Страница:
— Мне уже надоело это нелепое празднество, — признался Иегуда, словно мысли его угадал. — Может быть, пора домой, в теплые постели? В замке мне все-таки больше нравится, чем здесь.
— Можно и в замок, — согласился Рональд, но тут музыканты забили в барабаны, и верхом на химере на сцену выехала танцовщица.
Химера тотчас же убежала; танцовщица, спрыгнувшая с ее спины, сбросила полупрозрачное одеяние, обнажив белоснежный живот и молочные плечи.
Музыканты заиграли нечто восточное, сарацинское — как ни странно, даже приятное уху. Да что там приятное — просто чарующее!
Девушка выпрямила спинку и сделалась недвижна, как статуя. Граф поразился ее совершенной красоте: должно быть, и лицо ее, скрытое вуалью, было столь же прекрасно, как и тело. Только вот глаза отчего-то насторожили Рональда — где-то он уже их видел!
Химера, стоящая напротив замершей красавицы, раздувалась и явно готовилась наброситься. У Рональда даже мышцы напряглись — инстинкт чуть было не толкнул его на сцену: закрыть грудью красавицу, спасти от грозящей ей опасности.
Но никакой опасности не было — он понял это, как только химера сделал первый бросок. Танцовщица преловко увернулась, показав залу белые ягодицы из-под взлетевшей юбочки.
Химера нападала на нее со всех сторон, извиваясь буквально змеей — сверху (красавица закрывалась белоснежными руками), с боков (красавица вертела лунными боками), снизу (тут красавица и вовсе поднимала юбочку, составленную из блестящих лент). При этом она успевала бить в бубен, изгибаясь под стремительными выпадами химеры, стремящейся вцепиться в нее своими мерзкими лапами…
Ее божественный живот занимал все помыслы Рональда. Бывают такие красивые животы: вокруг нежного кружочка пупка он поднимается кольцом лунных гор. Его белизна была молоком расплесканных в безвоздушном пространстве звезд. Рональд задыхался. Космос, в котором больше не было ни глотка живительного кислорода, овладевал им, он подался вперед и прикоснулся губами к этому белоснежному, дивному животу.
— Ты что, о Рональд! — прошипел Иегуда в самое его ухо. — Разве ты не видишь, что это мужчина!
Рональд оторопел, у него даже волосы дыбом поднялись.
Чаровница послала залу воздушный поцелуй, извернулась ласковой кошкой и убежала со сцены, шурша разноцветными шелками.
— Мужчина? — выдохнул Рональд. Состояние его было близко к смерти.
— Я же вижу — сквозь одежду, разумеется! — досадливо сказал Иегуда (одежды на танцовщице, впрочем, было совсем мало). — Пойдем отсюда.
Он вытащил Рональда из харчевни, сжав его локоть костлявой рукой.
— Не может быть! — воскликнул Рональд, ударяя себя кулаком по лбу. — Просто не может быть! У нее… у него был такой бархатный живот…
— У дьявола сотни искушений даже для благоразумных юношей, — строго сказал монах. — Знай же, о Рональд, что я сообщил тебе только половину правды. Вся правда в том, что это был не просто мужчина, а наш радушный хозяин.
— Маркиз! — беззвучно крикнул Рональд, обхватывая голову. — Глаза! Его глаза! Я же их почти узнал!
— Если ты станешь переживать из-за того, что произошло, Сатана еще и на твоем чувстве вины сыграет. Непонятно, что он замышляет.
Иегуда взял его за локоть с такой силой, что даже кость заболела, и вывел из избушки на курьих ножках. Рональд шел, как пьяный, качая головой и сокрушенно глядя долу. Столь сильную горечь он ощущал в душе своей, что едва не полетел с лестницы.
В молчании оба друга взобрались на коней и поскакали сквозь темный лес.
— Не хочу в замок, — признался Рональд. — Там же…
— Да, маркиз, — кивнул Иегуда. — Нужно привыкать к местным нравам: заметь, друг мой, здесь все перевертыши. Я временами даже перестаю понимать, где настоящий маркиз, — в том франте, что блистает новыми туалетами, или в том развратнике, что способен вот так вот крутить своим задом перед животными… Или Агвилла — кто он? Тот глупый и отважный орел, что ловит ворон вечера напролет — или тот просвещенный наукотворец, что стал нам с тобой другом?
Гантенбайн и безымянный конь Иегуды неслись сквозь чащу; сам их бег успокаивал, становилось легче дышать, вольнее думать.
— Мы не зря поприсутствовали на этих именинах сердца, — утешил его Иегуда. — Я узнал кое-что о Муравейнике. Существует тайная тропа в лесу, по которой в каждое полнолуние в деревню приходят мертвецы. Маркиз даже имперским войскам сообщил о ее существовании.
— А почему каждое полнолуние?
— Вот это неизвестно. Знают лишь только, что каждое полнолуние по ней вновь приходят из Муравейника все мертвецы, что были убиты… — тут Слепец призадумался на мгновение. — Вернее, не убиты — ибо как убить уже мертвого? — а, скажем так, потеряли приличный вид (ну там руки им отрубили в битве или голову). Понимаешь? То есть, если тело мертвеца перестало ему годиться по причине полученных им повреждений, он сбрасывает это тело, как змеи — кожу, а душа его исчезает. И в каждое новолуние, обзаведшись новым, без единого шрама телом, возвращается вновь.
— То есть мертвецов и вовсе нельзя истребить? — Рональд даже задохнулся.
— Обычным оружием — нет. Даже если сжечь мертвеца дотла, в полнолуние он вернется. Некоторые мертвецы, обычно начальники над остальными, возвращались и не в полнолуние, но таких случаев на памяти наших друзей-кентавров было два-три. Это были всегда — еще и при жизни — особые люди, а после смерти они являлись посланцами, чтобы передать какую-нибудь важную весть. Но это исключение. Нам надо искать тропу мертвецов — ту дорогу, по которой они, как муравьи, чувствуя запах друг друга, идут из своего каменного города.
— Стой! — крикнул Рональд, и Гантенбайн резко затормозил передними лапами, едва не сбросив на землю седока. Конь Иегуды промчался на несколько шагов дальше, затем тоже остановился. Оба слезли и впились глазами в то, что лежало у их ног.
Это была женщина, молодая темноволосая крестьянка. Лицо ее было бледно, словно иней покрыл его белилами из гримерной. Одежда же несчастной вымокла от крови и казалась от этого картонной.
Иегуда пощупал пульс:
— Уже не спасти.
— Похоже на то, что на нее напал дикий зверь, — предположил Рональд.
— Да, зверь — зверь без когтей и клыков. На всем теле ни одного резаного ранения, разве что царапины от веток. Ее душили — причем не руками. Если и животное могло это сделать, так только огромная змея. Я видел таких в Африке — но здесь ничего подобного не водится.
— Здесь что угодно может водиться.
— Вот именно, — согласился Слепец. — Что угодно.
Он поднял несчастную и перебросил ее тело через луку седла.
— Отвезем ее в замок или в деревню? — спросил Рональд.
— Похороним подальше, в лесу. И никому ничего не скажем.
— Что ты имеешь в виду? — поразился Рональд.
— Нужно поддерживать хрупкий мир. Если ее убили маркизовы слуги, мы, конечно, должны сделать это достоянием гласности; но, сдается мне, много у кого из народных вождей могло возникнуть искушение подбросить предлог для продолжения войны.
— Что значит «похороним»? — Рональд усилием воли заставлял себя мыслить в рамках местных категорий. — Разве она не воскреснет и не вылезет из-под земли?
— В таком виде — не воскреснет, — покачал головой Иегуда. — Я подробно расспрашивал териантропов о мертвецах: они говорят, что оживают только те, чье тело не было сильно изуродовано смертью. Ее душа отправится в Муравейник и только там обретет новое тело. Но у нас есть шанс встретить ее в деревне и подробно обо всем расспросить.
Зеленые лапы елей, прохладный воздух, мягко хрустящие под ногами иголки — мир слишком красив, чтобы в нем ежедневно происходили столь мрачные вещи. Они вырыли яму лопаткой, которую извлек из-под своего поистине волшебного плаща Иегуда, опустили туда труп и быстренько забросали комьями земли — а потом аккуратно положили на могилу заранее срезанный дерн. Они работали споро, словно всю жизнь занимались гробокопательством, и это Рональда неприятно удивило.
— Покойся в мире! — грустно сказал Иегуда. — Хороним тебя без креста и молитвы — но когда-нибудь ты получишь и то, и другое.
Они вскочили на коней и продолжили свой путь как ни в чем не бывало.
— Кто мог сделать такое? Зачем?
— Странный вопрос: мы оказались в месте, о котором практически ничего не знаем. Сотворить с ней такое грешное дело мог кто угодно: маркизовы слуги, какой-нибудь зверь, им созданный, мертвецы, даже кто-нибудь из крестьян поизвращенней…
— Маркиз… — попробовал слово на вкус Рональд, затем почти старчески пожевал челюстью. — А что ты думаешь по поводу той истории, что мне рассказали крестьяне о юности маркиза и его черных делах? Нет ли связи между появлением Муравейника и опытами маркиза: ведь он поистине могущественный волшебник — или ученый, не знаю, каким словом его и назвать…
— Дьявол приходит тогда, когда люди к нему готовы, — сказал Иегуда. — Это Господь приходит и к праведникам, и к грешникам — тогда, когда сочтет нужным, а дьявол приходит только по желанию самих людей — и никогда к тем людям, которые его не приглашали. Я чувствую нечестие в замке; оно угнездилось давно и прочно. Маркиз мог и не вытворять всех тех мерзостей, что приписывают ему крестьяне. Да, он жестокий феодал, может быть, самую малость более жестокий, чем все прочие. Да, он искусный ученый и мог применять против крестьян новейшие методы науки — не в этом дело. Важно то, что такие, как он, могут существовать в наше время — и не только существовать, но и по малейшей своей прихоти губить целые деревни, стремиться к убийству сотен людей, чтобы избавиться от головной боли, ронять престиж дворянства, представая перед крестьянами и чудовищами-язычниками в сомнительных ролях… На ровном месте ничего и никогда не происходит: мы, первое и второе сословия, стали шутами в глазах сословия третьего, злыми и жестокими клоунами — и сама природа содрогнулась от играемой нами комедии и извергла из преисподней тварей, чтобы погубить нас всех… Все мы — злодеи-дворяне, отбирающие последнее у своих крестьян, чтобы блеснуть на балу у короля в новом туалете, монахи вроде меня, затворившиеся в своих кельях и размышляющие о проблемах, не имеющих никакого отношения к жизни, сами крестьяне, не видящие ни света, ни дороги к Богу, — все мы были готовы к появлению этих тварей, мы их не то, чтобы ждали — мы были не очень-то против их визита…
Замок вырастал перед ними громадами башен. Стражи, узнав неповторимый бег коня Рональда, стали спускать мост.
У входа в замок их ждал маркиз.
— Скорее, скорее, мыть руки и за стол! — воскликнул он. — Где это вас носило?
— Поспешим, — сказал Иегуда, направляясь к поставленному во дворе умывальнику. Бракксгаузентрупп скрылся в главной башне, где располагалась уже знакомая им пиршественная зала.
— Не может быть, чтобы там был маркиз! — с горячностью прошептал Рональд, намыливая руки. — Не мог он так быстро вернуться в замок. Мы скакали быстрее ветра — и даже на… даже на непредвиденные обстоятельства потратили минут десять, не больше.
— Ну я же видел, — настаивал на своем Иегуда. Рональд только плечами пожал, внутренне торжествуя.
Однако когда они вошли в пиршественный зал, ставшая уже привычной тошнота вернулась. Маркиз был в белом платье — иначе это одеяние трудно было назвать даже при всем желании — с красным вышитым сердечком на животе, точно на том месте, где Рональд приложился губами к бархатному чреву танцовщицы. Иегуда вытаращил глаза.
— Друг мой, что же вы все на мой живот смотрите? — нахмурил брови маркиз, впрочем, не без кокетства; Иегуда резко перевел взгляд на ручку двери. «А ведь Иегуда сердечка видеть не должен», — тут же подумал Рональд, и от сердца отлегло. Вместо стыда явилось любопытство — что же монах нашел в животе маркиза?
Гости расселись по местам и склонились над блюдами, приготовившись хрюкать.
— Тема сегодняшней беседы — любовь, — капризно заявил маркиз. — Итак, что, по-вашему, любовь, с чем ее едят и с какой стороны к ней надо подходить?
Лукас, успевший, хоть и с опозданием, прискакать к ужину, разлепил толстые губы и важно начал:
— О, это сложно… сложно почувствовать, сложно пережить… Любить — это сложно…
— С такой формой задницы, как у вас, жить, любить и чувствовать, действительно сложно, — признал маркиз. Лукас покраснел, надул губы и сел, пытаясь сохранить значительный вид.
— Я хотел сказать, что женщины, эти дивные создания, нектар и амброзия нашего времени… — тут барону, по обыкновению, не хватило слов, и он умолк.
— Женщины, несомненно, циничны и злы в душе своей, — поспешно вставил Иегуда.
— Женщины, несомненно, добры и прекрасны в лучших своих проявлениях, — возразил Рональд.
— Добро, зло — все это для женщины не этические категории, а бижутерия, украшения, арабески, — досадливо махнув рукой, сказал маркиз. — Сегодня она думает, что добро удивительно подойдет к ее новым сапожкам — ну и наденет добро; завтра ей покажется, что зло дивно гармонирует с черным цветом ее платья — ну и напялит на себя зло…
Он с горечью опустил глаза.
— Однако я имел в виду вовсе не любовь к женщине, — сказал он. — Вернее, не только любовь к женщине — любовь к своей семье, своим друзьям, любовь к людям, наконец. Видите эти раны? — и маркиз закатал рукав своей батистовой рубашки, показав следы от кандалов. — Их нанесла мне Любовь. Меня отправили грести на галерах только потому, что я искал способа сделать людей немного счастливее.
— Расскажите поподробнее, — попросил Рональд.
— Все очень просто: когда мне было чуть меньше, чем вам, я приехал в замок своего отца из столицы, где учился в университете. У меня была полная голова светлых мыслей: хотелось принести пользу своей стране, осчастливить страждущих. Я владел высоким искусством: я превзошел все науки и постиг тайны чисел. Реальность покорялась моим рукам, словно глина — скульптору. И я хотел научить своему божественному ремеслу местных крестьян. Я поступил в сельские учителя и вместо рекомендуемого Министерством просвещения занудства — всяким там арифметике, чистописанию и античной литературе — стал обучать крестьян чародейству. Мне хотелось, чтобы они стали свободнее, перестали зависеть от непогоды и превратностей судьбы. Я учил их превращаться в животных и насыщаться теми богатствами, что дарует нам лес; летать по воздуху и творить живых существ по своему усмотрению. Но на что они употребили свой дар? На то, чтобы обращаться в волков и пугать своих же односельчан; на то, чтобы воровать младенцев, влетая в дома сквозь окна и трубы: на то, чтобы создавать отвратительных монстров… Он налил себе вина и выпил залпом.
— Видит Бог: я ни в чем не был виноват. И когда прибыли посланцы папы Римского и заковали меня в железо, я искренне не понимал, чем же я провинился. Я понял это, когда был обычным гребцом на галерах, когда клейменые пираты плевали мне, потомку благороднейшего рода, в лицо и били меня ногами, когда я вынужден был участвовать в мерзких оргиях, проистекающих от отсутствия в тюрьме женщин… Как все это противно! Но одному неволя научила меня — я понял, чем же отличаюсь от этих людей. Я искал новых путей, мой разум был открыт для всех знаков и сведений; все же остальные — папа Римский, уголовники, крестьяне — не в силах были подняться выше дерьма, в котором привыкли жить. Этим людям не нужна наука, им не нужно счастье — вот что я понял. И преисполнился к ним ненависти. Вот видите: от любви к людям до ненависти к ним — всего полшага. И тысячи километров, которые проделала за пять лет моя галера…
Почавкивание гостей стало ритмичным, словно и они были гребцами на галерах — только гребли челюстями.
— У меня было последнее место, где я хотел укрыться: мой замок. Я женился, моя жена принесла мне сына. Я желал успокоиться в семейном гнездышке, отгородившись от всего мира. Сына я воспитывал по собственной методе, пытаясь сделать его сильным и помочь ему стать таким, как его отец… Увы. Все закончилось плохо, так плохо…
— А что за странное имя: Гнидарь? Это вы его так назвали?
— Я, — почти гордо ответствовал маркиз. — А назвал я его так, чтобы мальчик сразу понял, что жизнь — не только летний день. Разве я не знал, что дети в дворянской школе его задразнят насмерть? Знал. И все-таки назвал его именно так, чтобы сразу сформировать в нем силу характера и способность постоять за себя.
Рональд сглотнул.
— А он набросился на меня с мечом, начитавшись вдохновенно-демократического бреда. Я увещевал его, даже скрестив с ним клинки…
На лице маркиза отобразилась смертная тоска.
— И все зря, все, все-все годы мучений и исканий. Сына я воспитал прескверно, жена моя сбежала с каким-то французиком… Жизнь прожита даром, и прожита отвратно.
Он поднял бокал с темной жидкостью.
— Вот: пью яд в вашу честь. Это мышьяк, самый что ни на есть чистый.
Он выпил залпом и с бледным лицом повалился под стол.
Рональд вскочил с места.
— Стойте! — крикнул он. — Агвилла, противоядие…
— От мышьяка не бывает противоядий, — сказал маркиз, поднимаясь, — особенно в таких дозах. А ведь вы попались на мою удочку, мой юный друг, попались!
И он улыбнулся, кротко и благодушно.
— А я вот не попался, — улыбнулся в ответ Иегуда. — Я уже привык к вашему чувству юмора.
— Весьма польщен, — кивнул маркиз. Гости шумно зачавкали, желая показать свое участие в беседе.
— Теперь все, что у меня осталось, — это мои милые териантропы. В них нет ничего человеческого: не обольщайтесь, глядя хотя бы вот на этого птенчика (при этих словах Агвилла улыбнулся глазами). Но мне с ними покойно, мне с ними уютно. Впрочем, и с вами тоже, мои дорогие гости.
— Ценю ваше расположение, — щеголял Иегуда своим знанием политеса, — Но, пожалуйста, не забывайте, что мы здесь ненадолго. Правитель Арьес и его святейшество папа Каликст поручили нам найти короля Эбернгарда. Не поможете ли советом? Может быть, вы знаете что-нибудь о судьбе короля?
— Знаю, и очень много, — невозмутимо отвечал маркиз, и рональдово сердце чуть не выскочило из груди от волнения, — он же целых пять лет прожил в соседнем монастыре св. Ингеборги.
— А где этот монастырь? Я успел осмотреть всю округу, но его что-то не заметил.
— Монастыря больше нет, — вздохнул Альфонс Бракксгаузентрупп. — Его сравняли с землей подлые разбойники во главе с батькой Полифемом. А спасшихся монахов приютил на земле своего поместья Кверкус Сквайр. Там вы и можете найти людей, лично общавшихся с королем Эбернгардом и, возможно, знающих, куда уже он отправился после того, как покинул наши уединенные места.
— Не знаю, как вас и благодарить за столь ценные сведения! — воскликнул Рональд.
— Вы настоящий сын своего отца: столь же вежливы и столь же лукавы, — улыбнулся маркиз.
— Вы знали моего отца? — почти прошептал Рональд.
— Еще бы! Ведь он приехал сюда год спустя после короля, когда в округе только появились первые мертвецы. Что за цель у него была — не знаю. Только и он исчез вслед за королем, и никто не знает, куда.
Вот тут сердце Рональда действительно ударилось о его грудную клетку так, что затрещала материя рубашки.
— Как? Что? Не может… — пробормотал он.
— Еще как может, — заверил маркиз. — Съездите завтра — нет, лучше послезавтра, когда Кверкус вернется из Рима, потолкуйте с ним и монахами, чем черт не шутит, вдруг ваш батюшка или король оставили им какой-нибудь адрес, куда можно писать до востребования. Все, обед окончен, пойду сосну часок-другой.
Гости повалили из зала густой толпой, набив карманы конфетами.
Иегуда, почувствовав, что тяжеленная дверь в залу так и норовит захлопнуться и прижать кого-нибудь из маркизовых нахлебников, придерживал ее плечом, ожидая, пока все не выйдут. Последним выходил Лукас; он остановился с заинтересованным лицом и спросил:
— Может быть, вы всегда теперь будете дверь держать, раз это у вас так хорошо получается? А я могу признать вас за это своим вассалом и пообещать свое покровительство?
— Нет уж, спасибо! — грубо отвечал Иегуда. — Сами и держите, раз уж на то пошло.
Этот случай, видимо, настолько запал ему в душу, что, уже идя в свою спальню, он вполголоса сказал графу:
— Вот так и происходит закрепощение — Авель говорит: Каин, что-то у тебя хозяйство не ладится, овцы не кормлены, огород не полот, посуда не мыта, давай я тебе помогу. И вмиг превращает его покрытую тернием землю и оплетенный пауками дом в цветущий уголок. А Каин, глядя на это, и говорит: «Авель, больно хорошо ты работаешь — оставайся-ка у меня рабом, а я, раз к труду не приспособлен, буду дворянином. Денег я тебе платить не буду, но зато все будет по изначально задуманной гармонии. Всяк делает то, к чему он способен, и это закон, дарованный Господом, — разве нет?». И Авель остается — по инерции: он же любит преображать этот мир своими чудесными руками, а остальные вопросы его мало волнуют…
ГЛАВА 8
— Можно и в замок, — согласился Рональд, но тут музыканты забили в барабаны, и верхом на химере на сцену выехала танцовщица.
Химера тотчас же убежала; танцовщица, спрыгнувшая с ее спины, сбросила полупрозрачное одеяние, обнажив белоснежный живот и молочные плечи.
Музыканты заиграли нечто восточное, сарацинское — как ни странно, даже приятное уху. Да что там приятное — просто чарующее!
Девушка выпрямила спинку и сделалась недвижна, как статуя. Граф поразился ее совершенной красоте: должно быть, и лицо ее, скрытое вуалью, было столь же прекрасно, как и тело. Только вот глаза отчего-то насторожили Рональда — где-то он уже их видел!
Химера, стоящая напротив замершей красавицы, раздувалась и явно готовилась наброситься. У Рональда даже мышцы напряглись — инстинкт чуть было не толкнул его на сцену: закрыть грудью красавицу, спасти от грозящей ей опасности.
Но никакой опасности не было — он понял это, как только химера сделал первый бросок. Танцовщица преловко увернулась, показав залу белые ягодицы из-под взлетевшей юбочки.
Химера нападала на нее со всех сторон, извиваясь буквально змеей — сверху (красавица закрывалась белоснежными руками), с боков (красавица вертела лунными боками), снизу (тут красавица и вовсе поднимала юбочку, составленную из блестящих лент). При этом она успевала бить в бубен, изгибаясь под стремительными выпадами химеры, стремящейся вцепиться в нее своими мерзкими лапами…
Ее божественный живот занимал все помыслы Рональда. Бывают такие красивые животы: вокруг нежного кружочка пупка он поднимается кольцом лунных гор. Его белизна была молоком расплесканных в безвоздушном пространстве звезд. Рональд задыхался. Космос, в котором больше не было ни глотка живительного кислорода, овладевал им, он подался вперед и прикоснулся губами к этому белоснежному, дивному животу.
— Ты что, о Рональд! — прошипел Иегуда в самое его ухо. — Разве ты не видишь, что это мужчина!
Рональд оторопел, у него даже волосы дыбом поднялись.
Чаровница послала залу воздушный поцелуй, извернулась ласковой кошкой и убежала со сцены, шурша разноцветными шелками.
— Мужчина? — выдохнул Рональд. Состояние его было близко к смерти.
— Я же вижу — сквозь одежду, разумеется! — досадливо сказал Иегуда (одежды на танцовщице, впрочем, было совсем мало). — Пойдем отсюда.
Он вытащил Рональда из харчевни, сжав его локоть костлявой рукой.
— Не может быть! — воскликнул Рональд, ударяя себя кулаком по лбу. — Просто не может быть! У нее… у него был такой бархатный живот…
— У дьявола сотни искушений даже для благоразумных юношей, — строго сказал монах. — Знай же, о Рональд, что я сообщил тебе только половину правды. Вся правда в том, что это был не просто мужчина, а наш радушный хозяин.
— Маркиз! — беззвучно крикнул Рональд, обхватывая голову. — Глаза! Его глаза! Я же их почти узнал!
— Если ты станешь переживать из-за того, что произошло, Сатана еще и на твоем чувстве вины сыграет. Непонятно, что он замышляет.
Иегуда взял его за локоть с такой силой, что даже кость заболела, и вывел из избушки на курьих ножках. Рональд шел, как пьяный, качая головой и сокрушенно глядя долу. Столь сильную горечь он ощущал в душе своей, что едва не полетел с лестницы.
В молчании оба друга взобрались на коней и поскакали сквозь темный лес.
— Не хочу в замок, — признался Рональд. — Там же…
— Да, маркиз, — кивнул Иегуда. — Нужно привыкать к местным нравам: заметь, друг мой, здесь все перевертыши. Я временами даже перестаю понимать, где настоящий маркиз, — в том франте, что блистает новыми туалетами, или в том развратнике, что способен вот так вот крутить своим задом перед животными… Или Агвилла — кто он? Тот глупый и отважный орел, что ловит ворон вечера напролет — или тот просвещенный наукотворец, что стал нам с тобой другом?
Гантенбайн и безымянный конь Иегуды неслись сквозь чащу; сам их бег успокаивал, становилось легче дышать, вольнее думать.
— Мы не зря поприсутствовали на этих именинах сердца, — утешил его Иегуда. — Я узнал кое-что о Муравейнике. Существует тайная тропа в лесу, по которой в каждое полнолуние в деревню приходят мертвецы. Маркиз даже имперским войскам сообщил о ее существовании.
— А почему каждое полнолуние?
— Вот это неизвестно. Знают лишь только, что каждое полнолуние по ней вновь приходят из Муравейника все мертвецы, что были убиты… — тут Слепец призадумался на мгновение. — Вернее, не убиты — ибо как убить уже мертвого? — а, скажем так, потеряли приличный вид (ну там руки им отрубили в битве или голову). Понимаешь? То есть, если тело мертвеца перестало ему годиться по причине полученных им повреждений, он сбрасывает это тело, как змеи — кожу, а душа его исчезает. И в каждое новолуние, обзаведшись новым, без единого шрама телом, возвращается вновь.
— То есть мертвецов и вовсе нельзя истребить? — Рональд даже задохнулся.
— Обычным оружием — нет. Даже если сжечь мертвеца дотла, в полнолуние он вернется. Некоторые мертвецы, обычно начальники над остальными, возвращались и не в полнолуние, но таких случаев на памяти наших друзей-кентавров было два-три. Это были всегда — еще и при жизни — особые люди, а после смерти они являлись посланцами, чтобы передать какую-нибудь важную весть. Но это исключение. Нам надо искать тропу мертвецов — ту дорогу, по которой они, как муравьи, чувствуя запах друг друга, идут из своего каменного города.
— Стой! — крикнул Рональд, и Гантенбайн резко затормозил передними лапами, едва не сбросив на землю седока. Конь Иегуды промчался на несколько шагов дальше, затем тоже остановился. Оба слезли и впились глазами в то, что лежало у их ног.
Это была женщина, молодая темноволосая крестьянка. Лицо ее было бледно, словно иней покрыл его белилами из гримерной. Одежда же несчастной вымокла от крови и казалась от этого картонной.
Иегуда пощупал пульс:
— Уже не спасти.
— Похоже на то, что на нее напал дикий зверь, — предположил Рональд.
— Да, зверь — зверь без когтей и клыков. На всем теле ни одного резаного ранения, разве что царапины от веток. Ее душили — причем не руками. Если и животное могло это сделать, так только огромная змея. Я видел таких в Африке — но здесь ничего подобного не водится.
— Здесь что угодно может водиться.
— Вот именно, — согласился Слепец. — Что угодно.
Он поднял несчастную и перебросил ее тело через луку седла.
— Отвезем ее в замок или в деревню? — спросил Рональд.
— Похороним подальше, в лесу. И никому ничего не скажем.
— Что ты имеешь в виду? — поразился Рональд.
— Нужно поддерживать хрупкий мир. Если ее убили маркизовы слуги, мы, конечно, должны сделать это достоянием гласности; но, сдается мне, много у кого из народных вождей могло возникнуть искушение подбросить предлог для продолжения войны.
— Что значит «похороним»? — Рональд усилием воли заставлял себя мыслить в рамках местных категорий. — Разве она не воскреснет и не вылезет из-под земли?
— В таком виде — не воскреснет, — покачал головой Иегуда. — Я подробно расспрашивал териантропов о мертвецах: они говорят, что оживают только те, чье тело не было сильно изуродовано смертью. Ее душа отправится в Муравейник и только там обретет новое тело. Но у нас есть шанс встретить ее в деревне и подробно обо всем расспросить.
Зеленые лапы елей, прохладный воздух, мягко хрустящие под ногами иголки — мир слишком красив, чтобы в нем ежедневно происходили столь мрачные вещи. Они вырыли яму лопаткой, которую извлек из-под своего поистине волшебного плаща Иегуда, опустили туда труп и быстренько забросали комьями земли — а потом аккуратно положили на могилу заранее срезанный дерн. Они работали споро, словно всю жизнь занимались гробокопательством, и это Рональда неприятно удивило.
— Покойся в мире! — грустно сказал Иегуда. — Хороним тебя без креста и молитвы — но когда-нибудь ты получишь и то, и другое.
Они вскочили на коней и продолжили свой путь как ни в чем не бывало.
— Кто мог сделать такое? Зачем?
— Странный вопрос: мы оказались в месте, о котором практически ничего не знаем. Сотворить с ней такое грешное дело мог кто угодно: маркизовы слуги, какой-нибудь зверь, им созданный, мертвецы, даже кто-нибудь из крестьян поизвращенней…
— Маркиз… — попробовал слово на вкус Рональд, затем почти старчески пожевал челюстью. — А что ты думаешь по поводу той истории, что мне рассказали крестьяне о юности маркиза и его черных делах? Нет ли связи между появлением Муравейника и опытами маркиза: ведь он поистине могущественный волшебник — или ученый, не знаю, каким словом его и назвать…
— Дьявол приходит тогда, когда люди к нему готовы, — сказал Иегуда. — Это Господь приходит и к праведникам, и к грешникам — тогда, когда сочтет нужным, а дьявол приходит только по желанию самих людей — и никогда к тем людям, которые его не приглашали. Я чувствую нечестие в замке; оно угнездилось давно и прочно. Маркиз мог и не вытворять всех тех мерзостей, что приписывают ему крестьяне. Да, он жестокий феодал, может быть, самую малость более жестокий, чем все прочие. Да, он искусный ученый и мог применять против крестьян новейшие методы науки — не в этом дело. Важно то, что такие, как он, могут существовать в наше время — и не только существовать, но и по малейшей своей прихоти губить целые деревни, стремиться к убийству сотен людей, чтобы избавиться от головной боли, ронять престиж дворянства, представая перед крестьянами и чудовищами-язычниками в сомнительных ролях… На ровном месте ничего и никогда не происходит: мы, первое и второе сословия, стали шутами в глазах сословия третьего, злыми и жестокими клоунами — и сама природа содрогнулась от играемой нами комедии и извергла из преисподней тварей, чтобы погубить нас всех… Все мы — злодеи-дворяне, отбирающие последнее у своих крестьян, чтобы блеснуть на балу у короля в новом туалете, монахи вроде меня, затворившиеся в своих кельях и размышляющие о проблемах, не имеющих никакого отношения к жизни, сами крестьяне, не видящие ни света, ни дороги к Богу, — все мы были готовы к появлению этих тварей, мы их не то, чтобы ждали — мы были не очень-то против их визита…
Замок вырастал перед ними громадами башен. Стражи, узнав неповторимый бег коня Рональда, стали спускать мост.
У входа в замок их ждал маркиз.
— Скорее, скорее, мыть руки и за стол! — воскликнул он. — Где это вас носило?
— Поспешим, — сказал Иегуда, направляясь к поставленному во дворе умывальнику. Бракксгаузентрупп скрылся в главной башне, где располагалась уже знакомая им пиршественная зала.
— Не может быть, чтобы там был маркиз! — с горячностью прошептал Рональд, намыливая руки. — Не мог он так быстро вернуться в замок. Мы скакали быстрее ветра — и даже на… даже на непредвиденные обстоятельства потратили минут десять, не больше.
— Ну я же видел, — настаивал на своем Иегуда. Рональд только плечами пожал, внутренне торжествуя.
Однако когда они вошли в пиршественный зал, ставшая уже привычной тошнота вернулась. Маркиз был в белом платье — иначе это одеяние трудно было назвать даже при всем желании — с красным вышитым сердечком на животе, точно на том месте, где Рональд приложился губами к бархатному чреву танцовщицы. Иегуда вытаращил глаза.
— Друг мой, что же вы все на мой живот смотрите? — нахмурил брови маркиз, впрочем, не без кокетства; Иегуда резко перевел взгляд на ручку двери. «А ведь Иегуда сердечка видеть не должен», — тут же подумал Рональд, и от сердца отлегло. Вместо стыда явилось любопытство — что же монах нашел в животе маркиза?
Гости расселись по местам и склонились над блюдами, приготовившись хрюкать.
— Тема сегодняшней беседы — любовь, — капризно заявил маркиз. — Итак, что, по-вашему, любовь, с чем ее едят и с какой стороны к ней надо подходить?
Лукас, успевший, хоть и с опозданием, прискакать к ужину, разлепил толстые губы и важно начал:
— О, это сложно… сложно почувствовать, сложно пережить… Любить — это сложно…
— С такой формой задницы, как у вас, жить, любить и чувствовать, действительно сложно, — признал маркиз. Лукас покраснел, надул губы и сел, пытаясь сохранить значительный вид.
— Я хотел сказать, что женщины, эти дивные создания, нектар и амброзия нашего времени… — тут барону, по обыкновению, не хватило слов, и он умолк.
— Женщины, несомненно, циничны и злы в душе своей, — поспешно вставил Иегуда.
— Женщины, несомненно, добры и прекрасны в лучших своих проявлениях, — возразил Рональд.
— Добро, зло — все это для женщины не этические категории, а бижутерия, украшения, арабески, — досадливо махнув рукой, сказал маркиз. — Сегодня она думает, что добро удивительно подойдет к ее новым сапожкам — ну и наденет добро; завтра ей покажется, что зло дивно гармонирует с черным цветом ее платья — ну и напялит на себя зло…
Он с горечью опустил глаза.
— Однако я имел в виду вовсе не любовь к женщине, — сказал он. — Вернее, не только любовь к женщине — любовь к своей семье, своим друзьям, любовь к людям, наконец. Видите эти раны? — и маркиз закатал рукав своей батистовой рубашки, показав следы от кандалов. — Их нанесла мне Любовь. Меня отправили грести на галерах только потому, что я искал способа сделать людей немного счастливее.
— Расскажите поподробнее, — попросил Рональд.
— Все очень просто: когда мне было чуть меньше, чем вам, я приехал в замок своего отца из столицы, где учился в университете. У меня была полная голова светлых мыслей: хотелось принести пользу своей стране, осчастливить страждущих. Я владел высоким искусством: я превзошел все науки и постиг тайны чисел. Реальность покорялась моим рукам, словно глина — скульптору. И я хотел научить своему божественному ремеслу местных крестьян. Я поступил в сельские учителя и вместо рекомендуемого Министерством просвещения занудства — всяким там арифметике, чистописанию и античной литературе — стал обучать крестьян чародейству. Мне хотелось, чтобы они стали свободнее, перестали зависеть от непогоды и превратностей судьбы. Я учил их превращаться в животных и насыщаться теми богатствами, что дарует нам лес; летать по воздуху и творить живых существ по своему усмотрению. Но на что они употребили свой дар? На то, чтобы обращаться в волков и пугать своих же односельчан; на то, чтобы воровать младенцев, влетая в дома сквозь окна и трубы: на то, чтобы создавать отвратительных монстров… Он налил себе вина и выпил залпом.
— Видит Бог: я ни в чем не был виноват. И когда прибыли посланцы папы Римского и заковали меня в железо, я искренне не понимал, чем же я провинился. Я понял это, когда был обычным гребцом на галерах, когда клейменые пираты плевали мне, потомку благороднейшего рода, в лицо и били меня ногами, когда я вынужден был участвовать в мерзких оргиях, проистекающих от отсутствия в тюрьме женщин… Как все это противно! Но одному неволя научила меня — я понял, чем же отличаюсь от этих людей. Я искал новых путей, мой разум был открыт для всех знаков и сведений; все же остальные — папа Римский, уголовники, крестьяне — не в силах были подняться выше дерьма, в котором привыкли жить. Этим людям не нужна наука, им не нужно счастье — вот что я понял. И преисполнился к ним ненависти. Вот видите: от любви к людям до ненависти к ним — всего полшага. И тысячи километров, которые проделала за пять лет моя галера…
Почавкивание гостей стало ритмичным, словно и они были гребцами на галерах — только гребли челюстями.
— У меня было последнее место, где я хотел укрыться: мой замок. Я женился, моя жена принесла мне сына. Я желал успокоиться в семейном гнездышке, отгородившись от всего мира. Сына я воспитывал по собственной методе, пытаясь сделать его сильным и помочь ему стать таким, как его отец… Увы. Все закончилось плохо, так плохо…
— А что за странное имя: Гнидарь? Это вы его так назвали?
— Я, — почти гордо ответствовал маркиз. — А назвал я его так, чтобы мальчик сразу понял, что жизнь — не только летний день. Разве я не знал, что дети в дворянской школе его задразнят насмерть? Знал. И все-таки назвал его именно так, чтобы сразу сформировать в нем силу характера и способность постоять за себя.
Рональд сглотнул.
— А он набросился на меня с мечом, начитавшись вдохновенно-демократического бреда. Я увещевал его, даже скрестив с ним клинки…
На лице маркиза отобразилась смертная тоска.
— И все зря, все, все-все годы мучений и исканий. Сына я воспитал прескверно, жена моя сбежала с каким-то французиком… Жизнь прожита даром, и прожита отвратно.
Он поднял бокал с темной жидкостью.
— Вот: пью яд в вашу честь. Это мышьяк, самый что ни на есть чистый.
Он выпил залпом и с бледным лицом повалился под стол.
Рональд вскочил с места.
— Стойте! — крикнул он. — Агвилла, противоядие…
— От мышьяка не бывает противоядий, — сказал маркиз, поднимаясь, — особенно в таких дозах. А ведь вы попались на мою удочку, мой юный друг, попались!
И он улыбнулся, кротко и благодушно.
— А я вот не попался, — улыбнулся в ответ Иегуда. — Я уже привык к вашему чувству юмора.
— Весьма польщен, — кивнул маркиз. Гости шумно зачавкали, желая показать свое участие в беседе.
— Теперь все, что у меня осталось, — это мои милые териантропы. В них нет ничего человеческого: не обольщайтесь, глядя хотя бы вот на этого птенчика (при этих словах Агвилла улыбнулся глазами). Но мне с ними покойно, мне с ними уютно. Впрочем, и с вами тоже, мои дорогие гости.
— Ценю ваше расположение, — щеголял Иегуда своим знанием политеса, — Но, пожалуйста, не забывайте, что мы здесь ненадолго. Правитель Арьес и его святейшество папа Каликст поручили нам найти короля Эбернгарда. Не поможете ли советом? Может быть, вы знаете что-нибудь о судьбе короля?
— Знаю, и очень много, — невозмутимо отвечал маркиз, и рональдово сердце чуть не выскочило из груди от волнения, — он же целых пять лет прожил в соседнем монастыре св. Ингеборги.
— А где этот монастырь? Я успел осмотреть всю округу, но его что-то не заметил.
— Монастыря больше нет, — вздохнул Альфонс Бракксгаузентрупп. — Его сравняли с землей подлые разбойники во главе с батькой Полифемом. А спасшихся монахов приютил на земле своего поместья Кверкус Сквайр. Там вы и можете найти людей, лично общавшихся с королем Эбернгардом и, возможно, знающих, куда уже он отправился после того, как покинул наши уединенные места.
— Не знаю, как вас и благодарить за столь ценные сведения! — воскликнул Рональд.
— Вы настоящий сын своего отца: столь же вежливы и столь же лукавы, — улыбнулся маркиз.
— Вы знали моего отца? — почти прошептал Рональд.
— Еще бы! Ведь он приехал сюда год спустя после короля, когда в округе только появились первые мертвецы. Что за цель у него была — не знаю. Только и он исчез вслед за королем, и никто не знает, куда.
Вот тут сердце Рональда действительно ударилось о его грудную клетку так, что затрещала материя рубашки.
— Как? Что? Не может… — пробормотал он.
— Еще как может, — заверил маркиз. — Съездите завтра — нет, лучше послезавтра, когда Кверкус вернется из Рима, потолкуйте с ним и монахами, чем черт не шутит, вдруг ваш батюшка или король оставили им какой-нибудь адрес, куда можно писать до востребования. Все, обед окончен, пойду сосну часок-другой.
Гости повалили из зала густой толпой, набив карманы конфетами.
Иегуда, почувствовав, что тяжеленная дверь в залу так и норовит захлопнуться и прижать кого-нибудь из маркизовых нахлебников, придерживал ее плечом, ожидая, пока все не выйдут. Последним выходил Лукас; он остановился с заинтересованным лицом и спросил:
— Может быть, вы всегда теперь будете дверь держать, раз это у вас так хорошо получается? А я могу признать вас за это своим вассалом и пообещать свое покровительство?
— Нет уж, спасибо! — грубо отвечал Иегуда. — Сами и держите, раз уж на то пошло.
Этот случай, видимо, настолько запал ему в душу, что, уже идя в свою спальню, он вполголоса сказал графу:
— Вот так и происходит закрепощение — Авель говорит: Каин, что-то у тебя хозяйство не ладится, овцы не кормлены, огород не полот, посуда не мыта, давай я тебе помогу. И вмиг превращает его покрытую тернием землю и оплетенный пауками дом в цветущий уголок. А Каин, глядя на это, и говорит: «Авель, больно хорошо ты работаешь — оставайся-ка у меня рабом, а я, раз к труду не приспособлен, буду дворянином. Денег я тебе платить не буду, но зато все будет по изначально задуманной гармонии. Всяк делает то, к чему он способен, и это закон, дарованный Господом, — разве нет?». И Авель остается — по инерции: он же любит преображать этот мир своими чудесными руками, а остальные вопросы его мало волнуют…
ГЛАВА 8
Философ Кант как разновидность табурета
Лес одарил их иллюзией защищенности, — казалось, кроны и стволы стали той краской, зеленой и коричневой, которой все мерзости окружающего мира теперь были замалеваны раз и навсегда: не было больше ничего, кроме этого детского рисунка из протянувшихся к небу полос, витражей из резных листьев и паутинчатых веток…
Именно тут впервые за последние несколько дней Рональд вздохнул полной грудью. Ведь, черт побери, весна была вокруг, хоть он и забыл об этом за обилием серьезных и важных дел. Даже на Иегуду весна производила явно приятное впечатление. Интересно, а как чувствует весну Слепец?
— В лесу мой слух почти совершенно бесполезен, — рассказывал Иегуда. — Я хорошо слышу на открытой местности, а здесь столько звуков: треск веток, пение птиц, шорох белок, стрекот насекомых — все это сливается в один шум. К тому же, как тебе, возможно, известно, звук распространяется по прямой, вернее, по множеству прямых, раскинутых, как руки танцующего человека — а где здесь эти прямые? Сплошные бугры, овраги, буераки. Зато уж зрение меня не подведет. Люблю май! Эти красные, залитые солнцем стволы, алые пятнышки птиц на деревьях, синева прохладной земли, нежная чернота неба — что может быть красивей!
Рональд прикусил язык, пожалев о заданном вопросе.
— Цвета условны, разумеется, — поспешно сообщил Иегуда, догадавшись, что у Рональда в голове. — Я толком и не знаю, похожи ли те цвета, что я вижу, на ваши красный, синий, черный…
— Вот я в детстве задумывался: а что, если я вижу черный, как другие видят, например, красный, а синий — как другие белый? Ведь никто никогда и не догадается, что я вижу ночь красной, если меня с детства учили называть этот цвет черным, а воду — белой, если меня с детства учили называть мой белый цвет — синим, верно? И вот я вырос и называю все цвета не так, как их должно называть — а никто и не догадывается.
— Забавно, — похвалил Иегуда. — Человеческий язык ограничен, равно как и способы познания мира. А ведь самая сложная часть мира — мы сами. Полное понимание между людьми невозможно — возможно ли хотя бы частичное?
Задаваться подобными вопросами в веселый славный месяц май совсем не хотелось.
— Какая красота вокруг! — не выдержал Рональд.
— Это по молодости восторженно относишься к красоте, — скептически вздохнул Иегуда, — ас годами приходит разочарование… разочарование и страх.
— Страх? — удивился Рональд. — Неужели столь образованный, мудрый и могущественный маг может чувствовать страх?
— Чем мудрее я становлюсь, тем я беспомощней, — покачал головой Иегуда. — Когда молод был, видел на годы вперед и знал, что делать в каждый миг своей жизни; теперь стал стар, и другие говорят мне, что делать, а я только сомневаюсь и подсчитываю вероятности, но отнюдь не действую. Таков закон развития. Вообрази же, о Рональд, что в XXI веке, коий ты почитаешь вершиной прогресса, люди точно тыкались носами в стены и друг в друга, как слепые кутята.
— Не может быть! — воскликнул граф. — Как же так: они летали на другие планеты, проникали в мир микроскопических частиц, постигли тайны истории — и по-прежнему были бессильны перед природой?
— Эх, Рональд, — вздохнул Иегуда. — Не так-то все просто: на смену среде естественной, всяким там джунглям, полным хищных зверей, ударам молнии, болезням — пришла среда рукотворная, созданная человеком; и пришла она настолько быстро, что человек и в ней заблудился. Посмотри, как все просто в средние века было: крестьянин знал, кого винить в своих страданиях — сеньора, соседа, дьявола — более никого. И еще в начале XX века знал: кулака-мироеда, помещика, чиновника. А потом что стало? Человек просыпался утром в холодной постели и не знал, кого ненавидеть: правительство, по вине которого он вчера не наелся досыта, городские власти, что не врубили вовремя центральное отопление, чтобы согреть дом и постель, или феминисток, по вине которых ему эту постель приходиться греть одному? Человек шел на работу, получал зарплату и опять-таки не понимал, кто виноват: начальник, что платит ему не по способностям и труду, президент, который не борется с инфляцией, или же все современное ему общество, в котором удовольствия покупаются только за деньги? Кто повинен во всех его бедах? Он не знал. Он заблудился в джунглях причинно-следственных связей, созданных им самим. Мир стал неуправляем: боролись за свободу и счастье людей — люди, получив свободу и счастье, пресыщались и переставали создавать семьи… Спасали от смертельных болезей и старости — и выводили слабую и нежелающую жить породу людишек… Я утрирую, конечно, все было в миллион раз сложней. Человек не только не постигал макрокосма, созданного своими руками, но даже стал легенды создавать об этом марокосме, новую мифологию… Благо, тайн хватало и внутри самого человека.
Именно тут впервые за последние несколько дней Рональд вздохнул полной грудью. Ведь, черт побери, весна была вокруг, хоть он и забыл об этом за обилием серьезных и важных дел. Даже на Иегуду весна производила явно приятное впечатление. Интересно, а как чувствует весну Слепец?
— В лесу мой слух почти совершенно бесполезен, — рассказывал Иегуда. — Я хорошо слышу на открытой местности, а здесь столько звуков: треск веток, пение птиц, шорох белок, стрекот насекомых — все это сливается в один шум. К тому же, как тебе, возможно, известно, звук распространяется по прямой, вернее, по множеству прямых, раскинутых, как руки танцующего человека — а где здесь эти прямые? Сплошные бугры, овраги, буераки. Зато уж зрение меня не подведет. Люблю май! Эти красные, залитые солнцем стволы, алые пятнышки птиц на деревьях, синева прохладной земли, нежная чернота неба — что может быть красивей!
Рональд прикусил язык, пожалев о заданном вопросе.
— Цвета условны, разумеется, — поспешно сообщил Иегуда, догадавшись, что у Рональда в голове. — Я толком и не знаю, похожи ли те цвета, что я вижу, на ваши красный, синий, черный…
— Вот я в детстве задумывался: а что, если я вижу черный, как другие видят, например, красный, а синий — как другие белый? Ведь никто никогда и не догадается, что я вижу ночь красной, если меня с детства учили называть этот цвет черным, а воду — белой, если меня с детства учили называть мой белый цвет — синим, верно? И вот я вырос и называю все цвета не так, как их должно называть — а никто и не догадывается.
— Забавно, — похвалил Иегуда. — Человеческий язык ограничен, равно как и способы познания мира. А ведь самая сложная часть мира — мы сами. Полное понимание между людьми невозможно — возможно ли хотя бы частичное?
Задаваться подобными вопросами в веселый славный месяц май совсем не хотелось.
— Какая красота вокруг! — не выдержал Рональд.
— Это по молодости восторженно относишься к красоте, — скептически вздохнул Иегуда, — ас годами приходит разочарование… разочарование и страх.
— Страх? — удивился Рональд. — Неужели столь образованный, мудрый и могущественный маг может чувствовать страх?
— Чем мудрее я становлюсь, тем я беспомощней, — покачал головой Иегуда. — Когда молод был, видел на годы вперед и знал, что делать в каждый миг своей жизни; теперь стал стар, и другие говорят мне, что делать, а я только сомневаюсь и подсчитываю вероятности, но отнюдь не действую. Таков закон развития. Вообрази же, о Рональд, что в XXI веке, коий ты почитаешь вершиной прогресса, люди точно тыкались носами в стены и друг в друга, как слепые кутята.
— Не может быть! — воскликнул граф. — Как же так: они летали на другие планеты, проникали в мир микроскопических частиц, постигли тайны истории — и по-прежнему были бессильны перед природой?
— Эх, Рональд, — вздохнул Иегуда. — Не так-то все просто: на смену среде естественной, всяким там джунглям, полным хищных зверей, ударам молнии, болезням — пришла среда рукотворная, созданная человеком; и пришла она настолько быстро, что человек и в ней заблудился. Посмотри, как все просто в средние века было: крестьянин знал, кого винить в своих страданиях — сеньора, соседа, дьявола — более никого. И еще в начале XX века знал: кулака-мироеда, помещика, чиновника. А потом что стало? Человек просыпался утром в холодной постели и не знал, кого ненавидеть: правительство, по вине которого он вчера не наелся досыта, городские власти, что не врубили вовремя центральное отопление, чтобы согреть дом и постель, или феминисток, по вине которых ему эту постель приходиться греть одному? Человек шел на работу, получал зарплату и опять-таки не понимал, кто виноват: начальник, что платит ему не по способностям и труду, президент, который не борется с инфляцией, или же все современное ему общество, в котором удовольствия покупаются только за деньги? Кто повинен во всех его бедах? Он не знал. Он заблудился в джунглях причинно-следственных связей, созданных им самим. Мир стал неуправляем: боролись за свободу и счастье людей — люди, получив свободу и счастье, пресыщались и переставали создавать семьи… Спасали от смертельных болезей и старости — и выводили слабую и нежелающую жить породу людишек… Я утрирую, конечно, все было в миллион раз сложней. Человек не только не постигал макрокосма, созданного своими руками, но даже стал легенды создавать об этом марокосме, новую мифологию… Благо, тайн хватало и внутри самого человека.