пусть и с менее популярной стороны…
Вскоре после матча команды Бескова с итальянцами в Лужниках я по заданию редакции «Советского спорта» пришел вечером на стадион «Динамо», где до того несколько лет не был. Ожидалось, что в перерыве футбольного матча состоится примечательный забег — уж не помню, кто и на какую дистанцию намеревался установить рекорд.
Дождь прошел днем, но день уже стал по позднеосеннему короче, темнота плотнее прилипала к мокрым скамьям, а лужи обертонально отражали грозди прожекторов с высоких конструкций. Команды — московское «Динамо» и харьковский клуб — выбежали перед игрой размяться на рыжеющий газон. Я стоял в проходе над первым ярусом — и Яшин с Численко, которых видел совсем недавно в матче против итальянцев, проследовали совсем близко от меня. Они показались мне другими, чем неделю назад, людьми. Я понял, как близость к игрокам ослабляет излучаемую ими магию, — и не смог вызвать в себе того к ним отношения, какое электризовало меня, когда выступали они в составе сборной на аншлаговом стотысячнике. И мне расхотелось видеть их в будничном матче, где им вряд ли удастся выразить себя перед промозглым малолюдством на трибунах.
И так уж получилось, что тех же Игоря Численко и Льва Яшина встретил следующим летом в Ленинграде, в гостинице «Октябрьская», когда жил там в качестве аккредитованного на Всесоюзном кинофестивале корреспондента АПН, а они приехали на матч с местным «Зенитом». С еще более сократившегося расстояния я не сразу и поверил, что они — это они. Скорее можно было бы подумать: до какой же степени обыкновенные командированные похожи внешне на знаменитых футболистов, которых в таком контексте ни за что не ожидаешь встретить, если не знаешь, что «Динамо» здесь остановится…
Настраиваясь на выступление перед футболистами в Мячково (к чему себя не чувствовал готовым: что я могу им рассказать интересного?), я думал о многомерности футбольного зрелища. Думал, что вот в отведенное на матч время оно не укладывается. Что зрелище это складывается не только из всепоглощающей сиюминутности, но из обязательности присоединения к азартному слиянию с происходящим и того, что накоплено памятью из увиденного прежде, испытано, превращено в бесконечное и наркотическое послевкусие, поствпечатление от футболистов, зачем-то навсегда взятых в собственную биографию. Как все тот же Стрельцов.
Вот такими, на расхожий взгляд, отвлеченными мыслями я попытался поделиться с торпедовцами в Мячково, заговорив для проформы о кинофестивале.
Я и до сих пор надеюсь и жду, что футболисты, о которых я в своей продолжительной жизни думал, поймут меня. Хотя надежда все слабее.
В Мячково нас везли с Пушкинской площади на фирменном торпедовском, то есть зиловском автобусе, в каком ездили футболисты команды мастеров. И вспомнив о том автобусе, отвлекусь на воспоминание, относящееся к чуть более поздним временам. Мы едем на такси с Ворониным — узнавший знаменитого игрока шофер такси, желая польстить ему и как гипотетическому автомобилестроителю, с похвалой говорит об удачности модели какой-то из проносящихся мимо машин, возможно, просто хочет завязать разговор со знатным пассажиром. И Валерий охотно подхватывает тему — протягивает к водителю обе свои руки, растопыривает пальцы: «А все вот этими руками!» Мне Воронин подмигивает — сказанное им сейчас звучит как продолжение его всеми оцененного тоста на банкете в Мячково в честь выигрыша чемпионата, когда предложил он выпить за рабочие руки, которые футболисты «Торпедо» рекламируют своими ногами. Я многократно пересказывал этот эпизод в такси разным людям, акцентируя анекдотическую сторону воронинского высказывания. А сейчас спокойно думаю: не было ли «Торпедо»-60 наивысшим достижением завода Лихачева? Ведь машин, отвечающих мировым образцам, сделать так никогда и не удалось, а команда международного уровня была да сплыла по вине администрации, подошедшей к футболу с казенной меркой…
Пока ехали в автобусе — дорога от Москвы до торпедовской базы неблизкая — я вспомнил и про то, что «Торпедо» сейчас в лидерах. Но никто большого значения этому лидерству в середине лета не придавал. Разочарование той командой, в какую превратился автозаводский клуб образца прошлого сезона, мешало до конца поверить в преображение. Тем более никто из гурманов от футбола ничего не говорил про игру торпедовцев, а набранные ими очки не убеждали, что «Динамо» и «Спартак» надолго отпустят их вперед.
Рабочие спрашивали: «Кто заинтересован в том, чтобы Стрельцов не играл в футбол, а любители этого вида спорта не получали эстетического удовлетворения? Провинился человек, он понес наказание. Неужели за совершенную ошибку человек должен расплачиваться всю жизнь? Почему надо лишать человека любимого дела?.. Он должен иметь право играть в футбол в рамках своих способностей. Если с этим не согласны некоторые люди, от которых зависит решение данного вопроса, то мы просим Вас дать им, а вместе с ними председателю высшего Совета физической культуры и спорта тов. Машину, указание прибыть к нам, работникам автозавода им. И. А. Лихачева, побеседовать с нашим, кстати, многотысячным коллективом и послушать наше мнение».
В конце июля шестьдесят третьего года высокому начальству представили записку, сочиненную работниками идеологического отдела ЦК КПСС Снастиным и Удальцовым. «…В настоящее время, — сообщалось в ней, — некоторые руководители общественных и спортивных организаций завода имени Лихачева стараются… приуменьшить его вину, представляя тяжкое уголовное преступление, совершенное им, как „ошибку“. Несмотря на то, что с момента досрочного освобождения Стрельцова из тюремного заключения прошло всего пять месяцев, он рекламируется как хороший и дисциплинированный рабочий, а также квалифицированный футболист, игра которого доставляет эстетическое удовлетворение.
Вопреки ранее принятому решению о дисквалификации Стрельцова, руководители спортивных организаций завода в мае-июне 1963 года дважды допускали Стрельцова к играм дублирующего состава команды мастеров класса «А» и один раз к товарищеской игре основного состава команды «Торпедо». Участие Стрельцова в этих играх используется огромной частью болельщиков для прославления Стрельцова. Многие зрители, присутствующие на стадионах, встречают выход Стрельцова на футбольное поле аплодисментами и одобрительными выкриками. В городе Горьком накануне товарищеской игры по футболу на центральном стадионе было объявлено, что в составе московской команды выступит Стрельцов. Когда по настоянию руководителей центрального совета Союза спортивных обществ и организаций СССР Стрельцов не был допущен к той игре, большая часть зрителей скандировала «Стрельцова на поле» до тех пор, пока во избежание беспорядков на стадионе не было принято решение допустить Стрельцова к игре.
Все организуется для того, чтобы разрекламировать Стрельцова и добиться его включения в команду мастеров класса «А».
Считаем, что включение Стрельцова в состав футбольной команды «Торпедо» сделает необходимым его выезды за границу, что создало бы за рубежом нездоровую сенсацию вокруг Стрельцова, поскольку его история в свое время нашла широкое освещение в зарубежной прессе. Вместе с тем включение в состав сильнейших команд морально нечистоплотных людей нанесло бы серьезный ущерб работе по воспитанию молодежи и спортсменов, авторитету советского спорта как в нашей стране, так и за рубежом.
В связи с изложенным вносим предложения:
— просьбу о включении Стрельцова Э. А. в состав футбольной команды мастеров класса «А» считать неправильной;
— поручить Московскому горкому КПСС дать соответствующие разъяснения по данному вопросу партийному комитету и руководству Автомобильного завода им. Лихачева, обязав дирекцию и партком завода обеспечить правильное отношение коллектива завода к вопросам воспитания спортсменов и развития физической культуры и спорта на заводе.
Просим согласия».
Резолюция «Согласиться» скреплена подписями Брежнева и другого высокопоставленного Леонида — Ильичева.
В отличие от моих друзей Брежнев знал, что дни Хрущева сочтены. Но заговор мог и раскрыться — и тогда бы, наоборот, сочтены оказались дни заговорщиков. Никиту Сергеевича обкладывали, как медведя, но дразнить раньше времени никто не решался. Можно допустить, что занятый государственными заботами Хрущев и забыл о существовании некогда рассердившего его футболиста. Но мог ведь и вспомнить — и тогда бы ходатаи показались ему людьми, оспаривающими правоту государева решения. И был прямой смысл подождать с футбольными просьбами…
Конферансье Кравинский таких тонкостей политической жизни не понимал, а ради Стрельцова был готов на все — и сочинил письмо на высочайшее имя. И не сомневался, что все его знаменитые знакомые согласятся поставить свои подписи на бумаге, от которой, как считал пылкий Евгений Анатольевич, зависит скорейшее разрешение Эдику играть за мастеров. Недоумению Кравинского не было предела, когда послание не подписали ни Бесков, ни Яшин, ни Озеров…
Но не мог понять наш несравненный болельщик, что еще не наступило время подписей под коллективными письмами начальству. Существовала практика обязательных подписей под письмами, инициированными сверху, однако ни в коем случае не снизу… Кравинский удивлялся перед телекамерой черствости уважаемых им людей футбола — но удивлялся, замечу, в другие времена. А в годы, когда мучился Стрельцов, гражданское сознание выражалось с осторожностью. Ни Бесков, которому в сборной Стрельцов пригодился бы побольше, чем Понедельник с Гусаровым, ни Яшин, может быть, испытывавший в душе неловкость, что он опять на коне, а Эдик играет в футбол за жалованье слесаря, ни Озеров, продавший душу политике, вовсе не хотели, чтобы Эдуард оставался под запретом. Но условием тогдашнего успеха было смирение без трепыханий с нашей советской действительностью. И у каждого из тех, кому Кравинский предлагал подписаться, слишком много поставлено было на кон, чтобы осложнять отношения с начальством…
45
Чувствовал ли Эдик, что его «устали ждать»?
Насколько понимаю я его характер, думаю, что да, чувствовал — и не сердился, скорее всего, ни на кого. Да и кто ему сейчас мог помочь, кроме тех (точнее, того), кто обошелся с ним столь — необратимо, как все яснее становилось, — жестоко?
Стрельцов сам устал от того, что за него все время — и, в общем, без толку — хлопочут. Он должен бы многим быть благодарен (и на самом деле был благодарен), а жизнь никак не менялась.
Как уходило время в лагерях, так и дальше оно уходит в никуда для футболиста, вступившего в опасный возраст.
Теперь-то, когда он перестал зарабатывать себе на жизнь своими бесценными ногами, он лучше, чем прежде, понимал, что рожден только для футбола. И никакая слава — отделившаяся теперь от Эдика-работяги — в безнадеге повседневной жизни Стрельцова не могла скрасить мрачной пустоты осознания, что поиграл он по-настоящему в футбол меньше, чем отсидел из-за него: кто бы сверху заметил Эдуарда, не играй он в футбол так, как только он один и может, хотя вот обходятся же без него?..
В феврале шестьдесят четвертого у Стрельцовых родился сын Игорь. И с пеленок оказывался зависимым от начальственного произвола: не сын звезды, как вполне могло бы быть, а ребенок бывшего футболиста, другой профессией овладевшего пока очень относительно, если судить по зарплате.
Стрельцов не только нуждался в деньгах, но и принадлежал теперь к другому социальному кругу. У других бывших игроков хотя бы квартиры отдельные оставались (к Софье Фроловне подселили алкаша из рабочих автозавода, который, возможно, в районе был единственным человеком, не знавшим, кто такой Стрельцов, и футболом напрочь не интересовавшимся), кто-то и на машину заработал, а знаменитый Стрельцов в двадцать шесть лет начал жизнь сначала…
Раиса рассказывала, что семейных дружб с футболистами у них с Эдиком в его рабочую пору не завязывалось. Она себя чувствовала золушкой, когда встречалась с наряженными женами действующих игроков. Сходили однажды в гости к Ивановым — и она поняла (Эдик, конечно, сделал вид, что ничего не произошло), что, когда муж не играет вместе с Валентином, никаких отношений между ними нет, а Раю Лида в упор не видит с ее местом за прилавком ЦУМа.
Летом шестьдесят третьего — между тринадцатым июля и девятым августа — у торпедовцев образовался перерыв в календарных играх. Они поехали в Одессу на халтуру — сыграть с «Черноморцем» коммерческий матч — и пригласили Эдика, чтобы и он заработал.
Галинский уверял, что видел одесский матч. Он и написал о нем, но слышанный мною в редакции рассказ ближе к шедеврам устного народного творчества. Думаю, что в живописании матча с итальянцами наш коллега был несколько скован известными всем реалиями. Между прочим, комментатор зря погиб в Аркадии Романовиче — он очень занятно вел репортажи с нескольких игр, но с телевизионным начальством быстро поссорился (никто так не умел ссориться с нужными для карьеры людьми, как покойный Адик, иначе, при своей-то коммуникабельности и оригинальности речи в жанре Синявского, достиг бы успеха надолго), и его перестали звать на передачи. Замечаю закономерность: в футбол тогда хорошо играют, когда о нем умеют интересно рассказывать. Сегодня искусство разговора о футболе утрачено — и на впечатлениях от выступлений самых именитых клубов это сильно сказывается…
У одесситов выиграли 2:0 — и оба гола забил Стрельцов. Про первый — ударом в стрельцовском стиле: с лета — Галинский долго не распространялся. Но задержался на эпизоде со штрафным. Корреспондент побеседовал с Эдуардом и записал с его слов, что стенку защитники выстроили неверно, дальний угол не был прикрыт. И форвард решил поскорее пробить с подъема. Но пока разбегался, вратарь Борис Разинский, игравший со Стрельцовым в сборной пятидесятых годов, успел подсказать своим защитникам, чтобы они сдвинулись. На ходу Эдик принял решение резать по самому краю, поплотнее навалив сбоку, отчего мяч поднимется покруче. Так и получилось. «А может быть, и подфартило», — предположил Стрельцов…
Галинский рассказывал, что после этого феерического гола совершенно восхищенный «Борька Батанов» прыгнул на Эдика, как обезьяна, обхватив руками и ногами. А тот, по мнению Адика, отвыкший в тюрьме от излишней чувствительности, стряхнул растроганного партнера — и будничным шагом двинулся к центру поля. Я знаю Батанова как очень сдержанного господина — и засомневался, чтобы он повис на ком-нибудь, даже на Стрельцове. И при случае спросил Бориса: как оно было в Одессе. Своего прыжка на Эдуарда он что-то не помнит. Вместе с тем Боря не отрицает, что в их составе Эдик вовсе не казался человеком что-либо пропустившим в футбольной жизни. У Батанова не было иного мнения, что играть за мастеров «Торпедо» Стрельцов мог и в шестьдесят третьем…
В кажущихся преувеличениях Галинский вполне логичен. И в экспрессивном рассказе все равно выступает как последовательный аналитик. Безошибочно попадает в болевую точку позднейших времен.
Футболу, вошедшему в строгое тренерское русло, требовалось чудо — и ничего, кроме возвращения в игру на высшем уровне Эдуарда Стрельцова, такого чуда не обещало.
ПУТЕШЕСТВИЕ В МЯЧКОВО
46
В те как раз сезоны, когда Эдуард вкалывал на заводе, у меня неожиданно определилась возможность — сделаться спортивным журналистом.
Говорю: неожиданно, поскольку в начале шестидесятых я ни малейшего желания не испытывал быть не только что спортивным, но и журналистом вообще. Я учился на соответствующем факультете МГУ по необходимости — чему-то учиться официально следовало, а способности к наукам были весьма относительные. И если бы не добрый человек — Вениамин Захарович Радомысленский, известный всему театральному миру ректор Школы-студии при МХАТ («папа Веня», как называют его и народные, и просто артисты), сопроводивший меня, когда расставался я с управляемым им вузом, штатной единицей, — мне бы ни под каким видом не получить высшего образования. А факультет журналистики оказался мне почти по силам — и я надеялся получить университетский диплом. Про то же, что будет дальше со мной, старался не думать. Работа в редакции никак не прельщала, и до первой практики в газете я вообще ничего не писал. Хотя нет, писал — был у меня один опыт. И, кстати, как раз в области спортивной журналистики. В Школе-студии МХАТ играли мы по ночам в неразрешенную — ради сохранности паркета в актовом зале — игру: «чикерома». Что-то вроде мини-футбола по хоккейным правилам: разрешались силовая борьба и постоянная смена состава, размеры зала позволяли присутствие на поле не больше четырех человек. Играли теннисным мячиком, который забивали в коробки из-под посылок. Чтобы наши ночные турниры все-таки легализовать, будущий народный артист СССР Слава Невинный предложил выпустить иллюстрированную газету, посвященную соревнованиям по «чикероме». Его однокурсник — и тоже будущий народный артист и профессор ВГИКа — Толя Ромашин, увлекавшийся фотографией, сделал за ночь несколько снимков, изображающих разные моменты игры. А я написал комментарий, стилизованный под отчеты в «Советском спорте».
Когда в шестьдесят третьем году я приехал на практику в молодежную газету города Волгограда, то ни о каких спортивных поворотах в своей начинавшейся, вопреки желанию, карьере журналиста и не думал. Но предстоящий мне четвертый курс в университете предполагал какое-то решение — не думать дальше о куске хлеба было бы противоестественно. И когда мне поручили освещать Всесоюзную спартакиаду школьников, я — как-никак с детства читатель «Советского спорта» — почувствовал многие преимущества этой тематики перед всей остальной, культивируемой в партийно-комсомольской прессе. Она меня в общем развлекала. Мне понравилось вращение в среде тех, кто приехал соревноваться в бывший Сталинград.
Через своего местного приятеля я познакомился с одним из московских функционеров, отвечавших за школьный спорт, — Львом Ильиным. До получения должности в Спорткомитете тот Лева — гимнаст первого разряда и выпускник Инфизкульта — занимался гимнастикой с футболистами московского «Торпедо». Стрельцова он не застал, но очень интересовался жизнью Эдуарда — и тех, кто хорошо знал его, дотошно о нем расспрашивал. Кроме того, через Ильина я ближе познакомился с выездной редакцией «Советского спорта», возглавляемой Станиславом Токаревым, считавшимся первым пером газеты. Среди приехавших в бывший Сталинград журналистов оказался и выпускник нашего факультета — только-только начинавший работу в «Спорте» мастер-легкоатлет Толя Семичев, сын заместителя министра внешней торговли.
И по возвращении в Москву Семичев позвал меня продолжить студенческую практику у них в газете. Я пришел на улицу Архипова — и мне показалось, что этот спортивно-редакционный мир может стать и моим.
Теперь незачем скрывать, что мои знания о спорте из самой же газеты и были почерпнуты. И я их поспешил газете же и вернуть — я уловил интонацию, в которой писал редакционный первач Токарев, и следовал за ним. В футбольный раздел ходу не давали и самому Токареву — разделом заправляли Филатов с Мержановым и те, кто к ним примыкал. Но я на корреспонденции с футбола и не претендовал. Я чувствовал, что здесь бы потребовалось пристраиваться в затылок к вперед идущим, долго ходить в подмастерьях, чему я, начавший образовываться в театре, конечно, противился. И я без душевных мук занял вакансию обозревателя бокса — в качестве практиканта, разумеется. И вдруг мне предложили войти в штат редакции — перейти в университете на вечернее отделение, а работать в газете. Теперь я понимаю, что в кратчайшем перечне моих жизненных везений приглашение на работу в «Советский спорт» — всесоюзную газету — должно стоять на самом первом месте. И не за тот ли необдуманный отказ всю мою долгую дальнейшую жизнь меня обносили сколько-нибудь соблазнительными приглашениями? Причина для отказа в шестьдесят третьем году казалась мне тогда сама собой разумеющейся — в последний момент место в статусном отделе отдали другому, приезжему из Горького человеку, впоследствии заметному журналисту, а мне предложили послужить в каком-то полунаучном, полуметодическом… И я почувствовал обиду. Знай я тогда, сколько же обид и унижений предстоит мне из-за того, что не воспользовался я шансом попасть в заповедный штат в свои двадцать три года, не ударив для того палец о палец, — неужели бы стал фордыбачить?
Цех спортивных журналистов, как всякий профессиональный цех, не назовешь дружным, но посторонних (по собственному опыту знаю) он безжалостно отторгает — и всегда самого захудалого из своих предпочтет любому таланту, но со стороны… Начав регулярную работу в спортивной журналистике тридцать семь лет назад, я бы к сегодняшнему дню, возможно, занимал в ней прочное положение, был бы признан и наверняка считался бы сейчас уважаемым ветераном и без узнанных мною в старости проблем публиковался во множестве журнальчиков и газеток, намазывая хлеб маслом (пусть и вредным в моем возрасте), а на шестидесятилетие получил бы, может быть, в подарок футбольный мяч с автографами известных игроков…
Но не вполне уверен, что при таком жизненном раскладе я близко бы сошелся со Стрельцовым, в чью жизнь вошел, не предъявляя редакционного удостоверения.
Вообще-то, если совсем строго придерживаться фактов, то в минуту знакомства со Стрельцовым удостоверение журналистское у меня имелось. Но оно не требовалось, когда Валентин Иванов представил меня ему, хотя Кузьма и назвал контору, где я числился. По-моему, Эдуарду модная в тогдашней Москве аббревиатура АПН ничего не говорила.
Я бы стыдился тогдашнего стремления своего в АПН, не доставь мне пребывание в Агентстве печати Новости столько веселых минут, искренних привязанностей, радости от выпивок, от общения, от иллюзий дружбы и моряцкой спайки с теми, с кем бил баклуши. Кроме понятной суетности (центр города, широта знакомств, легкий журналистский хлеб и прочее), припоминаю в точности мотив, звавший меня в четырехэтажный особняк на Пушкинской, и обнаруживаю в нем и футбольную ноту.
В Коктебеле летом шестьдесят третьего — уже после практики на берегу Волги — я за новосветским вином разговорился о киевском «Динамо» с двумя корреспондентами АПН, совершавшими длительную командировку, показавшуюся мне крайне интересной. Они объехали чуть ли не всю Украину — и фотограф Валерий Шустов сделал огромное количество снимков, опубликованных во всех апээновских журналах, а пишущий журналист Алик Марьямов написал всего один очерк, который не только обошел эти же журналы, но был перепечатан и в областных изданиях. Он назывался «Внимание, Лобановский». На что футбольный обозреватель «Советского спорта» Георгий Радчук откликнулся газетной репликой «Внимание, пустословие». Радчук разбирался в футболе глубже, чем я и Марьямов вместе взятые. Но мне больше понравилось то, что написал Алик, — мы вскоре стали приятелями и оставались ими лет десять. Меня привлек бойкий слог, а не трезвомыслие специалиста. И я захотел в контору, где сотрудникам разрешают писать в таком стиле.
Сотрудник, покровительствовавший мне в «Советском спорте», отговаривал меня от АПН — пугая (и правильно пугая) безымянностью, ожидавшей тех, кто не печатается в газете, выходящей тиражом в несколько миллионов.
Но мне-то — не по летам легковерному и глупому — казалось, что слава ждет меня не иначе как в центре Москвы. И сама ко мне придет, неважно, где застав, — в ресторане ли ВТО или на скамейке бульвара.
На радостях, что стараниями новых приятелей, заручившихся, как мне кажется, и поддержкой Гали Брежневой, попал в АПН, я не торопился приступить к работе — подолгу простаивал на крыльце, наслаждаясь престижностью своей службы, брел от метро «Охотный ряд», опаздывая систематически к началу занятий. И в один из таких разов осознанного разгильдяйства я был защищен, спасен от нападок руководства редакцией своим начальником Авдеенко, которого знал с детства и которым потому был недоволен за придирки, выражаемые, правда, в исключительно деликатной форме не ущемляющих самолюбия намеков. Авдеенко отправил меня вместе с общественниками-комсомольцами в неведомое мне Мячково на торпедовскую дачу — выступить перед футболистами. В дальнейшем и сам Авдеенко стал обязательным участником тех поездок. Но тогда, когда мы ехали впервые, никто из нас понятия не имел: на каком сейчас свете эта команда?
47
Я бы сказал, что в начале лета шестьдесят четвертого года снова переживал некоторое охлаждение к футболу, следил за ним вполглаза. Но точнее бы выразил то свое состояние, отметив в себе скорее перемену отношений к самому зрелищу игры — перемену, по-моему, не в сторону уводящую от футбола, а напротив, к нему приближающую. Пусть и с менее популярной стороны…
Вскоре после матча команды Бескова с итальянцами в Лужниках я по заданию редакции «Советского спорта» пришел вечером на стадион «Динамо», где до того несколько лет не был. Ожидалось, что в перерыве футбольного матча состоится примечательный забег — уж не помню, кто и на какую дистанцию намеревался установить рекорд.
Дождь прошел днем, но день уже стал по позднеосеннему короче, темнота плотнее прилипала к мокрым скамьям, а лужи обертонально отражали грозди прожекторов с высоких конструкций. Команды — московское «Динамо» и харьковский клуб — выбежали перед игрой размяться на рыжеющий газон. Я стоял в проходе над первым ярусом — и Яшин с Численко, которых видел совсем недавно в матче против итальянцев, проследовали совсем близко от меня. Они показались мне другими, чем неделю назад, людьми. Я понял, как близость к игрокам ослабляет излучаемую ими магию, — и не смог вызвать в себе того к ним отношения, какое электризовало меня, когда выступали они в составе сборной на аншлаговом стотысячнике. И мне расхотелось видеть их в будничном матче, где им вряд ли удастся выразить себя перед промозглым малолюдством на трибунах.
И так уж получилось, что тех же Игоря Численко и Льва Яшина встретил следующим летом в Ленинграде, в гостинице «Октябрьская», когда жил там в качестве аккредитованного на Всесоюзном кинофестивале корреспондента АПН, а они приехали на матч с местным «Зенитом». С еще более сократившегося расстояния я не сразу и поверил, что они — это они. Скорее можно было бы подумать: до какой же степени обыкновенные командированные похожи внешне на знаменитых футболистов, которых в таком контексте ни за что не ожидаешь встретить, если не знаешь, что «Динамо» здесь остановится…
Настраиваясь на выступление перед футболистами в Мячково (к чему себя не чувствовал готовым: что я могу им рассказать интересного?), я думал о многомерности футбольного зрелища. Думал, что вот в отведенное на матч время оно не укладывается. Что зрелище это складывается не только из всепоглощающей сиюминутности, но из обязательности присоединения к азартному слиянию с происходящим и того, что накоплено памятью из увиденного прежде, испытано, превращено в бесконечное и наркотическое послевкусие, поствпечатление от футболистов, зачем-то навсегда взятых в собственную биографию. Как все тот же Стрельцов.
Вот такими, на расхожий взгляд, отвлеченными мыслями я попытался поделиться с торпедовцами в Мячково, заговорив для проформы о кинофестивале.
Я и до сих пор надеюсь и жду, что футболисты, о которых я в своей продолжительной жизни думал, поймут меня. Хотя надежда все слабее.
48
В Мячково нас везли с Пушкинской площади на фирменном торпедовском, то есть зиловском автобусе, в каком ездили футболисты команды мастеров. И вспомнив о том автобусе, отвлекусь на воспоминание, относящееся к чуть более поздним временам. Мы едем на такси с Ворониным — узнавший знаменитого игрока шофер такси, желая польстить ему и как гипотетическому автомобилестроителю, с похвалой говорит об удачности модели какой-то из проносящихся мимо машин, возможно, просто хочет завязать разговор со знатным пассажиром. И Валерий охотно подхватывает тему — протягивает к водителю обе свои руки, растопыривает пальцы: «А все вот этими руками!» Мне Воронин подмигивает — сказанное им сейчас звучит как продолжение его всеми оцененного тоста на банкете в Мячково в честь выигрыша чемпионата, когда предложил он выпить за рабочие руки, которые футболисты «Торпедо» рекламируют своими ногами. Я многократно пересказывал этот эпизод в такси разным людям, акцентируя анекдотическую сторону воронинского высказывания. А сейчас спокойно думаю: не было ли «Торпедо»-60 наивысшим достижением завода Лихачева? Ведь машин, отвечающих мировым образцам, сделать так никогда и не удалось, а команда международного уровня была да сплыла по вине администрации, подошедшей к футболу с казенной меркой…
Пока ехали в автобусе — дорога от Москвы до торпедовской базы неблизкая — я вспомнил и про то, что «Торпедо» сейчас в лидерах. Но никто большого значения этому лидерству в середине лета не придавал. Разочарование той командой, в какую превратился автозаводский клуб образца прошлого сезона, мешало до конца поверить в преображение. Тем более никто из гурманов от футбола ничего не говорил про игру торпедовцев, а набранные ими очки не убеждали, что «Динамо» и «Спартак» надолго отпустят их вперед.