Норман Джон. Пираты Гора

   Я принял ее в адмиральской каюте.
   — Если не ошибаюсь, — заметил я, перекладывая лежащие на адмиральском столе бумаги, — в тронном зале убара Коса ты говорила, что тебе не приходилось бывать в гребных трюмах круглых судов.
   Она посмотрела на меня с недоумением. Находившиеся в каюте мужчины рассмеялись. Женщины столь высокого положения плавают на кораблях — будь то боевые или круглые суда — не иначе, как в надежно защищенных, уютно обставленных каютах, и у нее, конечно, было самое роскошное помещение на флагманском корабле этой поистине бесценной флотилии — на этом самом корабле.
   — Если память мне не изменяет, я спросил тебя тогда, приходилось ли тебе когда-нибудь бывать в трюме круглого корабля?
   Она продолжала молчать.
   — Ты, насколько я припоминаю, ответила, что нет, и тогда я сказал, что, вполне вероятно, однажды у тебя появится такая возможность.
   — Нет, — пробормотала она, — пожалуйста, не надо!
   Я обернулся к стоящим рядом со мной мужчинам.
   — Спустите на воду лодку, — сказал я им, — и отвезите эту женщину на самый большой из круглых кораблей, на тот, где сидят на веслах захваченные офицеры с золотой флотилии. И посадите ее в трюме на цепь рядом с драгоценностями.
   — Пожалуйста, — взмолилась она. — Прошу вас!
   — Надеюсь, — заметил я, — условия плавания не покажутся тебе неподобающими.
   Она собралась с духом и гордо выпрямилась.
   — Я в этом уверена, — ответила она.
   — Можете отвести Вивину в ее апартаменты, — сказал я охранявшим ее матросам.
   — Пойдем, — бросил ей один из них.
   Она повернулась и с достоинством, как подобает убаре, последовала за ним.
   Однако перед тем, как оставить каюту, она снова обернулась.
   — Насколько я понимаю, — сказала она, — закованными в цепи на нижних палубах круглых судов держат только рабынь?
   — Совершенно верно, — ответил я.
   Она гневно отвернулась и вышла из каюты.
   И вот теперь, совершая триумфальный почетный проход вдоль центральных улиц Порт-Кара, стоя на носу флагманского корабля, я снова видел ее перед собой.
   Я заметил, что она открыла глаза.
   Она медленно проплывала мимо столпившихся на берегу, наблюдавших с крыш домов мужчин, женщин и детей, показывающих на нее пальцами, глумящихся и насмехающихся.
   Я поднял две упавших к моим ногам талены и продел их под веревки у нее на шее.
   Это вызвало у зрителей взрыв восторга.
   — Нет, — взмолилась она, — только не талены.
   Талена — это цветок, ассоциируемый горианцами со страстью и красотой. Гирлянды тален обычно надеваются победителям соревнований. Иногда девушки-рабыни, пылающие страстью к своему хозяину, но боящиеся об этом сказать вслух, вплетают в волосы талены, чтобы их повелитель знал, что они испытывают к нему не предполагающую взаимности любовь. Помещение тален под веревки на шее Вивины, было, конечно, только насмешкой, намекающей на ее вероятное предназначение — стать рабыней наслаждения.
   — Как ты собираешься со мной поступить? — спросила она.
   — Когда сокровища будут подсчитаны и оценены, что займет, вероятно, около четырех-пяти недель, — ответил я, — ты со своими девушками, в кандалах, вместе с полным перечнем драгоценностей и некоторыми их образцами предстанешь перед Советом капитанов.
   — Мы являемся добычей? — спросила она.
   — Да, — ответил я.
   — Значит, капитан, — холодно заметила она, — впереди вас ждет, наверное, целый месяц триумфа.
   — Да, — ответил я, снова приветственно помахивал рукой собравшимся на улицах горожанам.
   — А что с нами будет после Совета капитанов? — спросила она.
   — Это ты сможешь узнать после его окончания, — ответил я.
   — Отлично, — сказала она и отвернулась.
   Цветы сыпались на палубу нескончаемым дождем, сопровождаемым потоком насмешек над связанной женщиной.
   Был ли еще когда-нибудь в истории Порт-Кара подобный триумф, снова спросил я себя и радостно рассмеялся: нет, не было! И ведь это только начало, кульминационный момент наступит через четыре-пять недель на моем официальном представлении в Совете капитанов и принятии высочайшего звания заслуженного капитана Порт-Кара.
   — Да здравствует Порт-Kap! — крикнул я бурлящей от возбуждения толпе.
   — Да здравствует Порт-Кар! — единодушно откликнулись ликующие горожане. — И да здравствует Боcк, адмирал Порт-Кара!
   — Слава Боску! — кричали мои приверженцы, — Слава адмиралу Порт-Кара!
 
   Минуло пять недель со дня моего триумфального вступления в Порт-Кар.
   Наконец в зале заседаний Совета капитанов состоялось мое официальное представление и подведение итогов нашей победы.
   Я встал и высоко поднял кубок с пагой, принимая поздравления моих приверженцев.
   Зазвенели заздравные кубки, и мы осушили их до дна.
   Это были пять недель нескончаемых, следовавших один за другим званых приемов и праздничных пиров. Даже по самым скромным подсчетам учетчиков, богатство захваченных нами сокровищ превзошло самые дикие, самые необузданные ожидания. И вот сейчас, в этот вечер настал кульминационный момент сияния моей славы, когда после моей официальной презентации на заседании Совета капитанов и объявления результатов подсчета награбленной нами добычи верхушка Совета за проявленное мной мастерство и героические деяния присудила мне высочайшее, страстно желаемое мной звание заслуженного капитана Порт-Кара.
   Сейчас, несколько часов спустя после окончания заседания Совета, в самый разгар празднества у меня на шее пылала широкая алая лента с золотой медалью, на лицевой стороне которой был отчеканен силуэт боевого корабля с поднятыми треугольными парусами, по абрису его обегала сделанная курсивом надпись «Совет капитанов Порт-Кара».
   Я выплеснул на пол остатки паги из кубка.
   Да, я действительно заслуженный капитан Порт-Кара.
   Гордость распирала мою грудь. Когда содержимое трюмов круглых кораблей было извлечено, подробно описано и оценено, ко мне потянулись сотни людей с выражением готовности стать моим доверенным лицом или клиентом. Я получил десятки предложений о сотрудничестве и участии в спекулятивных и коммерческих предприятиях. Бесчисленные толпы людей приходили ко мне, чтобы поделиться своими планами и идеями. Мои охранники ежедневно спроваживали полусумасшедших изобретателей и судостроителей с их абсурдными проектами модернизации кораблей, как будто столь быстрые, маневренные, изумительной красоты корабли можно еще больше усовершенствовать.
   Тем временем, пока я усердно занимался пиратством, военные и внутриполитические предприятия самого Совета также приносили свои заслуженные плоды. Был, например, сформирован Совет охраны общественного правопорядка или, короче, Совет охраны, в функции которого на бумаге входило осуществление охраны Совета капитанов, а на деле представлявшего собой органы городской полиции. Был основан также Совет Арсенала, остававшийся по традиции обособленной структурой со своей юрисдикцией внутри, скрытой от посторонних глаз организации. С другой стороны, после неудавшегося переворота сторонников Генриса Севариуса влияние четырех убаров — Чанга, Этеокля, Нигеля и Сулиуса Максимуса — значительно сократилось, и они вынуждены были отказаться от выполнения сколь-нибудь заметной роли в городском Совете. Впервые за долгие годы в Порт-Каре начал действовать независимый от политического влияния группировок городской Совет, слово которого стало законом не только на бумаге, но и на деле, хотя, конечно, внутри его продолжали образовываться новые группировки различных инспекций и подразделений, занимающихся разработкой свода законов и судебными разбирательствами, определяющих меры пресечения, взыскания и налогообложения. Однако, повторяю, впервые можно было рассчитывать, что закон будет един для всех живущих по обе стороны Большого канала. Позднее сторонники Генриса Севариуса были вытеснены Советом со всех занимаемых ими постов, лишены принадлежавших им в пределах городской черты владений и вынуждены были переместиться в единственную оставшуюся безопасной для них громадную крепость, представлявшую собой настоящий бастион, стены которо-то доходили до самого Тамберского пролива и вмещали в себя водное пространство, достаточное, чтобы разместить около двух десятков оставшихся в их распоряжении кораблей. Взятие подобного бастиона обошлось бы недешево, в связи с чем Совет предпочел занять выжидательную позицию и постановил окружить крепость на суше двойными стенами, а выход к морю заблокировать арсенальными судами. Таким образом, крепость могла продержаться лишь то время, на которое ее защитникам хватит запасов продовольствия и рыбы, находящейся в акватории, ограниченной морскими воротами цитадели. В дальнейших своих действиях Совет уже мог не принимать ее защитников во внимание. Они стали пленниками, обычными заключенными, одним из которых, по мнению Совета, следовало считать и самого Генриса Севариуса, этого мальчишку, лишь по общему недосмотру занявшего кресло убара.
   Я оглянулся. Прислуживающий раб, Фиш, высоко поднял над головой громадное серебряное блюдо, на котором возвышался целиком зажаренный тарск с хрустящей корочкой на боку, аппетитно поблескивающей при свете факелов, начиненный всевозможными приправами, со свисающей у него изо рта веточкой лармы, с гарниром из тур-па, залитым горячим, еще дымящимся соусом.
   Присутствующие приветствовали его появление восхищенными возгласами.
   Этого мальчишку, Фиша, я спас совершенно случайно, когда мы, наблюдая за крепостью Генриса Севариуса, заметили, как Лисьяк, Хенрак и несколько других приспешников Севариуса тайно вынесли за морские ворота крепости большой мешок и бросили его в канал. Из этого мешка мы и вытащили мальчишку.
   Фиш поставил перед нами блюдо. По лицу мальчишки обильно струился пот. На нем была единственная в городе красного цвета рабская туника. Я сам надевал на него серебряный ошейник и поставил у него на плече собственное клеймо.
   Сидевшие за столом приказали ему сразу нести и второго тарска, которого он в течение всего этого вечера медленно поворачивал на вертеле над пылающими углями. Тот поспешно удалился.
   Не просто ему было привыкнуть к рабскому ошейнику. Старшему кухонному мастеру частенько приходилось прикладывать к нему руку.
   Однажды, на третью неделю его пребывания в качестве раба в моем доме, дверь в мои приемные покои с треском распахнулась, и на пороге появился он, бледный, едва переводящий дыхание, а в двух шагах позади, с хлыстом в руке, переминался с ноги на ногу старший кухонный мастер.
   — Простите! — умоляюще воскликнул кухонный мастер.
   — Капитан! — настойчиво обратился ко мне мальчишка.
   Кухонный мастер в гневе тут же сграбастал его за волосы и занес над ним свой огромный кулак.
   Я жестом приказал ему повременить.
   Кипя от ярости, кухонный мастер отступил на шаг назад.
   — Что тебе нужно? — обратился я к мальчишке.
   — Видеть вас, капитан, — ответил тот.
   — Хозяин! — поправил его кухонный мастер.
   — Капитан! — настойчиво повторил мальчишка.
   — Обычно, — сказал я ему, — для того, чтобы увидеть своего хозяина, работающие на кухне рабы получают сначала разрешение у своего надсмотрщика.
   — Я знаю, — ответил мальчишка.
   — Почему же ты так не сделал? — удивился я.
   — Я пытался, — с вызовом ответил мальчишка, — много раз.
   — А я, — сказал кухонный мастер, — ему отказывал.
   — Что ему нужно? — спросил я у мастера.
   — Он мне не говорит, — ответил тот.
   — Как же ты мог рассчитывать, — обратился я к мальчишке, — что мастер сумеет определить, стоит или нет позволить тебе меня увидеть?
   Мальчишка потупил глаза.
   — Я хотел говорить только с вами, — ответил он.
   Против этого у меня не было возражений, но, как хозяин дома, я настаивал на соблюдении прерогатив старшего мастера, который на кухне должен был представлять мою власть.
   — Если хочешь говорить, — сказал я мальчишке, — делай это в присутствии Телиуса.
   Мальчишка с вызовом посмотрел на кухонного мастера.
   Затем он опустил глаза и сжал кулаки. Судорожно сглотнув, он посмотрел мне в лицо.
   — Я бы хотел научиться владеть оружием, — едва слышно прошептал он.
   Я был поражен. Даже Телиус, старший кухонный мастер, не нашелся, что ответить.
   — Я бы хотел научиться владеть оружием, — снова, уже настойчивее, повторил мальчишка.
   — Рабов не обучают боевому искусству, — заметил я.
   — Ваши люди, — сказал мальчишка, — Турнок, Клинтус и другие, обещали, что будут учить меня, если вы дадите свое разрешение.
   Он снова опустил глаза.
   Старший мастер презрительно фыркнул, услышав столь абсурдную идею.
   — Ты бы лучше научился как следует работать на кухне, — недовольно заметил он.
   — Он хорошо выполняет свои обязанности? — спросил я.
   — Нет, — ответил кухонный мастер. — Он лентяй. Глупый и медлительный. И часто получает кнута.
   В глазах мальчишки вспыхнули искры гнева.
   — Я не глупый, — ответил он.
   Я посмотрел на мальчишку с деланным участием, словно при таком положении дел ничем не мог ему помочь.
   — Как тебя зовут? — спросил я. Он поднял на меня глаза и недовольно ответил:
   — Фиш.
   Я сделал вид, что только теперь вспомнил его имя.
   — Ах да, Фиш, — сказал я и добавил: — Тебе нравится твое имя?
   — Нет, — ответил он.
   — А как бы ты хотел, чтобы тебя называли, — спросил я, — если бы у тебя была возможность самому выбрать себе имя?
   — Генрис, — ответил он.
   Кухонный мастер громко расхохотался.
   — Довольно громкое имя для кухонного работника, — заметил я.
   Он ответил мне полным гордости взглядом.
   — Такое имя, — продолжал я, — мог бы носить сам убар.
   Гордость в глазах мальчишки сменилась раздражением; он снова потупил взгляд.
   Я знал, что Турнок, Клинтус и другие чувствовали расположение к этому мальчишке. Как я слышал, он частенько убегал с кухни, чтобы полюбоваться проходящими по каналу кораблями и понаблюдать за тренировочными поединками воинов. Однако Телиус держал мальчишку в ежовых рукавицах. Старший кухонный мастер вполне оправдывал мои к нему симпатии.
   Я посмотрел на мальчишку: светлые волосы, открытый, искренний взгляд голубых глаз, в которых читалась сейчас безмерная мольба и нетерпение.
   Он был крепким, ладным парнем и со временем, при соответствующей подготовке, вполне мог бы научиться неплохо владеть мечом.
   Из всего моего персонала, помимо меня, только двое — Турнок и Клинтус — знали подлинное имя мальчишки. Сам он, конечно, не догадывался, что нам известно, кто он на самом деле. С назначенной Советом наградой за его голову у него, безусловно, хватало причин держать в тайне свое происхождение. С другой стороны, у него вообще не было личности: он был Фиш, мальчишка-раб, пустое место, и как раб мог рассчитывать лишь на ту индивидуальность, которую пожелает — если вообще пожелает — предоставить ему его хозяин. По горианским законам, раб — это животное, бесправное, зависящее от хозяина не только в выборе своего имени, но и обязанное ему самой своей жизнью, которой его владелец вправе распоряжаться, как ему заблагорассудится.
   — Этот мальчишка-раб, Фиш, — сказал я кухонному мастеру, — без разрешения явился в мои покои и, по моему мнению, выказал недостаточное уважение своему старшему мастеру.
   Мальчишка смотрел на меня, едва сдерживая подступающие к глазам слезы.
   — Поэтому, — сказал я, — он заслуживает сурового наказания.
   Мальчишка опустил глаза и сжал кулаки.
   — Но начиная с завтрашнего утра, — продолжал я, — если его обязанности по кухне будут выполняться им в полном соответствии со всеми вашими требованиями, то — только при этом условии — ему будет позволено в течение одного часа в день заниматься тренировкой с оружием.
   — Капитан! — не удержавшись, воскликнул мальчишка.
   — И этот час, — продолжал я, — будет выделяться ему в вечернее время, после выполнения им всей дневной работы.
   — Да, капитан, — ответил старший кухонный мастер.
   — Я буду работать, Телиус! — воскликнул мальчишка. — Буду работать лучше всех!
   — Ладно, парень, — сказал Телиус. — Посмотрим.
   Мальчишка взглянул мне в лицо.
   — Спасибо, капитан, — с благодарностью произнес он.
   — Хозяин, — поправил его Телиус.
   — А можно, — обратился ко мне мальчишка, — я буду называть вас «капитан»?
   — Ну, если хочешь, — пожал я плечами.
   — Спасибо, капитан! — радостно-воскликнул он.
   — А теперь убирайся отсюда, — приказал я.
   — Да, капитан! — гаркнул он и двинулся вслед за кухонным мастером.
   — Раб! — позвал я его. Мальчишка обернулся.
   — Если ты продемонстрируешь умение обращаться с оружием, — сказал я, — возможно, я поменяю тебе имя.
   — Спасибо, капитан, — ответил он.
   — Возможно, мы будем называть тебя Публиусом, — поделился я своими предположениями, — или Телиусом.
   — Пощадите! — взмолился Телиус. — Только не это!
   — А может, — продолжал я, — и Генрисом.
   — Спасибо, капитан, — ответил мальчишка.
   — Но тому, кто носит такое имя, нужно быть его достойным, — заметил я, — нужно уметь обращаться с оружием очень хорошо!
   — Я буду! — воскликнул он. — Обязательно буду!
   Он повернулся и, едва сдерживая переполнявшую его радость, выскочил из комнаты.
   Старший мастер посмотрел на меня и усмехнулся.
   — Никогда еще, капитан, я не видел, — сказал он, — чтобы раб так торопился получить наказание.
   — Я тоже, — признался я.
   Сейчас, на праздновании своей победы, я выпил изрядное количество паги. То, что я позволил мальчишке брать уроки обращения с оружием, сказал я себе, было проявлением минутной слабости. Больше такие моменты повторяться не должны.
   Мальчишка принес с кухни второго зажаренного тарска.
   Нет, повторил я про себя, мне не следует выказывать подобной снисходительности к рабам. Впредь я не позволю себе подобной слабости.
   Я провел ладонью по широкой алой ленте со сверкающей на ней золотой медалью с рельефным изображением корабля.
   Я — Боcк, пират, адмирал Порт-Кара и, возможно, один из богатейших и самых могущественных людей всего Гора.
   Нет, впредь подобные минуты слабости недопустимы.
   Я небрежно отвел свой серебряный, украшенный рубинами кубок назад, и Телима, стоявшая рядом с моим напоминавшим трон креслом, тут же налила туда паги,
   Я окинул взглядом стол: Турнок со своей рабыней Турой и Клинтус со своей рабыней Улой пили и, о чем-то переговариваясь, весело смеялись. И Турнок, и Клинтус были неплохими людьми, но они — глупцы. Они слабаки. Мне вспомнилась их привязанность к этому мальчишке, Фишу, и то, как они помогали ему в обучении обращению с оружием. Нет, такие, как они, — слабые люди. В них нет того, что делает человека руководителем.
   Я откинулся на спинку кресла и, держа кубок в руке, оглядел комнату.
   Она была уставлена столами, за которыми пировали, отмечая мою победу, мои приверженцы.
   В углу зала играли музыканты.
   Перед моим столом, самым большим в зале, оставалось значительное свободное пространство, на котором в течение всего вечера выступали всевозможные артисты с довольно простыми, но иногда доставлявшими некоторое удовольствие даже мне номерами: факиры, кинжалоглотатели, акробаты, жонглеры и рабы, сражающиеся тупыми копьями, сидя один у другого на плечах,
   — Выпьем! — крикнул я, заглушая разговор за столами.
   Кубки одновременно взметнулись вверх и были осушены до дна.
   Я кинул взгляд вдоль длинного стола и в самом его конце, справа от себя, увидел сидящую Луму — мою рабыню и одновременно старшую учетчицу. Бедная, тощая, услужливая Лума, подумал я, и какая она жалкая в этой своей тунике писца, не способной закрыть ее ошейника. Каким скудным приобретением ты была для пага-таверны. Однако она обладала блестящими способностями к вычислениям и, превосходно разбираясь в коммерческих делах моего дома, помогла значительно увеличить мои богатства. Именно в благодарность за это я позволил ей в этот вечер присутствовать на празднестве и сидеть в конце большого стола. Никто из свободных мужчин или женщин, конечно, не сидел рядом с ней, и, кроме того, чтобы остальные мои писцы и приверженцы не были возмущены ее присутствием, она сидела в кандалах, а цепь от ее ошейника была вторым концом прикреплена к ножке стола. Именно таким вот образом Лума, та самая, которая, возможно, имела для процветания моего дома самое большое значение, за исключением, конечно, меня самого, пусть даже сидя в одиночестве, закованная в цепях, но разделяла вместе со своим хозяином его заслуженную победу.
   — Еще паги, — бросил я через плечо, поднимая кубок.
   Телима тут же его наполнила.
   — Тут есть певец, — заметил один из сидящих за столом людей.
   Я недовольно поморщился, меня никогда особенно не интересовали всякие представления.
   — Это настоящий певец, — осторожно заметила мне стоящая рядом Телима.
   То, что она заговорила, вызвало во мне еще большее раздражение.
   — Принеси с кухни та-винограду, — сказал я ей.
   — Пожалуйста, мой убар, — попросила она, — позвольте мне остаться.
   — Я тебе не убар, — недовольно заметил я. — Я твой хозяин.
   — Пожалуйста, хозяин, — взмолилась она, — разрешите Телиме остаться.
   — Оставайся, — раздраженно бросил я. Разговоры за столом стихли.
   Певец был ослеплен, как поговаривали, Сулиусом Максимусом, считавшим, что слепота певца повышает качество его пения. Сам Сулиус Максимус, изредка пописывавший стихи, — довольно, надо признаться, любительские, — и разбиравшийся в ядах, считался человеком высокой культуры, и к его мнению в данных вопросах всячески прислушивались. Но как бы то ни было, присутствовала ли крупица истины в его суждениях или нет, певец навсегда остался в вечно окружающей его темноте, наедине со своими песнями. У него теперь были только они.
   Я поднял на него глаза.
   На нем было одеяние его касты, касты певцов, и по нему нельзя было разобрать, из какого он города. Большинство из них странствовали, бродили с одного места в другое, получая за свои песни хлеб и приют. Как-то, много лет назад, я тоже знавал одного певца, Андреаса из Тора.
   В зале наступила такая тишина, что было ясно слышно потрескивание факелов.
   Певец прикоснулся к струнам своей лиры.
 
   "Я спою об осаде Ара, Блистательнейшего Ара.
   Я расскажу о стенах Славного города Ар,
   О давно минувшей осаде Бесстрашного города Ара.
   О шпилях высоких на башнях Славного города Ар."
 
   У меня не было никакого желания слушать эту песню. Я сидел и глядел в свой наполненный пагой кубок.
   Певец продолжал:
 
   "Я спою о прекрасной Талене,
   О гневе убара Марленуса,
   Убара бесстрашного Ара,
   Из славного города Ар."
 
   Мне совершенно не хотелось слушать эту песню. Меня раздражал восторг, написанный на лицах присутствующих, их внимание и безмолвное восхищение этим пустым набором слов, бессмысленными звуками, срывающимися с губ слепца.
 
   "О том расскажу, чьи кудри
   горели, как шкура ларла,
   О нем, кто пришел однажды
   Под стены города Ар.
   О нем, о Тэрле Бристольском…"
 
   Я взглянул на Телиму, стоящую рядом с моим похожим на трон креслом. Ее глаза были подернуты влагой, а взгляд, казалось, растворился в словах песни. Она — всего лишь девчонка с ренсоводческих плантаций, напомнил я себе. Ей наверняка никогда прежде не доводилось слышать певца. И ведь хотел отправить ее на кухню, а не отправил. А теперь еще и чувствую ее руку на своем плече. И делаю при этом вид, что ничего не замечаю.
   Факелы уже догорали, а певец все рассказывал о вероломстве Па-Кура, предводителя убийц, возглавившего орды захватчиков, напавших на Ар после того, как из города был украден Домашний Камень; он пел о знаменах и черных шлемах, о взмывших вверх штандартах и о солнечных лучах, сверкающих на воздетых к небу стальных клинках, об осажденных башнях и героических деяниях их защитников, о ни на минуту не прекращающих посылать свой смертоносный груз катапультах из древесины ка-ла-на, о несмолкающем грохоте барабанов и реве рогов, о звоне клинков и предсмертных криках людей; он пел о любви горожан к своему городу и — такой глупый, так мало знающий о людях — о храбрости человека, о его верности и преданности; пел о поединках, продолжавшихся и внутри самого Ара, у центральных ворот, о сошедшихся в смертной схватке, взвившихся над башнями наездниках на тарнах и о поединке на крыше арского Цилиндра правосудия между Па-Куром и тем, о ком, собственно, и была эта песня, — Тэрлом Бристольским.
   — Почему мой убар плачет? — шепотом спросила Телима.
   — Молчи, рабыня! — огрызнулся я и сбросил ее руку со своего плеча. Она поспешно подалась назад, словно только сейчас заметив, где лежала ее ладонь.
   Певец закончил свой рассказ.
   — Скажи, — обратился я к нему, — а был ли в действительности такой человек — Тэрл Бристольский?
   Изумленный, певец обратил ко мне свой невидящий взгляд.
   — Не знаю, — ответил он. — Возможно, это всего лишь песня.
   Я рассмеялся.
   Протянул кубок Телиме, и она снова наполнила его.
   Я встал с кресла и поднял кубок; собравшиеся тут же последовали моему примеру.
   — На свете есть только золото и меч! — провозгласил я.