Норман Джон. Пираты Гора

   — Играть! — крикнул хозяин музыкантам, сопровождая свои слова новым взмахом хлыста.
   Те, словно давно дожидались его приказа, тут же бойко ударили по струнам. Танец начался.
   Я посмотрел на танцовщицу, затем обвел глазами лица всех сидящих в этом полутемном зале таверны — смеющихся, раскрасневшихся от выпитого вина. Ни одно из этих лиц, на которые натыкался мой взгляд, не казалось мне человеческим; все они скорее напоминали морды каких-то двуногих животных.
   А я, сидящий за столом рядом с ними, на кого я сам был сейчас похож?
   Стараясь избавиться от охватившего меня чувства одиночества, я присоединился к раздающемуся вокруг меня гоготу.
   — Еще паги! — крикнул я.
   И тут же разрыдался, вспомнив, как я когда-то любил двух женщин и обеих потерял.
   Остановившимся взглядом я наблюдал, как извивается на арене под светом тускло мерцающих корабельных фонарей гибкое, чувственное, соблазнительное и коварное тело рабыни.
   Во мне начала медленно разгораться ярость.
   Почему мне, любившему в разное время двух женщин, пришлось потерять их обеих? Любить — и потерять?
   Движения танцовщицы становились все медленнее, наполнялись какой-то мучительной чувственностью и безысходностью страсти.
   Значит, если не любишь, то нельзя и потерять? Раз нет привязанности, нет и потери? Так просто?
   Я рассмеялся.
   Я поклялся, что никогда больше не потеряю ни одну женщину.
   Женщины, как не раз уже говорилось, по природе своей рабы.
   Как можно потерять раба? Разве это потеря?
   Танцовщица, двигаясь широкими кругами по залу, была уже у самого моего стола. Сейчас она, казалось, танцевала только для меня.
   — Хозяину нравится? — вдруг услышал я ее шепот.
   Наши глаза встретились.
   На ней был ошейник. Я был свободен. Ее одеяние служило лишь украшением. Мой пояс оттягивал тяжелый боевой меч.
   Но в то мгновение, когда наши глаза встретились, я увидел в глазах женщины страстное стремление ощутить власть надо мной, мужчиной, поработить меня себе, заставить подчиняться, и тут же по выражению ее лица понял, что она догадалась, что это ей не удастся, что ей, женщине, это не по силам, и вовсе не потому, что на ней ошейник, а я — свободен, а потому что изначально я сильнее, а она принадлежит к тем, кому остается только подчиняться. К женщинам. К рабыням.
   — Убирайся, — бросил я ей.
   В ее взгляде сверкнула злость, сменившаяся разочарованием, затем испугом, и она быстрым движением переместилась к следующему столу.
   Я проводил хмурым взглядом ее извивающееся, соблазнительное, коварное, порочное тело, наполненное желанием и порождающее желание в смотрящем на него; тело, ищущее того, кто будет им обладать.
   Это тело и есть женщина, сказал я себе и рассмеялся.
   Женщина — пустое слово, один лишь звук.
   Ей ничто не принадлежит в этом мире; одеяние, ошейник, украшения и даже само это сладострастно извивающееся тело принадлежит не ей, а ее хозяину, тому, кто незадолго до этого прошелся плетью по этой выгнутой спине.
   Я рассмеялся.
   Люди из Порт-Кара знают, как обращаться с женщинами, знают, как держать их в узде.
   Рабыни они, рабыни!
   Ничто! Пустое место!
   И я любил двух женщин и потерял обеих.
   Больше этого не повторится. Клянусь, больше я не потеряю ни одной!
   Я шатаясь поднялся на ноги и отшвырнул от себя стол.
   Я плохо помнил, что еще происходило в этот вечер, но некоторые моменты отложились у меня в памяти.
   Припоминаю, что я был очень пьян, рассержен и одновременно испытывал жалость к себе.
   — Я из Порт-Кара! — кричал я, словно стараясь уверить в этом самого себя.
   Затем вытащил из-за пояса серебряную монету, из тех денег, что мы отыскали на галерах, и бросил ее хозяину таверны, получив в обмен большой кувшин паги, такой, в которых разносят вино обслуживающие рабыни. Затем, помню, я брел по узкой пешеходной дорожке вдоль канала, пока не очутился перед помещением, занимаемым нами с Турноком, Клинтусом и рабынями.
   Я забарабанил кулаками в дверь.
   — Пага! — объявил я во всеуслышание. — Я принес паги!
   Загрохотали задвижки, дверь открылась, и на пороге появился Турнок.
   — Пага! — с довольным видом подтвердил он, увидев у меня в руках большой кувшин.
   Мидис, стоя на коленях в углу, начищавшая медный обод моего щита, встретила меня изумленным взглядом. На шее у нее были завязаны несколько петель веревки, символизировавшие ее рабство. Выдал я ей и обычную шелковую тунику рабыни, значительно более короткую, нежели та, что она носила на ренсовом острове, и в которой она так сладострастно вытанцовывала передо мной, привязанным к позорному столбу.
   — Отлично, капитан, — обрадованно приветствовал меня Клинтус, латавший разложенную на полу рыболовную сеть. — Пага — это как раз то, что сейчас нужно, — усмехнулся он при виде кувшина.
   Он приобрел сеть этим утром, вместе с трезубцем — традиционным оружием рыбаков дельты и всего западного побережья. Рядом с ним, подавая нитяные волокна для сети, сидела черноволосая Ула, также в короткой шелковой тунике рабыни, со стягивающей горло веревкой, заменяющей ей ошейник.
   Тура, сероглазая блондинка, примостилась у горы стружек: Турнок даже в Порт-Каре каким-то чудом ухитрился отыскать довольно толстую ветвь ка-ла-на и теперь пытался смастерить из нее длинный лук. Я знал, что ему удалось достать и два рога боска, и кусок кожи, и несколько прочных шелковых волокон, и даже целый моток пеньки. Неудивительно, если через два-три дня у него тоже будет длинный лук. Из остатков ветви выточил он и бумеранг, пробуя который, Тура подбила этим вечером воскскую чайку.
   — Добро пожаловать, капитан моего хозяина, — приветствовала она мое появление, бросая робкий взгляд в сторону Турнока. Тот отвесил ей легкий подзатыльник, оставив на волосах девушки несколько мелких стружек. Тура, смеясь, низко наклонила голову.
   Подобная непочтительность вывела меня из себя.
   — Где кухонная рабыня? — загрохотал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно суровее.
   — Я здесь, хозяин, — тут же откликнулась Телима, входя в комнату и опускаясь передо мной на колени.
   На шее у нее также были завязаны несколько петель заменяющей ошейник веревки.
   Она единственная из четверых девушек носила тунику не из шелка, поскольку относилась к самой низкой категории рабынь — рабыням-посудомойкам, — а из грубой репсовой материи, в некоторых местах уже отблескивающей жирными пятнами. Она выглядела уставшей, а лицо и глаза ее покраснели от пламени очага. Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за громыхающей котелками и кастрюлями гордой Телимой, бывшей моей хозяйкой, ставшей теперь обычной кухонной рабыней.
   — Чего изволит хозяин? — спросила она.
   — Организуй стол, рабыня, — распорядился я.
   — Да, хозяин, — послушно ответила она.
   — А ты, Турнок, — продолжал я, — свяжи всех рабынь.
   — Да, мой капитан, — прогудел здоровяк. Мидис, робко прижимая руки к губам, поднялась на ноги.
   — Что хозяин собирается сделать с нами? — дрожащим голосом спросила она.
   — Мы пойдем ставить на вас клейма и надевать ошейники! — рявкнул я.
   Девушки обменялись испуганными взглядами.
   Турнок уже заканчивал связывать им руки, протягивая веревку от одной девушки к другой.
   Прежде чем выйти на улицу, мы с Клинтусом и Турноком откупорили кувшин и, наполнив кубки, с заздравными тостами перелили их содержимое в свои желудки. Затем заставили проглотить по кубку паги и наших отплевывающихся, кашляющих и отфыркивающихся рабынь. Мне припоминается застывшее на лице Мидис испуганное выражение, с которым она, захлебываясь, старательно глотала обжигающую жидкость.
   — А потом, когда вернемся, закатим пир! — воскликнул я.
   Мы с Клинтусом и Турноком опорожнили еще по кубку, и затем я, пошатываясь, вышел на улицу, ведя за собой привязанную первой Мидис, и попытался отыскать ближайшую кузницу.
   Дальше у меня в памяти следует провал, зато я отлично помню, как мы с Клинтусом рассматриваем в кузнице гравировку на ошейниках, сделанную специально для наших уже прошедших клеймение рабынь. На ошейнике Улы значилось: «Я являюсь собственностью Клинтуса». Турнок пожелал сделать следующую надпись: «Тура, рабыня Турнока». У меня было два ошейника, для Мидис и для Телимы, оба со словами: «Я принадлежу Боску».
   Помню еще Мидис, уже с клеймом на бедре, стоящую спиной ко мне; я надеваю ей ошейник, решительно защелкиваю на нем замок и, потянув девушку к себе, целую ее в затылок.
   Она поворачивается ко мне лицом, все еще со слезами на глазах, вцепившись руками в надетый ошейник.
   Мне было смешно.
   Она хромала; очевидно, нога у нее еще горела после впившегося ей в тело раскаленного металлического клейма. Она узнала: она рабыня, животное, и должна носить на теле соответствующую отметку.
   И ошейник — этот символ рабства и принадлежности определенному хозяину.
   Слезы катятся у нее по щекам. Она протягивает мне руки, я подхватываю ее и вывожу на улицу. Слышу, как сзади ведет всхлипывающую Туру Турнок, а за ними раздаются шаги Клинтуса.
   Мидис сзади то и дело натыкается на меня — или я на нее? — и скоро туника у меня на плечах становится мокрой от ее слез.
   — Кажется, Мидис, это я выиграл тебя, — говорю я, — а не ты меня.
   — Да, хозяин, — бормочет она. — Это вы меня выиграли. Я — ваша рабыня.
   Меня снова разбирает смех.
   Ну разве не смешно услышать это от нее, той, которая еще так недавно издевалась надо мной, привязанным к позорному столбу.
   Я запрокидываю голову и громко хохочу.
   Она заливается слезами.
   Этой ночью мы попировали на славу.
   Клинтус после нашего возвращения снова куда-то уходил и вернулся с четырьмя музыкантами, долго протиравшими заспанные глаза, однако, увидев пару серебряных монет, они проснулись окончательно и выразили готовность играть, если понадобится, до самого утра. Вскоре они, однако, налакались до такого же состояния, как и мы, и их пришлось долго убеждать прекратить настойчивые потуги снова и снова сыграть что-нибудь связное, но я был благодарен им за искреннее желание разделить с нами нашу затянувшуюся трапезу.
   Затем Клинтус принес еще две больших бутыли ка-ла-на, связку вяленых угрей, кусок веррского сыра и целый пакет красных маслин, доставляемых в город из оливковых рощ Тироса.
   Мы приветствовали его громкими криками.
   Телима вынесла жареного тарска, обильно политого соусом и украшенного перцем.
   Она сама прислуживала нам за столом, подавая пагу мужчинам и ка-ла-на женщинам. Она разрезала тарска и сыр, очистила и разложила по тарелкам угрей; она бегала от одного конца стола к другому, обслуживая не только нас, своих хозяев, но и ставших нашими гостями музыкантов. Девушки командовали ею так же, как мужчины. Она была всего лишь кухонной рабыней, посудомойкой, и значит, принадлежала к гораздо более низкой категории рабынь, чем они, К тому же, думаю, Телима с ее красотой, мастерством и высокомерием не пользовалась большой любовью островитянок, и теперь им доставляло удовольствие уязвить ее и унизить.
   Я сидел, скрестив ноги, у низкого столика, обняв за плечи стоящую рядом на коленях Мидис и потягивая пагу.
   Когда Телима в очередной раз подошла наполнить мне бокал, я поймал ее за руку.
   — Как получается, — поинтересовался я, — что какая-то кухонная рабыня носит на руке золотой браслет?
   Мидис тут же подняла голову и, поцеловав меня в шею, угодливо заглянула мне в глаза.
   — Пусть хозяин отдаст этот браслет Мидис, — заискивающим голосом прошептала она. На глаза Телимы навернулись слезы.
   — Может быть, позже, — ответил я. — Если ты сумеешь доставить мне удовольствие.
   Она снова коснулась губами моего плеча и бросила презрительный взгляд в сторону Телимы,
   — Подай мне вина, рабыня, — потребовала она и принялась демонстративно долго, ласкаясь ко мне всем телом, целовать меня в губы, пока Телима со слезами на глазах наполняла ей кубок.
   Я заметил, как по другую сторону стола Ула потянулась робкими губами к Клинтусу, благосклонно принявшему ее поцелуй. Турнок проявил нетерпение и сам сжал Туру в объятиях. Девушка взвизгнула в притворном испуге, но уже через мгновение я со смехом увидел, как ее губы ищут губы Турнока.
   — Что скажет хозяин? — заранее уверенная в ответе, поинтересовалась Мидис. Я посмотрел ей в лицо.
   — Хозяин хочет напомнить тебе, — сказал я, — как ты издевалась над ним, когда он стоял, привязанный к позорному столбу.
   В глазах девушки промелькнул ужас.
   — Разве ты уже забыла, как танцевала передо мной?
   Она невольно отшатнулась.
   — Пожалуйста, хозяин, — пробормотала она, опуская голову.
   Я повернулся к музыкантам.
   — Знаете ли вы музыку к танцу любви новообращенной рабыни?
   — Так, как его исполняют в Порт-Каре? — поинтересовался их руководитель.
   — Да, — ответил я.
   — Конечно, — кивнул он.
   Когда мы были в кузнице, я приобрел еще кое-что и теперь хотел сделать девушкам сюрприз.
   — Встать! — прогудел Турнок, и Тура поспешно вскочила на ноги.
   По молчаливому приказу Клинтуса поднялась Ула.
   Я достал принесенные ножные кандалы и защелкнул их у Мидис на лодыжках. Затем сорвал с нее прикрывавший тело клочок шелковой материи и помог ей подняться на ноги.
   — Играйте, — сказал я музыкантам. Танец любви новообращенной рабыни имеет в различных городах Гора много вариаций, но основная его тема — выражение своей любви и покорности рабыней, с нетерпением ожидающей минуты, когда она окажется в объятиях своего нового господина.
   Музыканты ударили по струнам и под крики и хлопки Клинтуса и Турнока их девушки медленно закружились перед ними.
   — Танцуй, — приказал я Мидис.
   Скованная страхом, со слезами на глазах, гибкая темноволосая девушка грациозным движением подняла руки над головой.
   Она снова танцевала передо мной, поводя из стороны в сторону плотно сдвинутыми бедрами и воздев над головой соприкасающиеся тыльной частью запястья, ладонями наружу. Однако теперь она не просто мастерски исполняла танец закованной в цепи рабыни; на запястьях у нее действительно были наручники, а на ногах — кандалы. И я не думал, что на этот раз она закончит танец плевком мне в лицо.
   Все было совершенно наоборот.
   — Пусть хозяин сочтет меня привлекательной, — не удержавшись, взмолилась она дрожащим голосом.
   — Не мучь ее так, — обратилась ко мне Телима.
   — Убирайся на кухню, посудомойка! — огрызнулся я, и Телима, в заляпанной жиром грубой репсовой тунике, опустив голову, вышла из комнаты.
   Музыка становилась все неистовее.
   И тут Ула, танцевавшая перед не сводившим с нее взгляда Клинтусом, с какой-то неожиданной дерзостью сорвала с себя прикрывающий ее тело шелк и протянула руки к своему хозяину.
   Тот поднялся на ноги и увел тяжело дышащую девушку за собой.
   Я рассмеялся.
   И тут Тура, эта простая девчонка-ренсоводка, также широким взмахом руки сбросила с себя тонкое шелковое одеяние, открывая свое тело наблюдающему за ней Турноку — какому-то крестьянину, недостойному ее, — и тот, рассмеявшись, подхватил ее на руки и вынес из комнаты.
   Я обнажил меч.
   — Этим танцем решается моя жизнь? — дрожащим голосом пробормотала Мидис.
   — Вот именно, — ответил я.
   Танцевала она великолепно. Казалось, каждая клеточка ее тела двигалась так, чтобы доставить мне удовольствие, а глаза неотрывно следили за выражением моего лица, пытаясь прочесть по нему, что ее ожидает. Наконец она без сил опустилась на пол и прижалась лицом к моим сандалиям.
   — Пожалуйста, пусть хозяин найдет меня привлекательной, — взмолилась она. — Пусть скажет, что я ему нравлюсь.
   Я сознательно томил ее ожиданием, неторопливо вкладывая меч в ножны.
   — Зажги светильник, — наконец распорядился я.
   Она с благодарностью взглянула на меня, понимая, однако, что проверка еще не окончена, и легкими шажками подбежала к медной чаше, наполненной сухим мхом и мелкими древесными стружками. Затем она умелым движением высекла искру, ударив металлическим бруском по кремню, и когда крохотное пламя побежало по мелким сухим щепочкам, перенесла его в наполненный жиром тарлариона светильник.
   Я сам бросил на пол, в угол, рядом со вделанным в стену кольцом для привязывания рабов, шкуры любви.
   Музыканты, сжимая в кулаке по серебряной монете, один за другим оставили, комнату.
   Позже, вероятно, за час до рассвета, масло в светильнике начало догорать.
   Мидис, лежавшая у меня на плече, приподняла голову.
   — Мидис сделала все как нужно? — спросила она, вглядываясь мне в лицо. — Хозяин доволен своей рабыней?
   — Да, — устало ответил я, глядя в потолок, — я доволен тобой.
   Я чувствовал пустоту во всем теле.
   Довольно долго мы лежали молча, наконец она снова заговорила.
   — Хозяин правда доволен своей Мидис?
   — Доволен, — нехотя ответил я.
   — Значит, Мидис — первая рабыня у него в доме?
   — Первая.
   Она нерешительно посмотрела на меня и прошептала:
   — А Телима только кухонная рабыня, посудомойка. Почему она носит золотой браслет?
   Я ответил ей долгим взглядом, затем тяжело поднялся на ноги, натянул на себя тунику, подпоясал ее ремнем с неизменно висящим на нем мечом и отправился на кухню.
   Телима сидела на полу, у очага, опустив голову на колени. Я едва смог различить ее в полутьме, да и то лишь по отбрасываемым на ее лицо отблескам догорающих в печи углей.
   Она встретила мое появление вопросительным взглядом тускло мерцающих глаз.
   Не говоря ни слова, я снял у нее с руки браслет.
   На глазах у нее показались слезы, но она не сделала попытки мне помешать.
   Я развязал веревку, обматывавшую ее шею, — и протянул принесенный с собой ошейник.
   — «Я принадлежу Боску», — прочла она, с трудом разбирая в скудном освещении выгравированные на металле буквы.
   — Я не знал, что ты умеешь читать, — заметил я.
   Мидис, Тура и Ула, как все женщины-ренсоводки, были неграмотными. Телима опустила голову. Я надел ей ошейник и застегнул его.
   — Давно уже я не носила ошейника, — задумчиво пробормотала она.
   Интересно, как ей удалось во время побега или позже, уже на островах, избавиться от ошейника? Хо-Хак, например, до сих пор носит ошейник, оставшийся на нем со времен его рабства на галерах. У ренсоводов не было приспособлений, позволявших разрезать или разрубить металлическую полосу на горле. Вероятно, Телиме каким-то образом удалось обнаружить и стащить ключ от своего ошейника.
   — Телима, — поинтересовался я, возвращаясь мыслями к Хо-Хаку, — а почему Хо-Хак так разволновался, когда мы заговорили о том мальчике, Зекиусе?
   Она не ответила.
   — Конечно, он должен был его знать, — продолжал я, — но почему это его так обеспокоило?
   — Это был его сын, — сказала Телима.
   Я повертел золотой браслет в руках и положил его на пол. Затем вытащил из-за пояса снятые после танца с Мидис наручники, надел один из них Телиме на левую руку, пропустил цепь через вделанное в стену кухни широкое кольцо и застегнул второй наручник у нее на правой руке. Потом снова поднял с пола браслет.
   — Странно, что у девушки с ренсового острова может быть золотое украшение, — заметил я. Телима ничего не сказала.
   — Отдыхай, кухонная рабыня, — бросил я ей на прощание. — Завтра у тебя будет много работы.
   У двери я обернулся. Долгое время мы смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
   — Хозяин доволен? — наконец нарушила молчание Телима. Я не ответил.
   В комнате я кинул браслет Мидис, которая на лету поймала его и тут же с радостным возгласом нацепила его на руку и принялась рассматривать его со всех сторон.
   — Не сажай меня на цепь, — попросила она.
   Не обращая внимания на ее жалобный тон, я зацепил один из снятых с нее ножных кандалов за вделанное в стену кольцо для рабов, а второй конец защелкнул у нее на лодыжке.
   — Спи, Мидис, — сказал я, укрывая ее шкурами любви.
   — Хозяин, Мидис понравилась вам? — спросила она.
   — Да, Мидис, — ответил я, прикоснувшись к ее лицу и откидывая с него прядь упавших волос. — Ты мне понравилась. А теперь спи.
   Она поплотнее закуталась в шкуры.
   Я вышел из комнаты и по ступеням спустился на улицу. Вокруг было темно. До рассвета оставалось не меньше часа. Я побрел по узкой пешеходной дорожке вдоль канала и, пройдя несколько шагов, вдруг порывисто опустился на землю и окунул голову в прохладную воду, тускло мерцающую в темноте. Где-то поблизости шарахнулся в сторону испуганный урт. Я снова окунул голову в воду и, отфыркиваясь, поднялся на ноги.
   Голова гудела: паги, пожалуй, я сегодня перебрал.
   Здания по ту сторону канала утопали в темноте, хотя кое-где сквозь оконце, столь узкое, что скорее напоминало то ли бойницу, то ли просто трещину в кирпичной кладке, наружу отбрасывал лолоску света какой-нибудь горящий внутри дома факел.
   Я замерз и чувствовал себя одиноким и несчастным. Все вокруг было чужим, и не только в Порт-Каре, но и во всех мирах, освещаемых всеми солнцами мироздания.
   Ноги сами привели меня к таверне, откуда началась для меня сегодняшняя ночь.
   Я немного постоял на пороге и открыл тяжелую дверь.
   Музыканты и танцовщица ушли, я думаю, уже давным-давно.
   Посетителей в таверне оставалось очень немного, да и те либо сидели, уронив голову на стол, залитый пагой, либо лежали, завернувшись в плащи, прямо на полу, по углам зала. Только двое-трое завсегдатаев ухитрились каким-то образом застыть в сидячем положении, упершись остановившимся, невидящим взглядом в наполовину опорожненные бокалы. Девушки, за исключением тех, что продолжали обслуживать посетителей в нишах, скрытых от посторонних взглядов длинными занавесами, уже находились, вероятно, в помещении для рабов, где-нибудь поблизости от кухни. Хозяин таверны при моем появлении приподнял голову от прилавка, где рядом с ним стоял бокал и почти пустой кувшин паги.
   Я бросил ему на прилавок медную монету, и он наполнил мне бокал.
   Пустых столов хватало, и я выбрал себе наименее грязный.
   Пить не хотелось, я хотел просто побыть один; не хотелось даже думать, просто посидеть в одиночестве.
   Откуда-то из ниши доносились сдавленные рыдания.
   Это меня раздражало, не хотелось, чтобы что-то мешало. Я поставил локти на стол, подперев руками голову.
   Я ненавидел Порт-Кар и все, что с ним связано. И себя я ненавидел, потому что я тоже был из Порт-Кара, Это я понял прошедшей ночью. Не знаю, что именно так на меня подействовало, но забыть ее мне вряд ли когда-нибудь удастся. Она перевернула мне всю душу. Все теперь в этом городе вызывало у меня отвращение, казалось мерзким и безобразным.
   Вдруг занавес над входом в одну из ниш рывком отошел в сторону, и в освободившемся проеме появился Сурбус, капитан из Порт-Кара. Я поглядел на него с неприязнью; сейчас его заросшее клочковатой бородой лицо с близко посаженными, злобно прищуренными глазами казалось мне особенно уродливым. Я уже успел наслышаться о нем с первой минуты моего появления в этом городе. Я знал, что он пират и рабовладелец, вор и убийца, знал, что он жесток и беспощаден, — настоящий порткарец, как я их себе всегда представлял, и тем не менее, глядя на этого человека, я испытывал к нему особенное отвращение.
   Он бросил перед собой связанную по рукам и ногам рабыню — ту самую, что обслуживала меня прошлым вечером, пока в таверну не ворвался Сурбус со своими головорезами. Вчера я не успел ее как следует рассмотреть, заметил лишь, что она чрезмерно худа и не слишком привлекательна. Блондинка С голубыми, если не ошибаюсь, глазами. Не похожа на обычную рабыню, хотя я к ней, повторяю, не присматривался. Помню, что она подбежала ко мне, ища защиты, но я, конечно, отказал ей.
   Сурбус перебросил связанную девушку через плечо и подошел к стойке.
   — Я недоволен ею, — заявил он владельцу.
   — Прошу прощения, благородный Сурбус, — залепетал хозяин таверны. — Я непременно сам накажу ее плетьми!
   — Я недоволен ею! — раздраженно повторил Сурбус.
   — Вы хотите ее уничтожить?
   — Вот именно.
   — Она стоит пять серебряных тарсков, — заметил хозяин.
   Сурбус достал из кошелька пять серебряных монет и одну за другой выложил их на прилавок.
   — Я заплачу за нее шесть, — предложил я владельцу.
   Сурбус окинул меня хмурым взглядом.
   — Я уже продал ее вот этому благородному господину, — ответил владелец. — Не вмешивайся, чужестранец. Этот человек — Сурбус.
   Капитан пиратов откинул голову и расхохотался.
   — Вот именно, я — Сурбус.
   — А я — Боcк из дельты Воска.
   Сурбус с любопытством поглядел на меня и снова рассмеялся. Он отвернулся от прилавка и, сбросив девушку с плеча, поставил ее перед собой. Я заметил, что глаза ее распухли от слез и она стоит, пошатываясь, словно готова вот-вот лишиться чувств.
   — Что ты собираешься с ней сделать? — спросил я.
   — Бросить ее у ртам.
   — Пожалуйста, Сурбус, — едва слышно взмолилась девушка, — прошу вас.
   — Я брошу тебя уртам! — злорадно поглядывая на нее, повторил ее новый владелец.
   С глухим стоном она закрыла глаза.
   Гигантские водяные урты, покрытые темно-серой шерстью, с черными бусинками-глазами, в качестве мест обитания выбирали обычно какие-нибудь мусорные свалки, держась поблизости от городских каналов и пожирая все подряд, независимо от того, попадалось им живое существо или мертвечина.
   — Брошу уртам! — видя ее ужас, еще громче расхохотался Сурбус.