Норминтон Грегори. Корабль дураков

   Подъем занял значительно больше времени, чем я рассчи­тывал. Пол блестел у меня под ногами, как черное зеркало; я как будто парил на границе между воздухом и эфиром. Я приостановился – ноги болели, дух утомился, – не доходя до вер­шины, и теперь уже ясно разглядел вверху пятно света. Я хо­тел свериться с картой и полез было в карман, но потом вспомнил, что выронил ее в самом начале подъема.
   – Не беспокойся – ты уже на месте.
   Можно представить, как я испугался, услышав этот бесплот­ный голос. Фонарь выпал у меня из рук и разбился о каменные ступени. Прожорливая темнота поглотила меня целиком.
   – Ты не упал? – спросил голос. – Сейчас я спущу тебе факел.
   Весь в холодном поту, я стоял и смотрел, как синий огонь опускается ко мне на конце веревки. Мысли мои разбегались, как шарики пролитой ртути. Забрав факел, я первым делом подумал о бегстве.
   – Не уходи, – сказал голос, – раз уж ты здесь, поднимай­ся ко мне.
   Я подчинился, утратив всякую волю к сопротивлению. Последние ярды подъема были как муки Сизифа. Наверху меня встретил брат Кай. Второй факел висел у него на поясе; я помню, как подумал, что это опасно. Под факелом тускло блестели ножны с клинком – во всяком случае, больше всего это напоминало ножны.
   – Я, должно быть, тебя напугал, – тихо проговорил брат Кай.
   Я взглянул на вход в Верхние ярусы у него за спиной. Высокая – высотой двадцать футов, а в ширину еще больше – дверь, вытесанная из дерева, черного, словно уголь, и забранная решетчатыми перекладинами. На перемычке из цельного мрамора виднелись древние непонятные письмена. Брат Кай встал между мной и дверью – целью моего похо­да, – словно заботливый отец, ограждающий своего ребенка от неприятного зрелища.
   – У вас есть ключ? – спросил я.
   – Ключ здесь не нужен. – Он положил руку мне на пле­чо. – Ты, наверное, устал после такого похода. Я провожу тебя до твоей комнаты – тебе надо поспать. И мы никому не рас­скажем о нашей встрече, когда мы друг другу приснились.
   Брат Кай повел меня обратно. По дороге он разъяснил, что он, как сова, лучше чувствует себя по ночам, именно в те часы, когда большинство людей спят. Он рассказал мне о сво­их последних изысканиях. Спросил, знаю ли я про фосген? Про священные яды, которые убивают неверных мавров и не действуют на христиан. Про отравляющие вещества, которые растворяются в воде и никак себя не проявляют, но воздей­ствуют на зародыш в материнской утробе, и тогда у врагов рождаются уроды.
   – Разумеется, – сказал он, – яды – повсюду вокруг. Все живое, когда умирает и начинает гнить, обращается в яд. И чтобы познать его силу и подчинить ее себе, всего-то и нужно, что щетка для сбора, пузырек для хранения, крепкий дух и луженый желудок.
   Мы спустились уже по третьей лестнице, а брат Кай все говорил и говорил, не давая мне вставить ни слова. Что-то в голосе брата Кая, в его преувеличенном дружелюбии, насторожило меня, и я стал внимательнее прислушиваться к его словам.
   – В последние годы правления династии Тан, – говорил он, – жил один мастер по ядам. Звали его Лу Жун. И был он старшим евнухом при красавице Цзян-Цзы, честолюбивой сестре Императора.
   У императора Гуань-Иня не было ни жены, ни детей, так что единственным его наследником был его племянник, сын Цзян-Цзы. И вот на девятый день рождения вероятного наследника лакированный алый дворец вдруг наполнился криками и сте­наниями. Слуги замерли, кто где стоял, закусив щеки. Все опасались самого худшего. Но императора Гуань-Иня не заду­шили в постели, он не пал от мечей заговорщиков. Император кричал, ибо с утра прорицатель предрек ему скорую смерть. Делай что хочешь, сказал прорицатель, но враги плетут сети заговора, и тебе не дожить до конца года.
   Император собрал вокруг самых верных придворных, а принца Чу с его матерью спешно услали в самую дальнюю из провинций. Запершись в своей Цитадели, под охраной двух сотен отборных воинов, Гуань-Инь забросил свою Империю. Пираты бесчинствовали на Желтой реке и реке Хуанхэ; кочев­ники захватили соляные колодцы Сычуаня; рисовые поля по­гибали в небрежении. И чем больше отгораживался импера­тор от мира, тем сильнее боялся он за свою жизнь. Повара должны были лично пробовать приготовленные ими блюда, министры превратились в кухонных инспекторов, а сам Гу­ань-Инь похудел, ибо почти ничего не ел и изводил себя по­дозрениями.
   Но от Судьбы не уйдешь. Однажды вечером император удалился к себе в покой. Его нашли на рассвете, и был он жестким и твердым, как терракотовая статуя. Сублимат – то есть ртутный хлорид – вызывает воспаление сердца, не дает выйти моче, блокирует все отверстия. Император умер от мед­ленной имплозии. Это был как бы взрыв организма, но направленный внутрь. Никто из придворных так и не понял, что послужило причиной смерти. Любимый катамит императора – с которым он уединился в тот вечер в спальне, – бесследно исчез. Его так и не нашли: ни живым, ни мертвым.
   Вот так получилось, что юный принц Чу сделался импера­тором, его мать – Вдовствующей Императрицей, а Лу Жун – самым богатым из простолюдинов в Кайфыне. Вдовствующая Императрица Цзян-Цзы, сосредоточившая в своих руках всю власть в Империи, отомстила за убийство брата, распорядив­шись казнить всех его Приближенных. Ее сын, новый Импе­ратор, смотрел на трупы, что качались на шелковых вервиях, словно тушки ворон.
   И ты мог бы подумать, что настала эпоха всеобщего про­цветания. Но честолюбие Цзян-Цзы не знало пределов. Она жаждала единоличной власти. По городу поползли слухи, что во Дворец проник демон, алчущий смерти юного Императора. Вдовствующая Императрица, как и всякая мать, что печется о благополучии своего ребенка, отправила сына в пагоду, ради его безопасности. Она окружила его стражей, которая не до­пускала к мальчику никого – даже его любимого учителя, вер­ного Лу Жуна. Лишенный нормального человеческого обще­ния, мальчик играл со своей собакой: гладил ее жесткую шерсть, прятал лицо в складках морщинистой морды. Собаке в отличие от мальчика-Императора не запрещалось выходить из пагоды. Когда собака возвращалась из Дворца, мальчик ло­вил в ее шерсти запретные запахи своего дома.
   Закрывшись в своих роскошных покоях, Лу Жун пригото­вил самый изысканный яд. Ему нужно было изобрести снадо­бье без запаха, способное сохранять свои свойства достаточно долго, но действующее мгновенно. В городских трущобах слу­чалось немало странных смертей, прежде чем Лу Жун добился того результата, который был нужен его хозяйке.
   Однажды утром в Нефритовом Саду Лу Жун увидел собаку юного Императора, которая самозабвенно выдергивала из зем­ли орхидею. Отравитель достал из кармана блюдце и пузырек со специально обработанным молоком. (Лактоза, видишь ли, остается в слюне.) Собака отведала угощение и побежала до­мой, а Лу Жун вымыл блюдце в фонтане.
   Ты только не думай, пожалуйста, что ребенок страдал. Сок растения Potamentis вызывает божественные видения – в этих видениях сбываются все желания и мечты. Император Чу, представляя себя крылатым драконом, шагнул в пустоту с кры­ши пагоды и так нашел безвременную смерть, оставив свобод­ным трон – для своей безутешной матери.
   Брат Кай так упорно смотрел на мой профиль, что мне пришлось повернуться к нему и заглянуть в его черные свер­кающие глаза.
   – Я работаю в том же направлении, – сказал он. – Из травы Achaemenis я могу сделать вытяжку меланхолии; из бел­ладонны – немыслимые галлюцинации. Моя любимая сурьма не имеет ни вкуса, ни запаха. Вытяжки весом с горошину хва­тит, чтобы убить человека; стручок убьет шестерых. Противо­ядие, кстати, получают из корней Enula campana – но она не растет в наших краях.
   Он дал мне время вникнуть в его слова, дал время угрозе укорениться. Я чувствовал, как ее семя прорастает у меня в животе. Я лихорадочно соображал, что сказать, потому что мне было необходимо сказать хоть что-то: молчание само по себе было как медленный яд, и единственное спасение – притво­риться веселым и беззаботным.
   – А что случилось в итоге с Вдовствующей Императри­цей? – выдавил я.
   – Добившись единоличной власти, она стала подозревать всех и вся. И она приказала своей верной страже убить всех слуг во Дворце, а потом отравила запасы соли. Сама Цзян-Цзы умерла три месяца спустя от пролежней и голода, ибо некому было за ней ухаживать. – Лицо брата Кая было таким спокойным и безмятежным, как будто он говорил о погоде. – Но не волнуйся: Лу Жун уцелел. Таланты великих людей нуж­ны всегда и везде, где идет битва за власть.
   Мы дошли до дверей моей спальни. Брат Кай выжидающе остановился в дверях, как будто мы только-только вернулись домой после бурной ночи в городе, и нам не терпелось скорее лечь спать. Изображая сонливость, я направился к своей кро­вати. Брат Кай коротко попрощался со мной и ушел, а я ос­тался один на один со своим страхом.
 
   Завтрак. Избранные сидят над своими дымящимися мис­ками. Я наблюдаю за тем, как они жуют, медленно двигая челюстями. Брат Кай уткнулся в книгу; Греда и Эп парили мыслями где-то в заоблачных высях; старый Людвиг рассмат­ривал свои ногти. Брат Эридус подталкивал ложкой к краю миски утонувшего долгоносика. Брат Нестор пристально изу­чал разводы на деревянной столешнице. Я решил проверить, насколько они погружены в себя, и нарочно перевернул со­лонку. Но никто не выговорил мне за это – даже брат Люд­виг, помешанный на экономии соли. Я сделал вид, что полно­стью занят своей овсянкой. Когда я поднял глаза, взгляды метнулись в разные стороны, как стайка испуганных рыбок. Стало быть, братья за мной наблюдали. Можно было предста­вить, что будет, когда прозвучит Созыв к Прилежанию: меня будут всячески обхаживать, и просить об услуге, и класть руки мне на колено.
   При одной только мысли об этом мне стало дурно. Я от­толкнул свою миску на середину стола. Братья замерли в ожи­дании. Я взмахнул ложкой, и липкие комья овсянки расплас­тались по циновке на полу.
   – Это помои, а не еда, – объявил я, пытаясь унять дрожь. – От нее пахнет. Этой гадостью только свиней кормить. – Я швырнул ложку в стену. Она со звоном упала на пол. Но бра­тья были глухи, как камни. Я чувствовал запах интриг и стра­ха, накопившийся здесь за долгие годы, – невыносимое зло­воние их преступлений.
   Я больше не мог там оставаться. В этой душной, давящей атмосфере, пропитанной неприязнью и подозрительностью.
   Я поднялся из-за стола и вышел из трапезной, пробормотав извинения. Едва выйдя за дверь, я побежал. Никто меня не преследовал. Никто и не стал бы меня преследовать: погрязшие в своей ежедневной рутине, после завтрака они разойдутся, сер­дитые и раздраженные, по своим мастерским, и каждый из них будет уверен, что я сейчас с кем-то из его соперников.
   Из мастерской Нестора я украл долото и деревянный мо­лоток.
   Терзаясь сомнениями, я поднялся на пятый этаж, ориен­тируясь по своим меловым отметкам. Я прекрасно осознавал опасность этого предприятия, и поэтому старался ни о чем не думать: чтобы не остановиться на полпути. Я добрался до кон­ца самого дальнего коридора на пятом этаже и остановился, тяжело дыша, перед дверью с черепом.
   Замочная скважина напоминала разверстый рот, а внутри, надо думать, был сложный запирающий механизм. Сама защел­ка, металлический язычок толщиной в один дюйм, казалась совершенно неодолимой. Я приставил к ней долото и со всей силы ударил молотком. Защелка устояла, но замок вылетел из рамы. Дверь распахнулась. Петли выгнулись от натяжения. На мгновение дверь замерла, словно в раздумьях. А потом петли не выдержали и – бабах! — дверь упала, словно костяшка домино. Пыль поднялась, как дым. Обожгла мне горло. Я снял факел с ржавой подставки на стене и вошел в Девятый Склеп.
 
   Склеп напоминал пещеру. Уже потом мне довелось побы­вать в пещерах, в Альпах, на входе в подземный лабиринт, где с невидимого потолка свисали сталактиты, тонкие, как солом­ка; и их там было больше, чем щетинок у кита в пищеводе. В этой природной пещере свет от факела у меня в руках доходил до скошенной дальней стены, и таким образом, ощущение ко­нечного, замкнутого пространства все же присутствовало. Но там, в Башне, в Девятом Склепе, свет от факела как бы тонул в бесконечной тьме. Я стоял в окружении каменных саркофагов. Многие камни давно поистерлись от времени. Надгробия были разные: и совсем простые – как ванны, накрытые ровными плитами, – и украшенные скульптурными изображениями. Стопа одного мудреца, который в своем вечном сне прижимал к груди компас и скипетр, рассыпалась в пыль, когда я дотро­нулся до нее рукой. Я смотрел на этого деревянного мага, изъе­денного червями, и дивился тому, с каким мастерством скульптор изобразил морщинки у него на лбу, опущенные уголки губ, закрытые веки в прожилках вен, пышные локоны, что стекали подобно двум симметричным ручьям в кудрявую реку его бороды. Я посветил факелом на бока саркофага в надежде найти там табличку. Но когда я ее нашел, моя радость тут же сменилась немым потрясением – холодным ознобом пророческого открытия.
 
   Hiс depositum est Corpus
   GERBOS VON OKBA
   Hujus Turris Magistri.
   Obiit 23 Die Mensis Maius
   AD 14 —. Anno AEtatis 66.
 
   Я придвинулся ближе к табличке с эпитафией Мастера. Из-под каменной дощечки, подобно ножкам раздавленного насекомого, торчали обрывки другой, более древней надписи: изгибы и петли неведомого алфавита. Я провел пальцами вдоль крышки и нащупал свежие сколы. То есть крышку недавно вскрывали. Скульптуру древнего мудреца прикрепили на мес­то известковым раствором. Я закрепил факел на полу и по­пробовал сдвинуть крышку саркофага, преодолевая страх, как школьник, который сам себя берет на «слабо». Крышка сдви­нулась, но буквально на волосок. Я поднялся на ноги и подна­лег посильнее – крышка сдвинулась еще чуть-чуть, ломая скрепляющий раствор. Самые упрямые блямбы затвердевшей известки пришлось отбивать долотом. Используя долото как рычаг, я расширил зазор между деревом и камнем. Поскольку мой факел стоял на полу, я не видел, что там внутри, в сарко­фаге. Да, я не видел, но зато чувствовал запах. Я оторвал кусок ткани от рукава и соорудил импровизированную маску на нос и рот. Я весь дрожал, кожу щипало от пыли. Я толкнул крыш­ку так сильно, что не устоял на ногах: хорошо, я успел ухва­титься за край саркофага, иначе бы точно попал рукой в раз­дутый живот мертвого Мастера.
   Представьте себе мое ликование: я нашел подтверждение своим догадкам. Невзирая на страх и на позывы на рвоту, я все же пролил свет на Правду. В буквальном смысле. Скрюченные пальцы трупа напоминали сухие веточки, ногти отрас­ли длинные-длинные. Большие пальцы на босых ногах, что торчали из-под белого савана, загибались вперед и вверх, как носки туфель турецких султанов. В отличие от своего предше­ственника, чье скульптурное изображение было на крышке, Гербош фон Окба был чисто выбрит – то есть он был чисто выбрит, когда его клали в гроб. Сейчас его крапчатый череп украшали сухие пучки трупных волос, похожих на птичий пух. Лицо кривилось, как будто он был не в духе.
 
   Я сидел в пыли под выбитой дверной перемычкой и прислу­шивался к шагам братьев. Я смотрел на вершину лестницы, ос­вещенной тусклыми факелами на стенах. И вот они появились. С такого расстояния было трудно понять, где кто; отличить одну тонзуру от другой. Когда они подошли ближе, неразличимая мас­са распалась на отдельные составляющие, и я увидел, что пер­вым идет брат Кай. Эридус и Нестор пихались локтями, стараясь обогнать друг друга хоть на шаг, а брат Людвиг (чудесным обра– зом излечившийся от подагры) пинался ногами так, будто хотел сбросить с себя сандалии вместе со стопами. Греда и Эп замыка­ли шествие, наступая всем на пятки.
   Мне было совсем не страшно. Я поднялся им навстречу, и они резко остановились – их импульс к движению разбился о мою неподвижность.
   – Что ты наделал? – выдохнул Эридус, хватаясь за бок.
   – Свы-свы-святотатство!
   – Наказать его! – прокашлял Нестор. – Содрать кожу с подмышек!
   Вход в Склеп у меня за спиной зиял, словно черная пасть. Братья сгрудились у проема, стараясь заглянуть внутрь. Я скре­стил свои инструменты, прикрывая живот.
   – И что ты скажешь в свою защиту? – спросил брат Кай, спокойно выдержав мой обвиняющий взгляд. – Осквернение могилы – самое тяжкое преступление против Закона.
   – Понятно, – ответил я, – а перерезать Мастеру горло – просто мелкий проступок?
   Брат Кай слегка приоткрыл сжатые губы.
   – Злобная клевета! – взвился Эридус. – Пусть он замолчит!
   – Я не понимаю, – растерянно пробормотал Эп. – Он о чем говорит?
   – Вздор он несет! – сказал Людвиг.
   Я указал на него долотом:
   – Брат Людвиг, напомните мне: от чего умер Гербош фон Окба?
   – Я же тебе говорил: непроходимость жул-жул…
   – Желудка, да. Брат Эридус, вы говорили, что Мастер сло­мал себе шею, правильно? Когда упал, потянувшись за книгой?
   Эридус моргнул.
   – Э… да. За «Псевдоэпиграфой».
   – Брат Нестор, как вы считаете, стоит ли брать с собой в ванну древние манускрипты? Всякое может случиться. И не обязательно – сердечный приступ.
   Нестор даже бровью не повел, но его лоб покрылся испа­риной.
   – И насколько я знаю, – обратился я к братьям Эпу и. Греде, – еще никто не доперделся до смерти.
   Братья принялись бурно возмущаться, выгораживая себя и обдавая меня дурным запахом изо рта. Только брат Кай сохра­нял спокойствие.
   – Если ты собираешься обвинить нас в злодеянии похуже, чем украшательство правды вымыслом, – сказал он, – тебе вряд ли представится более подходящий случай.
   Я смотрел на их лица, мрачные и угрюмые, и чувствовал силу их ненависти.
   – Мне бы хотелось, чтобы вы прежде всего задались воп­росом: почему я на это пошел? – сказал я. – Почему открыл усыпальницу Мастера и подверг себя опасности? Я мог бы забыть о своих подозрениях. Так мне было бы спокойнее. В конце концов я ведь добился, чего хотел. Сбылась мечта дет­ства: я здесь, в Башне, меня приняли в круг Избранных.
   – Еще нет, – вставил Эридус. – Ты пока что не Изб­ранный.
   – Любопытство, – продолжил я. – Мною двигало любо­пытство, без которого нет познания. От брата Нестора я узнал, что Мастер умер. Рассказы других оказались настолько проти­воречивы, что тут хочешь не хочешь, а заподозришь неладное. В течение многих недель вы держали меня в неведении. Никто из вас не потрудился перевести мне Книгу Наставлений, а те­перь вы меня обвиняете в том, что я нарушил закон. И что мне еще оставалось?! Только вскрыть эту могилу в поисках Правды. Это должно было произойти, рано или поздно… Сперва мне было непонятно, как убийца Мастера сумел избежать разоблачения. Вы все присутствовали на похоронах. Вы не могли не заметить глубокую рану на шее – она и сейчас еще различи­ма, хотя прошло уже столько недель. То есть вы все ее видели.
   – И кто же из нас убийца? – спросил брат Эридус.
   – Брат Эридус, вы часто оставались наедине с Гербошем фон Окбой, так?
   – Да. Я же тебе говорил, мы с ним вместе работали.
   – Над вашим шедевром, как я понимаю. – Я хорошо рас­считал этот удар. – Я видел, в каком состоянии ваша библио­тека. Без книг вы – как без рук, так что вы целиком и полностью зависели от Мастера. Вас это бесило. Вот почему вы желали ему смерти.
   Лицо у Эридуса стало пепельно-серым.
   – Ты прикасался к моим книгам?
   – Да, брат Эридус, у вас были причины его убить, и у вас был подходящий случай перерезать ему горло. Эти ножи для бумаг у вас в кабинете… они какие-то уж слишком острые для того, чтобы резать бумагу, вам так не кажется?
   Греда уставился на Эридуса во все глаза:
   – То есть Мастера убил брат Эридус?
   – Вздор! – закричал Эридус.
   – Вздор, – согласился я. – У брата Людвига был более яв­ный мотив. Как у старейшего после Окбы у него было приори­тетное право занять место Мастера. Но время шло, он старел, а Мастер как-то не спешил умирать своей смертью. Ему самому давно стало ясно, что труд всей его жизни – эта недоказанная теорема – так никогда и не будет завершен. Со смертью Мас­тера он ничего не терял, зато приобретал очень многое.
   – Я? Ты посмотри на меня: кожа да кости! Да я физически не сы-сы-способен ник-ник-никого убить!
   – Если вы можете одолеть пять лестничных пролетов и не свалиться при этом без сил, – сказал я, – стало быть, вам хватит сил и на то, чтобы перерезать горло старому человеку. Тем более что всем известно, какой вы вспыльчивый, вы не раз демонстрировали свой взрывной нрав.
   – Все это очень забавно, – сказал брат Кай, – но где до­казательства?
   – Прежде всего мотив. Брат Людвиг просил меня принес­ти ему с Верхних ярусов Конституцию, которая подтвердила бы его право на титул Мастера. Он пытался меня подкупить, обещал золото и драгоценные камни – сверкающие побря­кушки, которые, как ему хорошо известно, в Башне не стоят вообще ничего.
   Нестор вдруг встрепенулся. К всеобщему изумлению, он набросился на брата Людвига, схватил его за горло и начал душить, приподняв на дюйм над полом. Брат Людвиг хрипел и дергал ногами, но никто из его коллег не спешил на выручку.
   – Сожми еще чуточку крепче, – сказал наконец брат Кай, – и ты станешь убийцей, Нестор.
   Нестор выпустил свою жертву. Брат Людвиг осел на пол, жадно хватая ртом воздух – как камбала, выброшенная на сушу.
   – Да, – усмехнулся я. – Это было бы очень кстати, брат Нестор. Прикончи подозреваемого в убийстве, якобы в пра­ведном гневе, и у тебя будет труп, на который можно свалить все грехи.
   – Замолчи, – угрожающе проговорил брат Нестор.
   – Понятно, что в отношении грубой силы – а чтобы раз­езать хрящи, нужна сила, – брат Нестор превосходит вас всех вместе взятых. Вы все знакомы с его работой по уничтожению паразитов. Этот остекленевший взгляд, когда он потрошит какого-нибудь беспомощного грызуна… может быть, это было последнее, что видел в жизни фон Окба, когда задыхался, за­хлебываясь собственной кровью?
   – Мотив? – требовательно произнес брат Кай.
   – Брат Нестор считал себя обманутой жертвой. Он гово­рил мне, что Мастер крал его изобретения. Почему? Потому что брат Нестор – непризнанный гений Башни. А когда тебя так обижают, причем постоянно, тут поневоле возникнет же­лание убить обидчика.
   – Я никого не убивал! – закричал Нестор. – Но Мастер действительно крал у меня идеи!
   – Нет, – сказал я. – Может быть, вы в это верите, может быть, вы убедили себя, что все так и есть, только это все вы­думки и измышления. Видите ли, брат Нестор… я знаю про взбивалку.
   – Про какую взбивалку?
   – Взбивалку для яиц.
   – Что еще за взбивалка для яиц?
   – Моя взбивалка для яиц. Изобретение, из-за которого меня взяли в Башню. Еще в нашу первую встречу вы прибрали ее себе. Вам было невыносимо смириться с мыслью, что у меня есть талант, и вы взялись за переделку моего устройства, чтобы потом выдать его за свое.
   Брат Нестор покачал головой:
   – Это неправда…
   – Я видел модель у вас в мастерской! Вашу копию моего оригинала!
   – Итак, заговор множится, – проговорил брат Кай. Мне показалось, что в его неприязненном взгляде мелькнуло тайное сочувствие и понимание. – И кто же из нас убийца исхо­дя из твоей Грандиозной Теории?
   – Я еще не дошел до наших друзей-музыкантов, братьев Эпа и Греды.
   – Это неправда! – завопил Эп. – Никто ему горло не пе­ререзал, он умер от спазмов кишечника!
   Брат Греда бережно обвил руками грудь брата Эпа, словно успокаивая разбуянившегося ребенка.
   – Брат Греда, – продолжил я, – вы признаете, что вы были готовы меня отравить, и почти отравили – чтобы до­стичь своих целей?
   Но Греда как будто меня и не слышал; он поглаживал шею Эпа большим пальцем левой руки.
   – Вы мне признались, что не умеете ни записывать музы­ку, ни читать ноты. Все это делал Гербош фон Окба. То есть вы оба зависели от него целиком и полностью, как и брат Эридус. А зависимость порождает обиду. Я сам пострадал от вашей злобы. Вы подсыпали мне какое-то снадобье, потом сказали, что это была Башенная лихорадка – вы меня обма­нули, чтобы заставить сделать, что нужно вам.
   – Да, – сказал брат Греда. – Но это не мы придумали…
   И снова вмешался брат Кай:
   – У меня вопрос. Если кто-то из моих коллег совершил это низкое, подлое преступление (назовем это так), почему же он не поднялся на Верхние ярусы и не забрал то, ради чего пошел на смертоубийство? Тот, кто убил человека, вряд ли станет терзаться сомнениями насчет кражи. – Глаза брата Кая светились от удовольствия. Он бросил мне вызов, который я должен был принять.
   – Всеобщее недоверие, – сказал я. – Я подслушал ваш спор, кому быть Мастером. Где-то там наверху лежит что-то такое, что исполнит все ваши честолюбивые замыслы. И вы слетелись к нему, словно галки к колодцу: сами не пьете, но и другим не даете напиться.
   – И разрешить эту проблему, – сказал брат Кай, – мож­но было единственным способом: послать наверх тебя?
   – Вот именно. Я был как бы общий множитель в их планах.
   – В наших планах?! – протестующе воскликнул брат Эри­дус. – Ты о чем говоришь?
   – Но это же очевидно. Рана на шее Гербоша фон Окбы слишком широкая и глубокая. Такой разрез ну никак не полу­чится с одного удара. И зачем было резать от уха до уха, когда достаточно просто перерубить яремную вену?
   Я видел, как они задрожали. Я был как мрамор рядом с их плотью: Правосудие Башни.
   – Мастер умер не от одного клинка. Вы все сговорились, объединенные общей ненавистью – и в своей неистовой зло­бе прикончили старого человека.