Норминтон Грегори. Корабль дураков

 

Глава последняя, завершающая. Об аббатстве Евдокия, его харизме и служении

   Теперь монастырь называется Евдокия, что значит Благо­воление: место, где каждый желающий обретет бесконечное удовольствие и встретит радушный прием.
   Первым делом Хильдегард отменяет обет молчания. В ре­зультате чего монастырь заливает неудержимым потоком слов – чувств, мыслей и песен. Нуллифидус лишь диву дается: Бел­кула, которая за всю свою жизнь произнесла едва ли десяток слов, в смерти стала причиной такой необузданной болтовни. Вооружившись своим красноречием, далборгские миссио­нерки отправляются на большую землю. В ожидании их воз­вращения (в сопровождении новообращенных мужского пола) в кельях спешно прорубают окна. Монашки сносят глухую стену, окружавшую монастырь. Все часы отправляются на по­мойку, их тикающей тирании пришел конец; поскольку тело – само себе хронометр. Питание тоже подвергается самому ра­дикальному пересмотру, и за основу берется следующий по­стулат: хорошая пища возбуждает аппетит. Что же касается меблировки, евдокийки отнюдь не стремятся к роскошествам и излишествам. Всякая вещь должна отвечать своему назначе­нию, а человеку должно быть удобно – вот их девиз. И только постели в обители воистину роскошны: ароматное белье, хру­стящие чистые простыни, мягкие пуховые подушки.
   На протяжении долгих веков внутри этих стен не было ни единого зеркала, зато теперь все сверкает венецианским стек­лом, а некоторые из монашек даже устроили у себя в кельях зеркальные потолки.
   Свобода и вольность укореняются в монастыре. Монашки больше не ходят в унылых и строгих одеждах, они одеваются так, как им нравится – для своего удовольствия. Платы и вла­сяницы сменяются шелковыми чулками, платьями из парчи и кружевными нижними юбками. На острове нет жестких утя­гивающих корсетов – тело должно дышать и резвиться, как щенок на лужайке.
   Проходит две-три недели, и на острове появляются пер­вые мужчины, которым не терпится вкусить радостей, обе­щанных новыми установлениями. На воротах обители видят они девиз: FAY QUI VOULDRAS,что значит: «Делай с кем хочешь».^[27] Автор сей знаменательной фразы, Нуллифидус, представляет друг другу мужчин и жен­щин. Ни сам Нуллифидус, ни аббатиса никогда не бранят Сестер Бессрочной Готовности, не укоряют их и не лезут с сове­тами – разве что иной раз поощряют их собственным пылким примером. Теперь в обители нет запретов. Запрещен только законный брак, ибо брак есть призыв к обузданию телесных желаний и отрицание беспорядочных связей. В языке Евдо­кии нет слов типа «необходимость» и «долг». Вожделение, в конце концов, не нуждается в оправданиях.
   В память о Белкуле Нуллифидус разбивает в стенах обите­ли сад наслаждений. При входе в сад стоит мраморная таблич­ка с высеченной на ней надписью:
 
   Аббатство Евдокия.
   Мы примем всех:
   Великих и малых.
   Здесь рады каждому гостю.
   Проходи, путник,
   И вкуси радость.
 
   Существует еще одна версия этой истории, в которой Без­умная Грета все-таки добивается своего. И еще третья: в кото­рой Белкула спасается во чреве китовом, и кит выплевывает ее у берегов Атлантиды. Но мы закончим на том же, на чем начи­нали – на том, как Хильдегард подставляет голую задницу (ка­ковая за прошедшие годы весьма раздалась в ширину и ма­лость подвяла) своему пылкому полюбовнику. Нуллифидус, пристраиваясь к возлюбленной, по-прежнему ни во что не верит; просто теперь он хранит это в секрете, дабы не навре­дить своему счастью.
   На этом я завершаю бесстыдное житие Белкулы Болерхкс, и да благословит ее Господь.
   Explicitliberimpudicus

ПРОЛОГ МОНАШКИ

   Какое-то время слушатели сидят молча, и только монаш­ка, уже давно неспособная испытывать возбуждение опреде­ленного свойства, высказывает свое мнение.
   М о н а ш к а: Ложь и выдумки! Это доказанный факт, что толстые женщины, предающиеся распутству, особо подверже­ны дурным болезням. А если кому-то и удается избегнуть бо­лезни, ее ждет судьба еще хуже: смерть от родов или вечный позор, каковой падает на блудодейку с ребенком без мужа.
   Ш у т (украдкой балуясь со своим игрунчиком): Но, матушка, разве Невесты Христовы не практикуют бигамию ежедневно?
   М о н а ш к а: Люди, которым неведомы страсти, избраны Господом, дабы пребывать в общении с Ним в глухие ночные часы. Жизнь без плотской любви – жизнь во всех отношени­ях достойная и желанная. Адам и Ева в саду Эдема не нужда­лись в подобных забавах.
   (П е в ц ы – г о р л о п а н ы: Человек ни печали, ни горя не знал/Пока Адам на Еву не упал!)
   М о н а ш к а: От страстей перегревается мозг, они также вредно влияют на тело; а то, что плохо для тела, плохо и для души. Отдайся похоти, и Смерть настигнет тебя в ночи – при­дет, сверкая очами.
   П е в ц ы – г о р л о п а н ы: Рыча, аки пес.
   М о н а х: Тявкая, аки лисица.
   П ь я н а я б а б а: Если Смерть – безобразный урод, я убью себя раньше, чем он придет за мной. Я хочу, чтобы он был молодым и красивым, с горячими сильными руками.
   М о н а ш к а: Вот так прямо возьмешь и убьешься?
   П ь я н а я б а б а: И чтобы он обнял меня и держал бы в объятиях, пока я не умру в экстазе.
   М о н а ш к а: Ты отдалась бы Жнецу, будь он хорош собой?
   П ь я н а я б а б а: При условии, что у него все зубы на месте.
   М о н а ш к а: Женщина, подумай о душе! Подумай серь­езно. И пусть мой рассказ станет ответом на твой.

РАССКАЗ МОНАШКИ

   Ранняя осень, пора сенокоса, год 1337-й от Рождества Хри­стова. Если смотреть с самой вершины холма за деревней, то дома внизу так и искрятся на солнце, как глазурованные караваи. Крестьяне трудятся в поте лица на полях. Работают все, кроме больных и увечных: косят траву, собирают ее в скирды, грузят граблями на повозки. Ибо добрая мать-Природа пока еще радует трудолюбивых детей своих наливными плодами, но уже скоро листья опадут с деревьев, и все, что растет на земле, увянет, и Зима явит миру свой вдовий лик.
   И вот в какой-то из дней того года, о котором у нас идет речь, одна красивая полногрудая девушка отходит в сторонку от своих подруг. Ее имя – Агнесс. Прикрывая ладонью глаза, она смотрит на запад, где солнце клонится к закату. Каждый час прерывает она работу и смотрит вдаль, а Вильгельм, мель­ничий сын, украдкой поглядывает на нее, когда у него выда­ется такая возможность. Чего она ищет там пристальным взглядом, в далеких синих холмах? Может, мечту о Великой Любви и Возвышенном Приключении, которое перевернет ее жизнь? Мужчины и парни постарше подтрунивают над задум­чивостью Вильгельма, и он краснеет, и трясет головой, отго­няя все лишние мысли, словно докучливых мух.
   – Ты бы с ней объяснился, что ли, – говорит мельник. И вправду сына пора женить. – Тоскливыми вглядами-вздохами женщину не завоюешь, не важно, сколь глубоки твои чувства.
   Понятно, что, будучи юным и пылким, Вильгельм так себя распалил, что его чувство к девице обернулось всепожирающей страстью, каковая сродни лихорадке. С каждым днем эта хворь, что поэты зовут Купидоновой отравой, становится толь­ко хуже, но парень по-прежнему не находит в себе решимо­сти, чтобы открыться предмету своей любви. Она для него как святая, подступиться к которой – немыслимое святотатство. Он не надеется на исцеление.
   Агнесс тоже снедает тоска; родные и близкие это видят и не на шутку тревожатся за девицу. Уже не один месяц она живет в своем воображаемом мире, а с родными общается лишь за столом и во время молитвы. Она выполняет работу по дому и в поле, но все валится у нее из рук. Ее мысли витают где-то далеко – словно перышко на ветру. Агнесс ничего вокруг не замечает. Деревенские парни – как облака в небе ее безучастных глаз.
   Оба, Агнесс и Вильгельм, живут как во сне. И вот однаж­ды под вечер, когда дым от горящих полей стоит над деревья­ми серым клубящимся маревом, они оба заходят в лес, и слу­чайно встречаются, и в первый раз заговаривают друг с другом. Представьте себе, как обрадовался Вильгельм, когда Агнесс заговорила с ним (про погоду, про урожай) на человеческом языке, на самом обыкновенном немецком. Ему даже почуди­лось, что когда их взгляды встретились, она зарделась. Какой восторг: встретить богиню и вдруг понять, что она доступна! Они прощаются на мосту, и Вильгельм желает Агнесс спокой­ной ночи. Теперь он твердо решил к ней посвататься.
   Но осень проходит, приходит зима, и первый снег накры­вает землю, а их отношения не продвигаются дальше нелов­кой и скованной дружбы.
   – Не надо меня любить, – умоляет Агнесс. – Мы с тобой брат и сестра в устремлениях, но я не могу ответить взаимно­стью на твою любовь.
 
   И вот однажды, морозным декабрьским утром, Агнесс ис­чезает. Вся деревня выходит на поиски, ибо положено так по людским законам: в тяжкие времена и лихую годину все помо­гают друг другу. Мужчины прочесывают рыболовной сетью ручей за деревней, частично скованный льдом, но ничего не находят. Они ищут в лесу, но тщетно. Вильгельм болен от страха. Каждую ночь ему снятся кошмары: от голодных волков до разбойников. Он убивается по Агнесс, словно был ей закон­ным мужем. Горе его неизбывно. Мельник смотрит на муки сына и сам безмерно страдает. Горе сковало сердца, словно лютый мороз; но оттепель все-таки наступает, она приходит внезапно и обдает жгучим жаром.
 
   – Агнесс! Она жива! Это Агнесс!
   Вильгельм просыпается, хватает куртку и выбегает на ули­цу. Погожее ясное утро, воздух хрустит от мороза. Вся деревня собралась у дома Агнесс. Толпа колышется, как молодые ко­лосья под ветром: каждому хочется заглянуть в окно.
   – Что там? – спрашивает Вильгельм. – Что случилось?
   – Девица вернулась, – отвечает кузнец. – Говорят, она бредит… одета по-летнему… в волосах – цветы.
   Агнесс слышит голос Вильгельма и зовет его в дом. Тол­па расступается, пропуская его к двери. Не толпа, а сплош­ные глаза. Вильгельм заходит в дом и видит родителей Аг­несс, склонившихся над постелью дочери. Взгляд у Агнесс – жалобный и умоляющий, как у ребенка. Из-под лоскутного одеяла торчат ее голые ноги – обмороженные, распухшие, увитые увядшими маргаритками. В растрепанных волосах, разметавшихся по подушке, – россыпь засохших цветов. Роз­марин, фиалки, анютины глазки.
   – Милый друг, – говорит Агнесс. – Я вернулась из Лета обратно в Зиму. Где я была – что со мной приключилось, – наверное, ты не поверишь. Я шла вдоль ручья, хотела набрать рябины. Ты знаешь то место, где ее много. Я задумалась и сбилась с пути, а когда очнулась, вокруг был только дремучий лес. Уже вечерело. Я вдруг поняла, что ужасно замерзла, лицо щипало от холода, а платок порвался о колючки.
   Я уже начала отчаиваться, но тут услышала, как скрипит снег под копытами, и предо мной предстал рыцарь, красивый и статный. Его доспехи из чистого серебра сверкали в снегу, словно лунный свет, а щит был весь белый. Он пришел, чтобы спасти меня.
   Наверное, я заснула, потому что не помню, как он поса­дил меня на коня и привез к себе в замок. Я проснулась в большой каменной зале. В камине не было даже золы, как в разгар лета, но все равно было тепло.
   Семь дней белый рыцарь за мной ухаживал. Он подарил мне красивое платье и принес эти цветы. Я пила нектар из стеклянных бокалов и думала, что останусь там навсегда. Да и с чего бы мне было стремиться уйти? Но сегодня, когда я проснулась… я вновь оказалась здесь… то есть там, у рябин, в лесу.
 
   Разумеется, никто не поверил рассказу Агнесс. Люди, ко­торые тяжким трудом добывают свой хлеб, не особенно жа­луют праздных мечтателей. Да она малахольная, заговорили в деревне. Девица рассудком скорбна, юродивая, а то, может, и пьет втихомолку, вот ей и чудятся всякие давности. Виль­гельм ходит к Агнесс каждый день, но там его принимают отнюдь не радушно, а злословие селян обижает его и ранит. Словно червяк, поселившийся в яблоке, Вильгельма гложет любопытство, и вот терпеть больше невмоготу: со всем сле­пым пылом страсти он решается восстановить доброе имя своей возлюбленной.
 
   Он идет в лес один, в самую чащу. Вырезает на стволах деревьев первую букву своего имени, надеясь потом отыс­кать обратную дорогу по этим меткам. Но сейчас его меньше всего заботит опасность заплутать. Ибо холод – суровый за­кон, и всякий должен ему покориться. Колючий снег бьет в лицо и слепит глаза. С деревьев свисают сосульки, острые, как иголки. Где-то во тьме слышится волчий вой. Но Виль­гельм упрямо идет вперед. И мнится ему, будто в сумраке между стволами деревьев мелькает краешек юбки Агнесс, или ее босая нога, увитая гирляндой из живых цветов. Он преда­ется мечтам: чувствует, как наяву, жаркое ее дыхание на сво­ем заиндевевшем лице.
   На третий день тщетных блужданий по мерзлому лесу, ког­да медный свет солнца пробивается сквозь сплетение голых ветвей, Вильгельм выбирается на поляну из колючих кустов ежевики, спотыкается о корягу и падает лицом в снег. Сперва он думает, будто нашел замок рыцаря. Но когда поднимает глаза, то видит не каменную цитадель, а всего-навсего хижину лесника, обветшалую развалюху. Вильгельм подходит к двери и стучится.
   – Кто там? – неприветливо спрашивают его.
   – Заблудившийся путник, – отвечает Вильгельм. – Хочу узнать, где я.
   Изнутри доносится тяжкий вздох и шарканье ног по до­щатому полу. Дверь приоткрывается, и в щелку высовывается копье.
   – Сейчас я скажу тебе, где ты, – говорит лесник. – Ты совсем не в том месте, где тебе следует быть, так что, мил-человек, уходи подобру-поздорову. Я знаю, что происходит в некоторых деревнях, знаю, что с ними будет.
   Вильгельм отступает от двери, не желая связываться с су­масшедшим. Но уже у самых деревьев он оборачивается и все-таки спрашивает:
   – А тут нет ли поблизости замка, где живет серебряный рыцарь с белым щитом? Такой большой каменный замок, где цветы цветут даже зимой?
   – Только этого мне не хватало, – вздыхает лесник. – Хо­дят тут всякие полоумные.
 
   Снег валит весь день напролет, беспросветно. Вильгельм весь дрожит. Насквозь промокшая куртка уже не греет. Тепла почти не осталось. Ни тепла, ни надежды. В лесу сгущаются сумерки. Вильгельм бредет по сугробам, понурив голову. Все его поиски были сплошным безрассудством: нет здесь ника­кого рыцаря, нет и никогда не было. Он погибнет зазря, за­блудившись в этом запутанном лабиринте из колючих кустов и высоких стволов. Смерть совсем не пугает. Смерть – как сон, что несет избавление и покой. Как это будет приятно: просто лечь и уснуть в синих глубоких сугробах, рассыпаться снегом по белому полю сна. Вильгельм вздыхает и ложится на снег; он ждет смерти, как страстный любовник ждет возлюб­ленную на ложе.
   Он приходит в себя оттого, что какой-то пес облизывает ему ухо. Он не кричит – лишь прикасается дрожащей рукой к холодной свалявшейся шерсти, к мокрому носу. Почувствовав внезапный прилив сил, Вильгельм встает и отряхается от сне­га. Пес припадает к земле, словно зовет поиграть, громко лает и убегает куда-то в заросли. Вильгельм идет следом за ним, продираясь сквозь мертвые мерзлые ветки и увязая в сугробах. Но очень скоро сугробы кончаются, и он чувствует под нога­ми утоптанный снег – тропинку. Пес останавливается, огля­дывается назад, словно проверяет, идет Вильгельм за ним или нет, и бежит дальше. Деревья неожиданно расступаются, как бы тают, растопленные надеждой. Вильгельм выходит из чащи на поле, за которым уже виднеется родная деревня.
   В снегу на поле – проталины, как весной. С деревьев сте­кает вода, собираясь в лужицы у корней. Вильгельм дивится: откуда бы взяться внезапной оттепели, при таком-то морозе?! В деревне вообще нет снега, как будто сказочный великан со­грел ее своим жарким дыханием.
   – Чудо! – радостно восклицает Вильгельм и бежит что есть мочи в деревню, объятую чумовым мором.
 
   Пришла беда. Самый страшный из всех кошмаров вырвал­ся из мира снов и воплотился в яви. Вильгельм смотрит и не понимает, что происходит. Никто не шугает бродячих псов. Коровы и козы ходят по улицам без пригляда. Двери почти всех домов помечены белым крестом. На церковном дворе зияет глубокая яма, похожая на траншею.
   – Сын мой, – шепчет местный священник, – уходи из деревни!
   – Но я только вернулся.
   – Господь наказал нас за наши грехи. Спасайся, ты дол­жен спастись.
   Опасаясь самого худшего, Вильгельм идет к дому Агнесс. Дверь заколочена досками, алый крест на двери – как приго­вор. Вильгельм стучит кулаками в забитую дверь, пока в окош­ке соседнего дома не появляется голова дряхлой старухи.
   – Им уже оттуда не выйти, – говорит старуха. – Только девка сбежала.
   – Сбежала?
   – В лес. Вильгельм понуро бредет домой, но в сердце теплится надежда. Агнесс жива. Он это чувствует: она жива. Агнесс – его Любовь, а Любовь сильнее Смерти.
   Мельник, отец Вильгельма, умер, и его уже похоронили. Дядя Вильгельма рыдает в дверях. Весь мокрый от пота и пья­ный, он цепляется за племянника и не отпускает его от себя. Вильгельм, убитый горем, отталкивает его руки. Ему невыно­симо слушать эту пьяную болтовню, ему хочется свернуть дяде шею, взять его голову и давить, пока она не треснет, как пере­зрелая тыква. Но он заботливо укладывает старика в постель и брызгает ему водой на лицо.
   – Pest Jungfrau, Дева Чума, – хрипит дядя, – пришла Дева Чума, моровая язва. Солнце сияло на небе, весна настала по­среди зимы, и мы так радовались неожиданному теплу. А по­том появилась она. Прошла под окнами, размахивая алым платком. Мы не знали, кто она, мы пытались с ней загово­рить. Но она смотрела куда-то мимо, как бы сквозь нас – как будто ей не было дело до тех, кого она походя убивала. Как будто она искала кого-то, искала и не находила.
   Вильгельм слушает дядин бессвязный бред, но не верит ни единому слову. Все его мысли заняты только одним. Отец умер. Он остался один в целом мире. У него нет никого. Кро­ме Агнесс. Когда дядя наконец засыпает, Вильгельм выходит из дома. Если Агнесс жива, он знает, где ее искать. Ему нужно обратно в лес.
   Агнесс сидит под рябиновыми деревьями, по грудь – в диких цветах.
 
   – Не подходи!
   Жемчужины у нее на щеках – это слезы.
   – Не подходи ко мне, – просит она. – Потому что я про­клята.
   – Слава Богу, ты жива, – говорит Вильгельм, пробираясь к ней сквозь цветы. Он уже представляет, как заключит воз­любленную в объятиях, и их тела сольются, и превратятся в прозрачный ручей, и рассыплются каплями, и лягут росой на дрожащие лепестки. Но Агнесс в страхе пятится от него, как краб. Алая шаль падает с ее плеч; Агнесс подбирает ее и накрывает ею голову, пряча глаза.
   – Не прикасайся ко мне! – кричит она.
   Вильгельм испуганно замирает на месте. Потом делает шаг вперед, медленно и осторожно, как человек, который пытает­ся подманить птицу.
   – Вильгельм, я проклята, – говорит Агнесс, опуская шаль на плечи. – Мои родители, наши соседи… все, кто знал меня… все умерли.
   – Я не верю, что ты можешь сделать мне что-то плохое. Ведь даже земля, по которой ты ступаешь, пробуждается к жизни, как от дыхания весны. Нет, ты не сделаешь мне ничего плохого. Если ты этого хочешь, я уйду. Но недалеко, только до края поляны. Там я останусь и буду на тебя смотреть.
   Приходит ночь – теплая, как в разгар лета. Агнесс ложит­ся спать под рябинами. Вильгельм сидит на опушке леса, и смотрит на спящую Агнесс, и не смыкает глаз до рассвета.
 
   Агнесс просыпается от звонкого щебета птиц, приподни­мается на постели из душистых цветов и первое, что она ви­дит – тоскующие глаза своего верного друга.
   – Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает она. – Го­лова не болит? Не чихаешь?
   – Нет.
   – Ни жажды, ни жара?
   – Нет. – Вильгельм нерешительно умолкает, но потом все же спрашивает: – Что приключилось с тобой в лесу? Я хотел защитить твое доброе имя. Пошел искать того рыцаря и его замок. Но ничего не нашел.
   Агнесс задумчиво вертит в руках алый мак. Ее лицо – как весенний луг после дождя.
   – Я, как и ты, знаю, что такое любовь, – говорит она. – Любовь, ради которой пойдешь на все, даже на смерть, и смерть уже над тобой не властна – если ты готов умереть за любовь.
   Прошлой весной я встретила у ручья солдата. Он шел на войну и прилег отдохнуть в тенечке. Он был высоким и очень красивым, и глаза его были как утренняя заря. Они улыбались, его глаза, но за этой улыбкой скрывалась печаль. Печаль человека, у которого нет ничего в этой жизни – ни семьи, ни корней.
   Я принесла ему хлеба и молока. Он рассказал мне о дале­ких краях, о полях и долинах за пределами нашей деревни. Он говорил, а я слушала. И любовь расцвела в моем сердце, как весенний цветок.
   Но ему надо было идти на войну, мы расцеловались с ним на прощание и поклялись друг другу, что мы еще встретимся. Он сказал, что вернется за мной. Да и как же иначе? Я была его домом, а он моим – и куда бы ни шел человек, он все равно возвращается к дому. Всегда.
   Он ушел в разгар лета, и яркий солнечный свет был как насмешка над моим горем. Вот ты думаешь, что ты меня лю­бишь, а я знаю: я любила его. Ночью, когда я лежала одна в темноте, я представляла, как он целует меня и ласкает. Я жда­ла его, так ждала. Все глаза проглядела – высматривала, не идет ли. Он был со мной, у меня в сердце. По вечерам мы бродили вдвоем по округе, и так – до самой зимы. А потом, как я уже говорила, я пришла сюда, чтобы набрать рябины.
   Воздух был чистым, прозрачным. Он как будто звенел. И лес был такой невозможно красивый. Не как летом, когда все сочное и зеленое, но все равно очень красивый. Такая застыв­шая тихая красота. Она манила меня, как песня. Я сама не заметила, как зашла в самую чащу, а когда я очнулась, то по­няла, что заблудилась. Сначала мне не было страшно. Я испугалась, когда стало темнеть. Одна, в лесу, ночью… я бы замерз­ла насмерть. И вот тогда я встала на колени и стала молиться. Но я молилась не Богу. Я звала своего любимого, вновь и вновь повторяя его имя. Чтобы не чувствовать холода, я пред­ставляла себе его — его лицо, его тело. Я посадила его на бело­го коня и одела в сверкающие доспехи из чистого серебра.
   Поверь мне, Вильгельм: хотя было уже темно, когда я уви­дела рыцаря за стволами деревьев, я знала, что конь его – белый как снег, а доспехи – серебряные. Он протянул мне руку в латной перчатке. Я слышала дыхание его коня. Я тоже протянула руку и закрыла глаза. Он взял меня за руку – под­нял к себе в седло. Он спас меня. От верной смерти.
   Всю ночь мы ехали с ним по лесу, а когда я проснулась, я была в замке. В каменной зале. Знаешь, Вильгельм, мне было так хорошо… так, как вообще не бывает. Постель была мяг­кой, как пух. Когда я проснулась, в зале играла музыка. И я пила чистый нектар из звенящего хрусталя. И я отказалась от прежней жизни, забыла ее, как сон.
   Мой радушный хозяин приходил ко мне каждый день. Он никогда не снимал доспеха. Даже шлема. Он как будто робел и старался не подходить ко мне слишком близко. И хотя лицо его было скрыто, я чувствовала, как он смотрит на меня. И я знала, что это он, мой Возлюбленный.
   Однажды ночью я решила не спать. Я знала, что он при­дет. И вот дверь открылась. Я тут же закрыла глаза и притво­рилась, что сплю. Я не слышала, как он вошел; я не слышала ни его шагов, ни дыхания, когда он встал на колени рядом с моей кроватью. Мне показалось, что он один раз прикоснулся рукой к моим волосам, хотя это мог быть просто ветер. Как мне хотелось открыть глаза, и увидеть его лицо, и прикоснуть­ся ладонью к его щеке! Но мне не хватило решимости, а потом я заснула и проснулась уже под утро.
   Я поднялась с постели и вышла из залы. Я искала его и нашла на опушке леса. Он смотрел туда – в зиму за пределами нашего сада. Я сказала ему: Сними шлем. Он послушался. Да, это был он. Мой возлюбленный. Точно такой же, каким я его помнила. Я сказала: Ты совсем не изменился. Ты точно такой же, каким ты жил в моем сердце. Ты – как память о прошлом, воплотившаяся в настоящем. Задыхаясь от радости, я расстег­нула на нем его латы. Как мне хотелось прикоснуться к нему, к его голой коже! Под кольчугой была шерстяная рубаха. Сей­час, сейчас я к нему прикоснусь…
   И вдруг – Святый Боже – луна скрылась за тучей. И глаза его вспыхнули в темноте белым холодным огнем. Я испуга­лась и схватила его за руку, ища утешения. Его рука была хо­лодна, как замерзшая глина.
   Смяв в руке мак, Агнесс горько плачет.
   – Когда луна выбралась из-за тучи, я увидела, как цветы вокруг вянут буквально на глазах. И его, моего любимого, уже не было рядом. Он исчез без следа, только латы остались ле­жать на земле – они были испачканы гноем и смердели чумой! Агнесс впивается ногтями себе в глаза и кричит, и кровь течет по ее рукам.
   Было никак невозможно успокоить ее на расстоянии. Вильгельма одолевали самые разные чувства, для которых не было даже названия. Он думал о смерти отца, и о дядином горе, и холод отчаяния пророс в его сердце кристаллами льда. Ему нужна была жизнь – и Агнесс была рядом, такая горячая и живая. Она тоже страдала и тоже любила, пусть даже это была выдуманная любовь.
   Увидев, что Агнесс упала в изнеможении на ложе из цве­тов, он вскочил на ноги и ворвался в заколдованный круг. Цветы вздохнули и легли ему под ноги. Он бросился к Агнесс, лежащей без чувств, схватил ее и прижал к себе. Ее волосы были словно песок, утекающий сквозь пальцы. Вильгельм про­мокнул ее раны ее алой шалью. И Агнесс, совсем обессилен­ная от голода, страха и горя, сама подставила юноше губы для поцелуя.