vero memon John Hill et Louis Renard, qui insecta ficta proposuere {Следует
предать проклятью память Джона Хилла и Луи Ренара, которые изобрели
искусственных насекомых (лат.).}, - эта чрезмерная ярость напоминает
филиппики, которые обрушивал доктор Слоп на Обадию, - однако лишь тот, кому
совершенно чужда страсть к собирательству, неспособен понять эти чувства.
Подставные имена издателей и книгопродавцев встречаются на титульных
листах книг ничуть не реже подставных имен авторов; я не говорю о тех
авторах и издателях, которые без всякого злого умысла переиначивали свои
имена, переводя их на другой язык: так Лихтенштейн превратился в Левилаписа,
Винтер в Опорина, Буланже в Пистора; у истоков этого обыкновения стоят
Шандье, ставший Садеелем, и армориканский бретонец Пентефенион, который
по-французски именовал себя Шеффонтеном, а по-латыни De capite fontium, -
нет, я говорю о псевдонимах, расплодившихся в вольной печати, от подлого
Барбагриджи (под этим именем скрывался Аретино) до Пьера Марто, или Дю
Марто, - излюбленного псевдонима голландских пасквилянтов. Об этих
превращениях можно написать целый том, не заглядывая ни в одну книгу и не
отрывая пера от бумаги, но уже сама легкость этого труда доказывает его
никчемность. Скажем лишь, что, если типограф скрывает свое имя, значит, у
него рыльце в пушку, но поступок его не всегда равно предосудителен. Так,
скрываться под вымышленным именем, таким, как Марто ("молоток"), Анклюм
("наковальня"), Веро ("истинно"), Жан Плен де Кураж (Жан Храбрец) и пр., еще
не преступление, но, когда некто (предполагают, что это был Гранже) издает
Мерсиуса под маркой Эльзевиров либо называет местом издания Бирмингем, - это
уже клевета.
Заключение
Хотя в этой книге я даже не упомянул о множестве "вопросов литературной
законности" и, напротив, коснулся множества библиологических проблем, не
имеющих к этой теме никакого отношения; хотя я не высказал ни одной идеи,
представляющей интерес для знатоков, ибо мои и без того скромные возможности
были ограничены возможностями моей натруженной памяти, мне, кажется, все же
удалось довольно ясно показать, что лавры в литературе нередко пожинают люди
грубые и бесчестные, для которых талант не более чем средство достичь
успеха. Весьма печально сознавать, что бывают случаи, когда в душе
литератора гений уживается с пороком, но, по счастью, подобные случаи не так
уж часты; раз уж мы коснулись этой темы, осмелюсь сказать, что она
заслуживает внимания правительств и законодателей. Талант дает писателям
власть над умами - власть, быть может, более могущественную, чем любая
другая, ибо она овеяна успехом и не вызывает того предубеждения, с которым
часто сталкиваются государственные чиновники. Поэтому для совершенствования
общественного строя необходимо, чтобы известные литераторы были людьми
достойными - ведь благодаря своему умственному превосходству они оказывают
огромное влияние на нравы. Великий писатель не может противоборствовать
судьбе, назначившей ему постоянно находиться в центре внимания публики;
поэтому он обязан быть добродетельным. Если он использует свой гений во зло,
отечеству надлежит покарать его преступления и даже проступки с большей
строгостью, чем преступления и проступки людей заурядных; гений обязан быть
образцом для современников и потомков.
Я полагаю, что существование подобной цензуры, которая запрещала бы
людям безнравственным проповедовать свои воззрения, пошло бы на пользу
нравам, не нанеся ущерба литературе, которая, впрочем, в любом случае должна
подчиняться требованиям морали. Великие гении, страдающие великими пороками,
встречаются чрезвычайно редко, но было бы еще лучше, если бы они вовсе не
рождались на свет, пусть даже мы лишились бы при этом нескольких шедевров.
Обычно природа вместе с талантом дарует великим людям добродетель; бывают,
конечно, исключения, но опровергают ли они правило? вряд ли; более того, я
полагаю, что ни один злой человек не одарен гением в высочайшем смысле этого
слова, ибо мне не верится, чтобы гений - Божий дух, нисходящий с небес, -
мог осенять злое сердце и развращенный ум. Древние мудрецы согласны в этом с
философами нового времени; даже если бы Платон, Вергилий, Корнель, Расин,
Фенелон умерли, не создав шедевров, которые возносят их над остальным
человечеством, их почитали бы за безупречную нравственность. Греции пришлось
бы краснеть лишь за Архилоха, вызывающего восхищение и презрение разом,
Архилоха, которому время вынесло свой суровый приговор, покрыв мраком
забвения все его добрые дела и оставив в памяти людской лишь дурные. У
римлян один Саллюстий осквернил недостойной жизнью редкостный талант, а из
наших лучших писателей только Жан Батист Руссо совершил больше поступков,
достойных сожаления, чем создал строк, достойных подражания, ибо я не думаю,
что французская литература много потеряла бы, если бы Франсуа Вийон не стал
улучшать "неловкий, грубый стих тех варварских времен" {Буало. Поэтическое
искусство, I, 118; перевод Э. Линецкой (Ред.).} - его улучшили бы и без
Вийона; если бы Ленобль не урывал время для своих скучных компиляций,
отбывая наказание в тюрьме и на галерах, и если бы позорная смерть застигла
Мотте в притоне разврата прежде, чем он посмел обнародовать свои жалкие
домыслы о Рабле.
Когда один спартанец, известный своим дурным поведением, высказал некое
дельное предложение, эфор, опасаясь, как бы мудрая мысль не связалась в
памяти народной со скверным человеком, избрал для ее оглашения другого
спартанца. Это обыкновение неплохо было бы перенять литераторам. Какое бы
замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют,
чтобы его покрыл мрак забвения, даже если бы оно не уступало "Илиаде".
Примечание А (к с. 86)
"Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобы ты спокойно выслушал меня. Давай
условимся, что ты не станешь прерывать мою речь; я предоставлю тебе
возможность в свое время ответить. Ты очень хорошо знаешь, Цинна, что я
захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не то чтобы сделался мне
врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения; однако я пощадил тебя; я
возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь теперь;
наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, что
победители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и я
удовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок о
бок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убить
меня!" Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о таком
злодеянии, Август заметил : "Ты забыл, Цинна, о нашем условии; ведь ты
обещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить меня
там-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом".
Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз не
потому, что гаков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть,
Август добавил: "Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишь
в императоры? Воистину плачевны дела в государстве, если только я один стою
на твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защитить
своих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-то
вольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, ни
сил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить и
отойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоим
надеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев
потерпят тебя? Что примирится с тобой многолюдная толпа знатных, - знатных
не только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?"
И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Август
сказал ему: "Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику и
убийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; но
отныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажется
прямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моих
рук?" (Опыты, I, XXIV; рассказ Монтеня, в свою очередь, дословно повторяет
Сенеку).
КОРНЕЛЬ:
Август. Сюда, о Цинна, сядь и трезвою душою
Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою;
Не возражая мне, словам моим внимай
И речь мою ничем пока не прерывай.
Будь нем; но коль тебя внимание такое
Лишит хотя б на миг душевного покоя,
Когда окончу я, ты можешь возразить.
Хочу лишь этого я у тебя просить.
Цинна. Я повинуюсь.
Август. Но условия такого
Держись - тогда и сам свое сдержу я слово.
Воспитан, Цинна, был ты средь врагов моих,
И мой отец, и я зло видели от них.
Средь чуждых мне людей ты получил рожденье,
Ты, перейдя ко мне позднее в подчиненье,
Их ненависть посмел в душе своей сберечь
И на меня теперь свой обращаешь меч.
Еще с рождения врагом ты мне считался,
Потом, узнав меня, ты все же им остался.
И злоба у тебя в крови; в душе своей
Ты держишь сторону враждебных мне людей.
И с ними ненависть ко мне питаешь злую.
Но я, любя тебя, мщу, жизнь тебе даруя.
Я сделал пленником тебя, дружа с тобой,
И в милостях моих стал двор тебе тюрьмой.
Сперва я возвратил тебе твои именья,
Потом Антония дал земли во владенье.
Ты помнишь, я всегда с тобою ласков был,
Благоволение и почести дарил.
Блага, которые тебе так милы были,
Ты тотчас получал, не ведая усилий.
Ты стал знатнее тех, кто при дворе моем
Заслугами бы мог гордиться и родством,
Кто мне могущество купил своею кровью,
Кто охранял меня столь преданной любовью.
Я так был добр к тебе, что победитель мог
Завидовать тому, кто побежденным лег,
Когда же небом был лишен я Мецената
И горе пережил, томившее когда-то,
Его высокий сан тебе я передал,
Чтоб ты советником моим первейшим стал.
Еще не так давно, душой изнемогая,
От власти Цезаря уйти навек желая,
С Максимом и с тобой советовался я,
И только за тобой пошла душа моя.
На брак с Эмилией я дал тебе согласье,
Чтоб все здесь твоему завидовали счастью.
Я так тебя взыскал, что, отличен во всем,
Ты б меньше счастлив был, когда бы стал царем.
Ты знаешь это сам; такую честь и славу
Столь скоро позабыть ты не имел бы права.
Так как же можешь ты, все в памяти храня,
Стать заговорщиком, чтобы убить меня?
Цинна. Как, государь! Чтоб я бесчестное желанье
Таил в душе...
Август. Но ты не держишь обещанья.
Молчи! Ведь я не все успел тебе сказать.
Я кончу - и тогда пытайся отрицать.
Теперь же мне внимай, не прерывая боле:
Ты смерть готовил мне у входа в Капитолий,
При приношенье жертв хотел своей рукой
Над чашей нанести удар мне роковой,
И часть твоих друзей мне б выход заслонила,
Другая бы тебе помочь успела силой.
Как видишь, обо всем я извещен сполна.
Ты хочешь, чтоб убийц назвал я имена?
То Прокул, Глабирьон, Виргиниан, Рутилий,
Помпоний, Плавт, Ленас, Альбин, Марцелл, Ицилий,
Максим, которого я другом мог считать,
А прочих, право же, не стоит называть.
Вот кучка тех людей, погрязших в преступленье,
Которым тяжело законов проявленье,
Которые, тая бесчестность дел своих,
Законов не любя, стремились свергнуть их.
Вот ты теперь молчишь, но вызвано молчанье
Смущеньем у тебя, в нем нету послушанья.
Чего же ты хотел, о чем же ты мечтал,
Когда б, поверженный, у ног твоих я пал?
Свободу дать стране от слишком тяжкой власти?
Коль мысли я твои понять мог хоть отчасти,
Спасение ее зависит от того,
Кто крепко держит жезл правленья своего.
А если замышлял ты родины спасенье,
Зачем мешал ты мне дать ей освобожденье!
Из рук моих ты б мог свободу эту взять -
И было б незачем к убийству прибегать.
Так в чем же цель твоя? Сменить меня? Народу
Опасную тогда приносишь ты свободу.
И странно, что, в душе стремленье к ней храня,
Одно препятствие находишь ты - меня!
Коль тяжкой родину я награждал судьбою,
То легче ль будет ей, забыв меня, с тобою?
Когда я буду мертв, ужель, чтоб Рим спасти,
Власть к одному тебе достойна перейти?
Подумай: вправе ль ты довериться расчетам?
Ты в Риме так любим, ты окружен почетом,
Тебя боятся все, готовы угождать,
И у тебя есть все, что мог бы ты желать,
Но и врагам своим внушал бы ты лишь жалость,
Когда бы власть тебе, ничтожному, досталась.
Осмелься возразить, скажи, чем славен ты,
Какой в достоинствах достиг ты высоты,
Чем похвалиться ты бы мог передо мною
И чем возвыситься по праву над толпою?
Тебе могущество, тебе дал славу я,
Тебе опорою была лишь власть моя.
Всеобщее не сам стяжал ты поклоненье,
В тебе моих щедрот все видят отраженье,
И если б я хотел, чтобы ты пал скорей,
Поддержки стоило б лишить тебя моей.
Но уступить хочу я твоему желанью.
Бери отныне власть, меня предав закланью.
Ужель Сервилия, Метелла славный род,
Потомки Фабия, которых чтит народ,
Потомки тех мужей, какими Рим гордится,
В чьих жилах пламенных героев кровь струится,
Забудут хоть на миг о прадедах своих
И примирятся с тем, что ты стал выше их?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дай руку, Цинна, мне! Останемся друзьями!
Врагу я жизнь дарю. Нет злобы между нами.
Пусть низким замыслом чернишь ты мысль свою,
Убийце своему я снова жизнь даю.
Начнем мы спор иной. Пусть каждый в нем узнает,
Кто лучше: кто дает иль тот, кто получает.
(Цинна, д. V, явл. 1 и 3; перевод Вс. Рождественского) Замечу, что другой
знаменитый монолог Августа, о котором я не упомянул в основном тексте, также
восходит к Монтеню. Прочие плагиаты Корнеля указаны в "Замечаниях по поводу
"Сида"" Жоржа де Скюдери.
Примечание Б (к с. 86)
А я хочу показать вам, насколько вера, которую я считаю своей,
незлобивее той, которой придерживаетесь вы. Ваша подала вам совет убить
меня; даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас; моя же требует, чтобы я
даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены в том, что готовились
злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований (Опыты, I,
XXIV).
ВОЛЬТЕР:
Знай: боги разные призвали нас к служенью.
Твои велят тебе предаться злому мщенью,
А мой - хотя меня ты замышлял убить -
Велит тебя жалеть и все тебе простить.
(Альзира, д. IV, явл. I)
Примечание В (к с. 86)
Я легко могу представить себе Сократа на месте Александра, но
Александра на месте Сократа я себе представить не могу. (Опыты, III, II).
РУССО:
Ты, кто отваги полн военной,
А добродетели лишен,
Представь, что смог Сократ смиренный
Занять убийцы Клита трон, -
То был бы царь благочестивый,
Любимый всеми, справедливый,
Вовек достойный алтарей.
А покорителя Евфрата
На месте бедняка Сократа
Сочли бы худшим из людей.
Примечание Г (к с. 86)
Пою воителя, что взял бразды правленья
По праву доблести и большего именья.
Пою воителя, что взял бразды правленья
По праву доблести и знатного рожденья.
Примечание Д (к с. 87)
- Не страшно ль вам? Лигист вас слышит, может статься...
- Лишь Бога я страшусь; не мне людей бояться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Покинем ли детей в годину бедствий злых?
- Бог нам их даровал, Бог сохранит нам их.
- Но без защиты их оставить невозможно.
- Кому отец - Господь, тот защищен надежно.
Не даст и воронам Всевышний умереть,
И малым птицам он приготовляет снедь,
Питает он зверей в лесах, горах и долах.
Его щедротой все живет.
Замечу, что Расин в соответствии с требованиями своего времени заменил
viande (снедь) на pature (корм, пропитание), а Вольтер, цитируя "Лигу",
также счел необходимым исключить слово viande. Меж тем во времена Нерея это
слово было весьма употребительным, ибо в нем различали корень vie (жизнь); к
тому же, когда речь идет о птицах, оно уместнее, чем слово pature, которое
обозначает пищу четвероногих. Такое пренебрежение драгоценными
этимологическими преданиями сродни ханжеству. Если язык развивается, это не
значит, что следует уничтожать все его памятники.
Что касается Нерея, то это не единственный случай, когда он подсказал
Расину нужные слова. Сочиняя сон Гофолии, подобного которому нет ни у одного
древнего автора, великий драматург, несомненно, держал в памяти сон тирана
из поэмы Нерея. Нерей говорит о привидении:
...Его увидел я: но был неузнаваем
Тот муж, чей прежний вид - и величав, и строг -
Почтенье и боязнь внушить любому мог.
Ужасный лик его был омрачен печалью...
...Истлевшим саваном покрыты плечи были...
...Нагие кости он
Протягивал ко мне...
...Хотя он предо мной молчание хранил,
Мне сердце в тот же миг тяжелый страх сдавил,
И пронизал мороз коснеющее тело:
Я чувствовал, как кровь во мне оледенела.
Сон отлетал... Разжать я силился уста,
Но их тяжелая сковала немота,
И тщетно простирал я руки пред собою,
В объятья заключив лишь облако густое.
Между прочим, Нерей, которому посчастливилось сочинить стихи,
пригодившиеся величайшему из наших поэтов, и сам черпал порой вдохновение в
стихах своих предшественников. Возможно, например, что, говоря:
Кому отец - Господь, тот защищен надежно, -
он держал в памяти строки из "Шотландки" Монкретьена де Ватвиля, столь
близкую и по мысли, и по форме:
О ком печется Бог, тот ввек не будет сир.
Эта трагедия о смерти Марии Стюарт, не лишенная достоинств, написана
четырьмя годами раньше "Триумфа Лиги".
Примечание Е (к с. 87)
Вы полагаете, что ваши судьбы можно
По внутренностям жертв предсказывать неложно;
В нечистых потрохах вы зрите чтимый храм,
Где всемогущий рок вещает что-то вам.
Все эти таинства - один обман нелепый,
И только чернь ему способна верить слепо.
Орудие небес всегда ль непогрешимо?
Священной должностью они облечены,
Но, как все смертные, грешить обречены.
Так подобает ли нам верить простодушно,
Что истина и впрямь полету птиц послушна,
Что в силах прозревать грядущее жрецы,
Когда ревут, хрипя, под их ножом тельцы,
И что во чреве жертв, украшенных венками,
Дано им прочитать все, что случится с нами?
Нет, и еще раз нет! Божественную власть
Не вправе человек столь дерзновенно красть.
Хотя народ в жрецах не видит лицемерья,
Ничтожна мудрость их - без нашего доверья.
Примечание Ж (к с. 87)
Ревную ко всему: мне горько и обидно,
Что воздух уст твоих касается бесстыдно;
Не сомневаюсь я, что для тебя одной
Лучи любовные льет солнце над землей;
Цветы, которые повсюду услаждают
Тебя в погожий день, мне также досаждают.
Я и глазам твоим (моя в том воля будь)
Вовек бы не давал твою увидеть грудь;
Я б разлучил тебя с твоей докучной тенью:
Мешает нашему она уединенью.
Лишь в том, что тянется к тебе рука моя,
По правде говоря, вреда не вижу я.
Психея
Но можно ль ревновать к родне, мой друг?
Амур
Я ко всему, Психея, вас ревную.
Целует солнце ль ваш прекрасный лик,
Иль нежит кудри ветер - в этот миг
Терплю я муку злую.
Смотреть, как воздух целый день
Любимых уст касается бесстыдно,
Как платье льнет к вам, - мне обидно.
(Психея, д. III, явл. 3)
Примечание 3 (к с. 96)
В седло немедля он садится.
Земли не чует под собой
Лихой скакун: сейчас помчится
Туда, где закипел уж бой;
С губ каплет пена, очи блещут
И гневно ярый пламень мечут, -
Весь устремившийся вперед,
Он роет прах земной копытом
И, мнится, ржанием сердитым
Врагам бесстрашный вызов шлет.
(Ода на битву при Лансе)
Мгновенья дороги, средь боевых колонн
На резвом жеребце вперед несется он.
Тот, ношею гордясь, взрывает прах копытом
И вызов свой врагу шлет ржанием сердитым.
(Генриада, песнь VIII)
Добавлю, что оба эти описания, которые сегодня показались бы весьма
слабыми и которые гораздо лучше удались господину Делилю, восходят к Библии:
"Роет ногою землю и восхищается силою; идет навстречу оружию. Он смеется над
опасностью, и не робеет, и не отворачивается от меча. В порыве ярости он
глотает землю и не может стоять при звуке трубы. При трубном звуке он издает
голос: "гу! гу!" - и издалека чует битву, громкие голоса вождей и крик"
(Иов, 39, 21-22 и 24-25).
Что же касается плагиатов Вольтера, то о них много любопытного говорит
Фрерон; я приведу его слова, хотя упреки его кажутся мне не вполне
справедливыми; читатель сразу поймет, что многие из этих плагиатов не более
чем невинные подражания. Понятия "плагиат" и "подражание" я употребляю здесь
в том смысле, в каком они определены в моей книге.
"Письмо господину Фрерону о стихах,
приписываемых господину Вольтеру
Милостивый государь!
Всем памятны стихи, ходившие в свете лет семь-восемь назад под именем
господина де Вольтера, - стихи прелестные, как и все, что написано этим
автором.
Послушна вашей воле вся страна;
От вас зависит, солнцу быть иль грому.
Моя же участь, вижу, вам смешна:
Как двор не предпочесть селу глухому!
Но худо ль самому себе служить
И безмятежно дни свои дожить,
Равно забыв и страх, и упованье?
О! если небо, слыша голос мой,
К вам и к французам явит состраданье,
Блаженством вы сравняетесь со мной!
Несколько дней назад я был в гостях у друга и случайно наткнулся в его
библиотеке на томик под названием "Сборник нравственных и религиозных
стихотворений от Малерба до наших дней"; сборник этот, открывающийся
посвящением герцогу Орлеанскому, издан в Париже, у Бриассона с улицы
Сен-Жак, в 1740 году. Я был весьма удивлен, когда прочел там сонет Менара:
Покорна вашей воле вся страна;
Лишь в вашей власти, солнцу быть иль грому.
Моя же участь, видно, вам смешна:
Как двор не предпочесть сельцу глухому?
Клеомедон, доволен я вполне.
Мне, право, нравится пустыня эта,
И влей отшельничать приятно мне
Вдали от суеты большого света.
Хочу я без тревог мой век дожить
И мирно самому себе служить,
Равно забыть и страх, и упованье.
И если небо, слыша голос мой,
К вам и к французам явит состраданье,
Блаженством вы сравняетесь со мной.
Итак, первое стихотворение - плагиат до того беззастенчивый, что с ним может
сравниться только идиллия "Овечки", принесшая столько славы госпоже
Дезульер, хотя автором ее несомненно является Кутель; разумеется, было бы
несправедливо подозревать в том же грехе господина де Вольтера, известного
своими блестящими способностями, плодовитостью и гением.
Честь имею оставаться и проч.
Монизо, адвокат".
"В мадригале маркизе дю Шатле, сыгравшей в 1747 году в Со, у герцогини
дю Мэн, роль Иссе, господин де Вольтер говорит:
Стать Фебом всей душою я желаю
Не с тем, чтоб править прозой и стихом -
Он эту власть отдал дю Мэну, знаю -
Иль мирозданье обходить кругом:
Я жить оседло в Со предпочитаю
Иль петь на лире и родному краю
Восторг внушать созвучьем дивных слов.
Затем лишь, чтобы слышать ежечасно
Иссе, которая влюбилась страстно
В него, счастливейшего из богов.
Мадригал этот, бесспорно, прелестен. Впрочем, он не стоил господину де
Вольтеру большого труда. В его расторопной и услужливой памяти
просто-напросто всплыло стихотворение Феррана, даровитого поэта, который
умер в 1719 году, оставив среди прочих сочинений следующий мадригал, рядом с
которым стихи господина де Вольтера кажутся пародией:
предать проклятью память Джона Хилла и Луи Ренара, которые изобрели
искусственных насекомых (лат.).}, - эта чрезмерная ярость напоминает
филиппики, которые обрушивал доктор Слоп на Обадию, - однако лишь тот, кому
совершенно чужда страсть к собирательству, неспособен понять эти чувства.
Подставные имена издателей и книгопродавцев встречаются на титульных
листах книг ничуть не реже подставных имен авторов; я не говорю о тех
авторах и издателях, которые без всякого злого умысла переиначивали свои
имена, переводя их на другой язык: так Лихтенштейн превратился в Левилаписа,
Винтер в Опорина, Буланже в Пистора; у истоков этого обыкновения стоят
Шандье, ставший Садеелем, и армориканский бретонец Пентефенион, который
по-французски именовал себя Шеффонтеном, а по-латыни De capite fontium, -
нет, я говорю о псевдонимах, расплодившихся в вольной печати, от подлого
Барбагриджи (под этим именем скрывался Аретино) до Пьера Марто, или Дю
Марто, - излюбленного псевдонима голландских пасквилянтов. Об этих
превращениях можно написать целый том, не заглядывая ни в одну книгу и не
отрывая пера от бумаги, но уже сама легкость этого труда доказывает его
никчемность. Скажем лишь, что, если типограф скрывает свое имя, значит, у
него рыльце в пушку, но поступок его не всегда равно предосудителен. Так,
скрываться под вымышленным именем, таким, как Марто ("молоток"), Анклюм
("наковальня"), Веро ("истинно"), Жан Плен де Кураж (Жан Храбрец) и пр., еще
не преступление, но, когда некто (предполагают, что это был Гранже) издает
Мерсиуса под маркой Эльзевиров либо называет местом издания Бирмингем, - это
уже клевета.
Заключение
Хотя в этой книге я даже не упомянул о множестве "вопросов литературной
законности" и, напротив, коснулся множества библиологических проблем, не
имеющих к этой теме никакого отношения; хотя я не высказал ни одной идеи,
представляющей интерес для знатоков, ибо мои и без того скромные возможности
были ограничены возможностями моей натруженной памяти, мне, кажется, все же
удалось довольно ясно показать, что лавры в литературе нередко пожинают люди
грубые и бесчестные, для которых талант не более чем средство достичь
успеха. Весьма печально сознавать, что бывают случаи, когда в душе
литератора гений уживается с пороком, но, по счастью, подобные случаи не так
уж часты; раз уж мы коснулись этой темы, осмелюсь сказать, что она
заслуживает внимания правительств и законодателей. Талант дает писателям
власть над умами - власть, быть может, более могущественную, чем любая
другая, ибо она овеяна успехом и не вызывает того предубеждения, с которым
часто сталкиваются государственные чиновники. Поэтому для совершенствования
общественного строя необходимо, чтобы известные литераторы были людьми
достойными - ведь благодаря своему умственному превосходству они оказывают
огромное влияние на нравы. Великий писатель не может противоборствовать
судьбе, назначившей ему постоянно находиться в центре внимания публики;
поэтому он обязан быть добродетельным. Если он использует свой гений во зло,
отечеству надлежит покарать его преступления и даже проступки с большей
строгостью, чем преступления и проступки людей заурядных; гений обязан быть
образцом для современников и потомков.
Я полагаю, что существование подобной цензуры, которая запрещала бы
людям безнравственным проповедовать свои воззрения, пошло бы на пользу
нравам, не нанеся ущерба литературе, которая, впрочем, в любом случае должна
подчиняться требованиям морали. Великие гении, страдающие великими пороками,
встречаются чрезвычайно редко, но было бы еще лучше, если бы они вовсе не
рождались на свет, пусть даже мы лишились бы при этом нескольких шедевров.
Обычно природа вместе с талантом дарует великим людям добродетель; бывают,
конечно, исключения, но опровергают ли они правило? вряд ли; более того, я
полагаю, что ни один злой человек не одарен гением в высочайшем смысле этого
слова, ибо мне не верится, чтобы гений - Божий дух, нисходящий с небес, -
мог осенять злое сердце и развращенный ум. Древние мудрецы согласны в этом с
философами нового времени; даже если бы Платон, Вергилий, Корнель, Расин,
Фенелон умерли, не создав шедевров, которые возносят их над остальным
человечеством, их почитали бы за безупречную нравственность. Греции пришлось
бы краснеть лишь за Архилоха, вызывающего восхищение и презрение разом,
Архилоха, которому время вынесло свой суровый приговор, покрыв мраком
забвения все его добрые дела и оставив в памяти людской лишь дурные. У
римлян один Саллюстий осквернил недостойной жизнью редкостный талант, а из
наших лучших писателей только Жан Батист Руссо совершил больше поступков,
достойных сожаления, чем создал строк, достойных подражания, ибо я не думаю,
что французская литература много потеряла бы, если бы Франсуа Вийон не стал
улучшать "неловкий, грубый стих тех варварских времен" {Буало. Поэтическое
искусство, I, 118; перевод Э. Линецкой (Ред.).} - его улучшили бы и без
Вийона; если бы Ленобль не урывал время для своих скучных компиляций,
отбывая наказание в тюрьме и на галерах, и если бы позорная смерть застигла
Мотте в притоне разврата прежде, чем он посмел обнародовать свои жалкие
домыслы о Рабле.
Когда один спартанец, известный своим дурным поведением, высказал некое
дельное предложение, эфор, опасаясь, как бы мудрая мысль не связалась в
памяти народной со скверным человеком, избрал для ее оглашения другого
спартанца. Это обыкновение неплохо было бы перенять литераторам. Какое бы
замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют,
чтобы его покрыл мрак забвения, даже если бы оно не уступало "Илиаде".
Примечание А (к с. 86)
"Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобы ты спокойно выслушал меня. Давай
условимся, что ты не станешь прерывать мою речь; я предоставлю тебе
возможность в свое время ответить. Ты очень хорошо знаешь, Цинна, что я
захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не то чтобы сделался мне
врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения; однако я пощадил тебя; я
возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь теперь;
наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, что
победители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и я
удовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок о
бок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убить
меня!" Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о таком
злодеянии, Август заметил : "Ты забыл, Цинна, о нашем условии; ведь ты
обещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить меня
там-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом".
Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз не
потому, что гаков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть,
Август добавил: "Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишь
в императоры? Воистину плачевны дела в государстве, если только я один стою
на твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защитить
своих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-то
вольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, ни
сил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить и
отойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоим
надеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев
потерпят тебя? Что примирится с тобой многолюдная толпа знатных, - знатных
не только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?"
И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Август
сказал ему: "Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику и
убийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; но
отныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажется
прямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моих
рук?" (Опыты, I, XXIV; рассказ Монтеня, в свою очередь, дословно повторяет
Сенеку).
КОРНЕЛЬ:
Август. Сюда, о Цинна, сядь и трезвою душою
Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою;
Не возражая мне, словам моим внимай
И речь мою ничем пока не прерывай.
Будь нем; но коль тебя внимание такое
Лишит хотя б на миг душевного покоя,
Когда окончу я, ты можешь возразить.
Хочу лишь этого я у тебя просить.
Цинна. Я повинуюсь.
Август. Но условия такого
Держись - тогда и сам свое сдержу я слово.
Воспитан, Цинна, был ты средь врагов моих,
И мой отец, и я зло видели от них.
Средь чуждых мне людей ты получил рожденье,
Ты, перейдя ко мне позднее в подчиненье,
Их ненависть посмел в душе своей сберечь
И на меня теперь свой обращаешь меч.
Еще с рождения врагом ты мне считался,
Потом, узнав меня, ты все же им остался.
И злоба у тебя в крови; в душе своей
Ты держишь сторону враждебных мне людей.
И с ними ненависть ко мне питаешь злую.
Но я, любя тебя, мщу, жизнь тебе даруя.
Я сделал пленником тебя, дружа с тобой,
И в милостях моих стал двор тебе тюрьмой.
Сперва я возвратил тебе твои именья,
Потом Антония дал земли во владенье.
Ты помнишь, я всегда с тобою ласков был,
Благоволение и почести дарил.
Блага, которые тебе так милы были,
Ты тотчас получал, не ведая усилий.
Ты стал знатнее тех, кто при дворе моем
Заслугами бы мог гордиться и родством,
Кто мне могущество купил своею кровью,
Кто охранял меня столь преданной любовью.
Я так был добр к тебе, что победитель мог
Завидовать тому, кто побежденным лег,
Когда же небом был лишен я Мецената
И горе пережил, томившее когда-то,
Его высокий сан тебе я передал,
Чтоб ты советником моим первейшим стал.
Еще не так давно, душой изнемогая,
От власти Цезаря уйти навек желая,
С Максимом и с тобой советовался я,
И только за тобой пошла душа моя.
На брак с Эмилией я дал тебе согласье,
Чтоб все здесь твоему завидовали счастью.
Я так тебя взыскал, что, отличен во всем,
Ты б меньше счастлив был, когда бы стал царем.
Ты знаешь это сам; такую честь и славу
Столь скоро позабыть ты не имел бы права.
Так как же можешь ты, все в памяти храня,
Стать заговорщиком, чтобы убить меня?
Цинна. Как, государь! Чтоб я бесчестное желанье
Таил в душе...
Август. Но ты не держишь обещанья.
Молчи! Ведь я не все успел тебе сказать.
Я кончу - и тогда пытайся отрицать.
Теперь же мне внимай, не прерывая боле:
Ты смерть готовил мне у входа в Капитолий,
При приношенье жертв хотел своей рукой
Над чашей нанести удар мне роковой,
И часть твоих друзей мне б выход заслонила,
Другая бы тебе помочь успела силой.
Как видишь, обо всем я извещен сполна.
Ты хочешь, чтоб убийц назвал я имена?
То Прокул, Глабирьон, Виргиниан, Рутилий,
Помпоний, Плавт, Ленас, Альбин, Марцелл, Ицилий,
Максим, которого я другом мог считать,
А прочих, право же, не стоит называть.
Вот кучка тех людей, погрязших в преступленье,
Которым тяжело законов проявленье,
Которые, тая бесчестность дел своих,
Законов не любя, стремились свергнуть их.
Вот ты теперь молчишь, но вызвано молчанье
Смущеньем у тебя, в нем нету послушанья.
Чего же ты хотел, о чем же ты мечтал,
Когда б, поверженный, у ног твоих я пал?
Свободу дать стране от слишком тяжкой власти?
Коль мысли я твои понять мог хоть отчасти,
Спасение ее зависит от того,
Кто крепко держит жезл правленья своего.
А если замышлял ты родины спасенье,
Зачем мешал ты мне дать ей освобожденье!
Из рук моих ты б мог свободу эту взять -
И было б незачем к убийству прибегать.
Так в чем же цель твоя? Сменить меня? Народу
Опасную тогда приносишь ты свободу.
И странно, что, в душе стремленье к ней храня,
Одно препятствие находишь ты - меня!
Коль тяжкой родину я награждал судьбою,
То легче ль будет ей, забыв меня, с тобою?
Когда я буду мертв, ужель, чтоб Рим спасти,
Власть к одному тебе достойна перейти?
Подумай: вправе ль ты довериться расчетам?
Ты в Риме так любим, ты окружен почетом,
Тебя боятся все, готовы угождать,
И у тебя есть все, что мог бы ты желать,
Но и врагам своим внушал бы ты лишь жалость,
Когда бы власть тебе, ничтожному, досталась.
Осмелься возразить, скажи, чем славен ты,
Какой в достоинствах достиг ты высоты,
Чем похвалиться ты бы мог передо мною
И чем возвыситься по праву над толпою?
Тебе могущество, тебе дал славу я,
Тебе опорою была лишь власть моя.
Всеобщее не сам стяжал ты поклоненье,
В тебе моих щедрот все видят отраженье,
И если б я хотел, чтобы ты пал скорей,
Поддержки стоило б лишить тебя моей.
Но уступить хочу я твоему желанью.
Бери отныне власть, меня предав закланью.
Ужель Сервилия, Метелла славный род,
Потомки Фабия, которых чтит народ,
Потомки тех мужей, какими Рим гордится,
В чьих жилах пламенных героев кровь струится,
Забудут хоть на миг о прадедах своих
И примирятся с тем, что ты стал выше их?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дай руку, Цинна, мне! Останемся друзьями!
Врагу я жизнь дарю. Нет злобы между нами.
Пусть низким замыслом чернишь ты мысль свою,
Убийце своему я снова жизнь даю.
Начнем мы спор иной. Пусть каждый в нем узнает,
Кто лучше: кто дает иль тот, кто получает.
(Цинна, д. V, явл. 1 и 3; перевод Вс. Рождественского) Замечу, что другой
знаменитый монолог Августа, о котором я не упомянул в основном тексте, также
восходит к Монтеню. Прочие плагиаты Корнеля указаны в "Замечаниях по поводу
"Сида"" Жоржа де Скюдери.
Примечание Б (к с. 86)
А я хочу показать вам, насколько вера, которую я считаю своей,
незлобивее той, которой придерживаетесь вы. Ваша подала вам совет убить
меня; даже не выслушав, хотя я ничем не обидел вас; моя же требует, чтобы я
даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены в том, что готовились
злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших оснований (Опыты, I,
XXIV).
ВОЛЬТЕР:
Знай: боги разные призвали нас к служенью.
Твои велят тебе предаться злому мщенью,
А мой - хотя меня ты замышлял убить -
Велит тебя жалеть и все тебе простить.
(Альзира, д. IV, явл. I)
Примечание В (к с. 86)
Я легко могу представить себе Сократа на месте Александра, но
Александра на месте Сократа я себе представить не могу. (Опыты, III, II).
РУССО:
Ты, кто отваги полн военной,
А добродетели лишен,
Представь, что смог Сократ смиренный
Занять убийцы Клита трон, -
То был бы царь благочестивый,
Любимый всеми, справедливый,
Вовек достойный алтарей.
А покорителя Евфрата
На месте бедняка Сократа
Сочли бы худшим из людей.
Примечание Г (к с. 86)
Пою воителя, что взял бразды правленья
По праву доблести и большего именья.
Пою воителя, что взял бразды правленья
По праву доблести и знатного рожденья.
Примечание Д (к с. 87)
- Не страшно ль вам? Лигист вас слышит, может статься...
- Лишь Бога я страшусь; не мне людей бояться.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Покинем ли детей в годину бедствий злых?
- Бог нам их даровал, Бог сохранит нам их.
- Но без защиты их оставить невозможно.
- Кому отец - Господь, тот защищен надежно.
Не даст и воронам Всевышний умереть,
И малым птицам он приготовляет снедь,
Питает он зверей в лесах, горах и долах.
Его щедротой все живет.
Замечу, что Расин в соответствии с требованиями своего времени заменил
viande (снедь) на pature (корм, пропитание), а Вольтер, цитируя "Лигу",
также счел необходимым исключить слово viande. Меж тем во времена Нерея это
слово было весьма употребительным, ибо в нем различали корень vie (жизнь); к
тому же, когда речь идет о птицах, оно уместнее, чем слово pature, которое
обозначает пищу четвероногих. Такое пренебрежение драгоценными
этимологическими преданиями сродни ханжеству. Если язык развивается, это не
значит, что следует уничтожать все его памятники.
Что касается Нерея, то это не единственный случай, когда он подсказал
Расину нужные слова. Сочиняя сон Гофолии, подобного которому нет ни у одного
древнего автора, великий драматург, несомненно, держал в памяти сон тирана
из поэмы Нерея. Нерей говорит о привидении:
...Его увидел я: но был неузнаваем
Тот муж, чей прежний вид - и величав, и строг -
Почтенье и боязнь внушить любому мог.
Ужасный лик его был омрачен печалью...
...Истлевшим саваном покрыты плечи были...
...Нагие кости он
Протягивал ко мне...
...Хотя он предо мной молчание хранил,
Мне сердце в тот же миг тяжелый страх сдавил,
И пронизал мороз коснеющее тело:
Я чувствовал, как кровь во мне оледенела.
Сон отлетал... Разжать я силился уста,
Но их тяжелая сковала немота,
И тщетно простирал я руки пред собою,
В объятья заключив лишь облако густое.
Между прочим, Нерей, которому посчастливилось сочинить стихи,
пригодившиеся величайшему из наших поэтов, и сам черпал порой вдохновение в
стихах своих предшественников. Возможно, например, что, говоря:
Кому отец - Господь, тот защищен надежно, -
он держал в памяти строки из "Шотландки" Монкретьена де Ватвиля, столь
близкую и по мысли, и по форме:
О ком печется Бог, тот ввек не будет сир.
Эта трагедия о смерти Марии Стюарт, не лишенная достоинств, написана
четырьмя годами раньше "Триумфа Лиги".
Примечание Е (к с. 87)
Вы полагаете, что ваши судьбы можно
По внутренностям жертв предсказывать неложно;
В нечистых потрохах вы зрите чтимый храм,
Где всемогущий рок вещает что-то вам.
Все эти таинства - один обман нелепый,
И только чернь ему способна верить слепо.
Орудие небес всегда ль непогрешимо?
Священной должностью они облечены,
Но, как все смертные, грешить обречены.
Так подобает ли нам верить простодушно,
Что истина и впрямь полету птиц послушна,
Что в силах прозревать грядущее жрецы,
Когда ревут, хрипя, под их ножом тельцы,
И что во чреве жертв, украшенных венками,
Дано им прочитать все, что случится с нами?
Нет, и еще раз нет! Божественную власть
Не вправе человек столь дерзновенно красть.
Хотя народ в жрецах не видит лицемерья,
Ничтожна мудрость их - без нашего доверья.
Примечание Ж (к с. 87)
Ревную ко всему: мне горько и обидно,
Что воздух уст твоих касается бесстыдно;
Не сомневаюсь я, что для тебя одной
Лучи любовные льет солнце над землей;
Цветы, которые повсюду услаждают
Тебя в погожий день, мне также досаждают.
Я и глазам твоим (моя в том воля будь)
Вовек бы не давал твою увидеть грудь;
Я б разлучил тебя с твоей докучной тенью:
Мешает нашему она уединенью.
Лишь в том, что тянется к тебе рука моя,
По правде говоря, вреда не вижу я.
Психея
Но можно ль ревновать к родне, мой друг?
Амур
Я ко всему, Психея, вас ревную.
Целует солнце ль ваш прекрасный лик,
Иль нежит кудри ветер - в этот миг
Терплю я муку злую.
Смотреть, как воздух целый день
Любимых уст касается бесстыдно,
Как платье льнет к вам, - мне обидно.
(Психея, д. III, явл. 3)
Примечание 3 (к с. 96)
В седло немедля он садится.
Земли не чует под собой
Лихой скакун: сейчас помчится
Туда, где закипел уж бой;
С губ каплет пена, очи блещут
И гневно ярый пламень мечут, -
Весь устремившийся вперед,
Он роет прах земной копытом
И, мнится, ржанием сердитым
Врагам бесстрашный вызов шлет.
(Ода на битву при Лансе)
Мгновенья дороги, средь боевых колонн
На резвом жеребце вперед несется он.
Тот, ношею гордясь, взрывает прах копытом
И вызов свой врагу шлет ржанием сердитым.
(Генриада, песнь VIII)
Добавлю, что оба эти описания, которые сегодня показались бы весьма
слабыми и которые гораздо лучше удались господину Делилю, восходят к Библии:
"Роет ногою землю и восхищается силою; идет навстречу оружию. Он смеется над
опасностью, и не робеет, и не отворачивается от меча. В порыве ярости он
глотает землю и не может стоять при звуке трубы. При трубном звуке он издает
голос: "гу! гу!" - и издалека чует битву, громкие голоса вождей и крик"
(Иов, 39, 21-22 и 24-25).
Что же касается плагиатов Вольтера, то о них много любопытного говорит
Фрерон; я приведу его слова, хотя упреки его кажутся мне не вполне
справедливыми; читатель сразу поймет, что многие из этих плагиатов не более
чем невинные подражания. Понятия "плагиат" и "подражание" я употребляю здесь
в том смысле, в каком они определены в моей книге.
"Письмо господину Фрерону о стихах,
приписываемых господину Вольтеру
Милостивый государь!
Всем памятны стихи, ходившие в свете лет семь-восемь назад под именем
господина де Вольтера, - стихи прелестные, как и все, что написано этим
автором.
Послушна вашей воле вся страна;
От вас зависит, солнцу быть иль грому.
Моя же участь, вижу, вам смешна:
Как двор не предпочесть селу глухому!
Но худо ль самому себе служить
И безмятежно дни свои дожить,
Равно забыв и страх, и упованье?
О! если небо, слыша голос мой,
К вам и к французам явит состраданье,
Блаженством вы сравняетесь со мной!
Несколько дней назад я был в гостях у друга и случайно наткнулся в его
библиотеке на томик под названием "Сборник нравственных и религиозных
стихотворений от Малерба до наших дней"; сборник этот, открывающийся
посвящением герцогу Орлеанскому, издан в Париже, у Бриассона с улицы
Сен-Жак, в 1740 году. Я был весьма удивлен, когда прочел там сонет Менара:
Покорна вашей воле вся страна;
Лишь в вашей власти, солнцу быть иль грому.
Моя же участь, видно, вам смешна:
Как двор не предпочесть сельцу глухому?
Клеомедон, доволен я вполне.
Мне, право, нравится пустыня эта,
И влей отшельничать приятно мне
Вдали от суеты большого света.
Хочу я без тревог мой век дожить
И мирно самому себе служить,
Равно забыть и страх, и упованье.
И если небо, слыша голос мой,
К вам и к французам явит состраданье,
Блаженством вы сравняетесь со мной.
Итак, первое стихотворение - плагиат до того беззастенчивый, что с ним может
сравниться только идиллия "Овечки", принесшая столько славы госпоже
Дезульер, хотя автором ее несомненно является Кутель; разумеется, было бы
несправедливо подозревать в том же грехе господина де Вольтера, известного
своими блестящими способностями, плодовитостью и гением.
Честь имею оставаться и проч.
Монизо, адвокат".
"В мадригале маркизе дю Шатле, сыгравшей в 1747 году в Со, у герцогини
дю Мэн, роль Иссе, господин де Вольтер говорит:
Стать Фебом всей душою я желаю
Не с тем, чтоб править прозой и стихом -
Он эту власть отдал дю Мэну, знаю -
Иль мирозданье обходить кругом:
Я жить оседло в Со предпочитаю
Иль петь на лире и родному краю
Восторг внушать созвучьем дивных слов.
Затем лишь, чтобы слышать ежечасно
Иссе, которая влюбилась страстно
В него, счастливейшего из богов.
Мадригал этот, бесспорно, прелестен. Впрочем, он не стоил господину де
Вольтеру большого труда. В его расторопной и услужливой памяти
просто-напросто всплыло стихотворение Феррана, даровитого поэта, который
умер в 1719 году, оставив среди прочих сочинений следующий мадригал, рядом с
которым стихи господина де Вольтера кажутся пародией: