Страница:
На мгновение все замерло. Я был как скульптурный Давид, увековеченный в камне в миг своего триумфа. Но Время – нетерпимое к человеческой жизни, ибо жизнь искажает время, – стерло усмешку у меня с лица. Я был в смертельной опасности.
– Кошмарно! Чудовищно! Зверство какое! – Братья завопили все разом. Уже потом мне довелось немало поездить по миру, и однажды я видел свирепую драку бесхвостых макак. Точно так же и братья дрожали от негодования, хватали ртом воздух и обнажали розовые десны. Я попятился к лестнице. И тут они все разом бросились на меня. Я взмахнул долотом. Раздался звук, как будто резко порвался шов, и брат Эп упал, прижимая ладони к лицу. Пронзительный и по-детски обиженный крик резанул мне по ушам. Я принялся колотить молотком по взбудораженной массе лиц. Ломались кости – каждый удар отдавался мне в зубы. Отступать было некуда. Разве что вверх по лестнице. Времени на раздумья не оставалось. Я развернулся и побежал, перепрыгивая через несколько ступенек разом.
Я не помню, как поднялся наверх. Ярость, что преследовала и гнала меня всю дорогу, – скорее всего я придумал ее потом, чтобы заполнить пробелы, куда не решается заглянуть Память. Одно я помню отчетливо: как поскользнулся на верхней ступени и упал, обдирая руки о зазубренные железяки. На этой темной, неведомой мне территории бежать было некуда – только ко входу на Верхние ярусы. Я рванулся к двери с надеждой, что она откроется. Я с разбегу ударился о деревянные балки. Нащупал рукой железное кольцо, вцепился в него – и дверь приоткрылась
Я бросился внутрь, едва успев оглянуться через плечо. Братья, похожие в темноте на собрание вопящих ведьм, были уже совсем близко. Я поспешил закрыть дверь и задвинуть засов Потом я еще постоял пару минут у двери, слушая вопли моих врагов, бесновавшихся с той стороны в бессильной ярости Наконец крики стихли; больше никто не стучал кулаками в дверь, не пинал ее ногами – Братья поняли, что им до меня не добраться, и, похоже, ушли восвояси.
Я, однако, не сразу сдвинулся с места и еще долго стоял обдирая содранную кожу с разбитых костяшек. Я вполне отдышался, но все равно медленно сосчитал до десяти, чтобы успокоиться окончательно.
Потом я обернулся.
У меня за спиной возвышалась летящая арка – побольше, чем в самом огромном соборе, – запечатанный вход на Верхние ярусы. Я оказался запертым на пятачке размером не больше кладовки. Впереди был сплошной кирпич. Однако слева я скорее почувствовал, чем разглядел в полумраке, неровность в каменной кладке. Я подошел и осторожно провел рукой по стене. Разбитый камень, расщепленное дерево. А чуть выше – трещина, словно шов темноты. Пустота. Проходя вдоль стены, я случайно задел ногой стопку бумаг, листы разлетелись, как стая испуганных голубей. Еще через пару шагов я споткнулся о какую-то низкую выпуклость и упал. Сущность бумаги в определенных пределах изменчива и многогранна: бумага – это отчасти Воздух (легкость ее составных элементов), отчасти Вода (ее обращение с примесями и инородными телами), отчасти – удушающая Земля. Впереди, насколько хватал глаз, простирались бумажные горы, сплошь отвесные склоны и глубокие карьеры. Я пересек этот бумажный завал на четвереньках. Листы из верхнего слоя скользили у меня под руками; то и дело я замирал на месте из страха, что меня снесет бумажным потоком. Уже очень скоро я понял, что никуда не продвигаюсь, потому что на каждый дюйм продвижения вперед приходится по три-четыре дюйма скольжения назад. Не знаю, что мною двигало: отчаяние или отвага, – но я начал рыть ход в бумагах, разгребая их прямо руками, как кролик роет нору в прелых листьях. А потом меня как будто схватила невидимая рука и выдернула из бумажного холма наружу, в вихре разлетевшихся листов. Я себя чувствовал, как лосось, выпрыгнувший из ревущего водопада в тихую заводь. Я оглянулся и увидел, что вывалился в соседнюю комнату сквозь пролом в стене, в который все еще сыпались листы бумаги. Судя по неровным краям и свежераскрошенному кирпичу, этот пролом прорубали здесь наспех, и он явно не предполагался в изначальном проекте.
Передо мной простирался длинный и темный коридор, сужающийся в перспективе. Но, как оказалось, это была всего лишь картинка, ложный образ – не прошел я и пары метров, как налетел лбом на разрисованную стену. Ударился я неслабо и даже тихо ругнулся себе под нос; в этом безлюдном месте мой голос был словно заблудший и чужеродный звук. Что мне делать? Куда идти? Это было похоже на бессвязный бредовый сон, который вдруг воплотился в реальность. С досады я пнул по резному плинтусу.
Плинтус сдвинулся с места.
Должно быть, я привел в действие какой-то потайной механизм. С натужным скрипом в стене приоткрылась дверь. Низкая, не больше двадцати дюймов в высоту, деревянная дверь, на которой еще сохранились следы былой лакировки. Дверь, вполне подходящая для кукольного дворца или для детского домика. Я невольно рассмеялся, опустился на колени и повернул крошечную медную ручку.
Дверь открылась в короткий проход: унылый, сырой и промозглый, с неровными, даже как будто ребристыми стенами. Присев на корточки, я заглянул туда и обнаружил, что коридорчик ведет в библиотеку; я в жизни не видел такой огромной библиотеки. Как мне хотелось туда – к этим заставленным книгами полкам, к этим толстым томам! Но было очень непросто протиснуться сквозь тесный проход. Куски битого кирпича впивались в ладони и в колени. Я ободрал лоб, и кровь заливала глаза, мешаясь с потом; во рту был устойчивый привкус соли и меди. Уже у самого выхода коридорчик сузился так, что я совсем было отчаялся пролезть. С тех пор как Платон описал своего Возничего, Человек продолжает оплакивать в себе Зверя[36]. Но в тот день мне бы точно пришел конец, если бы я полагался на один только Разум. Меня спасла злость, телесная ярость против которой ничто не устоит – напряжение накапливалось во мне, пока я весь не превратился в крик, в первый вопль новорожденного младенца. Как пробка из бутылки, вылетел я во внутреннюю область Башни.
Библиотека представляла собой круглый зал, огромное «О». Повсюду – книги, в таком избытке, что их с лихвой бы хватило, чтобы повергнуть в священный страх самого Мафусала[37]. Семь винтовых лестниц расходились из центра круга и поднимались до самого потолка, к верхним полкам. Потолок был украшен мозаикой в виде небесного свода, когда-то яркой, а теперь поблекшей. Мне показалось, что я разглядел Плеяды и планеты на коленчатом вале Бога. Мне захотелось подняться повыше, чтобы все рассмотреть. Но я побоялся. Лестницы были какие-то хлипкие: они опасно зашатались, когда я попробовал их потрясти. Так что я стал рассматривать нижние полки. Начав с «Гадеса», я вытащил наугад с полки «Гематологию», «Агаду» и «Жития святых»; на «Хайку» (ярдов через тридцать) я сдался. Надо добавить, что книги не только стояли на полках, но и лежали стопками на полу, причем в совершеннейшем беспорядке, то есть не по алфавиту. Я смотрел на эти залежи знания и думал, что их, может быть, принесли сюда из каких-то других помещений на Верхних ярусах. Спасли от забвения и небрежения… но как? Стащили их вниз по предательским шатким лестницам… кто-то ведь потрудился, но кто?
Я все же решился: выбрал самую крепкую с виду лестницу и полез наверх. Книги смыкались вокруг меня все теснее, и вот сомкнулись совсем. Очередной тупик. Но я был смышленым юношей и уже понял, что надо делать: я принялся надавливать на корешки – просто так, наугад, – и уже очень скоро нашёл потайной рычаг, книгу, которая чуть выдавалась из общего ряда. Я надавил на «Hortus Paradisus Terrestris», и у меня над головой открылся проход: книжная полка отъехала в сторону с тихим стоном.
Мне опять пришлось лезть по тесному, узкому коридору, который привел меня во вторую библиотеку, точно такую же, как и первая. Там тоже было прибежище для бездомных книг. И те же самые семь лестниц расходились из центра зала: вернее, три лестницы еще стояли, а остальные четыре давно обрушились. Книги на полках начинались с «Parloir aux Pitres» и заканчивались «Перпендикулярным узором», что непременно повергло бы меня в уныние, если бы я не отвлекся на размышления об изобретениях брата Нестора. Ибо в этой второй библиотеке я обнаружил его работы: они занимали почти всё свободное место на полу – запыленные и никому не нужные. Я приподнял пару ближайших холстов: рычаги, рукоятки, шпиндели. Но больше всего меня заинтересовали царапины на полу. Судя по этим глубоким шрамам в мраморе, здесь явно передвигали какие-то тяжелые приспособления. Разумеется, проследить, куда или откуда они ведут, не составляло труда. Они упирались в глухую стену. Никаких проблем: я принялся нажимать на все книги подряд, и в конце концов дверь открылась. За ней обнаружился крутой спуск в виде желоба, прямой откос в никуда. Я мог только догадываться о том, что находится там – внизу. Шарнирные кости забракованных образцов, кладбище изобретений.
Наверху что-то скрипнуло, как будто дерево застонало. Я запрокинул голову, так что кожа на горле натянулась почти до предела. Одна из панелей на потолке, до этого плотно закрытая, теперь открылась. Меня как будто парализовало: я не мог отвернуться, не мог отвести глаз, хотя именно этого мне и хотелось. Там была голова. Она показалась всего на мгновение, но и этого было достаточно. Голова была маленькая, даже с учетом расстояния, и какая-то дефективная, как у карлика; замотан ная бирюзовой шалью. Глаза – большие и красные, как у альбиноса (собственно, это и был альбинос); и еще я заметил толстые кожаные перчатки, отчего руки этого существа походили на медвежьи лапы. Я крикнул:
– Стой! – и существо тут же исчезло. Панель в потолке закрылась.
Что мне еще оставалось, кроме как броситься в погоню? Лестница тряслась и дрожала подо мной. Но все-таки выдержала. Добравшись до самого верха, я принялся лихорадочно ощупывать книги на ближайшей полке в поисках отпирающего механизма. Я даже не помню названия книги, которая открыла проход: я вообще не читал названия, я просто давил на корешки, и все. Я протиснулся в узкий лаз, оцарапав при этом шею.
В третьей библиотеке не обнаружилось никаких следов карлика. Но здесь зато не было лестниц, так что мой страх перед бесконечными повторениями стал потихонечку отступать. Я не сумел прочитать названия книг на полках, потому что не знал этого алфавита: сплошь узелки и петельки. Но самое главное отличие этого зала от двух предыдущих заключалось в том, что здесь пол был голым. Было приятно на это смотреть: никаких книжных завалов, никаких заброшенных изобретений. Идеальный порядок. А потом свет погас, и все погрузилось во тьму.
Это была абсолютная тьма, непроницаемая и сплошная – безо всякого рассеянного сумеречного свечения, которое позволяет глазам постепенно привыкнуть к сумраку. Как будто глубокие, первозданные воды хлынули в некую брешь в Пространстве. Отгородившаяся от Природы, замкнутая на себе, Башня была самой тьмой. Тьма… тьма, которую не прогонишь: она ждала, она ждет, когда Вселенная сама устремится к ней. Конец Творения, предельный итог – мир без света. Когда звезды, и луны, и бесконечные огоньки созвездий, и все, что было, и есть, и будет, всосется в некую крошечную частицу, что меньше пылинки, и все опять погрузится в Хаос.
Я как будто парил в пустоте. Не знаю, сколько прошло времени. Самое странное: я был совершенно спокоен. Безразличный и безучастный. Да, я мог бы остаться там навсегда – в этом подвешенном состоянии, в блаженном забвении, – если бы Башня сжалилась надо мной. Но она меня не пощадила. Луч света вспорол темноту. Белый, пронзительный свет, он исходил откуда-то из-под пола. Один луч. Потом – второй. Третий. Странный, сгущенный свет; в том смысле, что лучи прорезали тьму, как клинки, и свечение не распространялось за их пределы. Их было все больше и больше, этих лучей. Как будто я сидел в темной коробке, а кто-то снаружи протыкал ее булавкой. Белые лучи перекрещивались в пространстве, как паутина из переплетенных нитей у вирд, этих богинь судьбы у викингов, которые прядут нить человеческой жизни и обрывают ее по своему усмотрению.
Мне показалось, что ближайший ко мне луч тихонько гудит – нет, не гудит, а поет, как поет хрустальный бокал, если провести по нему мокрым пальцем. Я осторожно протянул левую руку и провел в воздухе поперек луча. Ничего. Ни малейшего жжения. Я повертел рукой в полосе света, рассматривая ее со всех сторон. И вдруг увидел у себя на ладони – в случайном сплетении теней и линий – лицо брата Эридуса, Его голова по размерам была не больше, чем шиллинг; он смотрел на меня с моей левой ладони и скалил зубы. На зубах у него была кровь. Он слизнул ее языком. Потом осторожно ощупал руками свое лицо. Наверное, я должен был испугаться. Но мне вдруг стало смешно. Подобно какому-то нелепому божеству, я держал в руке человеческую душу.
И тут я понял, что каждый луч был как бы смотровым отверстием, позволяющим видеть, что происходит в других частях Башни. Я видел знакомые комнаты и коридоры, и совсем незнакомые мне места – я видел их глазами горшков и кастрюль, сквозь зеркала и маятники часов, сквозь канделябр над столом в трапезной. В данном случае мои руки действовали как холщовые экраны, на которые проецировались картинки, и я наблюдал за потайной жизнью Башни, оставаясь незамеченным для объектов моих наблюдений, если таковые объекты присутствовали. Большинство комнат были пусты, большинство Дверных проемов, пусть даже и хорошо освещенных, вмещали в себя лишь туманную дымку – я так и не понял, были это затененные стекла, или в комнатах и вправду клубился туман, и это были помехи при передаче изображения. Но зато мне очень ясно показали мою спальню, где вовсю шла уборка. Все уборщики были очень похожи на того слугу, которого я вспугнул в ночь, когда меня лихорадило. Мне приходилось напрягать глаза (фигурки были не больше личинок у меня на ладони). Я видел, как эти несчастные детишки снимают белье и матрас у меня с постели. Я закричал, чтобы они прекратили, но они меня не услышали. После уборки они, похоже, принялись за дезинфекцию. Окурив спальню какими-то лампами с горящими благовониями, они стерли последние следы моего пребывания в той комнате. Как будто я был какой-то опасной инфекцией. Но мне было уже все равно. Они лишь подтвердили то, что я уже знал и так. Что этот этап моей жизни закончился.
И все же эта моя бесполезная, в сущности, власть приводила меня в восторг: вуайерист во мне ликовал, неожиданно обретя этот всевидящий глаз. Вот, например, брат Людвиг втирает какую-то мазь в лодыжку. Вот брат Нестор, голый до пояса, умерщвляет плоть, бичуя себя молотильным цепом. А вот, посмотрите на это: лежит старый Эп, а над ним суетится брат Греда. Греда снимает глазную повязку. Из глаз брата Эпа сочится тягучая жидкость, похожая на яичный белок.
Я в ужасе отвернулся и случайно влез правым ухом в луч света. И сквозь этот вощеный канал – задев барабанную перепонку, которая ударяет по молоточку, который бьет по наковальне, которая стучит по стремечку, которое щекочет улитку, которая раздражает стенки лабиринта, который передает вибрацию нервам, которые питают мозг, так что он работает без остановки, – прошел разоблачительный звук.
– Как я буду теперь играть? – причитает брат Эп. – Как я буду играть?
Но Греда не утешает его. У него вырывается долгий, протяжный, печальный стон.
Я отшатнулся, зажав ухо рукой.
– Я увидел достаточно! – закричал я в темноту. – А сейчас мне бы хотелось уйти, если никто не против!
К кому я обращался? Уж конечно, не к Богу. Если бы мне пришлось выбирать между жестоким и непостижимым Наличием и жестоким и непостижимым Отсутствием, я бы выбрал второе.
Впереди – если здесь можно было говорить о каком-то направлении – показалась прожилка цвета, прореха в сплошной темноте. Узкая полоса постепенно раздвинулась в прямоугольник, а потом – в квадрат оранжевого свечения. Когда мои глаза, уже привыкшие к темноте, вновь обрели способность видеть, я понял, что это лаз. А потом я увидел книги. Целую стену книг. Нет, только не это! Я буквально прирос к полу. И лишь появление карлика (сначала – шаль, потом – призрачно красные глаза) вывело меня из этой самоубийственной прострации. Если б не он – если б не карлик, – клянусь, я бы не сдвинулся с места, а потом кто-нибудь подобрал бы мои истлевшие кости.
– Кто ты? – спросил я. – Чего тебе от меня надо?
На этот раз карлик не убежал. Он подошел к самому краю лаза, так что он меня видел, а я его – нет. Мне это вовсе не нравилось, о чем я ему и сказал, в выражениях крепких и сочных. Карлик ответил мне – то есть, наверное, он мне ответил, – на каком-то невразумительном жаргоне. Я высунул язык и изобразил неприличный звук, как будто кто-то испортил воздух. Карлик меня передразнил. Я сделал рукой неприличный жест.
И снова зажегся свет.
Проход в новую библиотеку был не таким низким и узким, как все предыдущие, и я пролез в него без труда. Пол покрывал толстый ковер. Такой мягкий! Я смотрел на него и не верил своим глазам. В Башне не было ни одного ковра, и я уже стал забывать это приятное ощущение мягкости под ногами. Карлик снова заговорил – я не знал этого языка, но он показался мне смутно знакомым: такое бывает, когда ты пытаешься что-то вспомнить, и вот оно вертится в голове, но все равно никак не вспоминается. Я украдкой поглядывал на него, дивясь на его уродство. Он развел руками, указывая на стены, где были не только книги, но и орудия и инструменты всех известных наук. Многогранник, представляющий геометрию; механические приспособления для использования в домашнем хозяйстве; столярные и плотницкие инструменты; весы; колокольчик; магический квадрат на шестнадцать полей с числами, сумма которых в каждой строке, в каждом столбце и на главных диагоналях равнялась тридцати четырем. Была там и пустая шкатулка со стеклянной передней стенкой. Когда я сполна удовлетворил свое любопытство, карлик сделал мне знак, чтобы я подошел к письменному столу. Я послушно подошел к столу и уселся – какие удобства! – в мягкое кресло[38]
– Это Библиотека Мастера! – воскликнул я, и карлик согласно кивнул. – А это дверь. Прямо передо мной. Самая обыкновенная дверь, широкая и по росту! Что еще человеку нужно?! (На самом деле я человек скромный, и запросы у меня тоже скромные.) Я потер руки хозяйским жестом и опустил их на стол, задев пальцами свиток, запечатанный восковой печатью. Я смотрел на свиток. Карлик смотрел на меня. Я взял свиток в руки. Рядом с печатью было написано одно слово, простое слово: Novicius — новицию, или «новичку».
– Нет, это не мне, – тупо проговорил я. – Не может быть, чтобы мне. – Но альбинос уже выскользнул в приоткрытую дверь, и как я ни возмущался, он не вернулся обратно. Я пожал плечами и сломал восковую печать. С тех пор прошло много лет, но когда я вспоминаю об этом мгновении, мне представляются саркофаги: как я сдвигаю тяжелые крышки и вдыхаю прах мертвых Мастеров. У одних тел еще различимы порезы поверх запястий, где ритуальный нож проложил свои смертоносные борозды; у других между глазниц есть еще одна дырка со сколотыми краями.
Это было письмо Гербоша фон Окбы. Предсмертная записка самоубийцы.
Если ты читаешь сeйчaс этиcmpoкu, значит, меня уже нет. Нaкo-нец. Это мои последние Слова. Их былоmaк много, слов – многие миллионы, —но что значат Слова и Рукописи, похороненные в Склепах, где их никmо никогда неnpoчmёm? Кaкoй смысл в Красоте Водопада, если никmо его не увидит? Лишь в твоем Разуме я могу продлить жизнь свою —еще на кpamкuй Миг.
Насколько я знаю братьев, они неpaccкaжymmeбe всей Правды о том, кaк обрел я Смерть. Этого и следовало ожидать. Там, снаружи, мое тело предали бы земле на Пepeкpecmкe дорог, ибо ужmaк Человек устроен: кaкoй бы кoшмapнoй и жалкой ни была его Жизнь, им движет животный Инстинкт к выживанию, и Самоубийство пугает его Глубиной своего Низвержения; вот почему самоубийц хоронят в неосвященной Земле – с глаз долой.
Тыyжe встретился с Мешехом. Его Народ —Слуги Башни, они говорят на Языке Книги. За тысячу лет без Света их Кожа утратила всякую пигментацию; ихCкелem деформировался и сократился в размерах; их глаза, приспособленные к Полумраку, не выносят Дневного Света. Они суть кровяные тельца Башни, а мы, Избранники, приходящие Извне, суть ее кислород. Мешех пережил меня, кaк всякий Слуга переживает своего Хозяина-Мастера, пока усопшему не найдут замену; кaк только в Башне появится новый Мастер, новый Слуга, выдвинутый из Тьмы согласно древним Критериям, займет место старого. Я наказал Мешеху дождаться тебя; показать тебе внутреннее устройство Верхних ярусов, в том числе комнату Видения, а потом провести тебя к этой Исповеди. Хотя я и мертв, то, что тыceйчас здесь, —это устроил я. Я привел тебя сюда: я направил тебя на Путь, я оставил тебе Подсказки. Ты есть Доказательство, пусть и непризнанное остальными братьями, проклятия Башни.
Когда умирает один из Избранных, в Башню берут Новичка, дабы наше число оставалось равно Семи. По обычаю Новичка выбирают, исходя из его Coискameльcкoй Работы, каковая должна отличаться изобретательностью и новизной. Я, однако же,внес изменение в Правило и дал очень чёткое Указание: чтобы конкретно твоя Соискательская Работа представляла собой устройство, уже существующее : чтобы ты сам, независимо от Башни, изобрел механизм, идентичный одному из тех, что уже создали твои Наcmaвники. Я даже не сомневаюсь, что брат Нестор сильно обидится на тебя за этот воображаемый плагиат. Но все, что он создал сmaким трудом, у меня уже есть: пылится где-то на верхних ярусах. Ибо Башня содержит в себе всю Премудрость: это великое Море, из кomoрого небрежный Рыбак, Человечество, неосознанно извлекает свои Познания, свое Искусство иMузыку. Лишь Божья Воля не дала нам приблизиться к Абсолютному Знанию. Многие ярусы обвалились,maк что их Библиотеки уже недоступны; обширные области Башни зaкpыты для доступа. Сотни слуг живут и умирают на Верхних ярусах, и их единственное Занятие —спасать материалы из аварийных участков, дабы они не пропали навсегда.И всё же масштаб этого Вырождения не может скрыть горькую Правду. Тo, чmо Учёные и Мыслители называют прогрессом, есть всего-навсего Краткое Повторение. Вточности, кaк с твоим Изобретением – созданным независимо от Башни, —коmорое было одновременно новатор-cкuмu заимствованным, одновременно подлинником и копией, то же самое происходит со всеми творениями Избранных: в лучшем случае нам позволяют заново совершить повторное Открытие —наткнуться на чmo-тоmaкoe, чmо изначально принадлежало нам. Воображение не свободно. Ибо нельзя совершить Оmкрытие вне пределов Творения: всё, чmо мы создаем, уже существует в Божественном Разуме.
Годами мне удавалось не думать об этом: я занимался Работой и выдумывал Ритуалы для этой Работы, поддерживая Иллюзию, что в этом есть Смысл и Цель. В чем Цель и Смысл Ритуала? В Повторении. В Неизменности и Постоянстве. Башня это не более, чем Повторение, неизменное и постоянное. Это движение, но движение Бесцельное —ценой неизмеримой Жертвы.
Но вот пришло Время, когда я понял, чmo не могу больше терпеть. Наверное, ты уже знаешь неловкую Правду о «Полном и всеобъемлющем лексиконе всего сущего» браmа Эридуса; а именно, чmо наш учёный Друг просто придумывает Язык. Но не суди его слишком поспешно. В библиотеках на Верхних ярусах есть сотни книг на придуманных и мертворожденных языках; и словари этих языков – будь то языки, на которых говорят до сих пор, или от которых отказались совсем недавно, или говорили в глубокой древности, а сейчас уже не говорят, – давно составлены. Но брат Эридус об этом не знает. Этот подлог, этот вымысел ~ это просто стремление выйти из Затруднительного положения, в кomopoе я поставил его, не снабдив необходимым Филологическим Материалом. Признаюсь, я и вправду мешал ему в его Работе.
С братом Нестором – который счumaem меня вором и плагиатором —я пошутилmoчнomaк же.
С музыкантами, Эпом и Гредой – тоже.
С братом Людвигом —которому я предложил некорректную Теорему – тоже.
С братом Каем – если бы его Мастерство вдруг дало сбой, и его Гений его подвел– я поступил быmaк же.
Ты, наверное, понимаешь, в чем вся Ирония; мне же потребовалось много лет, чтобы это понять. Башня меня перехитрила. Подобно коварному Левиафану, она существует и управляет своим бытием, превращая
– Кошмарно! Чудовищно! Зверство какое! – Братья завопили все разом. Уже потом мне довелось немало поездить по миру, и однажды я видел свирепую драку бесхвостых макак. Точно так же и братья дрожали от негодования, хватали ртом воздух и обнажали розовые десны. Я попятился к лестнице. И тут они все разом бросились на меня. Я взмахнул долотом. Раздался звук, как будто резко порвался шов, и брат Эп упал, прижимая ладони к лицу. Пронзительный и по-детски обиженный крик резанул мне по ушам. Я принялся колотить молотком по взбудораженной массе лиц. Ломались кости – каждый удар отдавался мне в зубы. Отступать было некуда. Разве что вверх по лестнице. Времени на раздумья не оставалось. Я развернулся и побежал, перепрыгивая через несколько ступенек разом.
Я не помню, как поднялся наверх. Ярость, что преследовала и гнала меня всю дорогу, – скорее всего я придумал ее потом, чтобы заполнить пробелы, куда не решается заглянуть Память. Одно я помню отчетливо: как поскользнулся на верхней ступени и упал, обдирая руки о зазубренные железяки. На этой темной, неведомой мне территории бежать было некуда – только ко входу на Верхние ярусы. Я рванулся к двери с надеждой, что она откроется. Я с разбегу ударился о деревянные балки. Нащупал рукой железное кольцо, вцепился в него – и дверь приоткрылась
Я бросился внутрь, едва успев оглянуться через плечо. Братья, похожие в темноте на собрание вопящих ведьм, были уже совсем близко. Я поспешил закрыть дверь и задвинуть засов Потом я еще постоял пару минут у двери, слушая вопли моих врагов, бесновавшихся с той стороны в бессильной ярости Наконец крики стихли; больше никто не стучал кулаками в дверь, не пинал ее ногами – Братья поняли, что им до меня не добраться, и, похоже, ушли восвояси.
Я, однако, не сразу сдвинулся с места и еще долго стоял обдирая содранную кожу с разбитых костяшек. Я вполне отдышался, но все равно медленно сосчитал до десяти, чтобы успокоиться окончательно.
Потом я обернулся.
У меня за спиной возвышалась летящая арка – побольше, чем в самом огромном соборе, – запечатанный вход на Верхние ярусы. Я оказался запертым на пятачке размером не больше кладовки. Впереди был сплошной кирпич. Однако слева я скорее почувствовал, чем разглядел в полумраке, неровность в каменной кладке. Я подошел и осторожно провел рукой по стене. Разбитый камень, расщепленное дерево. А чуть выше – трещина, словно шов темноты. Пустота. Проходя вдоль стены, я случайно задел ногой стопку бумаг, листы разлетелись, как стая испуганных голубей. Еще через пару шагов я споткнулся о какую-то низкую выпуклость и упал. Сущность бумаги в определенных пределах изменчива и многогранна: бумага – это отчасти Воздух (легкость ее составных элементов), отчасти Вода (ее обращение с примесями и инородными телами), отчасти – удушающая Земля. Впереди, насколько хватал глаз, простирались бумажные горы, сплошь отвесные склоны и глубокие карьеры. Я пересек этот бумажный завал на четвереньках. Листы из верхнего слоя скользили у меня под руками; то и дело я замирал на месте из страха, что меня снесет бумажным потоком. Уже очень скоро я понял, что никуда не продвигаюсь, потому что на каждый дюйм продвижения вперед приходится по три-четыре дюйма скольжения назад. Не знаю, что мною двигало: отчаяние или отвага, – но я начал рыть ход в бумагах, разгребая их прямо руками, как кролик роет нору в прелых листьях. А потом меня как будто схватила невидимая рука и выдернула из бумажного холма наружу, в вихре разлетевшихся листов. Я себя чувствовал, как лосось, выпрыгнувший из ревущего водопада в тихую заводь. Я оглянулся и увидел, что вывалился в соседнюю комнату сквозь пролом в стене, в который все еще сыпались листы бумаги. Судя по неровным краям и свежераскрошенному кирпичу, этот пролом прорубали здесь наспех, и он явно не предполагался в изначальном проекте.
Передо мной простирался длинный и темный коридор, сужающийся в перспективе. Но, как оказалось, это была всего лишь картинка, ложный образ – не прошел я и пары метров, как налетел лбом на разрисованную стену. Ударился я неслабо и даже тихо ругнулся себе под нос; в этом безлюдном месте мой голос был словно заблудший и чужеродный звук. Что мне делать? Куда идти? Это было похоже на бессвязный бредовый сон, который вдруг воплотился в реальность. С досады я пнул по резному плинтусу.
Плинтус сдвинулся с места.
Должно быть, я привел в действие какой-то потайной механизм. С натужным скрипом в стене приоткрылась дверь. Низкая, не больше двадцати дюймов в высоту, деревянная дверь, на которой еще сохранились следы былой лакировки. Дверь, вполне подходящая для кукольного дворца или для детского домика. Я невольно рассмеялся, опустился на колени и повернул крошечную медную ручку.
Дверь открылась в короткий проход: унылый, сырой и промозглый, с неровными, даже как будто ребристыми стенами. Присев на корточки, я заглянул туда и обнаружил, что коридорчик ведет в библиотеку; я в жизни не видел такой огромной библиотеки. Как мне хотелось туда – к этим заставленным книгами полкам, к этим толстым томам! Но было очень непросто протиснуться сквозь тесный проход. Куски битого кирпича впивались в ладони и в колени. Я ободрал лоб, и кровь заливала глаза, мешаясь с потом; во рту был устойчивый привкус соли и меди. Уже у самого выхода коридорчик сузился так, что я совсем было отчаялся пролезть. С тех пор как Платон описал своего Возничего, Человек продолжает оплакивать в себе Зверя[36]. Но в тот день мне бы точно пришел конец, если бы я полагался на один только Разум. Меня спасла злость, телесная ярость против которой ничто не устоит – напряжение накапливалось во мне, пока я весь не превратился в крик, в первый вопль новорожденного младенца. Как пробка из бутылки, вылетел я во внутреннюю область Башни.
Библиотека представляла собой круглый зал, огромное «О». Повсюду – книги, в таком избытке, что их с лихвой бы хватило, чтобы повергнуть в священный страх самого Мафусала[37]. Семь винтовых лестниц расходились из центра круга и поднимались до самого потолка, к верхним полкам. Потолок был украшен мозаикой в виде небесного свода, когда-то яркой, а теперь поблекшей. Мне показалось, что я разглядел Плеяды и планеты на коленчатом вале Бога. Мне захотелось подняться повыше, чтобы все рассмотреть. Но я побоялся. Лестницы были какие-то хлипкие: они опасно зашатались, когда я попробовал их потрясти. Так что я стал рассматривать нижние полки. Начав с «Гадеса», я вытащил наугад с полки «Гематологию», «Агаду» и «Жития святых»; на «Хайку» (ярдов через тридцать) я сдался. Надо добавить, что книги не только стояли на полках, но и лежали стопками на полу, причем в совершеннейшем беспорядке, то есть не по алфавиту. Я смотрел на эти залежи знания и думал, что их, может быть, принесли сюда из каких-то других помещений на Верхних ярусах. Спасли от забвения и небрежения… но как? Стащили их вниз по предательским шатким лестницам… кто-то ведь потрудился, но кто?
Я все же решился: выбрал самую крепкую с виду лестницу и полез наверх. Книги смыкались вокруг меня все теснее, и вот сомкнулись совсем. Очередной тупик. Но я был смышленым юношей и уже понял, что надо делать: я принялся надавливать на корешки – просто так, наугад, – и уже очень скоро нашёл потайной рычаг, книгу, которая чуть выдавалась из общего ряда. Я надавил на «Hortus Paradisus Terrestris», и у меня над головой открылся проход: книжная полка отъехала в сторону с тихим стоном.
Мне опять пришлось лезть по тесному, узкому коридору, который привел меня во вторую библиотеку, точно такую же, как и первая. Там тоже было прибежище для бездомных книг. И те же самые семь лестниц расходились из центра зала: вернее, три лестницы еще стояли, а остальные четыре давно обрушились. Книги на полках начинались с «Parloir aux Pitres» и заканчивались «Перпендикулярным узором», что непременно повергло бы меня в уныние, если бы я не отвлекся на размышления об изобретениях брата Нестора. Ибо в этой второй библиотеке я обнаружил его работы: они занимали почти всё свободное место на полу – запыленные и никому не нужные. Я приподнял пару ближайших холстов: рычаги, рукоятки, шпиндели. Но больше всего меня заинтересовали царапины на полу. Судя по этим глубоким шрамам в мраморе, здесь явно передвигали какие-то тяжелые приспособления. Разумеется, проследить, куда или откуда они ведут, не составляло труда. Они упирались в глухую стену. Никаких проблем: я принялся нажимать на все книги подряд, и в конце концов дверь открылась. За ней обнаружился крутой спуск в виде желоба, прямой откос в никуда. Я мог только догадываться о том, что находится там – внизу. Шарнирные кости забракованных образцов, кладбище изобретений.
Наверху что-то скрипнуло, как будто дерево застонало. Я запрокинул голову, так что кожа на горле натянулась почти до предела. Одна из панелей на потолке, до этого плотно закрытая, теперь открылась. Меня как будто парализовало: я не мог отвернуться, не мог отвести глаз, хотя именно этого мне и хотелось. Там была голова. Она показалась всего на мгновение, но и этого было достаточно. Голова была маленькая, даже с учетом расстояния, и какая-то дефективная, как у карлика; замотан ная бирюзовой шалью. Глаза – большие и красные, как у альбиноса (собственно, это и был альбинос); и еще я заметил толстые кожаные перчатки, отчего руки этого существа походили на медвежьи лапы. Я крикнул:
– Стой! – и существо тут же исчезло. Панель в потолке закрылась.
Что мне еще оставалось, кроме как броситься в погоню? Лестница тряслась и дрожала подо мной. Но все-таки выдержала. Добравшись до самого верха, я принялся лихорадочно ощупывать книги на ближайшей полке в поисках отпирающего механизма. Я даже не помню названия книги, которая открыла проход: я вообще не читал названия, я просто давил на корешки, и все. Я протиснулся в узкий лаз, оцарапав при этом шею.
В третьей библиотеке не обнаружилось никаких следов карлика. Но здесь зато не было лестниц, так что мой страх перед бесконечными повторениями стал потихонечку отступать. Я не сумел прочитать названия книг на полках, потому что не знал этого алфавита: сплошь узелки и петельки. Но самое главное отличие этого зала от двух предыдущих заключалось в том, что здесь пол был голым. Было приятно на это смотреть: никаких книжных завалов, никаких заброшенных изобретений. Идеальный порядок. А потом свет погас, и все погрузилось во тьму.
Это была абсолютная тьма, непроницаемая и сплошная – безо всякого рассеянного сумеречного свечения, которое позволяет глазам постепенно привыкнуть к сумраку. Как будто глубокие, первозданные воды хлынули в некую брешь в Пространстве. Отгородившаяся от Природы, замкнутая на себе, Башня была самой тьмой. Тьма… тьма, которую не прогонишь: она ждала, она ждет, когда Вселенная сама устремится к ней. Конец Творения, предельный итог – мир без света. Когда звезды, и луны, и бесконечные огоньки созвездий, и все, что было, и есть, и будет, всосется в некую крошечную частицу, что меньше пылинки, и все опять погрузится в Хаос.
Я как будто парил в пустоте. Не знаю, сколько прошло времени. Самое странное: я был совершенно спокоен. Безразличный и безучастный. Да, я мог бы остаться там навсегда – в этом подвешенном состоянии, в блаженном забвении, – если бы Башня сжалилась надо мной. Но она меня не пощадила. Луч света вспорол темноту. Белый, пронзительный свет, он исходил откуда-то из-под пола. Один луч. Потом – второй. Третий. Странный, сгущенный свет; в том смысле, что лучи прорезали тьму, как клинки, и свечение не распространялось за их пределы. Их было все больше и больше, этих лучей. Как будто я сидел в темной коробке, а кто-то снаружи протыкал ее булавкой. Белые лучи перекрещивались в пространстве, как паутина из переплетенных нитей у вирд, этих богинь судьбы у викингов, которые прядут нить человеческой жизни и обрывают ее по своему усмотрению.
Мне показалось, что ближайший ко мне луч тихонько гудит – нет, не гудит, а поет, как поет хрустальный бокал, если провести по нему мокрым пальцем. Я осторожно протянул левую руку и провел в воздухе поперек луча. Ничего. Ни малейшего жжения. Я повертел рукой в полосе света, рассматривая ее со всех сторон. И вдруг увидел у себя на ладони – в случайном сплетении теней и линий – лицо брата Эридуса, Его голова по размерам была не больше, чем шиллинг; он смотрел на меня с моей левой ладони и скалил зубы. На зубах у него была кровь. Он слизнул ее языком. Потом осторожно ощупал руками свое лицо. Наверное, я должен был испугаться. Но мне вдруг стало смешно. Подобно какому-то нелепому божеству, я держал в руке человеческую душу.
И тут я понял, что каждый луч был как бы смотровым отверстием, позволяющим видеть, что происходит в других частях Башни. Я видел знакомые комнаты и коридоры, и совсем незнакомые мне места – я видел их глазами горшков и кастрюль, сквозь зеркала и маятники часов, сквозь канделябр над столом в трапезной. В данном случае мои руки действовали как холщовые экраны, на которые проецировались картинки, и я наблюдал за потайной жизнью Башни, оставаясь незамеченным для объектов моих наблюдений, если таковые объекты присутствовали. Большинство комнат были пусты, большинство Дверных проемов, пусть даже и хорошо освещенных, вмещали в себя лишь туманную дымку – я так и не понял, были это затененные стекла, или в комнатах и вправду клубился туман, и это были помехи при передаче изображения. Но зато мне очень ясно показали мою спальню, где вовсю шла уборка. Все уборщики были очень похожи на того слугу, которого я вспугнул в ночь, когда меня лихорадило. Мне приходилось напрягать глаза (фигурки были не больше личинок у меня на ладони). Я видел, как эти несчастные детишки снимают белье и матрас у меня с постели. Я закричал, чтобы они прекратили, но они меня не услышали. После уборки они, похоже, принялись за дезинфекцию. Окурив спальню какими-то лампами с горящими благовониями, они стерли последние следы моего пребывания в той комнате. Как будто я был какой-то опасной инфекцией. Но мне было уже все равно. Они лишь подтвердили то, что я уже знал и так. Что этот этап моей жизни закончился.
И все же эта моя бесполезная, в сущности, власть приводила меня в восторг: вуайерист во мне ликовал, неожиданно обретя этот всевидящий глаз. Вот, например, брат Людвиг втирает какую-то мазь в лодыжку. Вот брат Нестор, голый до пояса, умерщвляет плоть, бичуя себя молотильным цепом. А вот, посмотрите на это: лежит старый Эп, а над ним суетится брат Греда. Греда снимает глазную повязку. Из глаз брата Эпа сочится тягучая жидкость, похожая на яичный белок.
Я в ужасе отвернулся и случайно влез правым ухом в луч света. И сквозь этот вощеный канал – задев барабанную перепонку, которая ударяет по молоточку, который бьет по наковальне, которая стучит по стремечку, которое щекочет улитку, которая раздражает стенки лабиринта, который передает вибрацию нервам, которые питают мозг, так что он работает без остановки, – прошел разоблачительный звук.
– Как я буду теперь играть? – причитает брат Эп. – Как я буду играть?
Но Греда не утешает его. У него вырывается долгий, протяжный, печальный стон.
Я отшатнулся, зажав ухо рукой.
– Я увидел достаточно! – закричал я в темноту. – А сейчас мне бы хотелось уйти, если никто не против!
К кому я обращался? Уж конечно, не к Богу. Если бы мне пришлось выбирать между жестоким и непостижимым Наличием и жестоким и непостижимым Отсутствием, я бы выбрал второе.
Впереди – если здесь можно было говорить о каком-то направлении – показалась прожилка цвета, прореха в сплошной темноте. Узкая полоса постепенно раздвинулась в прямоугольник, а потом – в квадрат оранжевого свечения. Когда мои глаза, уже привыкшие к темноте, вновь обрели способность видеть, я понял, что это лаз. А потом я увидел книги. Целую стену книг. Нет, только не это! Я буквально прирос к полу. И лишь появление карлика (сначала – шаль, потом – призрачно красные глаза) вывело меня из этой самоубийственной прострации. Если б не он – если б не карлик, – клянусь, я бы не сдвинулся с места, а потом кто-нибудь подобрал бы мои истлевшие кости.
– Кто ты? – спросил я. – Чего тебе от меня надо?
На этот раз карлик не убежал. Он подошел к самому краю лаза, так что он меня видел, а я его – нет. Мне это вовсе не нравилось, о чем я ему и сказал, в выражениях крепких и сочных. Карлик ответил мне – то есть, наверное, он мне ответил, – на каком-то невразумительном жаргоне. Я высунул язык и изобразил неприличный звук, как будто кто-то испортил воздух. Карлик меня передразнил. Я сделал рукой неприличный жест.
И снова зажегся свет.
Проход в новую библиотеку был не таким низким и узким, как все предыдущие, и я пролез в него без труда. Пол покрывал толстый ковер. Такой мягкий! Я смотрел на него и не верил своим глазам. В Башне не было ни одного ковра, и я уже стал забывать это приятное ощущение мягкости под ногами. Карлик снова заговорил – я не знал этого языка, но он показался мне смутно знакомым: такое бывает, когда ты пытаешься что-то вспомнить, и вот оно вертится в голове, но все равно никак не вспоминается. Я украдкой поглядывал на него, дивясь на его уродство. Он развел руками, указывая на стены, где были не только книги, но и орудия и инструменты всех известных наук. Многогранник, представляющий геометрию; механические приспособления для использования в домашнем хозяйстве; столярные и плотницкие инструменты; весы; колокольчик; магический квадрат на шестнадцать полей с числами, сумма которых в каждой строке, в каждом столбце и на главных диагоналях равнялась тридцати четырем. Была там и пустая шкатулка со стеклянной передней стенкой. Когда я сполна удовлетворил свое любопытство, карлик сделал мне знак, чтобы я подошел к письменному столу. Я послушно подошел к столу и уселся – какие удобства! – в мягкое кресло[38]
– Это Библиотека Мастера! – воскликнул я, и карлик согласно кивнул. – А это дверь. Прямо передо мной. Самая обыкновенная дверь, широкая и по росту! Что еще человеку нужно?! (На самом деле я человек скромный, и запросы у меня тоже скромные.) Я потер руки хозяйским жестом и опустил их на стол, задев пальцами свиток, запечатанный восковой печатью. Я смотрел на свиток. Карлик смотрел на меня. Я взял свиток в руки. Рядом с печатью было написано одно слово, простое слово: Novicius — новицию, или «новичку».
– Нет, это не мне, – тупо проговорил я. – Не может быть, чтобы мне. – Но альбинос уже выскользнул в приоткрытую дверь, и как я ни возмущался, он не вернулся обратно. Я пожал плечами и сломал восковую печать. С тех пор прошло много лет, но когда я вспоминаю об этом мгновении, мне представляются саркофаги: как я сдвигаю тяжелые крышки и вдыхаю прах мертвых Мастеров. У одних тел еще различимы порезы поверх запястий, где ритуальный нож проложил свои смертоносные борозды; у других между глазниц есть еще одна дырка со сколотыми краями.
Это было письмо Гербоша фон Окбы. Предсмертная записка самоубийцы.
Если ты читаешь сeйчaс этиcmpoкu, значит, меня уже нет. Нaкo-нец. Это мои последние Слова. Их былоmaк много, слов – многие миллионы, —но что значат Слова и Рукописи, похороненные в Склепах, где их никmо никогда неnpoчmёm? Кaкoй смысл в Красоте Водопада, если никmо его не увидит? Лишь в твоем Разуме я могу продлить жизнь свою —еще на кpamкuй Миг.
Насколько я знаю братьев, они неpaccкaжymmeбe всей Правды о том, кaк обрел я Смерть. Этого и следовало ожидать. Там, снаружи, мое тело предали бы земле на Пepeкpecmкe дорог, ибо ужmaк Человек устроен: кaкoй бы кoшмapнoй и жалкой ни была его Жизнь, им движет животный Инстинкт к выживанию, и Самоубийство пугает его Глубиной своего Низвержения; вот почему самоубийц хоронят в неосвященной Земле – с глаз долой.
Тыyжe встретился с Мешехом. Его Народ —Слуги Башни, они говорят на Языке Книги. За тысячу лет без Света их Кожа утратила всякую пигментацию; ихCкелem деформировался и сократился в размерах; их глаза, приспособленные к Полумраку, не выносят Дневного Света. Они суть кровяные тельца Башни, а мы, Избранники, приходящие Извне, суть ее кислород. Мешех пережил меня, кaк всякий Слуга переживает своего Хозяина-Мастера, пока усопшему не найдут замену; кaк только в Башне появится новый Мастер, новый Слуга, выдвинутый из Тьмы согласно древним Критериям, займет место старого. Я наказал Мешеху дождаться тебя; показать тебе внутреннее устройство Верхних ярусов, в том числе комнату Видения, а потом провести тебя к этой Исповеди. Хотя я и мертв, то, что тыceйчас здесь, —это устроил я. Я привел тебя сюда: я направил тебя на Путь, я оставил тебе Подсказки. Ты есть Доказательство, пусть и непризнанное остальными братьями, проклятия Башни.
Когда умирает один из Избранных, в Башню берут Новичка, дабы наше число оставалось равно Семи. По обычаю Новичка выбирают, исходя из его Coискameльcкoй Работы, каковая должна отличаться изобретательностью и новизной. Я, однако же,внес изменение в Правило и дал очень чёткое Указание: чтобы конкретно твоя Соискательская Работа представляла собой устройство, уже существующее : чтобы ты сам, независимо от Башни, изобрел механизм, идентичный одному из тех, что уже создали твои Наcmaвники. Я даже не сомневаюсь, что брат Нестор сильно обидится на тебя за этот воображаемый плагиат. Но все, что он создал сmaким трудом, у меня уже есть: пылится где-то на верхних ярусах. Ибо Башня содержит в себе всю Премудрость: это великое Море, из кomoрого небрежный Рыбак, Человечество, неосознанно извлекает свои Познания, свое Искусство иMузыку. Лишь Божья Воля не дала нам приблизиться к Абсолютному Знанию. Многие ярусы обвалились,maк что их Библиотеки уже недоступны; обширные области Башни зaкpыты для доступа. Сотни слуг живут и умирают на Верхних ярусах, и их единственное Занятие —спасать материалы из аварийных участков, дабы они не пропали навсегда.И всё же масштаб этого Вырождения не может скрыть горькую Правду. Тo, чmо Учёные и Мыслители называют прогрессом, есть всего-навсего Краткое Повторение. Вточности, кaк с твоим Изобретением – созданным независимо от Башни, —коmорое было одновременно новатор-cкuмu заимствованным, одновременно подлинником и копией, то же самое происходит со всеми творениями Избранных: в лучшем случае нам позволяют заново совершить повторное Открытие —наткнуться на чmo-тоmaкoe, чmо изначально принадлежало нам. Воображение не свободно. Ибо нельзя совершить Оmкрытие вне пределов Творения: всё, чmо мы создаем, уже существует в Божественном Разуме.
Годами мне удавалось не думать об этом: я занимался Работой и выдумывал Ритуалы для этой Работы, поддерживая Иллюзию, что в этом есть Смысл и Цель. В чем Цель и Смысл Ритуала? В Повторении. В Неизменности и Постоянстве. Башня это не более, чем Повторение, неизменное и постоянное. Это движение, но движение Бесцельное —ценой неизмеримой Жертвы.
Но вот пришло Время, когда я понял, чmo не могу больше терпеть. Наверное, ты уже знаешь неловкую Правду о «Полном и всеобъемлющем лексиконе всего сущего» браmа Эридуса; а именно, чmо наш учёный Друг просто придумывает Язык. Но не суди его слишком поспешно. В библиотеках на Верхних ярусах есть сотни книг на придуманных и мертворожденных языках; и словари этих языков – будь то языки, на которых говорят до сих пор, или от которых отказались совсем недавно, или говорили в глубокой древности, а сейчас уже не говорят, – давно составлены. Но брат Эридус об этом не знает. Этот подлог, этот вымысел ~ это просто стремление выйти из Затруднительного положения, в кomopoе я поставил его, не снабдив необходимым Филологическим Материалом. Признаюсь, я и вправду мешал ему в его Работе.
С братом Нестором – который счumaem меня вором и плагиатором —я пошутилmoчнomaк же.
С музыкантами, Эпом и Гредой – тоже.
С братом Людвигом —которому я предложил некорректную Теорему – тоже.
С братом Каем – если бы его Мастерство вдруг дало сбой, и его Гений его подвел– я поступил быmaк же.
Ты, наверное, понимаешь, в чем вся Ирония; мне же потребовалось много лет, чтобы это понять. Башня меня перехитрила. Подобно коварному Левиафану, она существует и управляет своим бытием, превращая