Страница:
Почти час кабаниха бежала по лесу, замирала на месте и снова бежала: вся утыкана стрелами, морда в крови. И вот бежать больше некуда – два поваленных дерева перекрывают дорогу. Человек в красном камзоле замахивается мечом. Вспышка света, словно кусочек солнца, и горячее лезвие входит в бок. Сердце кабанихи, которое билось прежде, как молот о наковальню, содрогается и замирает; пена капает с морды; глаза наполняются мутной грязью, Звериной Смертью.
Добыча убита, и охотники приступают к разделке туши. Перво-наперво отрезают голову и насаживают на копье. Потом делают длинный надрез от горла до паха, и внутренности вываливаются из брюха, их поджаривают на углях и бросают собакам. Потом тушу рубят на куски и уже в таком виде несут домой.
И вот, уже второй раз, наше дитя на краю погибели. Казалось бы, нет никакой надежды. Ее находят собаки – находят по запаху, ибо пахнет от девочки диким зверем. Гончие возбуждены погоней, их морды красны от кабаньей крови. Барон Энгерранд де Оорлогспад лениво кивает загонщикам. Те, изнурённые долгой погоней, разгребают трепещущий папоротник, и сквозь резную завесу зелени один из них видит ребенка, девочку. Та вся дрожит и от страха обкакалась.
– Боится, маленькая, – бормочут загонщики. – Эко ее трясет. Должно быть, бедняжку украли. Наверное, хотели сожрать, да мы вовремя подоспели.
– Возблагодарим же Господа, – говорит барон, – что Он направил нас этой дорогой на помощь невинной душе.
Сей торжественный миг не омрачило даже то прискорбное обстоятельство, что спасенное волею Божьей дитя не проявило горячей признательности ко своим спасителем. Когда ее попытались взять на руки, девочка принялась рычать и кусаться, она раскидала по сторонам нескольких дюжих слуг и оглушила трех собак, каковые пытались ее облизать от избытка нежности. В итоге ребенка пришлось связать, и так состоялось ее возвращение к людям под звуки «Тебя, Бога, хвалим».
Однажды вечером, когда он пировал со своими рыцарями, долготерпению барона пришел конец.
– Неужели никто меня не избавит от этой чумы?! – кричит он вне себя, и честолюбивые головы затевают совет. Замышляют недоброе. Их намеки про яд и безболезненное удушение подушкой вселяют тревогу в душу одной сердобольной прислужницы, и та решает спасти дитя от его опекунов. Весь вечер она пытается сообразить, что делать, и только в силу привычки – рука-то набита – не проливает вино на штаны благородных господ.
Но вот застолье подходит к концу, все сыты и пьяны и засыпают прямо за столом, среди недоеденных яств и куриных костей, и добросердечная девушка потихонечку пробирается к выходу из пиршественной залы. Собаки с раздувшимся брюхом, которые тоже славно попировали на хозяйских объедках, лижут ей пятки и тихо скулят. Служанка спускается в подземелье. Нянька спит мертвым сном. Служанка тихонечко вынимает у нее из кармана передника связку ключей и отпирает темницу. Сиротка тоже храпит, как пшеницу продавши, и даже не чувствует, как ее берут на руки, кладут в плетеную корзину и опускают в ров на льняных косах. Корзина с тихим всплеском встает на воду, ребенок внутри даже не зашевелился. Служанка подбирает под чепец свои длинные косы и наконец переводит дух. Возвращает на место ключи и спешит к себе в комнату.
Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец прибивается к берегу в тихой заводи у мельницы.
Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя приручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засыпала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.
– Вилли, – обращается она к мужу, который завтракает за столом, – давай оставим ее, давай?
– Фанни, ты посмотри на нее. Какая кобылка здоровая! Мы же ее не прокормим.
– Но она миленькая.
– Мы не знаем, чей это ребенок.
Но хитрая мельничиха добивается своего. Она знает, чем припугнуть мужа.
– Что, – пугается мельник, – даже руками и языком?
– Даже руками и языком.
– Даже руками и языком!?.
– Даже руками и языком.
Так наша девочка обретает дом.
Все уже собрались и ждут, и вот выходит священник: время очистить невинную душу от дьявольских козней. Гордые родители стоял у купели рядом с будущим крестным отцом. Молодой Мартин Болерхкс не так давно разбогател и уже не батрачит на ферме, как прежде. Он стоит, весь серьезный, с самодовольной улыбкой, теперь он – богач, уважаемый человек, и его даже позвали в крестные. Его же приемная дочь – явно в дурном настроении, что ее искупали и нарядили в красивое платье, – хнычет и извивается на руках у Вилли.
– Возлюбленные братья и сестры, – нараспев начинает священник и продолжает уже на латыни, обращаясь к неграмотной пастве. Мы все хоть однажды бывали на чьих-то крестинах и все страдали болезнью, которую в просторечии называют «клевать носом». Так что я опущу многомудрые речи святого отца и перейду прямо к тому знаменательному мгновению, когда священник берет дитя на руки. Престарелый отец Херманн давно уже не находит в том ни малейшего удовольствия, ибо старость несет с собой немощи и недуги: непроизвольную дрожь в руках, плеврит, лихорадку, фимоз, цирроз печени, флебит и прогрессирующий деформирующий артрит. Новорожденные –одно дело. Все – сплошь из ямочек и розовых десен. С новорожденнымии он еще как-то справляется. Но этот ребенок – такой огромный, такой тяжеленный: когда в свое время отец Херманн сажал к себе на колени хористов, иные из них были легче по весу. Но долг есть долг, и святой отец осторожно опускает ребенка на мраморный край купели. Малышка смотрит на воду в каменной чаше и не может противиться зову природы – задрав подол платьица и явив на всеобщее обозрение пухлую попку в ямочках, она простодушно пускает водичку прямо в священный сосуд. Звонкое эхо младенческого пи-пи замирает под сводами церкви. Моленееры, в ужасе от святотатства, совершенного их приемным чадом, восклицают на валлонском: «Quel culot t'as!» Что превращается (по причинам, известным только святому отцу) в «Белкулу».
Так и осталось: Белкула Моленеер. Очередная душа, очищенная крещением от первородного греха и прописанная должным образом в книге учета и регистрации в Божественной канцелярии.
Однажды в мае, уже ближе к вечеру, вскоре после своего двенадцатого дня рождения, Белкула выходит на берег, чтобы, прошу прощения, испражниться. Присев на корточки в кустах боярышника, она замечает, что кто-то таращится на нее сквозь заросли. Будь на ее месте любой другой, сие смущающее обстоятельство неизбежно бы вызвало у него запор; но Белкула, не зная стыда, спокойно делает свое дело, мальчишеский смех возбуждает в ней странную дрожь – так бьется угорь у браконьера в штанах. Опроставшись, Белкула смотрит прямо в глаза юным соглядатаям – в глаза, наполненные вожделением, – и начинает медленно кружиться на месте. Живот гордо выдвинут вперед, мокрые волосы завиваются кольцами, руки расслаблены и свисают вдоль тела, как плети – таков ее танец. Закончив, она возвращается в реку и играет в воде, как Диана-охотница или нимфа-наяда, одаренная пышными телесами. Мальчишки бегут восвояси, и у каждого на штанах – по липкому пятну.
Среди этих юных проказников есть два брата: Мориц и Пьер. До сего знаменательного мгновения их главной забавой было ловить в поле жаворонков и, как бы это сказать попристойнее, делать с птичками нехорошее. Как их сблизила эта возня с комьями перьев! Они поклялись друг другу (скрепив клятву торжественным рукопожатием вонючих рук), что их никогда и ничто не разлучит. Но, глядя на танец Белкулы, каждый из братьев почувствовал, как стрела Купидона вонзилась ему ниже пояса (ибо это то место, где у мужчин сосредоточены чувства). По дороге домой братья молчали: ни один не сказал другому о нанесенной ему тяжкой ране. По ночам они изнемогали, и каждый украдкой блудил руками в своей постели, мысленно обращаясь к своей даме сердца, и, кончая, вздыхал: «увы!»
Три тяжких года братья тряслись и потели в зарослях на берегу реки, в чаще леса, в кустах у ручья, в щекочущей ржи, в общем, всюду, где их Возлюбленная исполняла свой танец. Когда же Белкуле минуло пятнадцать, она вся налилась и созрела – на истому и муку окрестных парней. Ее красота не из тех, что воспевают поэты. Эта та красота, которой они вожделеют. (Хотя вряд ли признаются в этом вслух.) Груди – что спелые дыни, если вам будет угодно. Зад, благородные господа, что две луны в полнолуние. Ноги. (Как описать ноги, я, право, теряюсь.) У нее были такие ноги, что лучше не сделали бы даже самые мастеровитые плотники в услужении у самого короля.
Белкула – девушка добрая и отзывчивая, жестокость несвойственна ее натуре. Природа щедро ее одарила, такое роскошное тело просто создано для удовольствия, да и самой Белкуле не чуждо томление плоти. Так что, когда Мориц (будучи более смелым и наглым из братьев) все же решился предпринять отчаянный натиск, Белкула не стала сопротивляться и отдалась ему так, что он потом еще долго не мог оклематься.
О, что за радость эта первая ночь утоленного вожделения, хотя будет вернее сказать: первый день, потом ночь и еще один день. Морицу снится (в редкие минуты затишья), что он – корабль, плывущий по бурному морю, и громадные волны – как наказание; Белкула, которой вообще ничего не снится, берет любовника на буксир и тащит его, ненасытная, нетерпеливая, обратно в порт.
Но долго идиллия не продлилась.
Однажды вечером Пьер, терзаемый подозрениями, решается проследить за братом, который в последнее время ходит уж больно довольный. И вот он усаживается в засаде за деревьями у пруда. И что же он видит? Мориц заходит в дом мельника, вернее, не в дом, а в амбар, где хранится зерно и где его уже ждет Белкула. Они предаются запретным утехам, пугая мышей громкими возгласами и стонами. Какой стыд! Какой ужас! Пьеру невыносима мысль, что с его дражайшей Возлюбленной обращаются столь унизительным образом. Как бедняжка, должно быть, страдает под тяжестью грубого Морица, принимая в себя его деспотичный отросток, хотя это Пьер должен ее ублажать и лелеять. Только Пьер, и никто другой – он единственный любит ее по-настоящему.
Дни проходят в мучительных размышлениях, что делать. Наконец план готов. Пьер, чья страсть придает ему смелости, ждет у амбара, когда стихнут любовные стоны. Когда же Мориц, слегка ошалелый и изможденный, выходит наружу, его соперник, никем не замеченный, проникает внутрь. Он пришел не с пустыми руками. Сладкий мед и налившийся соками плод – вот его трепетный дар любимой.
Не проходит и часа, как Белкула коварно похищена. Будучи в два раза больше своего, скажем прямо, тщедушного обожателя, она помогает Пьеру в его стараниях и сама заходит к нему в свинарник, где с жадностью поглощает дареный плод и с благосклонностью принимает ухаживания, вкушая при этом немалое удовольствие.
(Тем же, кто назовет нашу Белкулу бесстыжей блудницей, ибо негоже девице менять полюбовников в одночасье, я скажу так: новообращенные часто грешат непомерным рвением. Ибо открылись Белкуле услады плоти, каковые для тела – как вера истинная для души. А аппетиты ее таковы, что их не смог бы удовлетворить лишь один, пусть даже и самый рьяный любовник. Белкула, она как Природа – щедрая, разнообразная. Ее страсти изменчивы и неуемны. Возлияния мужчин в ее лоно – словно капли дождя для земли после долгой засухи: она принимает их, впитывает в себя без остатка, и просит еще.)
Пьер потрудился на славу. Белкула осталась довольна, но ее удовольствие выражается несколько странным образом: она словно вернулась в свое кабанье младенчество (кабаны – это дикие свиньи, так что, наверное, будет уместно сказать, что она впала в дикое свинство), каковое определялось вялой слабостью членов, скоплением газов в желудке и непомерным обжорством. Все, чему научилась Белкула в плане фекальной культуры, пошло, образно выражаясь, свинье под хвост. Однако влюбленный Пьер не ощущает зловония, производимого его зазнобой. С точки зрения его сладострастного вожделения, она – само совершенство.
– Мерзавец! Предатель! Вор! Выходи драться!
Это обманутый Мориц узнал, что ему изменяют. Он берет палку, колотит ею по двери свинарника и вызывает изменщика-брата на честный бой. Пьер, не имея возможности ублажать свою даму под градом матерной брани, с сожалением застегивает штаны и выходит во двор.
Пять часов бьются братья в кровавой сече. Не давая друг другу поблажки. Мориц, бросивший вызов (он строен и гибок, ежели не принимать во внимание малость отвисшее брюшко), нападает, как лев разъяренный; Пьер, кусаясь ретиво, зубами скрежещет и всего только раз обсерает штаны. Привереда Морфей опускает на поле сражения сна покрывало. Пьер возвращается в лоно утех, к истомленной любимой, Мориц в тягостных думах укрылся в тени под лещиной.
С тех пор не проходит и дня, чтобы братья не отмутузили друг друга. Иногда верх берет Мориц, иногда – Пьер (особенно если ему удается ударить Морица ногой по яйцам). Иногда к воплям и стонам израненных воинов присоединяется сонный вздох Белкулы или ее отрешенный пердеж.
Десять дней и ночей продолжалась осада, и вот снова выходит из мрака, зевая, с перстами слегка сероватыми Эос, а иначе Рассветная Зорька. Пьер глаза продирает и зрит с изумленьем, что врага-то и нету на поле сраженья. И к своей вящей радости вдруг замечает – ибо съестные запасы успели изрядно поистощиться, – что у ворот Мориц оставил зажаренного поросенка. Пьеровой радости нету предела, и радость сию разделяют и свиньи в свинарнике – не прозревая в том знак горькой участи, уготованной им судьбой. Пьер несет подношение в хлев, там садится и жадно вгрызается в мясо зубами, но поросенок – лишь кожа, а что же под кожей? Из-под кожи является враг хитроумный. Дерзкий воинственный Мориц, благоухающий, словно свиная поджарка, с колуном наготове. Ярость его не уймется подбитым глазом или сломанной рукой. Проклятие Каина бурлит у него в крови, и Пьер, прозревающий гибель свою в глазах брата, уже не пытается защищаться.
Но придержите коней. Прежде чем смертоносный удар достигает цели, сама причина братоубийственной сечи предстает перед ними в дверном проеме. Братья тупо таращатся на нее и даже не сразу осознают, что происходит, пусть даже сие очевидно: Белкула – снаружи, хотя ей, насильно похищенной, полагается быть внутри. Она улыбается своим страстным поклонникам, улыбается так – мимоходом, как улыбнулась бы двоюродным братьям, встретившись с ними на улице, и бросает им яблоко. Мориц, удрученный и павший духом, опускает топор. Пьер поспешно спускает штаны, чтобы в них не наделать. Братья несутся к чулану, где были покои их общей возлюбленной. Увы! Ночью Белкула проломила доски в стене своим мощным седалищем (форму пролома ни с чем не спутаешь) и выбралась наружу в поисках пищи – коварно бросила их обоих, наплевав на предназначенную ей роль.
Смачно рыгнув напоследок, Белкула радостно отправляется восвояси. Братья же падают в изнеможении, члены их холодеют, и все вожделение съеживается, истощенное и печальное, до размеров лесной земляники.
Надо ли удивляться тому, что в таком окружении томление плоти лишь прирастает? Каждой твари земной положен Природой свой ограниченный срок для любовных игрищ – звери и птицы сходятся в пары лишь в брачный сезон, – но в дщерях человеческих похоть горит неугасимым огнем. Даже во время месячных кровотечений (а это, скажу я вам, не течения, а потоки, как разливы великой реки в далекой стране фараонов) Белкула не может умерить свои аппетиты. Сыновья достопочтенного Фахса соперничают за ее благосклонность, пусть даже их жаркие взгляды малость подпорчены ярко выраженным косоглазием, унаследованным от батюшки. Остальные молочницы, которые прежде ходили такие гордые своими прелестями и достоинствами (пышная попка, сексапильный неправильный прикус), теперь ходят злые, кипя возмущением. Даже племенной бык бесится у себя в загоне, когда мимо проходит Белкула – приворотное зелье буквально сочится из всех ее пор. Он ревет, как безумный, и роет землю копытом, и пытается выбить ворота лбом, и падает, оглушенный.
Однажды утром Белкуле дают поручение отнести молоко покупателю на дом. Обычно молочницы этим не занимаются, но работники на ферме уже невменяемы от похоти и совершенно нетрудоспособны, и госпожа Фахс решает, что надо хотя бы на время избавиться от заразы.
И вот через час после рассвета Белкула приходит в дом Питера Сивухи – личного друга оксфордского Эрудита, автора бестселлера «”Диалоги” Платона для начинающих» (продано двадцать восемь экземпляров), – который работает у себя в кабинете. Завидев у двери молочницу, он надевает ермолку (каковая, однако, не красит его в глазах слабого пола: плешь – она плешь и есть, скрывай ее, не скрывай) и спешит ей на помощь. Белкула с радостью избавляется от ведра и забирает монету, которую Питер Сивуха медленно вкладывает ей в ладонь. При этом он что-то пытается говорить, быстро-быстро, обрушивая на девицу лавину ученых слов, не поддающихся пониманию. Белкула решает, что перед ней – иностранец, и разворачивается, чтобы уйти. Ученый же муж – не в силах сдержать свое умственное набухание – приглашает очаровательную немую в дом.
– Для меня это проблема научная – восстановить ей орацию, то есть речь, – объяснил он позднее чете Моленееров, каковые сидели, как истуканы, над тарелками с ржаным хлебом, слегка ошалелые и польщенные вниманием самого Питера Сивухи, человека большой учености. – Смею со всей ответственностью заявить, что под неустанным моим наблюдением она будет экспрессионировать – и даже кантабилировать – уже через несколько месяцев.
Питер Сивуха особенно подчеркнул, что не ждет никакой компенсации (то есть вознаграждения, если перевести многомудрые речи ученого мужа на простой разговорный язык) за свои труды. Помочь невинной душе – это само по себе награда. Так что Моленееры, пусть и с большой неохотой, отпустили дочь, и Белкулу буквально за руку увели к Знаниям. Кстати скажу, что рука уводящего была липкой от пота.
На протяжении полугода подвергалась Белкула суровым урокам (за исключением тех минут, когда ей удавалось сбежать на свидания с парнями), ибо учение не забава, но тяжкий труд. С поистине безграничным терпением Питер Сивуха тренировал ее голосовые связки; он прижимался губами к ее губам, стимулируя четкое произношение, и мял ее мягкую грудь в плане дыхательных упражнений. Но все его эксперименты закончились неудачей.
«Ее простая, бесхитростная душа не запятнана искушенностью, – отмечал Питер Сивуха в письме Эрудиту в Англию. – Она чиста и неиспорченна, и ей не знакомо томление амурное».
На Очищение Девы Марии[12] (или на праздник свечей, как его еще называют) он обручился с Белкулой.
Открывается боковая дверь, и Питер Сивуха, такой солидный в своей черной ученой мантии, представляет патронам свою будущую невесту. Это немного напоминает торги: все внимательно разглядывают Белкулу, чуть ли не заглядывают ей в рот, и восхищаются ее статью, мастью и крупом, ее лоснящейся гривой и здоровыми, крепкими зубами – все уже и забыли, по какому поводу их собрали. Белкула, довольная всеобщим вниманием, сияет в девственной парче.
– Благородственные господа, – говорит Питер Сивуха, – я буду переводить для вас на язык слов жестикулярный коллоквиум моей пациентки.
Поначалу все идет хорошо. Питер Сивуха задает Белкуле вопросы, справляется о ее здоровье, интересуется, как у нее настроение, и в ответ она месит и щиплет воздух. (Да-да, благородные господа, она меня понимает, и я понимаю ее.) Питер Сивуха хочет услышать от пациентки хвалебное слово в адрес своей методы. (Она говорит, что очень мне благодарна.) А как она оказалась здесь, перед этими благородными господами?
На этот вопрос Белкула отвечает весьма обстоятельно и подробно. С самого начала.
Когда до Питера Сивухи доходит, что именно он переводит, уже поздно идти на попятный, и не в его силах остановить поток слов, который так долго не мог найти выхода. Патроны внимают рассказу с отвисшими челюстями, Белкула же повествует о кабанихе, о своре гончих, о мельнице на пруду, о святой воде и о плясках на берегу реки. У нее очень хорошая память, и у людской молвы память не хуже. Питеру Сивухе, в котором стыд борется с чувством долга, а приличия и благопристойность – с похотью, ничего другого не остается, как только жениться, дабы бедняжка обрела доброе имя.
Собственно, к этому он и стремился.
Добыча убита, и охотники приступают к разделке туши. Перво-наперво отрезают голову и насаживают на копье. Потом делают длинный надрез от горла до паха, и внутренности вываливаются из брюха, их поджаривают на углях и бросают собакам. Потом тушу рубят на куски и уже в таком виде несут домой.
И вот, уже второй раз, наше дитя на краю погибели. Казалось бы, нет никакой надежды. Ее находят собаки – находят по запаху, ибо пахнет от девочки диким зверем. Гончие возбуждены погоней, их морды красны от кабаньей крови. Барон Энгерранд де Оорлогспад лениво кивает загонщикам. Те, изнурённые долгой погоней, разгребают трепещущий папоротник, и сквозь резную завесу зелени один из них видит ребенка, девочку. Та вся дрожит и от страха обкакалась.
– Боится, маленькая, – бормочут загонщики. – Эко ее трясет. Должно быть, бедняжку украли. Наверное, хотели сожрать, да мы вовремя подоспели.
– Возблагодарим же Господа, – говорит барон, – что Он направил нас этой дорогой на помощь невинной душе.
Сей торжественный миг не омрачило даже то прискорбное обстоятельство, что спасенное волею Божьей дитя не проявило горячей признательности ко своим спасителем. Когда ее попытались взять на руки, девочка принялась рычать и кусаться, она раскидала по сторонам нескольких дюжих слуг и оглушила трех собак, каковые пытались ее облизать от избытка нежности. В итоге ребенка пришлось связать, и так состоялось ее возвращение к людям под звуки «Тебя, Бога, хвалим».
О льняных косах и о женском влиянии
Позволю себе опустить подробности, как дитя отмывали в трех водах, одевали в подобающие наряды, приучали ходить на горшок и тщетно выспрашивали по округе, кто она и откуда. Достаточно будет сказать, что по прошествии трех месяцев некрещеного ребенка, которого приходилось держать на цепи, аки дикого зверя, объявили сиротой и признали созданием злобным и неисправимым. Доброхотство барона Энгерранда де Оорлогспада встало ему в дорогую цену: искалеченные слуги, нянюшки с размозженными головами и контуженные солдаты, получившие по голове дубиной.Однажды вечером, когда он пировал со своими рыцарями, долготерпению барона пришел конец.
– Неужели никто меня не избавит от этой чумы?! – кричит он вне себя, и честолюбивые головы затевают совет. Замышляют недоброе. Их намеки про яд и безболезненное удушение подушкой вселяют тревогу в душу одной сердобольной прислужницы, и та решает спасти дитя от его опекунов. Весь вечер она пытается сообразить, что делать, и только в силу привычки – рука-то набита – не проливает вино на штаны благородных господ.
Но вот застолье подходит к концу, все сыты и пьяны и засыпают прямо за столом, среди недоеденных яств и куриных костей, и добросердечная девушка потихонечку пробирается к выходу из пиршественной залы. Собаки с раздувшимся брюхом, которые тоже славно попировали на хозяйских объедках, лижут ей пятки и тихо скулят. Служанка спускается в подземелье. Нянька спит мертвым сном. Служанка тихонечко вынимает у нее из кармана передника связку ключей и отпирает темницу. Сиротка тоже храпит, как пшеницу продавши, и даже не чувствует, как ее берут на руки, кладут в плетеную корзину и опускают в ров на льняных косах. Корзина с тихим всплеском встает на воду, ребенок внутри даже не зашевелился. Служанка подбирает под чепец свои длинные косы и наконец переводит дух. Возвращает на место ключи и спешит к себе в комнату.
Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец прибивается к берегу в тихой заводи у мельницы.
Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя приручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засыпала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.
– Вилли, – обращается она к мужу, который завтракает за столом, – давай оставим ее, давай?
– Фанни, ты посмотри на нее. Какая кобылка здоровая! Мы же ее не прокормим.
– Но она миленькая.
– Мы не знаем, чей это ребенок.
Но хитрая мельничиха добивается своего. Она знает, чем припугнуть мужа.
– Что, – пугается мельник, – даже руками и языком?
– Даже руками и языком.
– Даже руками и языком!?.
– Даже руками и языком.
Так наша девочка обретает дом.
Об этимологии и очищении от греха праотца Адама
На крестины своего подменыша (а без проделок фей явно не обошлось – уж слишком таинственным образом было обставлено появление ребенка у мельницы) Вилли и Фанни Моленеер собрали всех самых достойных соседей. Был там Роджер паромщик, с дражайшей супругой и болезненным желчным пузырем; также присутствовал достопочтенный Корнелиус Фахс со своими увечными отпрысками, ибо у всех его деток был изъян в виде заячьей губы. Пришли и соседи из дальних дворов: птицелов Франс Ванкертс восседал на скамье рядом с Дирком Диглером, а в самом заднем ряду сидел Румбартус Арст, который, когда не пускал ветры и не храпел, любовался прыщавыми сельскими девами с лицами, что картофелины в глазках.Все уже собрались и ждут, и вот выходит священник: время очистить невинную душу от дьявольских козней. Гордые родители стоял у купели рядом с будущим крестным отцом. Молодой Мартин Болерхкс не так давно разбогател и уже не батрачит на ферме, как прежде. Он стоит, весь серьезный, с самодовольной улыбкой, теперь он – богач, уважаемый человек, и его даже позвали в крестные. Его же приемная дочь – явно в дурном настроении, что ее искупали и нарядили в красивое платье, – хнычет и извивается на руках у Вилли.
– Возлюбленные братья и сестры, – нараспев начинает священник и продолжает уже на латыни, обращаясь к неграмотной пастве. Мы все хоть однажды бывали на чьих-то крестинах и все страдали болезнью, которую в просторечии называют «клевать носом». Так что я опущу многомудрые речи святого отца и перейду прямо к тому знаменательному мгновению, когда священник берет дитя на руки. Престарелый отец Херманн давно уже не находит в том ни малейшего удовольствия, ибо старость несет с собой немощи и недуги: непроизвольную дрожь в руках, плеврит, лихорадку, фимоз, цирроз печени, флебит и прогрессирующий деформирующий артрит. Новорожденные –одно дело. Все – сплошь из ямочек и розовых десен. С новорожденнымии он еще как-то справляется. Но этот ребенок – такой огромный, такой тяжеленный: когда в свое время отец Херманн сажал к себе на колени хористов, иные из них были легче по весу. Но долг есть долг, и святой отец осторожно опускает ребенка на мраморный край купели. Малышка смотрит на воду в каменной чаше и не может противиться зову природы – задрав подол платьица и явив на всеобщее обозрение пухлую попку в ямочках, она простодушно пускает водичку прямо в священный сосуд. Звонкое эхо младенческого пи-пи замирает под сводами церкви. Моленееры, в ужасе от святотатства, совершенного их приемным чадом, восклицают на валлонском: «Quel culot t'as!» Что превращается (по причинам, известным только святому отцу) в «Белкулу».
Так и осталось: Белкула Моленеер. Очередная душа, очищенная крещением от первородного греха и прописанная должным образом в книге учета и регистрации в Божественной канцелярии.
Об осаде свинарника и о весьма хитроумном способе покорения оного
Представьте, любезные господа, счастливое детство Белкулы. Мир полон открытий, каждый день – что-то новое. Тополя шелестят листвой; птицы поют; вертится мельничное колесо. Белкула зажмуривает глаза, когда Фанни приходит будить ее на рассвете, и бросается в объятия теплых заботливых рук, неизменно присыпанных белой мукой. Будучи «слабоумной» (как называют ее соседи), Белкула освобождена от домашних обязанностей, равно как и от посещения воскресной школы. Говорить она не говорит, только смеется. Белкула – домашняя девочка, простодушная и наивная, но ее тянет в лес, к дикой природе. Неугомонная, вся взъерошенная, с вечно грязными коленками – одно слово, непоседа. Она везде бегает, лазает где ни попадя и купается голышом в реке.Однажды в мае, уже ближе к вечеру, вскоре после своего двенадцатого дня рождения, Белкула выходит на берег, чтобы, прошу прощения, испражниться. Присев на корточки в кустах боярышника, она замечает, что кто-то таращится на нее сквозь заросли. Будь на ее месте любой другой, сие смущающее обстоятельство неизбежно бы вызвало у него запор; но Белкула, не зная стыда, спокойно делает свое дело, мальчишеский смех возбуждает в ней странную дрожь – так бьется угорь у браконьера в штанах. Опроставшись, Белкула смотрит прямо в глаза юным соглядатаям – в глаза, наполненные вожделением, – и начинает медленно кружиться на месте. Живот гордо выдвинут вперед, мокрые волосы завиваются кольцами, руки расслаблены и свисают вдоль тела, как плети – таков ее танец. Закончив, она возвращается в реку и играет в воде, как Диана-охотница или нимфа-наяда, одаренная пышными телесами. Мальчишки бегут восвояси, и у каждого на штанах – по липкому пятну.
Среди этих юных проказников есть два брата: Мориц и Пьер. До сего знаменательного мгновения их главной забавой было ловить в поле жаворонков и, как бы это сказать попристойнее, делать с птичками нехорошее. Как их сблизила эта возня с комьями перьев! Они поклялись друг другу (скрепив клятву торжественным рукопожатием вонючих рук), что их никогда и ничто не разлучит. Но, глядя на танец Белкулы, каждый из братьев почувствовал, как стрела Купидона вонзилась ему ниже пояса (ибо это то место, где у мужчин сосредоточены чувства). По дороге домой братья молчали: ни один не сказал другому о нанесенной ему тяжкой ране. По ночам они изнемогали, и каждый украдкой блудил руками в своей постели, мысленно обращаясь к своей даме сердца, и, кончая, вздыхал: «увы!»
Три тяжких года братья тряслись и потели в зарослях на берегу реки, в чаще леса, в кустах у ручья, в щекочущей ржи, в общем, всюду, где их Возлюбленная исполняла свой танец. Когда же Белкуле минуло пятнадцать, она вся налилась и созрела – на истому и муку окрестных парней. Ее красота не из тех, что воспевают поэты. Эта та красота, которой они вожделеют. (Хотя вряд ли признаются в этом вслух.) Груди – что спелые дыни, если вам будет угодно. Зад, благородные господа, что две луны в полнолуние. Ноги. (Как описать ноги, я, право, теряюсь.) У нее были такие ноги, что лучше не сделали бы даже самые мастеровитые плотники в услужении у самого короля.
Белкула – девушка добрая и отзывчивая, жестокость несвойственна ее натуре. Природа щедро ее одарила, такое роскошное тело просто создано для удовольствия, да и самой Белкуле не чуждо томление плоти. Так что, когда Мориц (будучи более смелым и наглым из братьев) все же решился предпринять отчаянный натиск, Белкула не стала сопротивляться и отдалась ему так, что он потом еще долго не мог оклематься.
О, что за радость эта первая ночь утоленного вожделения, хотя будет вернее сказать: первый день, потом ночь и еще один день. Морицу снится (в редкие минуты затишья), что он – корабль, плывущий по бурному морю, и громадные волны – как наказание; Белкула, которой вообще ничего не снится, берет любовника на буксир и тащит его, ненасытная, нетерпеливая, обратно в порт.
Но долго идиллия не продлилась.
Однажды вечером Пьер, терзаемый подозрениями, решается проследить за братом, который в последнее время ходит уж больно довольный. И вот он усаживается в засаде за деревьями у пруда. И что же он видит? Мориц заходит в дом мельника, вернее, не в дом, а в амбар, где хранится зерно и где его уже ждет Белкула. Они предаются запретным утехам, пугая мышей громкими возгласами и стонами. Какой стыд! Какой ужас! Пьеру невыносима мысль, что с его дражайшей Возлюбленной обращаются столь унизительным образом. Как бедняжка, должно быть, страдает под тяжестью грубого Морица, принимая в себя его деспотичный отросток, хотя это Пьер должен ее ублажать и лелеять. Только Пьер, и никто другой – он единственный любит ее по-настоящему.
Дни проходят в мучительных размышлениях, что делать. Наконец план готов. Пьер, чья страсть придает ему смелости, ждет у амбара, когда стихнут любовные стоны. Когда же Мориц, слегка ошалелый и изможденный, выходит наружу, его соперник, никем не замеченный, проникает внутрь. Он пришел не с пустыми руками. Сладкий мед и налившийся соками плод – вот его трепетный дар любимой.
Не проходит и часа, как Белкула коварно похищена. Будучи в два раза больше своего, скажем прямо, тщедушного обожателя, она помогает Пьеру в его стараниях и сама заходит к нему в свинарник, где с жадностью поглощает дареный плод и с благосклонностью принимает ухаживания, вкушая при этом немалое удовольствие.
(Тем же, кто назовет нашу Белкулу бесстыжей блудницей, ибо негоже девице менять полюбовников в одночасье, я скажу так: новообращенные часто грешат непомерным рвением. Ибо открылись Белкуле услады плоти, каковые для тела – как вера истинная для души. А аппетиты ее таковы, что их не смог бы удовлетворить лишь один, пусть даже и самый рьяный любовник. Белкула, она как Природа – щедрая, разнообразная. Ее страсти изменчивы и неуемны. Возлияния мужчин в ее лоно – словно капли дождя для земли после долгой засухи: она принимает их, впитывает в себя без остатка, и просит еще.)
Пьер потрудился на славу. Белкула осталась довольна, но ее удовольствие выражается несколько странным образом: она словно вернулась в свое кабанье младенчество (кабаны – это дикие свиньи, так что, наверное, будет уместно сказать, что она впала в дикое свинство), каковое определялось вялой слабостью членов, скоплением газов в желудке и непомерным обжорством. Все, чему научилась Белкула в плане фекальной культуры, пошло, образно выражаясь, свинье под хвост. Однако влюбленный Пьер не ощущает зловония, производимого его зазнобой. С точки зрения его сладострастного вожделения, она – само совершенство.
– Мерзавец! Предатель! Вор! Выходи драться!
Это обманутый Мориц узнал, что ему изменяют. Он берет палку, колотит ею по двери свинарника и вызывает изменщика-брата на честный бой. Пьер, не имея возможности ублажать свою даму под градом матерной брани, с сожалением застегивает штаны и выходит во двор.
Пять часов бьются братья в кровавой сече. Не давая друг другу поблажки. Мориц, бросивший вызов (он строен и гибок, ежели не принимать во внимание малость отвисшее брюшко), нападает, как лев разъяренный; Пьер, кусаясь ретиво, зубами скрежещет и всего только раз обсерает штаны. Привереда Морфей опускает на поле сражения сна покрывало. Пьер возвращается в лоно утех, к истомленной любимой, Мориц в тягостных думах укрылся в тени под лещиной.
С тех пор не проходит и дня, чтобы братья не отмутузили друг друга. Иногда верх берет Мориц, иногда – Пьер (особенно если ему удается ударить Морица ногой по яйцам). Иногда к воплям и стонам израненных воинов присоединяется сонный вздох Белкулы или ее отрешенный пердеж.
Десять дней и ночей продолжалась осада, и вот снова выходит из мрака, зевая, с перстами слегка сероватыми Эос, а иначе Рассветная Зорька. Пьер глаза продирает и зрит с изумленьем, что врага-то и нету на поле сраженья. И к своей вящей радости вдруг замечает – ибо съестные запасы успели изрядно поистощиться, – что у ворот Мориц оставил зажаренного поросенка. Пьеровой радости нету предела, и радость сию разделяют и свиньи в свинарнике – не прозревая в том знак горькой участи, уготованной им судьбой. Пьер несет подношение в хлев, там садится и жадно вгрызается в мясо зубами, но поросенок – лишь кожа, а что же под кожей? Из-под кожи является враг хитроумный. Дерзкий воинственный Мориц, благоухающий, словно свиная поджарка, с колуном наготове. Ярость его не уймется подбитым глазом или сломанной рукой. Проклятие Каина бурлит у него в крови, и Пьер, прозревающий гибель свою в глазах брата, уже не пытается защищаться.
Но придержите коней. Прежде чем смертоносный удар достигает цели, сама причина братоубийственной сечи предстает перед ними в дверном проеме. Братья тупо таращатся на нее и даже не сразу осознают, что происходит, пусть даже сие очевидно: Белкула – снаружи, хотя ей, насильно похищенной, полагается быть внутри. Она улыбается своим страстным поклонникам, улыбается так – мимоходом, как улыбнулась бы двоюродным братьям, встретившись с ними на улице, и бросает им яблоко. Мориц, удрученный и павший духом, опускает топор. Пьер поспешно спускает штаны, чтобы в них не наделать. Братья несутся к чулану, где были покои их общей возлюбленной. Увы! Ночью Белкула проломила доски в стене своим мощным седалищем (форму пролома ни с чем не спутаешь) и выбралась наружу в поисках пищи – коварно бросила их обоих, наплевав на предназначенную ей роль.
Смачно рыгнув напоследок, Белкула радостно отправляется восвояси. Братья же падают в изнеможении, члены их холодеют, и все вожделение съеживается, истощенное и печальное, до размеров лесной земляники.
О пасторальных усладах; похвала учености
По прошествии месяца после истории с похищением Корнелиус Фахс берет Белкулу на ферму молочницей. Коровы-пеструшки такие теплые, их так приятно гладить. У них флегматичные морды и мокрые носы, они постоянно жуют жвачку и задумчиво смотрят на Белкулу из-под длинных черных ресниц. Их тяжелые вымена, набухшие молоком, все в темных прожилках вен. Белкула доит коров на зеленом лугу, тугие струи молока бьют в ведро, и их журчание похоже на звон цикад.Надо ли удивляться тому, что в таком окружении томление плоти лишь прирастает? Каждой твари земной положен Природой свой ограниченный срок для любовных игрищ – звери и птицы сходятся в пары лишь в брачный сезон, – но в дщерях человеческих похоть горит неугасимым огнем. Даже во время месячных кровотечений (а это, скажу я вам, не течения, а потоки, как разливы великой реки в далекой стране фараонов) Белкула не может умерить свои аппетиты. Сыновья достопочтенного Фахса соперничают за ее благосклонность, пусть даже их жаркие взгляды малость подпорчены ярко выраженным косоглазием, унаследованным от батюшки. Остальные молочницы, которые прежде ходили такие гордые своими прелестями и достоинствами (пышная попка, сексапильный неправильный прикус), теперь ходят злые, кипя возмущением. Даже племенной бык бесится у себя в загоне, когда мимо проходит Белкула – приворотное зелье буквально сочится из всех ее пор. Он ревет, как безумный, и роет землю копытом, и пытается выбить ворота лбом, и падает, оглушенный.
Однажды утром Белкуле дают поручение отнести молоко покупателю на дом. Обычно молочницы этим не занимаются, но работники на ферме уже невменяемы от похоти и совершенно нетрудоспособны, и госпожа Фахс решает, что надо хотя бы на время избавиться от заразы.
И вот через час после рассвета Белкула приходит в дом Питера Сивухи – личного друга оксфордского Эрудита, автора бестселлера «”Диалоги” Платона для начинающих» (продано двадцать восемь экземпляров), – который работает у себя в кабинете. Завидев у двери молочницу, он надевает ермолку (каковая, однако, не красит его в глазах слабого пола: плешь – она плешь и есть, скрывай ее, не скрывай) и спешит ей на помощь. Белкула с радостью избавляется от ведра и забирает монету, которую Питер Сивуха медленно вкладывает ей в ладонь. При этом он что-то пытается говорить, быстро-быстро, обрушивая на девицу лавину ученых слов, не поддающихся пониманию. Белкула решает, что перед ней – иностранец, и разворачивается, чтобы уйти. Ученый же муж – не в силах сдержать свое умственное набухание – приглашает очаровательную немую в дом.
– Для меня это проблема научная – восстановить ей орацию, то есть речь, – объяснил он позднее чете Моленееров, каковые сидели, как истуканы, над тарелками с ржаным хлебом, слегка ошалелые и польщенные вниманием самого Питера Сивухи, человека большой учености. – Смею со всей ответственностью заявить, что под неустанным моим наблюдением она будет экспрессионировать – и даже кантабилировать – уже через несколько месяцев.
Питер Сивуха особенно подчеркнул, что не ждет никакой компенсации (то есть вознаграждения, если перевести многомудрые речи ученого мужа на простой разговорный язык) за свои труды. Помочь невинной душе – это само по себе награда. Так что Моленееры, пусть и с большой неохотой, отпустили дочь, и Белкулу буквально за руку увели к Знаниям. Кстати скажу, что рука уводящего была липкой от пота.
На протяжении полугода подвергалась Белкула суровым урокам (за исключением тех минут, когда ей удавалось сбежать на свидания с парнями), ибо учение не забава, но тяжкий труд. С поистине безграничным терпением Питер Сивуха тренировал ее голосовые связки; он прижимался губами к ее губам, стимулируя четкое произношение, и мял ее мягкую грудь в плане дыхательных упражнений. Но все его эксперименты закончились неудачей.
«Ее простая, бесхитростная душа не запятнана искушенностью, – отмечал Питер Сивуха в письме Эрудиту в Англию. – Она чиста и неиспорченна, и ей не знакомо томление амурное».
На Очищение Девы Марии[12] (или на праздник свечей, как его еще называют) он обручился с Белкулой.
О том, как Белкула обрела речь
В порыве внезапной поздней любви Питер Сивуха придумал особый язык жестов для своей будущей супруги. Как только Белкула научилась здороваться, извиняться и выражать опасение, а свежее ли масло подали к обеду, он пригласил людей, дабы продемонстрировать «ручной жестовый метод Сивухи». Но где пройдет это собрание? Где же еще, как не в доме Освольта ван Тошнилы, преуспевающего торговца, который ради престижа согласен нести расходы на гостеприимство. Итак, уважаемые господа и дамы проходят в зал, где вычурный фамильный герб (приобретенный буквально на днях) сразу же обращает на себя внимание.Открывается боковая дверь, и Питер Сивуха, такой солидный в своей черной ученой мантии, представляет патронам свою будущую невесту. Это немного напоминает торги: все внимательно разглядывают Белкулу, чуть ли не заглядывают ей в рот, и восхищаются ее статью, мастью и крупом, ее лоснящейся гривой и здоровыми, крепкими зубами – все уже и забыли, по какому поводу их собрали. Белкула, довольная всеобщим вниманием, сияет в девственной парче.
– Благородственные господа, – говорит Питер Сивуха, – я буду переводить для вас на язык слов жестикулярный коллоквиум моей пациентки.
Поначалу все идет хорошо. Питер Сивуха задает Белкуле вопросы, справляется о ее здоровье, интересуется, как у нее настроение, и в ответ она месит и щиплет воздух. (Да-да, благородные господа, она меня понимает, и я понимаю ее.) Питер Сивуха хочет услышать от пациентки хвалебное слово в адрес своей методы. (Она говорит, что очень мне благодарна.) А как она оказалась здесь, перед этими благородными господами?
На этот вопрос Белкула отвечает весьма обстоятельно и подробно. С самого начала.
Когда до Питера Сивухи доходит, что именно он переводит, уже поздно идти на попятный, и не в его силах остановить поток слов, который так долго не мог найти выхода. Патроны внимают рассказу с отвисшими челюстями, Белкула же повествует о кабанихе, о своре гончих, о мельнице на пруду, о святой воде и о плясках на берегу реки. У нее очень хорошая память, и у людской молвы память не хуже. Питеру Сивухе, в котором стыд борется с чувством долга, а приличия и благопристойность – с похотью, ничего другого не остается, как только жениться, дабы бедняжка обрела доброе имя.
Собственно, к этому он и стремился.