О плагиате, присвоении чужих произведений, подлогах в книжном деле
----------------------------------------------------------------------------
Перевод стихотворных цитат, за исключением отмеченных в тексте случаев,
М.С. Гринберга
Перевод О.Гринберг
М., "Книга", 1989
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Предисловие ко второму изданию
Перед вами - то из моих скромных сочинений, скромные достоинства
которого меньше всего подвергались сомнению. Однако, написанное в весьма
короткий срок в доме друга, где я скрывался, изнемогая под двойным гнетом -
тяжелой болезни и незаслуженных гонений - и не имея в своем распоряжении ни
одной книги, сочинение это, разумеется, изобиловало ошибками, неточностями,
искаженными цитатами, не говоря уже о пропусках. Не поручусь, что мне
удалось исправить все погрешности, но я всеми силами старался уменьшить их
число в книге, которая мне дорога и тем, что снискала мне уважение и дружбу
нескольких выдающихся людей, и тем, что, когда я писал ее, радость
творчества заставляла меня забывать о тяготах жизни. Нынче я все проверил,
все выправил, все изменил - во всяком случае, настолько, насколько позволили
новоприобретенные знания. Я призвал на помощь все случаи и примеры, какие
хранит моя память. Чтобы дать представление об их числе и разнообразии,
достаточно сказать, что в именном указателе нового издания появилось добрых
две сотни новых имен. Таким образом, это второе издание можно считать
совершенно новой книгой, тем более что о первом нынче уже наверняка никто не
помнит. В наши дни надо быть неслыханным гордецом, чтобы сокрушаться об
этом. Сколь многое из того, что казалось долговечным, исчезло с лица земли
за последние пятнадцать лет!
Именно поэтому в литературно-критической части моего труда многое
устарело. Недостатки литературной школы, бывшей в моде полтора десятка лет
назад, остались в прошлом, о тех же, что пришли им на смену, я говорить не
стану, дабы не вносить разброд в свою книжицу. Однако я счел своим долгом
снабдить ее текст новыми примечаниями {Я ставлю эту помету (НП) только в тех
случаях, когда время написания имеет принципиальное значение.}, призванными
напомнить, что с тех пор, как я сочинил книгу, утекло немало воды и что
ветряные мельницы, с которыми я в ней сражаюсь, были некогда великанами. Для
литературных великанов такие превращения не редкость.
В новом издании есть изменения, по поводу которых мне нужно объясниться
с читателем, заверив его для начала, что в главном мои убеждения остались
прежними: к религии, морали и законам я отношусь так же, как и раньше.
Неизвестный во Франции никому, кроме полиции, которая, ревностно исполняя
волю своего владыки, преследовала меня не столь жестоко, сколь неумело, я
возомнил себя крупным политическим деятелем и простодушно признавался в
этом, не подозревая, что выгляжу смешно. Говоря сегодняшним языком, в голове
моей поселилась навязчивая идея, что я несчастен; ей сопутствовали
меланхолия, подозрительность, раздражительность и гордыня, заслуживающие не
столько насмешки, сколько жалости, ибо речь идет о бедняге, который провел
юные годы в тюрьме или, что гораздо страшнее, спасаясь от тюрьмы,
неистовства стихий, презрения и равнодушия людей. Кто мог бы перенести
столько злоключений и нимало не возгордиться? Выпуская эту книгу в первый
раз, я счел необходимым скрыть свое имя, тогда никому не известное,
поскольку в ту пору человек, преследуемый за либеральные убеждения, ни у
кого не вызывал сочувствия; я заботливо скрыл свое положение в обществе,
возраст, вероисповедание, так что всякий, кто стал бы судить о времени,
когда вышла эта безобидная книга, по предосторожностям, каковыми я
сопровождал ее публикацию, пришел бы в ужас, и совершенно напрасно: я
заблуждался.
Впрочем, мне казалось забавным скрыть имя автора книги, где только и
говорится, что о подобных проделках, и я заранее радовался при мысли, что
останусь неузнанным; однако друзья разгадали мои уловки, а вскоре господин
Этьенн, чье доброжелательное отношение к себе я чувствую и поныне, - открыл
передо мной новый, более счастливый путь. Я обязан был посвятить читателей в
эту предысторию. В моей книге полным-полно занятных историй из литературной
жизни, и я не простил бы себе, если бы скрыл ту из них, что касается меня
самого.
Господину Вейссу, библиотекарю Безансонской городской библиотеки.
Не пугайся, друг мой, широковещательного названия этой брошюры. Я не
стал юристом и поведу речь не о чем ином, как о тех ученых безделицах, что
занимали нас с тобой доселе. Другой на моем месте возомнил бы себя Бартоло
и, дай ему только волю, наговорил с три короба, я же ограничился самыми
распространенными литературными правонарушениями, расцветив эту не слишком
солидную основу кое-какими забавными историями, по случайности запавшими мне
в память. Ты знаешь, что нынче у меня нет другого источника, ибо волею судеб
я не могу ни приобретать книги сам, ни одалживать их у других; единственный
доступный мне источник, откуда я черпаю названия и даты, - моя память, так
что я служу сам себе скверным справочником. По правде говоря, хорошая память
- не такой уж завидный дар, но есть люди и вещи, о которых мне приятно
вспоминать, и среда них на первом месте ты, мой старый добрый друг, которого
я с каждым годом люблю все сильнее.
Ручаюсь, что тебе эта книга не принесет никакой пользы: на то есть две
веские причины: во-первых, по свидетельству образованнейших людей нашего
времени, не так-то просто сообщить тебе что-либо новое; во-вторых, книга моя
отнюдь не блещет ученостью и безусловно не заслуживала бы чести быть
изданной, если бы чести этой удостаивались только сочинения новые и
увлекательные (что, впрочем, было бы вполне справедливо).
Все же ты найдешь здесь несколько суждений, достаточно дерзких, чтобы
вызвать возражения. Я с радостью выслушаю их от тебя, равно как и от любого
другого читателя, ибо заранее сдаюсь на милость всякого, кто что-нибудь
понимает в литературе; но я без колебаний высказал здесь свои мысли, потому
что мне нравится высказывать все, что я думаю. В морали ошибка чревата
серьезными последствиями, а в критике она - такой пустяк, что я не
сомневаюсь в снисходительности тех, кого ненароком задену. Одно могу сказать
твердо: ничто так не чуждо моему сердцу, как желание обидеть чудака, не
говоря уже о том, чтобы оскорбить гения. Допускаю, что мне случается
рассуждать о материях, в которых я разбираюсь недостаточно хорошо, и молоть
вздор, но я не вступаю в споры и не знаю ничего хуже, чем смущать покой
почтенного человека, навязываясь к нему в друзья и мороча ему голову разными
никому не интересными филологическими пустяками. По этой причине трудное
ремесло журналиста всегда пугало меня, и, читая газеты, я неизменно
сочувствовал авторам, которых трагическая необходимость заставляет всякий
день приносить человеческие жертвы богу вкуса. Между нами говоря, на их
месте я предпочел бы не трогать плохую книгу, которая благополучно канет в
Лету и без их помощи, и не терзать понапрасну ее создателя, который
тихо-мирно пережил бы свое творение, даже не заметив утраты. Впрочем, не
подумай, что слова мои - риторический прием и что я уподобляюсь Цицерону,
вымаливающему у Цезаря прощение для Лигария. Мне нимало не жаль Лигария;
книга моя - беспризорное дитя, и я открываю ее твоим именем лишь для того,
чтобы хоть как-то позаботиться о ней. Если однажды я освящу нашу дружбу
завещанием вроде Евдамидова, я постараюсь оставить тебе дщерь, более
достойную своего опекуна.
Впрочем, эта книжица выполнит свою задачу, если останется после моей
смерти скромным свидетельством моего глубочайшего уважения к твоему вкусу,
моего восхищения твоими познаниями, моего почтения к твоему характеру и,
главное, свидетельством нашей нерушимой дружбы.
Ш.Н. {*}
{* По причинам, изложенным выше, в первом издании это посвящение было
подписано инициалами Э. де Н. Имя господина Вейсса, разумеется, также не
было названо.}
О подражании
Подражанием принято называть всякий перевод с мертвого языка,
использованный в художественном произведении и не являющийся точной копией
оригинала {Я говорю о художественном произведении, ибо в научных трудах
дело, на мой взгляд, обстоит иначе, и вот почему: когда поэт, в особенности
поэт драматический, заимствует остроумную или возвышенную идею и
пересказывает ее своими словами, это нечто большее, чем цитата. Кроме того,
изложение какой бы то ни было мысли изящным и мерным языком поэзии - само по
себе уже достоинство, отличающее поэта от прозаика; наконец, этот вид
заимствований освящен единодушным одобрением критиков. Совсем иное дело -
перевести, не сославшись, иностранного или древнего автора, рассуждающего о
материях практических и сделавшего в той или иной области важные открытия,
либо нашедшего новое применение открытиям, сделанным его предшественниками,
либо по-новому рассказавшего об этих чужих открытиях. Такой беззаконный
перевод - настоящий плагиат, очевидное воровство, если только он не
сопровождается открытым или подспудным признанием в содеянном, каковым,
например, испокон веков считается сохранение заглавия переведенной книги.}.
Вергилий подражал Гомеру, Расин - трагическим поэтам Греции, Мольер -
Плавту, Буало - Ювеналу и Горацию, и никому не приходило в голову упрекать
их в этом. Другое дело - кражи у прозаиков средней руки: блестящие мысли,
которыми можно поживиться, у них наперечет, но незначительность добычи едва
ли не усугубляет тяжесть проступка. Монтень многое почерпнул у Сенеки и
Плутарха, но он нимало этого не скрывает: "Я хочу, - пишет он о критиках, -
чтобы они в моем лице обрушивались на Сенеку" {Здесь и далее Монтень
цитируется по изд.: Опыты. М., 1979.}. Такие прекрасные главы, как "О том,
что философствовать - это значит учиться умирать" (I, XX) и "Обычай острова
Кеи" (II, III), изобилуют заимствованиями из Сенеки. Монтень, вероятно, не
сознавал, до чего резко выделяется короткая, образная, афористичная и, как
правило, антитетическая фраза Сенеки на фоне его собственного стиля,
пространного без вялости и подробного без растянутости. К подражаниям
относятся также заимствования из иноземной словесности нового времени.
Прекраснейшие сцены из трагедий Альфьери и Шекспира были переложены для
нашей сцены, философы минувшего столетия обязаны большинством своих
рассуждений англичанам - и никто не вправе усмотреть здесь плагиат. Однако я
убежден, что человеку порядочному не пристало выдавать за свои те яркие
образы, которые он почерпнул из произведений иноземной или древней
словесности. Так что еще вопрос, благородно ли поступил великий Корнель,
когда в своей трагедии "Ираклий" слово в слово повторил прекрасную и
трогательную мысль Кальдерона:
Как за тебя судьба, Маврикий, мне отмстила!
Ты мертв, но и в гробу двух сыновей обрел;
Я жив, но некому мне передать престол... {*}
{* Корнель. Ираклий, д. I, явл. 33; перевод Ю.Корнеева.}
И уж безусловно неблагородно поступили наши критики, которые осыпали
Кальдерона упреками в плагиате, даже не удосужившись выяснить, что
прославленная комедия "Все правда, все ложь" сочинена на несколько лет
раньше, чем "Ираклий". Я не говорю здесь о знаменитом "Сиде", весьма точно
следующем трагедии Гильена де Кастро, которая, в свою очередь, являлась
подражанием Диаманте, ибо в этом случае Корнель не только не отрицал
сходства, о чем свидетельствует уже само название пьесы, но честно и открыто
признавал, что многое заимствовал у испанского автора.
Вообще заимствования из сочинений нового времени, на каком бы языке они
ни были написаны, - вещь не такая невинная, как заимствования из сочинений
древних, и многие авторы, известные своей щепетильностью, решительно
отвергали этот путь. "Я взял кое-что у греков и римлян, - пишет Скюдери, -
но у итальянцев, испанцев и даже французов я не взял вовсе ничего, - ведь
то, что является учебой, когда имеешь дело с древними, превращается в
воровство, когда речь идет о новых". Конечно, на это можно возразить, что
лучше брать чужое, как Корнель, чем творить свое, как Скюдери, но, хотя
талант последнего был весьма скромен, приведенные слова обличают в нем
человека здравомыслящего и честного, и к ним стоит прислушаться. Тех же
мыслей придерживался и Ламот ле Вайе; в одном из писем, процитированном
Бейлем в статье "Эфор", он говорит: "Читать древних и пользоваться плодами
их трудов - все равно что пиратствовать в чужих водах, но красть у своих
современников, присваивая их мысли и создания, все равно что раздевать людей
на улице и грабить прохожих на Новом мосту. Я думаю, все авторы согласятся:
лучше грабить древних, чем новых, а среди новых предпочтительнее обирать
иноземцев, чем соотечественников. Литературное пиратство совсем не то, что
морское: морские пираты уверены, что разбой в Новом Свете скорее сойдет им с
рук, чем разбой у берегов Европы. Литераторы, напротив, охотнее рыщут в
Старом Свете, ибо имеют все основания считать, что добыча их придется
публике по вкусу... Этому правилу следуют по возможности все плагиаторы,
хотя не все они поступают так по убеждению. Пуще всего пекутся они о том,
чтобы не быть пойманными с поличным. Когда грабишь современника, следует
соблюдать особенную осторожность, и горе плагиатору, если разница между тем,
что он наворовал, и тем, что сочинил сам, окажется чересчур велика. Опытный
глаз сразу увидит, что налицо не просто плагиат, а плагиат бездарный...
Крадите, как пчела, никому не причиняя зла, - продолжает Ламот ле Вайе, - но
не уподобляйтесь муравью, который утаскивает целиком спелые зерна".
Как бы там ни было, принято ограничивать подражание, или, если угодно,
невинный плагиат, теми пределами, которые я только что очертил. Кто посмеет
осудить писателя за то, что он неустанно обогащает родной язык чужестранными
сокровищами? Пусть даже с точки зрения строгого моралиста поведение его
небезупречно, вред тут невелик, а польза огромна; недаром кавалер Марино не
постеснялся назвать того, кто завладевает добром соотечественников,
разбойником, а того, кто присваивает имущество чужестранцев, - завоевателем.
По правде говоря, гений знает и другие способы соперничества с иноплеменными
народами, но общее мнение таково, что не стоит пренебрегать и этим.
An dolus, an virtus, quis in hoste requirat? {Хитрость и храбрость
равны в битве с врагом! (лат.; Вергилий. Энеида, II, 390; перевод
С.Ошерова).} Третий вид подражания, или узаконенного плагиата, заключается в
стихотворном переложении мысли, которую соотечественник и даже современник
высказал прозой. Например, великолепная корнелевская сцена "Милосердие
Августа" - не что иное, как рифмованное изложение блестящего фрагмента
"Опытов" Монтеня ("При одних и тех же намерениях воспоследовать может
разное"), а сам Монтень слово в слово переписал этот кусок из Сенеки (см.
примечание А в конце книги). Предшествующий абзац той же главы послужил
источником знаменитых слов, которые Вольтер вложил в уста Гусмана, героя
"Альзиры" (см. примечание Б), а Жан Батист Руссо почерпнул мысль и общий
рисунок "Оды к Фортуне" из главы "О раскаянии" (Опыты, III, 2; см.
примечание В).
Четвертый вид подражания - много более экзотический, но ничуть не менее
распространенный - это обращение хорошего писателя к творчеству бездарного.
Законы литературной республики оправдывают это правонарушение, поскольку оно
позволяет обществу насладиться красотами, которые без вмешательства большого
таланта остались бы в безвестности. Мы восхищаемся началом "Генриады",
нимало не заботясь о том, что оно заимствовано у никому не ведомого Кассеня
(см. примечание Г); нам никогда не приходило в голову обвинять Расина в
воровстве за то, что он списал у самого забытого из наших старых трагических
поэтов свои прекрасные строки:
Покинет ли в беде господь своих сынов?
Он пропитание птенцам ниспосылает
И от щедрот своих всем тварям уделяет {*}.
{* Перевод Ю.Корнеева. Заметим, впрочем, что заимствование это не так
уж невинно, и если оно не наделало шума, то причиной тому путаница,
помешавшая и Вольтеру, и пошедшему по его следам Сабатье де Кастру, который,
как известно, сам не без греха по части плагиата, разобраться в сути дела.
Оба эти автора, чьи имена довольно странно видеть рядом, обвиняют Расина в
том, что он воспользовался забытой трагедией Пьера Матье "Лига", где,
правда, заметны проблески таланта и даже имеется прекрасный диалог в духе
Сенеки, который, как мне кажется, не ускользнул от внимания Корнеля, но нет
ни одной строчки, хотя бы отдаленно напоминающей Расина. После долгих
поисков я набрел на довольно-таки расплывчатую статью во "Всемирной
биографии", автор которой мог бы исчерпать суть дела, если бы заглянул в
упоминаемую им книгу; благодаря его подсказке я выяснил, что Вольтер и
Сабатье перепутали "Лигу" Пьера Матье с "Триумфом Лиги" Р.Ж.Нерея, изданным
в Лейдене, у Тома Бассона, в 1607 г. (12o). Именно этого автора Расин
ограбил с необычайной дерзостью, в чем читатель может убедиться, заглянув в
примечание Д. Напоследок скажу, что Нерей - греческого происхождения и
скорее всего является псевдонимом, под которым скрывался выдающийся поэт
своего времени, чье настоящее имя еще предстоит разгадать.}
"Дю Рийе сказал прежде господина де Вольтера, - пишет Мармонтель, - что
не по внутренностям жертвы определяется будущее (см. примечание Е); великий
Корнель в балете "Психея" воспользовался для описания ревности теми же
оборотами и образами, что и Теофиль в "Пираме" (см. примечание Ж), но разве
заметны в этих смутных набросках изобретательность и вкус гения? И если
поэты, первыми высказавшие счастливую мысль, выразили ее плоско, низменно и
грубо, если они не смогли приискать верных слов и разрушили все ее
очарование, разве не вправе поэты следующего поколения возвратить ей
первозданную чистоту и прелесть? Разве можно, положа руку на сердце,
порицать гения за то, что он обратил медь в золото?"
В самом деле, проступок этот считается настолько невинным, что Вергилий
гордился жемчужинами, извлеченными из Энниевой навозной кучи {Любопытную
коллекцию таких жемчужин приводит Макробий в шестой книге своих
"Сатурналий", где речь идет о плагиатах Вергилия. Трудно назвать более
поучительное и увлекательное филологическое исследование, чем этот труд, где
творения величайшего гения древности сравниваются с сочинениями его
предшественников.}, а Мольер, вставивший в "Проделки Скапена" две остроумные
сцены, которыми однажды уже рассмешил парижан Сирано, сказал в свое
оправдание, что всякий вправе брать свое добро там, где его находит {Да и
сам Сирано, по праву считающийся писателем весьма своеобычным, сочинил
"Проученного педанта "под несомненным влиянием комедии Джордано Бруно
"Подсвечник", Мольер же высмеял педанта не только в "Проделках Скапена", но
и в написанных раньше комедиях "Любовная до'сада"и "Брак поневоле". Впрочем,
он мог воспользоваться и непосредственно "Подсвечником", поскольку
бурлескная сцена с господином Бобине из "Графини д'Эскарбаньяс" слово в
слово повторяет одну из сцен этой итальянской комедии.}. Не все, что
дозволено Мольеру, дозволено Мариво, и тем не менее автор "Игры любви и
случая" не побоялся повторить. "Взаимное испытание" Леграна, которое до сих
пор входит в репертуар театров; у драматургов такое воровство вообще в
большом ходу, и тому есть причина: поскольку одно из главных достоинств
комедии состоит в изображении нравов, каковые беспредельно изменчивы и
разнообразны, самые выигрышные сюжеты со временем устаревают, если
обыгрывают частные случаи и не поднимаются до высокой комедии с ее яркими
характерами. Поэтому неудивительно, что многие авторы считают себя вправе
использовать сюжет пьесы, которая утратила очарование, ибо лишилась
правдивой атмосферы и узнаваемых нравов, необходимых драматическому
сочинению ничуть не меньше, чем увлекательная интрига и стройная композиция.
Если поэту удалось заново решить эту важную и сложную задачу, он безусловно
достоин всяческих похвал, пусть даже ему не принадлежит ни замысел пьесы, ни
последовательность сцен. Эти соображения вполне применимы к остроумному
сочинителю комедии "Два зятя", которого злые языки наперебой обвиняли в
плагиате. Отчего это всякий новый талант у нас незамедлительно навлекает на
себя жестокие и несправедливые упреки? В утешение одному из самых даровитых
наших писателей скажем только одно: посредственность никогда не становится
жертвой столь злобных нападок. Колыбель гения подобна Геракловой - ее
окружают змеи {В ту пору, когда я писал эти строки, постыдные
препирательства по поводу комедии господина Этьенна были еще свежи в памяти
читателей, сегодня же никто и не помнит об этой истории, а автор "Двух
зятьев", посвятивший себя трудам иного рода, которые принесли ему не менее
заслуженную известность, многажды доказал с тех пор, что для того, чтобы
занять почетное место на нашем Парнасе, ему не было нужды черпать
вдохновение в старой школьной комедии. Что же касается до меня, я счастлив,
что мне не пришлось менять ни вкусы, ни привязанности (НП).}.
Еще более откровенен пятый вид узаконенного плагиата, при котором вору
приходится призвать на помощь всю свою изобретательность и терпение. Я имею
в виду центон - своего рода поэтическую мозаику, плод прихотливого
воображения литературы времен упадка, не освященный ни одним классическим
именем, ибо ни Фальконию (или Фальтонию) Проба, ни Капилупи классиками не
назовешь, а центоны Авсония стоят в его творчестве особняком. Центоном, как
известно, называется стихотворение, которое составлено из стихов или
полустиший, принадлежащих одному или нескольким древним поэтам и обретающих
по воле автора центона новые значения, весьма далекие от первоначальных. Эта
детская забава нынче совсем забыта; место ее заняли акростихи и стихи, где
все строки начинаются с одной и той же буквы; впрочем, многие стихотворцы и
по сей день владеют искусством сочинения центонов, однако они уже не дают
своим творениям таких откровенных заглавий и тщательно скрывают от читателей
свои источники.
О цитации
Самым оправданным из всех заимствований, безусловно, является цитация;
без нее не обходится ни литературный критик, ни ученый. Скромность, с какой
писатель, словно не доверяя самому себе, подкрепляет свою мысль ссылкой на
чужой авторитет либо высказывает ее чужими словами, украшает писателя, но
все хорошо в меру - на мой взгляд, даже Монтень иногда злоупотребляет
цитатами, которыми, как он сам говорит, "нашпигован" его труд. Нынче из
печати то и дело выходят своего рода центоны в прозе; сочинять их легче
легкого; стоит только надергать фраз из книг, имеющихся в любой библиотеке,
и расположить их как бог на душу положит. Иногда авторы этих "центонов" дают
себе труд назвать в набранном мельчайшим шрифтом примечании ту книгу, откуда
они почерпнули свои сведения, но делают они это крайне редко, да и то лишь
для отвода глаз: притворяясь добросовестными, они надеются отвести от себя
более чем обоснованные подозрения в постоянном жульничестве. Перелистывая
новейшие фолианты, я убеждаюсь, что если выбросить из них все, что не
принадлежит их авторам, то от книг этих, как от труда историка-Эфора,
состоявшего из трех тысяч чужих строк, не останется ничего, кроме
оглавлений. По свидетельству Дювердье и Ламоннуа, так же, как Эфор, поступал
некий Жан де Корр, более, насколько мне известно, ничем не замечательный.
Владел этим искусством и Жан де Кора (возможно, это одно и то же лицо),
которого Дуаренус, намекая на его разбой, именует κοραξ {Ворон (греч.).}.
Коломьес столь же невысокого мнения о Полициано. Бейль упоминает некоего
Викторена Стригелия, еще более бесстыдного плагиатора, который не только
имел наглость признаться в воровстве, но и предлагал авторам, которых он
обокрал, отвечать ему тем же. Я больше ничего не знаю об этом Стригелии, но
я очень сомневаюсь, чтобы кто-либо принял его предложение, хотя вообще-то
нет сочинителя, в чьих книгах не нашлось бы поживы для плагиатора.
Возвращаясь к цитатам и злоупотреблению ими, скажу, что вряд ли кому-либо
удалось превзойти философа Хрисиппа, который так щедро уснащал свои
сочинения ненужными цитатами, что однажды переписал целиком "Медею"
Еврипида. С этой на удивление расширительной трактовкой права одного автора
цитировать другого может сравниться только легкомыслие Доле, который в свои
"Комментарии к латинскому языку" втихомолку вставил целиком сочинение Баифа
"О морских вещах". У древних, впрочем, ссылки были не в чести: современники
хвалили Эпикура за то, что он написал три сотни томов о разных разностях, ни
разу не упомянув своих предшественников, что, однако, отнюдь не означает,
будто он не заглядывал в их труды, ибо писатель, высказавший так много новых
и своеобычных мыслей, был бы гением совсем иного размаха, нежели Эпикур.
Незачем сочинять три сотни томов - трех сотен верных и совершенно новых
----------------------------------------------------------------------------
Перевод стихотворных цитат, за исключением отмеченных в тексте случаев,
М.С. Гринберга
Перевод О.Гринберг
М., "Книга", 1989
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Предисловие ко второму изданию
Перед вами - то из моих скромных сочинений, скромные достоинства
которого меньше всего подвергались сомнению. Однако, написанное в весьма
короткий срок в доме друга, где я скрывался, изнемогая под двойным гнетом -
тяжелой болезни и незаслуженных гонений - и не имея в своем распоряжении ни
одной книги, сочинение это, разумеется, изобиловало ошибками, неточностями,
искаженными цитатами, не говоря уже о пропусках. Не поручусь, что мне
удалось исправить все погрешности, но я всеми силами старался уменьшить их
число в книге, которая мне дорога и тем, что снискала мне уважение и дружбу
нескольких выдающихся людей, и тем, что, когда я писал ее, радость
творчества заставляла меня забывать о тяготах жизни. Нынче я все проверил,
все выправил, все изменил - во всяком случае, настолько, насколько позволили
новоприобретенные знания. Я призвал на помощь все случаи и примеры, какие
хранит моя память. Чтобы дать представление об их числе и разнообразии,
достаточно сказать, что в именном указателе нового издания появилось добрых
две сотни новых имен. Таким образом, это второе издание можно считать
совершенно новой книгой, тем более что о первом нынче уже наверняка никто не
помнит. В наши дни надо быть неслыханным гордецом, чтобы сокрушаться об
этом. Сколь многое из того, что казалось долговечным, исчезло с лица земли
за последние пятнадцать лет!
Именно поэтому в литературно-критической части моего труда многое
устарело. Недостатки литературной школы, бывшей в моде полтора десятка лет
назад, остались в прошлом, о тех же, что пришли им на смену, я говорить не
стану, дабы не вносить разброд в свою книжицу. Однако я счел своим долгом
снабдить ее текст новыми примечаниями {Я ставлю эту помету (НП) только в тех
случаях, когда время написания имеет принципиальное значение.}, призванными
напомнить, что с тех пор, как я сочинил книгу, утекло немало воды и что
ветряные мельницы, с которыми я в ней сражаюсь, были некогда великанами. Для
литературных великанов такие превращения не редкость.
В новом издании есть изменения, по поводу которых мне нужно объясниться
с читателем, заверив его для начала, что в главном мои убеждения остались
прежними: к религии, морали и законам я отношусь так же, как и раньше.
Неизвестный во Франции никому, кроме полиции, которая, ревностно исполняя
волю своего владыки, преследовала меня не столь жестоко, сколь неумело, я
возомнил себя крупным политическим деятелем и простодушно признавался в
этом, не подозревая, что выгляжу смешно. Говоря сегодняшним языком, в голове
моей поселилась навязчивая идея, что я несчастен; ей сопутствовали
меланхолия, подозрительность, раздражительность и гордыня, заслуживающие не
столько насмешки, сколько жалости, ибо речь идет о бедняге, который провел
юные годы в тюрьме или, что гораздо страшнее, спасаясь от тюрьмы,
неистовства стихий, презрения и равнодушия людей. Кто мог бы перенести
столько злоключений и нимало не возгордиться? Выпуская эту книгу в первый
раз, я счел необходимым скрыть свое имя, тогда никому не известное,
поскольку в ту пору человек, преследуемый за либеральные убеждения, ни у
кого не вызывал сочувствия; я заботливо скрыл свое положение в обществе,
возраст, вероисповедание, так что всякий, кто стал бы судить о времени,
когда вышла эта безобидная книга, по предосторожностям, каковыми я
сопровождал ее публикацию, пришел бы в ужас, и совершенно напрасно: я
заблуждался.
Впрочем, мне казалось забавным скрыть имя автора книги, где только и
говорится, что о подобных проделках, и я заранее радовался при мысли, что
останусь неузнанным; однако друзья разгадали мои уловки, а вскоре господин
Этьенн, чье доброжелательное отношение к себе я чувствую и поныне, - открыл
передо мной новый, более счастливый путь. Я обязан был посвятить читателей в
эту предысторию. В моей книге полным-полно занятных историй из литературной
жизни, и я не простил бы себе, если бы скрыл ту из них, что касается меня
самого.
Господину Вейссу, библиотекарю Безансонской городской библиотеки.
Не пугайся, друг мой, широковещательного названия этой брошюры. Я не
стал юристом и поведу речь не о чем ином, как о тех ученых безделицах, что
занимали нас с тобой доселе. Другой на моем месте возомнил бы себя Бартоло
и, дай ему только волю, наговорил с три короба, я же ограничился самыми
распространенными литературными правонарушениями, расцветив эту не слишком
солидную основу кое-какими забавными историями, по случайности запавшими мне
в память. Ты знаешь, что нынче у меня нет другого источника, ибо волею судеб
я не могу ни приобретать книги сам, ни одалживать их у других; единственный
доступный мне источник, откуда я черпаю названия и даты, - моя память, так
что я служу сам себе скверным справочником. По правде говоря, хорошая память
- не такой уж завидный дар, но есть люди и вещи, о которых мне приятно
вспоминать, и среда них на первом месте ты, мой старый добрый друг, которого
я с каждым годом люблю все сильнее.
Ручаюсь, что тебе эта книга не принесет никакой пользы: на то есть две
веские причины: во-первых, по свидетельству образованнейших людей нашего
времени, не так-то просто сообщить тебе что-либо новое; во-вторых, книга моя
отнюдь не блещет ученостью и безусловно не заслуживала бы чести быть
изданной, если бы чести этой удостаивались только сочинения новые и
увлекательные (что, впрочем, было бы вполне справедливо).
Все же ты найдешь здесь несколько суждений, достаточно дерзких, чтобы
вызвать возражения. Я с радостью выслушаю их от тебя, равно как и от любого
другого читателя, ибо заранее сдаюсь на милость всякого, кто что-нибудь
понимает в литературе; но я без колебаний высказал здесь свои мысли, потому
что мне нравится высказывать все, что я думаю. В морали ошибка чревата
серьезными последствиями, а в критике она - такой пустяк, что я не
сомневаюсь в снисходительности тех, кого ненароком задену. Одно могу сказать
твердо: ничто так не чуждо моему сердцу, как желание обидеть чудака, не
говоря уже о том, чтобы оскорбить гения. Допускаю, что мне случается
рассуждать о материях, в которых я разбираюсь недостаточно хорошо, и молоть
вздор, но я не вступаю в споры и не знаю ничего хуже, чем смущать покой
почтенного человека, навязываясь к нему в друзья и мороча ему голову разными
никому не интересными филологическими пустяками. По этой причине трудное
ремесло журналиста всегда пугало меня, и, читая газеты, я неизменно
сочувствовал авторам, которых трагическая необходимость заставляет всякий
день приносить человеческие жертвы богу вкуса. Между нами говоря, на их
месте я предпочел бы не трогать плохую книгу, которая благополучно канет в
Лету и без их помощи, и не терзать понапрасну ее создателя, который
тихо-мирно пережил бы свое творение, даже не заметив утраты. Впрочем, не
подумай, что слова мои - риторический прием и что я уподобляюсь Цицерону,
вымаливающему у Цезаря прощение для Лигария. Мне нимало не жаль Лигария;
книга моя - беспризорное дитя, и я открываю ее твоим именем лишь для того,
чтобы хоть как-то позаботиться о ней. Если однажды я освящу нашу дружбу
завещанием вроде Евдамидова, я постараюсь оставить тебе дщерь, более
достойную своего опекуна.
Впрочем, эта книжица выполнит свою задачу, если останется после моей
смерти скромным свидетельством моего глубочайшего уважения к твоему вкусу,
моего восхищения твоими познаниями, моего почтения к твоему характеру и,
главное, свидетельством нашей нерушимой дружбы.
Ш.Н. {*}
{* По причинам, изложенным выше, в первом издании это посвящение было
подписано инициалами Э. де Н. Имя господина Вейсса, разумеется, также не
было названо.}
О подражании
Подражанием принято называть всякий перевод с мертвого языка,
использованный в художественном произведении и не являющийся точной копией
оригинала {Я говорю о художественном произведении, ибо в научных трудах
дело, на мой взгляд, обстоит иначе, и вот почему: когда поэт, в особенности
поэт драматический, заимствует остроумную или возвышенную идею и
пересказывает ее своими словами, это нечто большее, чем цитата. Кроме того,
изложение какой бы то ни было мысли изящным и мерным языком поэзии - само по
себе уже достоинство, отличающее поэта от прозаика; наконец, этот вид
заимствований освящен единодушным одобрением критиков. Совсем иное дело -
перевести, не сославшись, иностранного или древнего автора, рассуждающего о
материях практических и сделавшего в той или иной области важные открытия,
либо нашедшего новое применение открытиям, сделанным его предшественниками,
либо по-новому рассказавшего об этих чужих открытиях. Такой беззаконный
перевод - настоящий плагиат, очевидное воровство, если только он не
сопровождается открытым или подспудным признанием в содеянном, каковым,
например, испокон веков считается сохранение заглавия переведенной книги.}.
Вергилий подражал Гомеру, Расин - трагическим поэтам Греции, Мольер -
Плавту, Буало - Ювеналу и Горацию, и никому не приходило в голову упрекать
их в этом. Другое дело - кражи у прозаиков средней руки: блестящие мысли,
которыми можно поживиться, у них наперечет, но незначительность добычи едва
ли не усугубляет тяжесть проступка. Монтень многое почерпнул у Сенеки и
Плутарха, но он нимало этого не скрывает: "Я хочу, - пишет он о критиках, -
чтобы они в моем лице обрушивались на Сенеку" {Здесь и далее Монтень
цитируется по изд.: Опыты. М., 1979.}. Такие прекрасные главы, как "О том,
что философствовать - это значит учиться умирать" (I, XX) и "Обычай острова
Кеи" (II, III), изобилуют заимствованиями из Сенеки. Монтень, вероятно, не
сознавал, до чего резко выделяется короткая, образная, афористичная и, как
правило, антитетическая фраза Сенеки на фоне его собственного стиля,
пространного без вялости и подробного без растянутости. К подражаниям
относятся также заимствования из иноземной словесности нового времени.
Прекраснейшие сцены из трагедий Альфьери и Шекспира были переложены для
нашей сцены, философы минувшего столетия обязаны большинством своих
рассуждений англичанам - и никто не вправе усмотреть здесь плагиат. Однако я
убежден, что человеку порядочному не пристало выдавать за свои те яркие
образы, которые он почерпнул из произведений иноземной или древней
словесности. Так что еще вопрос, благородно ли поступил великий Корнель,
когда в своей трагедии "Ираклий" слово в слово повторил прекрасную и
трогательную мысль Кальдерона:
Как за тебя судьба, Маврикий, мне отмстила!
Ты мертв, но и в гробу двух сыновей обрел;
Я жив, но некому мне передать престол... {*}
{* Корнель. Ираклий, д. I, явл. 33; перевод Ю.Корнеева.}
И уж безусловно неблагородно поступили наши критики, которые осыпали
Кальдерона упреками в плагиате, даже не удосужившись выяснить, что
прославленная комедия "Все правда, все ложь" сочинена на несколько лет
раньше, чем "Ираклий". Я не говорю здесь о знаменитом "Сиде", весьма точно
следующем трагедии Гильена де Кастро, которая, в свою очередь, являлась
подражанием Диаманте, ибо в этом случае Корнель не только не отрицал
сходства, о чем свидетельствует уже само название пьесы, но честно и открыто
признавал, что многое заимствовал у испанского автора.
Вообще заимствования из сочинений нового времени, на каком бы языке они
ни были написаны, - вещь не такая невинная, как заимствования из сочинений
древних, и многие авторы, известные своей щепетильностью, решительно
отвергали этот путь. "Я взял кое-что у греков и римлян, - пишет Скюдери, -
но у итальянцев, испанцев и даже французов я не взял вовсе ничего, - ведь
то, что является учебой, когда имеешь дело с древними, превращается в
воровство, когда речь идет о новых". Конечно, на это можно возразить, что
лучше брать чужое, как Корнель, чем творить свое, как Скюдери, но, хотя
талант последнего был весьма скромен, приведенные слова обличают в нем
человека здравомыслящего и честного, и к ним стоит прислушаться. Тех же
мыслей придерживался и Ламот ле Вайе; в одном из писем, процитированном
Бейлем в статье "Эфор", он говорит: "Читать древних и пользоваться плодами
их трудов - все равно что пиратствовать в чужих водах, но красть у своих
современников, присваивая их мысли и создания, все равно что раздевать людей
на улице и грабить прохожих на Новом мосту. Я думаю, все авторы согласятся:
лучше грабить древних, чем новых, а среди новых предпочтительнее обирать
иноземцев, чем соотечественников. Литературное пиратство совсем не то, что
морское: морские пираты уверены, что разбой в Новом Свете скорее сойдет им с
рук, чем разбой у берегов Европы. Литераторы, напротив, охотнее рыщут в
Старом Свете, ибо имеют все основания считать, что добыча их придется
публике по вкусу... Этому правилу следуют по возможности все плагиаторы,
хотя не все они поступают так по убеждению. Пуще всего пекутся они о том,
чтобы не быть пойманными с поличным. Когда грабишь современника, следует
соблюдать особенную осторожность, и горе плагиатору, если разница между тем,
что он наворовал, и тем, что сочинил сам, окажется чересчур велика. Опытный
глаз сразу увидит, что налицо не просто плагиат, а плагиат бездарный...
Крадите, как пчела, никому не причиняя зла, - продолжает Ламот ле Вайе, - но
не уподобляйтесь муравью, который утаскивает целиком спелые зерна".
Как бы там ни было, принято ограничивать подражание, или, если угодно,
невинный плагиат, теми пределами, которые я только что очертил. Кто посмеет
осудить писателя за то, что он неустанно обогащает родной язык чужестранными
сокровищами? Пусть даже с точки зрения строгого моралиста поведение его
небезупречно, вред тут невелик, а польза огромна; недаром кавалер Марино не
постеснялся назвать того, кто завладевает добром соотечественников,
разбойником, а того, кто присваивает имущество чужестранцев, - завоевателем.
По правде говоря, гений знает и другие способы соперничества с иноплеменными
народами, но общее мнение таково, что не стоит пренебрегать и этим.
An dolus, an virtus, quis in hoste requirat? {Хитрость и храбрость
равны в битве с врагом! (лат.; Вергилий. Энеида, II, 390; перевод
С.Ошерова).} Третий вид подражания, или узаконенного плагиата, заключается в
стихотворном переложении мысли, которую соотечественник и даже современник
высказал прозой. Например, великолепная корнелевская сцена "Милосердие
Августа" - не что иное, как рифмованное изложение блестящего фрагмента
"Опытов" Монтеня ("При одних и тех же намерениях воспоследовать может
разное"), а сам Монтень слово в слово переписал этот кусок из Сенеки (см.
примечание А в конце книги). Предшествующий абзац той же главы послужил
источником знаменитых слов, которые Вольтер вложил в уста Гусмана, героя
"Альзиры" (см. примечание Б), а Жан Батист Руссо почерпнул мысль и общий
рисунок "Оды к Фортуне" из главы "О раскаянии" (Опыты, III, 2; см.
примечание В).
Четвертый вид подражания - много более экзотический, но ничуть не менее
распространенный - это обращение хорошего писателя к творчеству бездарного.
Законы литературной республики оправдывают это правонарушение, поскольку оно
позволяет обществу насладиться красотами, которые без вмешательства большого
таланта остались бы в безвестности. Мы восхищаемся началом "Генриады",
нимало не заботясь о том, что оно заимствовано у никому не ведомого Кассеня
(см. примечание Г); нам никогда не приходило в голову обвинять Расина в
воровстве за то, что он списал у самого забытого из наших старых трагических
поэтов свои прекрасные строки:
Покинет ли в беде господь своих сынов?
Он пропитание птенцам ниспосылает
И от щедрот своих всем тварям уделяет {*}.
{* Перевод Ю.Корнеева. Заметим, впрочем, что заимствование это не так
уж невинно, и если оно не наделало шума, то причиной тому путаница,
помешавшая и Вольтеру, и пошедшему по его следам Сабатье де Кастру, который,
как известно, сам не без греха по части плагиата, разобраться в сути дела.
Оба эти автора, чьи имена довольно странно видеть рядом, обвиняют Расина в
том, что он воспользовался забытой трагедией Пьера Матье "Лига", где,
правда, заметны проблески таланта и даже имеется прекрасный диалог в духе
Сенеки, который, как мне кажется, не ускользнул от внимания Корнеля, но нет
ни одной строчки, хотя бы отдаленно напоминающей Расина. После долгих
поисков я набрел на довольно-таки расплывчатую статью во "Всемирной
биографии", автор которой мог бы исчерпать суть дела, если бы заглянул в
упоминаемую им книгу; благодаря его подсказке я выяснил, что Вольтер и
Сабатье перепутали "Лигу" Пьера Матье с "Триумфом Лиги" Р.Ж.Нерея, изданным
в Лейдене, у Тома Бассона, в 1607 г. (12o). Именно этого автора Расин
ограбил с необычайной дерзостью, в чем читатель может убедиться, заглянув в
примечание Д. Напоследок скажу, что Нерей - греческого происхождения и
скорее всего является псевдонимом, под которым скрывался выдающийся поэт
своего времени, чье настоящее имя еще предстоит разгадать.}
"Дю Рийе сказал прежде господина де Вольтера, - пишет Мармонтель, - что
не по внутренностям жертвы определяется будущее (см. примечание Е); великий
Корнель в балете "Психея" воспользовался для описания ревности теми же
оборотами и образами, что и Теофиль в "Пираме" (см. примечание Ж), но разве
заметны в этих смутных набросках изобретательность и вкус гения? И если
поэты, первыми высказавшие счастливую мысль, выразили ее плоско, низменно и
грубо, если они не смогли приискать верных слов и разрушили все ее
очарование, разве не вправе поэты следующего поколения возвратить ей
первозданную чистоту и прелесть? Разве можно, положа руку на сердце,
порицать гения за то, что он обратил медь в золото?"
В самом деле, проступок этот считается настолько невинным, что Вергилий
гордился жемчужинами, извлеченными из Энниевой навозной кучи {Любопытную
коллекцию таких жемчужин приводит Макробий в шестой книге своих
"Сатурналий", где речь идет о плагиатах Вергилия. Трудно назвать более
поучительное и увлекательное филологическое исследование, чем этот труд, где
творения величайшего гения древности сравниваются с сочинениями его
предшественников.}, а Мольер, вставивший в "Проделки Скапена" две остроумные
сцены, которыми однажды уже рассмешил парижан Сирано, сказал в свое
оправдание, что всякий вправе брать свое добро там, где его находит {Да и
сам Сирано, по праву считающийся писателем весьма своеобычным, сочинил
"Проученного педанта "под несомненным влиянием комедии Джордано Бруно
"Подсвечник", Мольер же высмеял педанта не только в "Проделках Скапена", но
и в написанных раньше комедиях "Любовная до'сада"и "Брак поневоле". Впрочем,
он мог воспользоваться и непосредственно "Подсвечником", поскольку
бурлескная сцена с господином Бобине из "Графини д'Эскарбаньяс" слово в
слово повторяет одну из сцен этой итальянской комедии.}. Не все, что
дозволено Мольеру, дозволено Мариво, и тем не менее автор "Игры любви и
случая" не побоялся повторить. "Взаимное испытание" Леграна, которое до сих
пор входит в репертуар театров; у драматургов такое воровство вообще в
большом ходу, и тому есть причина: поскольку одно из главных достоинств
комедии состоит в изображении нравов, каковые беспредельно изменчивы и
разнообразны, самые выигрышные сюжеты со временем устаревают, если
обыгрывают частные случаи и не поднимаются до высокой комедии с ее яркими
характерами. Поэтому неудивительно, что многие авторы считают себя вправе
использовать сюжет пьесы, которая утратила очарование, ибо лишилась
правдивой атмосферы и узнаваемых нравов, необходимых драматическому
сочинению ничуть не меньше, чем увлекательная интрига и стройная композиция.
Если поэту удалось заново решить эту важную и сложную задачу, он безусловно
достоин всяческих похвал, пусть даже ему не принадлежит ни замысел пьесы, ни
последовательность сцен. Эти соображения вполне применимы к остроумному
сочинителю комедии "Два зятя", которого злые языки наперебой обвиняли в
плагиате. Отчего это всякий новый талант у нас незамедлительно навлекает на
себя жестокие и несправедливые упреки? В утешение одному из самых даровитых
наших писателей скажем только одно: посредственность никогда не становится
жертвой столь злобных нападок. Колыбель гения подобна Геракловой - ее
окружают змеи {В ту пору, когда я писал эти строки, постыдные
препирательства по поводу комедии господина Этьенна были еще свежи в памяти
читателей, сегодня же никто и не помнит об этой истории, а автор "Двух
зятьев", посвятивший себя трудам иного рода, которые принесли ему не менее
заслуженную известность, многажды доказал с тех пор, что для того, чтобы
занять почетное место на нашем Парнасе, ему не было нужды черпать
вдохновение в старой школьной комедии. Что же касается до меня, я счастлив,
что мне не пришлось менять ни вкусы, ни привязанности (НП).}.
Еще более откровенен пятый вид узаконенного плагиата, при котором вору
приходится призвать на помощь всю свою изобретательность и терпение. Я имею
в виду центон - своего рода поэтическую мозаику, плод прихотливого
воображения литературы времен упадка, не освященный ни одним классическим
именем, ибо ни Фальконию (или Фальтонию) Проба, ни Капилупи классиками не
назовешь, а центоны Авсония стоят в его творчестве особняком. Центоном, как
известно, называется стихотворение, которое составлено из стихов или
полустиший, принадлежащих одному или нескольким древним поэтам и обретающих
по воле автора центона новые значения, весьма далекие от первоначальных. Эта
детская забава нынче совсем забыта; место ее заняли акростихи и стихи, где
все строки начинаются с одной и той же буквы; впрочем, многие стихотворцы и
по сей день владеют искусством сочинения центонов, однако они уже не дают
своим творениям таких откровенных заглавий и тщательно скрывают от читателей
свои источники.
О цитации
Самым оправданным из всех заимствований, безусловно, является цитация;
без нее не обходится ни литературный критик, ни ученый. Скромность, с какой
писатель, словно не доверяя самому себе, подкрепляет свою мысль ссылкой на
чужой авторитет либо высказывает ее чужими словами, украшает писателя, но
все хорошо в меру - на мой взгляд, даже Монтень иногда злоупотребляет
цитатами, которыми, как он сам говорит, "нашпигован" его труд. Нынче из
печати то и дело выходят своего рода центоны в прозе; сочинять их легче
легкого; стоит только надергать фраз из книг, имеющихся в любой библиотеке,
и расположить их как бог на душу положит. Иногда авторы этих "центонов" дают
себе труд назвать в набранном мельчайшим шрифтом примечании ту книгу, откуда
они почерпнули свои сведения, но делают они это крайне редко, да и то лишь
для отвода глаз: притворяясь добросовестными, они надеются отвести от себя
более чем обоснованные подозрения в постоянном жульничестве. Перелистывая
новейшие фолианты, я убеждаюсь, что если выбросить из них все, что не
принадлежит их авторам, то от книг этих, как от труда историка-Эфора,
состоявшего из трех тысяч чужих строк, не останется ничего, кроме
оглавлений. По свидетельству Дювердье и Ламоннуа, так же, как Эфор, поступал
некий Жан де Корр, более, насколько мне известно, ничем не замечательный.
Владел этим искусством и Жан де Кора (возможно, это одно и то же лицо),
которого Дуаренус, намекая на его разбой, именует κοραξ {Ворон (греч.).}.
Коломьес столь же невысокого мнения о Полициано. Бейль упоминает некоего
Викторена Стригелия, еще более бесстыдного плагиатора, который не только
имел наглость признаться в воровстве, но и предлагал авторам, которых он
обокрал, отвечать ему тем же. Я больше ничего не знаю об этом Стригелии, но
я очень сомневаюсь, чтобы кто-либо принял его предложение, хотя вообще-то
нет сочинителя, в чьих книгах не нашлось бы поживы для плагиатора.
Возвращаясь к цитатам и злоупотреблению ими, скажу, что вряд ли кому-либо
удалось превзойти философа Хрисиппа, который так щедро уснащал свои
сочинения ненужными цитатами, что однажды переписал целиком "Медею"
Еврипида. С этой на удивление расширительной трактовкой права одного автора
цитировать другого может сравниться только легкомыслие Доле, который в свои
"Комментарии к латинскому языку" втихомолку вставил целиком сочинение Баифа
"О морских вещах". У древних, впрочем, ссылки были не в чести: современники
хвалили Эпикура за то, что он написал три сотни томов о разных разностях, ни
разу не упомянув своих предшественников, что, однако, отнюдь не означает,
будто он не заглядывал в их труды, ибо писатель, высказавший так много новых
и своеобычных мыслей, был бы гением совсем иного размаха, нежели Эпикур.
Незачем сочинять три сотни томов - трех сотен верных и совершенно новых