удалось принцам так точно описать животное, которого они никогда не видели.
Старший сказал: "Я понял, государь, что верблюд крив, потому что скверная
трава по одну сторону дороги, которой он шел незадолго до нас, была вся
выщипана, а гораздо более густая и сочная трава по другую сторону дороги
осталась нетронутой; вот я и решил, что у верблюда только один глаз, иначе
он никогда не променял бы хорошую траву на дурную". Средний принц прервал
его. "Я, государь, - сказал он, - понял, что у верблюда не хватает одного
зуба, потому что он на каждом шагу оставлял непережеванные пучки травы, по
длине совпадающие с зубом этого животного". "А я, - сказал третий брат, -
понял, что верблюд хром, потому что следы от одного из копыт не такие
глубокие, как от остальных". Ответы принцев пришлись императору по душе; ему
стало любопытно узнать продолжение истории. Старший принц сказал: "Я понял,
государь, что верблюд гружен маслом и медом, потому что справа вдоль дороги
сновало множество муравьев, лакомых до жира, а слева летали тучи мух,
обожающих мед". Средний продолжал:' "Я, государь, понял, что на верблюде
ехала женщина, потому что в том месте, где верблюд опустился на колени,
остался след женской туфельки и маленькая лужица; по резкому неприятному
запаху женской мочи я догадался, откуда она". "А я, - сказал младший, -
решил, что женщина эта в тягости, потому что заметил на песке отпечатки ее
ладоней - только очень располневшая женщина будет, вставая, опираться на
руки". Император обласкал принцев, пригласил их погостить в его стране
подольше, поселил их во дворце и всякий день виделся и беседовал с ними.
ВОЛЬТЕР {*}
Однажды, когда Задиг прогуливался по опушке рощицы, к нему подбежал
евнух царицы, которого сопровождали еще несколько дворцовых служителей. Все
они, видимо, находились в сильной тревоге и метались взад и вперед, словно
искали потерянную ими драгоценную вещь.
{* Я полагаю, никто не станет осуждать Вольтера за то, что он опустил
многие подробности, которые я сохранил, дабы не исказить этот любопытный
текст. Если остроумный Задиг в самом деле повинен в плагиате, он достоин
снисхождения: победителей не судят.}
- Молодой человек, - сказал ему первый евнух, - не видели ли вы кобеля
царицы?
- То есть суку, а не кобеля, - скромно отвечал Задиг.
- Вы правы, - подтвердил первый евнух.
- Это маленькая болонка, - прибавил Задиг, - она недавно ощенилась,
хромает на левую переднюю лапу, и у нее очень длинные уши.
- Значит, вы видели ее? - спросил запыхавшийся первый евнух.
- Нет, - отвечал Задиг, - я никогда не видел ее и даже не знал, что у
царицы есть собака.
Как раз в это время, по обычному капризу судьбы, лучшая лошадь царских
конюшен вырвалась из рук конюха на лугах Вавилона. Егермейстер и другие
придворные гнались за ней с не меньшим волнением, чем первый евнух за
собакой. Обратившись к Задигу, егермейстер спросил, не видел ли он царского
коня.
- Это конь, - отвечал Задиг, - у которого превосходнейший галоп; он
пяти футов ростом, копыта у него очень маленькие, хвост трех с половиной
футов длины, бляхи на его удилах из золота в двадцать три карата, подковы из
серебра в одиннадцать денье.
- Куда он доскакал? По какой дороге? - спросил егермейстер.
- Я его не видел, - отвечал Задиг, - и даже никогда не слыхал о нем.
Егермейстер и первый евнух, убежденные, что Задиг украл и лошадь царя,
и собаку царицы, притащили его в собрание великого Дестерхама, где присудили
к наказанию кнутом и пожизненной ссылке в Сибирь {Действие происходит в
Вавилоне, а не в России, меж тем автор говорит о кнуте и о Сибири.}. Едва
этот приговор был вынесен, как нашлись и собака и лошадь. Судьи были
поставлены перед печальной необходимостью пересмотреть приговор; но они
присудили Задига к уплате четырехсот унций золота за то, что он сказал,
будто не видел того, что на самом деле видел.
Задигу пришлось сперва уплатить штраф, а потом уже ему позволили
оправдаться перед советом великого Дестерхама. И он сказал следующее:
- Звезды правосудия, бездны познания, зерцала истины, вы, имеющие
тяжесть свинца, твердость железа, блеск алмаза и большое сходство с золотом!
Так как мне дозволено говорить перед этим высочайшим собранием, я клянусь
вам Оромаздом, что никогда не видел ни почтенной собаки царицы, ни
священного коня царя царей. Вот что со мной случилось. Я прогуливался по
опушке той рощицы, где встретил потом достопочтенного евнуха и
прославленного егермейстера. Я увидел на песке следы животного и легко
распознал, что их оставила маленькая собачка. По едва приметным длинным
бороздкам на песке между следами лап я определил, что это сука, у которой
соски свисают до земли, из чего следует, что она недавно ощенилась. Следы,
бороздившие песок по бокам от передних лап, говорили о том, что у нее очень
длинные уши, а так как я заметил, что след одной лапы везде менее глубок,
чем следы остальных трех, то догадался, что собака нашей августейшей
государыни немного хромает, если я смею так выразиться.
Что касается царя царей, то знайте, что, прогуливаясь по дорогам этой
рощи, я заметил следы лошадиных подков, которые все были на равном
расстоянии друг от друга. Вот, подумал я, лошадь, у которой превосходный
галоп. Пыль с деревьев вдоль узкой дороги, шириною не более семи футов, была
немного сбита справа и слева, в трех с половиной футах от середины дороги. У
этой лошади, подумал я, хвост трех с половиною футов длиной: в своем
движении направо и налево он смел эту пыль. Я увидел под деревьями,
образующими свод в пять футов высоты, листья, только что опавшие с ветвей,
из чего я заключил, что лошадь касалась их и, следовательно, была пяти футов
ростом. Я исследовал камень кремневой породы, о который она потерлась
удилами, и на этом основании определил, что бляхи на удилах были из золота в
двадцать три карата достоинством. Наконец, по отпечаткам подков, оставленным
на камнях другой породы, я пришел к заключению, что ее подковы из серебра
достоинством в одиннадцать денье.
Все судьи восхитились глубиной и точностью суждений Задига, и слух о
нем дошел до царя и царицы. В передних дворца, в опочивальне, в приемной
только и говорили что о Задиге, и, хотя некоторые маги высказывали мнение,
что он должен быть сожжен как колдун, царь приказал возвратить ему штраф в
четыреста унций, к которому он был присужден".
"Письмо господину Фрерону
Путешествие в далекую страну на некоторое время лишило меня, сударь,
удовольствия читать ваш журнал. Теперь я вернулся домой и возобновил чтение.
Только что я прочел подшивку за 1770 год. В рецензии на "Бумаги человека со
вкусом", составленные аббатом без вкуса, вы упоминаете остроумную басню
господина де Вольтера "Лев и марселец" и цитируете самые удачные места, в
частности вот это:
С товаром в Африку приплыл купец марсельский.
Однажды, в местности прогуливаясь сельской,
Забрел случайно он под сень густых дерев, -
Вдруг прямо перед ним возник огромный лев...
<...> У бедного купца перехватило дух.
Недолго думая, он на колени бух! -
Не всякий ведь Геракл - и стал просить пощады.
Приятным голосом, без гнева и надсады,
Но паче прежнего купца ввергая в дрожь,
Царь леса отвечал: "Смешной зверок! Ну что ж
(Лев, кстати, говорил отменно по-французски),
Ты хочешь, чтобы я остался без закуски, -
Так докажи, что впрямь закон на свете есть,
Где сказано, что львам нельзя марсельцев есть".
В душе несчастного затеплилась надежда,
Он был весьма смышлен и не простой невежда...
Он толкует о том, что человек - царь природы, что Бог заключил со львом
договор, которым
Смиренномудрие вам заповедал строго:
Да не коснется лев вовек подобья Бога... -
на что лев отвечает:
"Кто видел договор между Творцом и мной?
Где был написан он? Когда и чьей рукой?
Я ж предъявить тебе сумею достоверный:
Вот этот ряд зубов (все - остроты безмерной)
И когти, чтоб тебя на части разодрать,
И глотка мощная, чтобы тебя пожрать...
Премудрость Божия не воздержанью учит,
Коль скоро нам нутро голодным зудом мучит.
Зубами мелкими ты сам терзать готов
Барашков слабеньких и глупых индюков,
Хоть созданы они и не тебе в угоду.
Желудок вялый твой, позорящий природу,
Цыпленка б не сварил, когда б - о стыд и срам! -
Ты денег не платил наемным поварам..."
"Сир, мы наделены бессмертною душою,
Из уваженья к ней не ужинайте мною!
Два сына и жена меня в Марселе ждут,
Лишь ради них, клянусь, я очутился тут.
Коль буду съеден я, несчастные сиротки
Должны носить суму... Молю вас: будьте кротки..."
"Но разве о семье печешься ты один?
Жену кормлю и я, и у меня есть сын.
Еще не по зубам ему ваш род лукавый;
Питать его - мой долг. Все жить имеют право.
Зачем покинул ты, невесть куда уплыв,
Блаженную страну лимонов и олив?
Оставил и жену, и город свой прекрасный..."
Сюжет и детали этой басни взяты из "Басни о пчелах" Мандевиля. Дабы вы
в этом убедились, шлю вам копию этого аполога, переписанную из издания 1750
года, вышедшего в Лондоне у Джона Ноурса (Т. I. С. 258; примеч. 2).
"Во время одной из Пунических войн некий римский купец потерпел
кораблекрушение у берегов Африки. Он сам и его раб с величайшим трудом
выбрались на берег и, бродя в поисках помощи, встретились с огромным львом.
Он оказался представителем той породы львов, что водилась во времена Эзопа,
и не только изъяснялся на нескольких языках, но, судя по всему, неплохо
разбирался в людских делах. Раб влез на дерево, а хозяин его, не полагая сию
меру достаточной и будучи наслышан о великодушии львов, простерся ниц перед
зверем, изъявляя все признаки страха и покорности. Лев, который в сию пору
был сыт, велел купцу встать и на время отбросить страх, добавив, что не
тронет его, если он сможет привести какие-либо разумные причины, по которым
есть его не следует. Купец, завидев призрачную надежду на спасение, в
мрачных тонах живописал кораблекрушение, жертвой коего стал, а затем, силясь
пробудить жалость в сердце льва, стал молить его о пощаде со всем
красноречием, на какое был способен; однако по всему было заметно, что лесть
и уговоры производят на зверя весьма малое впечатление, и купец прибегнул к
аргументам более солидным: он показал, что боги создали человека и даровали
ему превосходство над всеми живыми существами вовсе не для того, чтобы он
служил пищей диким зверям. Тут лев стал слушать купца более внимательно и
время от времени даже удостаивал его ответом, так что в конце концов между
ними состоялась следующая беседа:
- О суетное и алчное животное (сказал лев), из гордости и жадности
покинувшее родную землю, могущую удовлетворить все твои естественные
потребности! Ты блуждаешь по бурным морям, карабкаешься по опасным скалам,
дабы удовлетворить потребности неестественные и излишние, и смеешь ставить
свой род выше нашего?! А коль скоро боги даровали тебе превосходство над
всеми существами, отчего же ты умоляешь о спасении существо, которое ниже
тебя? - Наше превосходство (отвечал купец) состоит не в физической мощи, а в
силе разума; боги наделили нас душой разумной, хотя и невидимой, и это -
лучшая наша часть. - Мне нужно от тебя лишь то, что годится в пищу, но
отчего ты так высоко ценишь себя из-за той части, коя невидима? - Оттого что
она бессмертна и после смерти получит воздаяние за земные дела; праведники
вместе с героями и полубогами будут вкушать в полях Елисейских вечное
блаженство и покой. - Какую жизнь вел ты? - Чтил богов и старался приносить
пользу людям. - Тогда отчего же ты страшишься смерти, ведь не думаешь же ты,
что боги обойдутся с тобой не по справедливости? - У меня жена и пятеро
малых детей; без меня они впадут в нищету. - У меня два детеныша, они еще
слишком малы, чтобы самостоятельно добывать пищу; если я им сегодня ничего
не принесу, они будут голодать. О твоих детях кто-нибудь позаботится, во
всяком случае, если я тебя съем, им будет ничуть не хуже, чем если бы ты
утонул в море. <..> Лев рождается без чувства сострадания; мы следуем своей
природе: бога назначили нам питаться падалью или убивать других животных,
дабы употребить в пищу их мясо. <...> Вы, люди, созданы так, что могли бы
обходиться одной лишь растительной пищей, однако, повинуясь неистовой любви
к переменам и новизне, вы стали без права и необходимости истреблять
животных, извратив тем самым вашу природу и желания в угоду гордости и тяге
к роскоши. Желудок льва способен переварить самую жесткую шкуру и самые
твердые кости, следовательно, лев может есть мясо всех животных без
исключения. Ваш привередливый желудок переваривает пищу так вяло, что не
может справиться даже с самыми нежными кусками, если они не будут заранее
приготовлены с помощью искусственного тепла. <...> Если, по твоим словам,
боги сделали человека господином над всеми прочими созданиями, то что же это
за жестокосердый господин, который уничтожает подданных из-за слабости
собственной природы! <...> Если бы богам было угодно, чтобы человек
превосходил всех других животных и правил ими, тогда тигр - да что там! даже
кит и орел повиновались бы его голосу".
Как видите, сударь, философическая идея басни или сказки о марсельце не
принадлежит господину де Вольтеру; в этом жанре вообще трудно стать
первооткрывателем, однако вы не станете отрицать, что поэт делается поэтом в
первую очередь благодаря своим идеям, что именно в них выражается его гений,
а тот, кто умеет лишь разукрашивать чужие мысли и находки, - всего-навсего
литератор. Боже упаси кого бы то ни было заподозрить меня в желании умалить
достоинства господина де Вольтера. Среди множества окружающих нас мастеров и
подмастерьев он по праву славится умением с блеском воплощать чужие идеи.
Честь имею быть и проч."
Примечание И (к с. 96)
Святая музыка, укрась мой скромный стих,
Пусть он исполнится волшебных тайн твоих.
Тебе подвластно все. Когда гроза над судном,
Ты можешь аквилон сдержать ветрилом чудным;
Ты жителей морских способна чаровать
И на младенцев сон умеешь навевать.
В полночной тишине тебя любовным бденьем
Чтит Амфион лесов, измученный томленьем, -
Печален, одинок, среди густых ветвей
Поет, забыв себя, он о любви своей.
Ты нравы грубые смягчила повсеместно:
Какой бы ни был край - и дикий, и безвестный -
Все ж оглашается он голосом твоим.
И в варварской глуши знакомо эхо с ним.
Чуть бранная труба пред битвой заиграет,
Тревожный конь тотчас окрестность озирает,
Ржет, удила грызет и, гриву распустив,
Летит стрелой туда, куда влечет призыв.
Нередко смертного ты утешаешь в горе,
Ты скрашиваешь труд, ты - средство против хворей.
Что делают все те, кого судьба гнетет,
Чья жизнь исполнена лишений и невзгод, -
На зрелой ниве жнец, от жажды изнемогший,
Пастух средь пажити, под ливнем злым промокший?
Что делает кузнец, вздымая молот свой,
Иль виноградарь в дни, когда несносен зной,
Невольник в кандалах, гребец над зыбью водной,
Раб в темном руднике, усталый и голодный,
Бродяга, зябнущий в дырявом шалаше?
Поют. Часы летят, и легче на душе.
Святой гармонии я предаюсь душой...
Гармония! Навек ты овладела мной.
История и баснь тебя недаром славят,
Недаром власть твою всего превыше ставят!
Сколь муза к нам щедра была в своих дарах!
Ты можешь выразить и торжество, и страх,
Ты на войну зовешь, ты праздник согреваешь,
С надгробным воплем ты унылый звук сливаешь
И ввысь от алтаря, напевом полня храм,
Молитвы пылкие возносишь к небесам.
Внимая пение бесстрашного Тиртея,
Воспламенялся Марс, а лира Тимофея
На сотни голосов звенела, говорят:
Познал он и хвалы, и нежной страсти лад.
Он пел, как Александр Таисою пленился,
Как Вавилон пред ним в развалинах дымился,
Как Дарий изнемог под гнетом неудач
И как надменного умилостивил плач...
В угрюмых мастерских, в заброшенных подвалах
Ты помощь подаешь, ты веселишь усталых, -
Что пахарь делает, взрывая дол сохой,
Иль виноградарь в дни, когда нещаден зной,
Пастух средь пажити, гребец над хлябью водной,
Рабочий-рудокоп, усталый и голодный,
Кузнец, чья целый день напряжена рука?
Поют. Часы летят, и жизнь не так горька.
Примечание К (к с. 108)
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока
низвергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас
воскликнуть подобно Лаберию: "Ясно, что на один этот день прожил я дольше,
чем мне следовало жить". <...> Не следует судить о человеке, пока нам не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина.
<...> Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места
притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,
что у тебя за душой:
Ведь из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно
Истинный голос, личина срывается, суть остается {*}.
{* Лукреций. О природе вещей, III, 57-58, перевод Ф.Петровского.}
Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка и пробный камень
всего того, что совершено нами в жизни. Этот день - верховный день, судья
всех остальных наших дней. <...> Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого
же он ставит выше - Хабрия, Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот
вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас". <...>
Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец ее (Опыты, I,
XIX).
ШАРРОН:
Постоянная готовность к смерти - признак мудрости. День смерти -
верховный судья, судья всех остальных наших дней, окончательная проверка и
пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. <...> Чтобы судить о
жизни, надо посмотреть, каков был ее конец. Мы не можем вынести справедливое
суждение о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл
последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на
его долю. Эпаминонд, первый полководец Греции, когда спросили его, кого он
ставит выше - Хабрия, Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот вопрос,
нужно прежде всего посмотреть, как каждый из нас будет умирать". Ибо во всем
прочем возможна личина, но в этой последней схватке нет места притворству:
Nam verae voces {Ведь истинный голос... (лат.).} и т.д.
К тому же можно подумать, будто судьба порою намеренно подстерегает
последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в
мгновение ока низвергнуть все, что мы воздвигали и копили долгие годы, и это
заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию: Nimirum hac die una plus vixi
{Ясно, что на один этот день прожил я дольше... (лат.).} и т. д.
МОНТЕНЬ:
Вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к
тому, чтобы научить нас не бояться смерти. <...> Вы видели многих, кто умер
в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но
видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? <...> Хирон
отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного
времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что
называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека
более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему [говорит природа].
Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то,
что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы,
принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и
безрассудно устремляться навстречу ей. <...> Конечная точка нашего
жизненного пути - это смерть, предел наших стремлений, и если она вселяет в
нас ужас, то можно ли сделать хотя бы один-единственный шаг, не дрожа при
этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными людьми, -
вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того, чтобы
обладать такой слепотой! <...> Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном
месте, пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но
если она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам <...> захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! <...> Чтобы отнять у нее главный козырь,
изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности <...>
если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков
же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце,
эта луна, эти звезды, это устройство вселенной - все это то же, от чего
вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков. <...> И, на худой конец,
все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в течение одного
года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не
заметить, что он обнимает собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость
и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается
только начать все сначала. И так будет всегда (Опыты, I, XX).
ШАРРОН:
Превосходная вещь - учиться умирать; к этому и сводится вся наша
мудрость. <...> Никогда еще смерть никому не причинила зла; ни один из тех,
кто испробовал ее и знаком с нею, на нее не жаловался. <...> Если бы смерти
не существовало и нам волей-неволей пришлось бы остаться в этом мире
навсегда, мы бы наверняка осыпали природу проклятиями. Представьте,
насколько более тягостной и нестерпимой была бы жизнь, которую называют
вечной, чем та, с которой можно расстаться. Хирон отверг для себя
бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога времени, каковы свойства
этого бессмертия. С другой стороны, что произошло бы, если бы к смерти не
было подмешано чуточку горечи? Все слишком жадно и безрассудно устремились
бы ей навстречу. <...> Люди невежественные поступают очень глупо; они
применяют вот какое лекарство - совсем не думать о смерти, никогда не
поминать ее. Не говоря уже о том, что подобная беспечность не пристала
разумному существу, она еще и дорого ему обходится, ибо, когда смерть
приходит внезапно, сколько мучений, воплей, ярости и отчаяния! Мудрец
поступит иначе: он будет ждать ее без страха, дабы сразиться с ней;
мудрость, не в пример невежеству, советует всегда помнить о смерти,
размышлять о ней, свыкаться с ней, приручать ее. <...> Ты все видел; каждый
день таков же, как все прочие; нет ни другого света, ни другой тьмы, ни
другого солнца, ни другого мира; на худой конец, все можно увидеть за один
год. За этот год можно увидеть младенчество, юность, зрелость и старость
мира. Затем остается лишь начать все сначала.
МОНТЕНЬ:
Самая добровольная смерть наиболее прекрасна. <...> Подобно тому, как я
не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне
принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда
жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю
себя жизни. <...> Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие
полагают, что мы не вправе покидать крепость этого мира без явного веления
того, кто поместил нас в ней. <...> Больше стойкости - в том, чтобы жить с
цепью, которой мы скованы, чем разорвать ее, и Регул является более
убедительным примером твердости, чем Катон. Только неблагоразумие и
нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие злоключения не
могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной. <...>
Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, -
таков удел трусости, а не добродетели (Опыты, II, III).
СТАРРОН:
Самая добровольная смерть - самая прекрасная. Ведь я не нарушаю
законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит,
или сам беру у себя кошелек. Точно так же я не подлежу законам против убийц,
когда лишаю себя жизни. Впрочем, многие осуждают добровольную смерть, не
одни лишь христиане и иудеи <...> но также и философы, такие, как Платон и
Сципион, которые почитают ее следствием трусости, малодушия и нетерпения,
ибо умереть добровольно значит спрятаться, схорониться, дабы избежать ударов
судьбы. Меж тем истинная добродетель не сдается; невзгоды и страдания питают
ее; гораздо больше стойкости в том, чтобы жить с цепью, которой мы скованы,
чем в том, чтобы разорвать ее, и больше твердости в Регуле, чем в Катоне.
Примечание Л (к с. 108)
Чувства обманывают наш разум, но и он, в свою очередь, обманывает их.
Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга
(Опыты, II, XII).
ПАСКАЛЬ:
Чувства обманывают разум, одурманивают его, но и он, в свою очередь,
Старший сказал: "Я понял, государь, что верблюд крив, потому что скверная
трава по одну сторону дороги, которой он шел незадолго до нас, была вся
выщипана, а гораздо более густая и сочная трава по другую сторону дороги
осталась нетронутой; вот я и решил, что у верблюда только один глаз, иначе
он никогда не променял бы хорошую траву на дурную". Средний принц прервал
его. "Я, государь, - сказал он, - понял, что у верблюда не хватает одного
зуба, потому что он на каждом шагу оставлял непережеванные пучки травы, по
длине совпадающие с зубом этого животного". "А я, - сказал третий брат, -
понял, что верблюд хром, потому что следы от одного из копыт не такие
глубокие, как от остальных". Ответы принцев пришлись императору по душе; ему
стало любопытно узнать продолжение истории. Старший принц сказал: "Я понял,
государь, что верблюд гружен маслом и медом, потому что справа вдоль дороги
сновало множество муравьев, лакомых до жира, а слева летали тучи мух,
обожающих мед". Средний продолжал:' "Я, государь, понял, что на верблюде
ехала женщина, потому что в том месте, где верблюд опустился на колени,
остался след женской туфельки и маленькая лужица; по резкому неприятному
запаху женской мочи я догадался, откуда она". "А я, - сказал младший, -
решил, что женщина эта в тягости, потому что заметил на песке отпечатки ее
ладоней - только очень располневшая женщина будет, вставая, опираться на
руки". Император обласкал принцев, пригласил их погостить в его стране
подольше, поселил их во дворце и всякий день виделся и беседовал с ними.
ВОЛЬТЕР {*}
Однажды, когда Задиг прогуливался по опушке рощицы, к нему подбежал
евнух царицы, которого сопровождали еще несколько дворцовых служителей. Все
они, видимо, находились в сильной тревоге и метались взад и вперед, словно
искали потерянную ими драгоценную вещь.
{* Я полагаю, никто не станет осуждать Вольтера за то, что он опустил
многие подробности, которые я сохранил, дабы не исказить этот любопытный
текст. Если остроумный Задиг в самом деле повинен в плагиате, он достоин
снисхождения: победителей не судят.}
- Молодой человек, - сказал ему первый евнух, - не видели ли вы кобеля
царицы?
- То есть суку, а не кобеля, - скромно отвечал Задиг.
- Вы правы, - подтвердил первый евнух.
- Это маленькая болонка, - прибавил Задиг, - она недавно ощенилась,
хромает на левую переднюю лапу, и у нее очень длинные уши.
- Значит, вы видели ее? - спросил запыхавшийся первый евнух.
- Нет, - отвечал Задиг, - я никогда не видел ее и даже не знал, что у
царицы есть собака.
Как раз в это время, по обычному капризу судьбы, лучшая лошадь царских
конюшен вырвалась из рук конюха на лугах Вавилона. Егермейстер и другие
придворные гнались за ней с не меньшим волнением, чем первый евнух за
собакой. Обратившись к Задигу, егермейстер спросил, не видел ли он царского
коня.
- Это конь, - отвечал Задиг, - у которого превосходнейший галоп; он
пяти футов ростом, копыта у него очень маленькие, хвост трех с половиной
футов длины, бляхи на его удилах из золота в двадцать три карата, подковы из
серебра в одиннадцать денье.
- Куда он доскакал? По какой дороге? - спросил егермейстер.
- Я его не видел, - отвечал Задиг, - и даже никогда не слыхал о нем.
Егермейстер и первый евнух, убежденные, что Задиг украл и лошадь царя,
и собаку царицы, притащили его в собрание великого Дестерхама, где присудили
к наказанию кнутом и пожизненной ссылке в Сибирь {Действие происходит в
Вавилоне, а не в России, меж тем автор говорит о кнуте и о Сибири.}. Едва
этот приговор был вынесен, как нашлись и собака и лошадь. Судьи были
поставлены перед печальной необходимостью пересмотреть приговор; но они
присудили Задига к уплате четырехсот унций золота за то, что он сказал,
будто не видел того, что на самом деле видел.
Задигу пришлось сперва уплатить штраф, а потом уже ему позволили
оправдаться перед советом великого Дестерхама. И он сказал следующее:
- Звезды правосудия, бездны познания, зерцала истины, вы, имеющие
тяжесть свинца, твердость железа, блеск алмаза и большое сходство с золотом!
Так как мне дозволено говорить перед этим высочайшим собранием, я клянусь
вам Оромаздом, что никогда не видел ни почтенной собаки царицы, ни
священного коня царя царей. Вот что со мной случилось. Я прогуливался по
опушке той рощицы, где встретил потом достопочтенного евнуха и
прославленного егермейстера. Я увидел на песке следы животного и легко
распознал, что их оставила маленькая собачка. По едва приметным длинным
бороздкам на песке между следами лап я определил, что это сука, у которой
соски свисают до земли, из чего следует, что она недавно ощенилась. Следы,
бороздившие песок по бокам от передних лап, говорили о том, что у нее очень
длинные уши, а так как я заметил, что след одной лапы везде менее глубок,
чем следы остальных трех, то догадался, что собака нашей августейшей
государыни немного хромает, если я смею так выразиться.
Что касается царя царей, то знайте, что, прогуливаясь по дорогам этой
рощи, я заметил следы лошадиных подков, которые все были на равном
расстоянии друг от друга. Вот, подумал я, лошадь, у которой превосходный
галоп. Пыль с деревьев вдоль узкой дороги, шириною не более семи футов, была
немного сбита справа и слева, в трех с половиной футах от середины дороги. У
этой лошади, подумал я, хвост трех с половиною футов длиной: в своем
движении направо и налево он смел эту пыль. Я увидел под деревьями,
образующими свод в пять футов высоты, листья, только что опавшие с ветвей,
из чего я заключил, что лошадь касалась их и, следовательно, была пяти футов
ростом. Я исследовал камень кремневой породы, о который она потерлась
удилами, и на этом основании определил, что бляхи на удилах были из золота в
двадцать три карата достоинством. Наконец, по отпечаткам подков, оставленным
на камнях другой породы, я пришел к заключению, что ее подковы из серебра
достоинством в одиннадцать денье.
Все судьи восхитились глубиной и точностью суждений Задига, и слух о
нем дошел до царя и царицы. В передних дворца, в опочивальне, в приемной
только и говорили что о Задиге, и, хотя некоторые маги высказывали мнение,
что он должен быть сожжен как колдун, царь приказал возвратить ему штраф в
четыреста унций, к которому он был присужден".
"Письмо господину Фрерону
Путешествие в далекую страну на некоторое время лишило меня, сударь,
удовольствия читать ваш журнал. Теперь я вернулся домой и возобновил чтение.
Только что я прочел подшивку за 1770 год. В рецензии на "Бумаги человека со
вкусом", составленные аббатом без вкуса, вы упоминаете остроумную басню
господина де Вольтера "Лев и марселец" и цитируете самые удачные места, в
частности вот это:
С товаром в Африку приплыл купец марсельский.
Однажды, в местности прогуливаясь сельской,
Забрел случайно он под сень густых дерев, -
Вдруг прямо перед ним возник огромный лев...
<...> У бедного купца перехватило дух.
Недолго думая, он на колени бух! -
Не всякий ведь Геракл - и стал просить пощады.
Приятным голосом, без гнева и надсады,
Но паче прежнего купца ввергая в дрожь,
Царь леса отвечал: "Смешной зверок! Ну что ж
(Лев, кстати, говорил отменно по-французски),
Ты хочешь, чтобы я остался без закуски, -
Так докажи, что впрямь закон на свете есть,
Где сказано, что львам нельзя марсельцев есть".
В душе несчастного затеплилась надежда,
Он был весьма смышлен и не простой невежда...
Он толкует о том, что человек - царь природы, что Бог заключил со львом
договор, которым
Смиренномудрие вам заповедал строго:
Да не коснется лев вовек подобья Бога... -
на что лев отвечает:
"Кто видел договор между Творцом и мной?
Где был написан он? Когда и чьей рукой?
Я ж предъявить тебе сумею достоверный:
Вот этот ряд зубов (все - остроты безмерной)
И когти, чтоб тебя на части разодрать,
И глотка мощная, чтобы тебя пожрать...
Премудрость Божия не воздержанью учит,
Коль скоро нам нутро голодным зудом мучит.
Зубами мелкими ты сам терзать готов
Барашков слабеньких и глупых индюков,
Хоть созданы они и не тебе в угоду.
Желудок вялый твой, позорящий природу,
Цыпленка б не сварил, когда б - о стыд и срам! -
Ты денег не платил наемным поварам..."
"Сир, мы наделены бессмертною душою,
Из уваженья к ней не ужинайте мною!
Два сына и жена меня в Марселе ждут,
Лишь ради них, клянусь, я очутился тут.
Коль буду съеден я, несчастные сиротки
Должны носить суму... Молю вас: будьте кротки..."
"Но разве о семье печешься ты один?
Жену кормлю и я, и у меня есть сын.
Еще не по зубам ему ваш род лукавый;
Питать его - мой долг. Все жить имеют право.
Зачем покинул ты, невесть куда уплыв,
Блаженную страну лимонов и олив?
Оставил и жену, и город свой прекрасный..."
Сюжет и детали этой басни взяты из "Басни о пчелах" Мандевиля. Дабы вы
в этом убедились, шлю вам копию этого аполога, переписанную из издания 1750
года, вышедшего в Лондоне у Джона Ноурса (Т. I. С. 258; примеч. 2).
"Во время одной из Пунических войн некий римский купец потерпел
кораблекрушение у берегов Африки. Он сам и его раб с величайшим трудом
выбрались на берег и, бродя в поисках помощи, встретились с огромным львом.
Он оказался представителем той породы львов, что водилась во времена Эзопа,
и не только изъяснялся на нескольких языках, но, судя по всему, неплохо
разбирался в людских делах. Раб влез на дерево, а хозяин его, не полагая сию
меру достаточной и будучи наслышан о великодушии львов, простерся ниц перед
зверем, изъявляя все признаки страха и покорности. Лев, который в сию пору
был сыт, велел купцу встать и на время отбросить страх, добавив, что не
тронет его, если он сможет привести какие-либо разумные причины, по которым
есть его не следует. Купец, завидев призрачную надежду на спасение, в
мрачных тонах живописал кораблекрушение, жертвой коего стал, а затем, силясь
пробудить жалость в сердце льва, стал молить его о пощаде со всем
красноречием, на какое был способен; однако по всему было заметно, что лесть
и уговоры производят на зверя весьма малое впечатление, и купец прибегнул к
аргументам более солидным: он показал, что боги создали человека и даровали
ему превосходство над всеми живыми существами вовсе не для того, чтобы он
служил пищей диким зверям. Тут лев стал слушать купца более внимательно и
время от времени даже удостаивал его ответом, так что в конце концов между
ними состоялась следующая беседа:
- О суетное и алчное животное (сказал лев), из гордости и жадности
покинувшее родную землю, могущую удовлетворить все твои естественные
потребности! Ты блуждаешь по бурным морям, карабкаешься по опасным скалам,
дабы удовлетворить потребности неестественные и излишние, и смеешь ставить
свой род выше нашего?! А коль скоро боги даровали тебе превосходство над
всеми существами, отчего же ты умоляешь о спасении существо, которое ниже
тебя? - Наше превосходство (отвечал купец) состоит не в физической мощи, а в
силе разума; боги наделили нас душой разумной, хотя и невидимой, и это -
лучшая наша часть. - Мне нужно от тебя лишь то, что годится в пищу, но
отчего ты так высоко ценишь себя из-за той части, коя невидима? - Оттого что
она бессмертна и после смерти получит воздаяние за земные дела; праведники
вместе с героями и полубогами будут вкушать в полях Елисейских вечное
блаженство и покой. - Какую жизнь вел ты? - Чтил богов и старался приносить
пользу людям. - Тогда отчего же ты страшишься смерти, ведь не думаешь же ты,
что боги обойдутся с тобой не по справедливости? - У меня жена и пятеро
малых детей; без меня они впадут в нищету. - У меня два детеныша, они еще
слишком малы, чтобы самостоятельно добывать пищу; если я им сегодня ничего
не принесу, они будут голодать. О твоих детях кто-нибудь позаботится, во
всяком случае, если я тебя съем, им будет ничуть не хуже, чем если бы ты
утонул в море. <..> Лев рождается без чувства сострадания; мы следуем своей
природе: бога назначили нам питаться падалью или убивать других животных,
дабы употребить в пищу их мясо. <...> Вы, люди, созданы так, что могли бы
обходиться одной лишь растительной пищей, однако, повинуясь неистовой любви
к переменам и новизне, вы стали без права и необходимости истреблять
животных, извратив тем самым вашу природу и желания в угоду гордости и тяге
к роскоши. Желудок льва способен переварить самую жесткую шкуру и самые
твердые кости, следовательно, лев может есть мясо всех животных без
исключения. Ваш привередливый желудок переваривает пищу так вяло, что не
может справиться даже с самыми нежными кусками, если они не будут заранее
приготовлены с помощью искусственного тепла. <...> Если, по твоим словам,
боги сделали человека господином над всеми прочими созданиями, то что же это
за жестокосердый господин, который уничтожает подданных из-за слабости
собственной природы! <...> Если бы богам было угодно, чтобы человек
превосходил всех других животных и правил ими, тогда тигр - да что там! даже
кит и орел повиновались бы его голосу".
Как видите, сударь, философическая идея басни или сказки о марсельце не
принадлежит господину де Вольтеру; в этом жанре вообще трудно стать
первооткрывателем, однако вы не станете отрицать, что поэт делается поэтом в
первую очередь благодаря своим идеям, что именно в них выражается его гений,
а тот, кто умеет лишь разукрашивать чужие мысли и находки, - всего-навсего
литератор. Боже упаси кого бы то ни было заподозрить меня в желании умалить
достоинства господина де Вольтера. Среди множества окружающих нас мастеров и
подмастерьев он по праву славится умением с блеском воплощать чужие идеи.
Честь имею быть и проч."
Примечание И (к с. 96)
Святая музыка, укрась мой скромный стих,
Пусть он исполнится волшебных тайн твоих.
Тебе подвластно все. Когда гроза над судном,
Ты можешь аквилон сдержать ветрилом чудным;
Ты жителей морских способна чаровать
И на младенцев сон умеешь навевать.
В полночной тишине тебя любовным бденьем
Чтит Амфион лесов, измученный томленьем, -
Печален, одинок, среди густых ветвей
Поет, забыв себя, он о любви своей.
Ты нравы грубые смягчила повсеместно:
Какой бы ни был край - и дикий, и безвестный -
Все ж оглашается он голосом твоим.
И в варварской глуши знакомо эхо с ним.
Чуть бранная труба пред битвой заиграет,
Тревожный конь тотчас окрестность озирает,
Ржет, удила грызет и, гриву распустив,
Летит стрелой туда, куда влечет призыв.
Нередко смертного ты утешаешь в горе,
Ты скрашиваешь труд, ты - средство против хворей.
Что делают все те, кого судьба гнетет,
Чья жизнь исполнена лишений и невзгод, -
На зрелой ниве жнец, от жажды изнемогший,
Пастух средь пажити, под ливнем злым промокший?
Что делает кузнец, вздымая молот свой,
Иль виноградарь в дни, когда несносен зной,
Невольник в кандалах, гребец над зыбью водной,
Раб в темном руднике, усталый и голодный,
Бродяга, зябнущий в дырявом шалаше?
Поют. Часы летят, и легче на душе.
Святой гармонии я предаюсь душой...
Гармония! Навек ты овладела мной.
История и баснь тебя недаром славят,
Недаром власть твою всего превыше ставят!
Сколь муза к нам щедра была в своих дарах!
Ты можешь выразить и торжество, и страх,
Ты на войну зовешь, ты праздник согреваешь,
С надгробным воплем ты унылый звук сливаешь
И ввысь от алтаря, напевом полня храм,
Молитвы пылкие возносишь к небесам.
Внимая пение бесстрашного Тиртея,
Воспламенялся Марс, а лира Тимофея
На сотни голосов звенела, говорят:
Познал он и хвалы, и нежной страсти лад.
Он пел, как Александр Таисою пленился,
Как Вавилон пред ним в развалинах дымился,
Как Дарий изнемог под гнетом неудач
И как надменного умилостивил плач...
В угрюмых мастерских, в заброшенных подвалах
Ты помощь подаешь, ты веселишь усталых, -
Что пахарь делает, взрывая дол сохой,
Иль виноградарь в дни, когда нещаден зной,
Пастух средь пажити, гребец над хлябью водной,
Рабочий-рудокоп, усталый и голодный,
Кузнец, чья целый день напряжена рука?
Поют. Часы летят, и жизнь не так горька.
Примечание К (к с. 108)
Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний
день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока
низвергнуть все то, что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас
воскликнуть подобно Лаберию: "Ясно, что на один этот день прожил я дольше,
чем мне следовало жить". <...> Не следует судить о человеке, пока нам не
доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный
акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина.
<...> Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места
притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки,
что у тебя за душой:
Ведь из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно
Истинный голос, личина срывается, суть остается {*}.
{* Лукреций. О природе вещей, III, 57-58, перевод Ф.Петровского.}
Вот почему это последнее испытание - окончательная проверка и пробный камень
всего того, что совершено нами в жизни. Этот день - верховный день, судья
всех остальных наших дней. <...> Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого
же он ставит выше - Хабрия, Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот
вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас". <...>
Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец ее (Опыты, I,
XIX).
ШАРРОН:
Постоянная готовность к смерти - признак мудрости. День смерти -
верховный судья, судья всех остальных наших дней, окончательная проверка и
пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. <...> Чтобы судить о
жизни, надо посмотреть, каков был ее конец. Мы не можем вынести справедливое
суждение о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл
последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на
его долю. Эпаминонд, первый полководец Греции, когда спросили его, кого он
ставит выше - Хабрия, Ификрата или себя, ответил: "Чтобы решить этот вопрос,
нужно прежде всего посмотреть, как каждый из нас будет умирать". Ибо во всем
прочем возможна личина, но в этой последней схватке нет места притворству:
Nam verae voces {Ведь истинный голос... (лат.).} и т.д.
К тому же можно подумать, будто судьба порою намеренно подстерегает
последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в
мгновение ока низвергнуть все, что мы воздвигали и копили долгие годы, и это
заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию: Nimirum hac die una plus vixi
{Ясно, что на один этот день прожил я дольше... (лат.).} и т. д.
МОНТЕНЬ:
Вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к
тому, чтобы научить нас не бояться смерти. <...> Вы видели многих, кто умер
в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но
видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? <...> Хирон
отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного
времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что
называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека
более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему [говорит природа].
Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то,
что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы,
принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и
безрассудно устремляться навстречу ей. <...> Конечная точка нашего
жизненного пути - это смерть, предел наших стремлений, и если она вселяет в
нас ужас, то можно ли сделать хотя бы один-единственный шаг, не дрожа при
этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными людьми, -
вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того, чтобы
обладать такой слепотой! <...> Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном
месте, пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но
если она нагрянет, - к ним ли самим или к их женам <...> захватив их
врасплох, беззащитными, - какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое
отчаянье сразу овладевают ими! <...> Чтобы отнять у нее главный козырь,
изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности <...>
если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков
же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце,
эта луна, эти звезды, это устройство вселенной - все это то же, от чего
вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков. <...> И, на худой конец,
все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в течение одного
года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не
заметить, что он обнимает собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость
и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается
только начать все сначала. И так будет всегда (Опыты, I, XX).
ШАРРОН:
Превосходная вещь - учиться умирать; к этому и сводится вся наша
мудрость. <...> Никогда еще смерть никому не причинила зла; ни один из тех,
кто испробовал ее и знаком с нею, на нее не жаловался. <...> Если бы смерти
не существовало и нам волей-неволей пришлось бы остаться в этом мире
навсегда, мы бы наверняка осыпали природу проклятиями. Представьте,
насколько более тягостной и нестерпимой была бы жизнь, которую называют
вечной, чем та, с которой можно расстаться. Хирон отверг для себя
бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога времени, каковы свойства
этого бессмертия. С другой стороны, что произошло бы, если бы к смерти не
было подмешано чуточку горечи? Все слишком жадно и безрассудно устремились
бы ей навстречу. <...> Люди невежественные поступают очень глупо; они
применяют вот какое лекарство - совсем не думать о смерти, никогда не
поминать ее. Не говоря уже о том, что подобная беспечность не пристала
разумному существу, она еще и дорого ему обходится, ибо, когда смерть
приходит внезапно, сколько мучений, воплей, ярости и отчаяния! Мудрец
поступит иначе: он будет ждать ее без страха, дабы сразиться с ней;
мудрость, не в пример невежеству, советует всегда помнить о смерти,
размышлять о ней, свыкаться с ней, приручать ее. <...> Ты все видел; каждый
день таков же, как все прочие; нет ни другого света, ни другой тьмы, ни
другого солнца, ни другого мира; на худой конец, все можно увидеть за один
год. За этот год можно увидеть младенчество, юность, зрелость и старость
мира. Затем остается лишь начать все сначала.
МОНТЕНЬ:
Самая добровольная смерть наиболее прекрасна. <...> Подобно тому, как я
не нарушаю законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне
принадлежит, или сам беру у себя кошелек, и не являюсь поджигателем, когда
жгу свой лес, точно так же я не подлежу законам против убийц, когда лишаю
себя жизни. <...> Однако далеко не все в этом вопросе единодушны. Многие
полагают, что мы не вправе покидать крепость этого мира без явного веления
того, кто поместил нас в ней. <...> Больше стойкости - в том, чтобы жить с
цепью, которой мы скованы, чем разорвать ее, и Регул является более
убедительным примером твердости, чем Катон. Только неблагоразумие и
нетерпение побуждают нас ускорять приход смерти. Никакие злоключения не
могут заставить подлинную добродетель повернуться к жизни спиной. <...>
Спрятаться в яме под плотной крышкой гроба, чтобы избежать ударов судьбы, -
таков удел трусости, а не добродетели (Опыты, II, III).
СТАРРОН:
Самая добровольная смерть - самая прекрасная. Ведь я не нарушаю
законов, установленных против воров, когда уношу то, что мне принадлежит,
или сам беру у себя кошелек. Точно так же я не подлежу законам против убийц,
когда лишаю себя жизни. Впрочем, многие осуждают добровольную смерть, не
одни лишь христиане и иудеи <...> но также и философы, такие, как Платон и
Сципион, которые почитают ее следствием трусости, малодушия и нетерпения,
ибо умереть добровольно значит спрятаться, схорониться, дабы избежать ударов
судьбы. Меж тем истинная добродетель не сдается; невзгоды и страдания питают
ее; гораздо больше стойкости в том, чтобы жить с цепью, которой мы скованы,
чем в том, чтобы разорвать ее, и больше твердости в Регуле, чем в Катоне.
Примечание Л (к с. 108)
Чувства обманывают наш разум, но и он, в свою очередь, обманывает их.
Наша душа иногда мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга
(Опыты, II, XII).
ПАСКАЛЬ:
Чувства обманывают разум, одурманивают его, но и он, в свою очередь,