Страница:
Маркиз благодарно улыбнулся и зашуршал шелками, склоняя стан, а Рональд задохнулся от ненависти и возмущения.
— Но, государь… — воскликнул он. — Позвольте, я расскажу, как произошел этот бунт… Истина…
— Граф, ваш отец был моим добрым другом, — холодно сказал Арьес, а глаза его недобро блеснули, — но если вы станете перебивать меня с пустяковыми просьбами или тщетными доводами, мне придется прервать славный род…
Горло молодого графа жгла горечь, на глазах выступили слезы, но на сей раз он решил не спорить.
— Нужно привести взбесившихся мужиков к покорности, — заявил Каликст. — Это дело и государственной важности, и душеспасительной необходимости.
— Государственной — да. Душеспасительной — да. — Арьес был задумчив, седые брови двигались вверх-вниз, словно он упражнения делал для мышц лица.
— Мы сожжем их всех, — твердо заявил Каликст. — Всю деревню вместе с мертвецами. Люди позабудут, что на свете когда-то было такое место — Новые Убиты. Это единственный выход.
— В этом нет необходимости. Ровным счетом никакой. Главарей следует казнить, это верно. Бунт будет подавлен, а маркиза мы научим быть более гуманным с людьми. Все уляжется и утихомирится само собой.
— А ересь? — голосом певчего дрозда воскликнул папа, и рыхлая его физиономия наконец влезла в поле зрения графа. — Как же ересь? Ведь именно нечестие крестьян вызвало из могил их предков! Как же вы думаете успокоить дохляков, если эти отступники будут по-прежнему хулить Слово Божие?
Арьес отмахнулся, а по лицу папы пробежала тень. Он выпятил грудь, а голос его стал безжизненным и гнусавым, словно он на латыни говорил.
— Три дня назад в лионском храме воскрес святой. А по всей Империи иконы мироточат уже целую неделю. Все это знаменует великие бедствия… — начал было Каликст, но Арьес вдруг почти крикнул:
— Да какие там святые? Какие мироточащие иконы? Зачем нам назад, в средневековье? Вы думаете, Богу заниматься больше нечем, как только заставлять портреты рыдать, а святых — то почивать в бозе, то воскресать, словно они Ваньки-встаньки какие-то!
— Чудесам этим было несколько тысяч свидетелей, — сухо возразил Каликст.
— Дураков, которые вместо работы ходят пялиться на чудеса, — констатировал Арьес. — Лучше бы заботились о благосостоянии государства…
— Я знаю, вам хотелось бы, чтобы вернулись прежние законы природы, и вы могли бы строить фабрики, отравляющие воздух, самолеты, полосующие по живому небо, ракеты, дырявящие небесную твердь… — Каликст или не удержался или не счел нужным удерживаться.
— Да! Да! Именно! — ехидно крикнул Арьес. — Именно так! Это лучше, чем сражаться с мертвечиной, которая теперь лезет из всех углов, лучше, чем собирать оброк гнилым овсом с крестьян. И лучше, чем слушать бред о великих бедствиях! Апология труса — бояться любых изменений мира вокруг себя… Мы могли бы править звездами, а теперь сидим здесь, на крохотной планетке, и заставляем святых играть в «замри-умри-воскресни»…
— У меня слов нет; все, что можно было сказать, уже произнесено, — сказал Каликст, разводя руками. — Удивительно, что от Правителя Вечного города ныне доводится слышать столь еретические речи.
— Может быть, вы и меня собираетесь в ереси обвинить и возвести на костер? — прошипел Арьес, и папа мгновенно стушевался, осознав, что перегнул палку так, что она вот-вот хрустнет.
— Прошу простить мои немудрые речи, — Каликст потупил глаза. — Они проистекают единственно от служебного рвения и желания оказать содействие в государственных делах, в которых вы видите на мили, а я — не дальше своего носа.
Арьес кивнул, давая понять, что инцидент исчерпан.
— Я уезжаю в Рим, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Не злоупотребляйте своей властью, ваше святейшество, не казните всех подряд. Только главарей восстания и мертвецов, только их.
— Все так и будет, — заверил Каликст.
— Все необходимые указания вы получили, ваше святейшество, — загадочно резюмировал Правитель. — Посланный мною на поиски короля Эбернгарда рыцарь Рональд, граф Вульпи, проследит за отправлением суда. — Арьес кивнул Рональду, посмотрел на папу и окружавших его епископов и монахов и направился к выходу. Многочисленная его свита зашелестела следом.
ГЛАВА 15
— Но, государь… — воскликнул он. — Позвольте, я расскажу, как произошел этот бунт… Истина…
— Граф, ваш отец был моим добрым другом, — холодно сказал Арьес, а глаза его недобро блеснули, — но если вы станете перебивать меня с пустяковыми просьбами или тщетными доводами, мне придется прервать славный род…
Горло молодого графа жгла горечь, на глазах выступили слезы, но на сей раз он решил не спорить.
— Нужно привести взбесившихся мужиков к покорности, — заявил Каликст. — Это дело и государственной важности, и душеспасительной необходимости.
— Государственной — да. Душеспасительной — да. — Арьес был задумчив, седые брови двигались вверх-вниз, словно он упражнения делал для мышц лица.
— Мы сожжем их всех, — твердо заявил Каликст. — Всю деревню вместе с мертвецами. Люди позабудут, что на свете когда-то было такое место — Новые Убиты. Это единственный выход.
— В этом нет необходимости. Ровным счетом никакой. Главарей следует казнить, это верно. Бунт будет подавлен, а маркиза мы научим быть более гуманным с людьми. Все уляжется и утихомирится само собой.
— А ересь? — голосом певчего дрозда воскликнул папа, и рыхлая его физиономия наконец влезла в поле зрения графа. — Как же ересь? Ведь именно нечестие крестьян вызвало из могил их предков! Как же вы думаете успокоить дохляков, если эти отступники будут по-прежнему хулить Слово Божие?
Арьес отмахнулся, а по лицу папы пробежала тень. Он выпятил грудь, а голос его стал безжизненным и гнусавым, словно он на латыни говорил.
— Три дня назад в лионском храме воскрес святой. А по всей Империи иконы мироточат уже целую неделю. Все это знаменует великие бедствия… — начал было Каликст, но Арьес вдруг почти крикнул:
— Да какие там святые? Какие мироточащие иконы? Зачем нам назад, в средневековье? Вы думаете, Богу заниматься больше нечем, как только заставлять портреты рыдать, а святых — то почивать в бозе, то воскресать, словно они Ваньки-встаньки какие-то!
— Чудесам этим было несколько тысяч свидетелей, — сухо возразил Каликст.
— Дураков, которые вместо работы ходят пялиться на чудеса, — констатировал Арьес. — Лучше бы заботились о благосостоянии государства…
— Я знаю, вам хотелось бы, чтобы вернулись прежние законы природы, и вы могли бы строить фабрики, отравляющие воздух, самолеты, полосующие по живому небо, ракеты, дырявящие небесную твердь… — Каликст или не удержался или не счел нужным удерживаться.
— Да! Да! Именно! — ехидно крикнул Арьес. — Именно так! Это лучше, чем сражаться с мертвечиной, которая теперь лезет из всех углов, лучше, чем собирать оброк гнилым овсом с крестьян. И лучше, чем слушать бред о великих бедствиях! Апология труса — бояться любых изменений мира вокруг себя… Мы могли бы править звездами, а теперь сидим здесь, на крохотной планетке, и заставляем святых играть в «замри-умри-воскресни»…
— У меня слов нет; все, что можно было сказать, уже произнесено, — сказал Каликст, разводя руками. — Удивительно, что от Правителя Вечного города ныне доводится слышать столь еретические речи.
— Может быть, вы и меня собираетесь в ереси обвинить и возвести на костер? — прошипел Арьес, и папа мгновенно стушевался, осознав, что перегнул палку так, что она вот-вот хрустнет.
— Прошу простить мои немудрые речи, — Каликст потупил глаза. — Они проистекают единственно от служебного рвения и желания оказать содействие в государственных делах, в которых вы видите на мили, а я — не дальше своего носа.
Арьес кивнул, давая понять, что инцидент исчерпан.
— Я уезжаю в Рим, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Не злоупотребляйте своей властью, ваше святейшество, не казните всех подряд. Только главарей восстания и мертвецов, только их.
— Все так и будет, — заверил Каликст.
— Все необходимые указания вы получили, ваше святейшество, — загадочно резюмировал Правитель. — Посланный мною на поиски короля Эбернгарда рыцарь Рональд, граф Вульпи, проследит за отправлением суда. — Арьес кивнул Рональду, посмотрел на папу и окружавших его епископов и монахов и направился к выходу. Многочисленная его свита зашелестела следом.
ГЛАВА 15
Суд и приговор
Толпа церковных иерархов казалась золотым цветком, вышитым на черном, как ночное море, ковре из окружавшего ее кольца монахов в надвинутых на лица капюшонах и с мечами наперевес. Бархатные ризы, довольные краснощекие лица, выдающие крестьянское происхождение отцов Церкви — все это как-то не вязалось с установленными на площади перед замком виселицами, дыбами и другими хитрыми приспособлениями, долженствующими устрашать и карать. Иерархи переговаривались между собой, словно болельщики, делающие ставки на ипподроме, и пребывали в явном радостном оживлении.
А в центре стоял человек с лицом старой девочки: папа Каликст XXI. Облачение его не было роскошным, как в храмах Вечного города, где Рональду его доводилось видеть, — опрятная форма отличницы-гимназистки. Вокруг папы волнами расходилось ощущение опасности, сам же он казался спокойным, как памятник.
— Задача инквизиции — истребление ереси, — сказал папа тоненьким и спокойным голоском, и все тотчас умолкли, — ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитники[22].
Монахи, сидевшие за столами, зашуршали бумагами, доставая одинаковые листки. Рональд скосил глаза, хоть такое и не было подобно рыцарю, и прочитал:
Имя? Прозвище? Кто сеньор?
Как часто вы ходите в церковь? — каждый день; раз в неделю; по большим праздникам; никогда не хожу и отрицаю Догмат святой веры (о еретик!).
Не доводилось ли вам летать на облаках? изменять погоду? отравлять колодцы? воровать по ночам христианских младенцев? (нужное подчеркнуть)
Случалось ли вам предаваться плотской любви в дни праздников? в дни Великого поста? вблизи святых мест и монастырей?
Не отдавались ли вы похоти с существами одного с вами пола? с козлами? со свиньями? с деревьями и камнями?
Как вы считаете: Единоподобен или Единосущностен Господь? (свою версию обоснуйте).
«Ого!» — только и подумалось Рональду. В церкви он сам не был уже Бог знает сколько времени, да и навскидку не решил бы, например, проблему о единосущности и единоподобии Господнем. Словом, анкета была замечательна тем, что после ее заполнения любой человек оказался бы еретиком. Это Святой инквизиции и нужно было.
Наспех возведенные трибуны были забиты народом, напуганным и любопытным. Эти люди готовились увидеть страдания и гибель своих родственников, но зрелище вызывало у них и неподдельный интерес: в скучной и страшной жизни даже казнь казалась невиданным развлечением, вроде визита всемирно известного цирка в захолустный городок.
Над площадью валил густой дым, истошно кричали крестьяне, растягиваемые на дыбах, подвешенные за ребро на железных крюках, протаскиваемые под колесом… Уже заметно пахло паленой плотью.
— Огонь очищает, огонь лечит, — равнодушно сказал Каликст. В ответ ему раздались слабые крики, уже неотличимые от стонов.
И только мертвецы столь же бесстрастно, как и папа, переговаривались между собой. Некоторые из них даже улыбались своим потаенным мыслям.
— Итак, все, кого мы сочли необходимым задержать, были допрошены. Некоторые из них сознались в ереси, некоторые были изобличены при помощи анкеты. Все они будут сожжены — равно как и те порождения ада, с которыми вступили в сношения нечестивые главари мужицкого бунта.
Самое обидное заключалось в том, что Рональда, как посланца Арьеса и, следовательно, второго по значимости человека, присутствующего на этой расправе, усадили рядом с папой. Впрочем, Каликст почти не замечал своего соседа и даже не обращал никакого внимания на то, что рыцарь время от времени перешептывался с Иегудой. Когда начался процесс, он и вовсе встал со своего кресла, изображая смирение — и одновременно влекомый охотничьим азартом: еще бы, такой расправы над еретиками не было с того самого времени, когда церковь признала джедаизм вредной формой манихейства. Рональд и Иегуда тоже последовали его примеру, а вот остальные зрители в присутствии папы продолжали сидеть: большинство — от незнания элементарных приличий, а вот маркиз, который сидел чуть ниже, — видимо, по каким-то ему одному ведомым причинам. «Вот сейчас папа уедет, и мы продолжим нашу беседу», — злорадно думал рыцарь.
— Жан Пустослов, правая рука злокозненного разбойника, именующего себя батькой Полифемом, упорствует в отрицании, — сказал костлявый, сам похожий на живого мертвеца монах, кланяясь папе. — Как показали многочисленные свидетели, именно Жан Пропойца еще в молодые годы участвовал в разорении соседнего поместья, принадлежавшего Кверкусу Сквайру, да упокоится его душа в лучшем мире. Кроме этого, в молодые годы он сочинил непристойную поэму «Юнона и Авось», о языческих богах.
Монахи живенько закрутили барабан с множеством острых кинжалов, впивавшихся в дряхлое тело человека, подвешенного внутри барабана. Он сипло, по-старчески закричал, срывая последние голосовые связки. Рональд мысленно поблагодарил небо за то, что Полифем в лапы монахам не попал, отбился и ушел с небольшим отрядом в родные леса.
Маркиз, сидевший на трибуне, что-то прошептал, сделав брезгливое лицо.
— «Варвары», — озвучил Иегуда.
«Неужели и этот мерзавец маркиз презирает и осуждает эту дикость?» — удивленно подумал Рональд.
— Пламя поднялось высоко, тень от костра падает на врагов государства, — сказал Каликст.
— Иоанн Плешивец, спознался с лешим противоестественной двояковыпуклой связью. — Монах явно любил вычурные формулировки. — Сознался в спознании, будучи в полном сознании — ив данный момент умерщвляется на третьей виселице. Вот он, ножками болтает все еще.
Каликст одобрительно кивнул.
— Валтасар Гопнонстоп, сапожник. Повинен в страшном пьянстве, будучи в коем, неоднократно возносил хулу на святой престол и утверждал, будто видел святого Михаила, играющего на баяне. О чем сообщил его брат, находясь ногою в известного рода сапоге, изобретенном испанской нацией.[23]
Капитан Александр подсаживал сморщенного и трясущегося крестьянина, стоя на деревянной лестнице, приставленной к виселице, и ободрял его задушевными словами:
— Ну, ты не бойся! Надо умереть, понимаешь, надо. Они там не ошибаются, наверно, был на тебе какой-то грех. Может, ты просто забыл. Не так страшна смерть, как малюют, — если ты настоящий мужик, все нормально пройдет. Ну-ну, не дергайся, так только больнее выйдет. Давай, будь здоров.
Валтасар вцепился в надетую на шею петлю обеими руками, а капитан уже спускался вниз, чтобы отодвинуть лестницу.
— Портупея Поповна, дочь священника. Вопреки протесту скорбящего о том отца отдавалась по первому требованию людям всякого сословия — а помимо того колдовскими заговорами произвела воспаление гульфика у 150 человек в округе. Была высечена и отдана на поругание солдатам.
«Бедные солдаты», — зажмурился Рональд. — «Отчего монахам не преподавать начатки биологии — хотя бы те разделы, что касаются инфекционных болезней?»
— У меня все, — объявил монах. Следующий начал зачитывать анкеты своих допрошенных.
— Инесса Куртизанка, обвинена в ереси. Умерла под пыткой. Вина, следовательно, не доказана. Мое упущение.
Рональд вспомнил Инессу, одну из подруг Луизы, тоже черноглазую крашеную блондинку.
— Вы слышали? — воскликнул Каликст. — Вина не доказана! Церковь, будучи беспристрастным судиею, признает ее невинной! Да послужит это к устыжению тех, кто обвиняет нас в бессмысленной жестокости и неправосудии. Нам не нужно осуждение безвинных, и вы в этом только что убедились!
Толпа ответила ему овацией. Крестьяне, под суд Святой инквизиции не попавшие, радовались своей участи и сейчас готовы были самого черта встретить аплодисментами и криками «Ура!».
— Как говорится в книге «Молот ведьм», которую написали два благочестивых монаха — Вайль и Генис…
— Шпренгер и Инститорис[24], — шепотом подсказал Рональд, наклонившись к уху папы.
— Неважно, — отмахнулся тот. — Итак, как говорится в книге «Молот ведьм», колдовство — не только игра воображения. Оно — действительность, и оно совершается бесчисленное количество раз с божьего попущения. Грех отрицать колдовство, но больший и горший — его не карать.
Он ласково погладил по корешку книгу, которую держал в руках. На обложке золотой вязью готических букв значилось:
Г.Ч. Ли. История инквизиции в средние века.
«О Господи!» — мысленно воскликнул Рональд. Генри Чарльз Ли был всего лишь добродушным историком, жившим спустя столетия после конца той самой, настоящей, древней инквизиции, считавшейся уже анахронизмом, ушедшим в прошлое кошмаром. В его трудах, равно как и в трудах историков-современников, Орден рисовался примерно в таких словах: «Сотни тысяч сгоревших на костре, миллионы томившихся в тюрьмах, искалеченных, отверженных, лишенных имущества и доброго имени — таков общий итог деятельности инквизиции. Среди ее жертв — участники народных еретических движений, руководители восстаний, герои патриотической борьбы, философы и естествоиспытатели, гуманисты и просветители, противники папства и феодальных порядков», и т.д., и т.п. Теперь же Церковь, не имея на руках «Молота ведьм» и других основных источников — они до нашего времени просто не дошли, — изучала книги историков, ища в них описания пыток и способов допроса. Эх, знали бы о том сами несчастные историки-гуманисты, они в гробу бы перевернулись.
— Прокопий Разлюли-Малина, — выкрикивал монах. — Повинен в содержании притона для говорящих животных, загадочным образом расплодившихся в окрестностях. Поил их пивом и устраивал содомические вечеринки, в коих сам принимал весьма активное участие. После наказания плетьми будет удушен.
— Народ, я вижу, скучает, — зловеще сказал папа, наблюдая передние ряды. — Зажигайте мертвецов, что ли, а то этак мы все уснем!
И, усмехнувшись собственной шутке, он забулькал горлом, точно голубь.
Громадный костер вспыхнул сразу с нескольких сторон, но прикованные к бревнам мертвецы даже не шелохнулись, пока пламя пожирало их сухие тела.
— И вот они вознеслись, словно пташки! — произнес папа и залился радостным смехом, захлопал в ладоши. Толпа зашумела.
В отличие от прежнего папы Бонифация, образованностью Каликст не славился; зато его считали человеком из народа, крепким «хозяйственником»: при нем Церковь утроила количество бочек вина, производимого за год, а количество навоза, за золото развозимого по полям феодалов всего государства, и вовсе удесятерила. И в закулисных баталиях Каликсту равных не было: любимцы Бонифация уже давно жили в отдаленных уголках империи, стараясь по возможности о себе не напоминать.
— А ведь и впрямь были бы благочестивы, если бы подражали воробьям и сорокам! Господь наш Иисус Христос приводил в пример нам, людям, небесных пташек:
«Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают»…
— «Ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их», — прошептал Рональд.
— Да уймитесь вы наконец! — огрызнулся папа, и рыцарь умолк. Каликст попытался поймать за хвост ускользающую мысль:
— С птицами также беседовал великий святой Франциск Сосискин…
— Франциск Ассизский! — не выдержал Рональд.
— Вы что, на мое место метите?! — зловеще прошипел папа, бледнея и зеленея одновременно.
— Прошу простить, — поспешно произнес Рональд и ретировался.
— Так горели те, кого уже не раз хоронили, — злобно пояснил папа. — Но близится час, когда должны вкусить смерти вкус те, кто его еще не пробовал! Не я судил этих еретиков, но Церковь! Но я отверзаю им уста и собираюсь выслушать доводы защиты тех, для кого мы еще не избрали меру наказания. Вот хотя бы вы, как вас там…
— Шамиль Босяк, — услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.
— Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.
— Ничего, ничего об этом не знаю… — завывал Шамиль, корчась в ногах.
— Не знаете о чем? — сладко спросил Каликст. — О том, что верить в происхождение человека от обезьяны — страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?
— Я не верил… в обезьяну… — бормотал Шамиль. — Лукас все выдумал… не знаю, зачем…
— Выдумал? — фальцетом воскликнул папа. — А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?
— По недостатку просвещения… Прошу простить… — Шамиль явно решил поменять тактику.
— С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! — воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. — Иди и очистись огнем!
Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.
Каликст поднял палец.
— Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность — орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, — наставительно сказал Каликст. — Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно — ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!
Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи — Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!
Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.
— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?
Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.
— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.
И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.
— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.
По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.
— «Ишь смазливый мальчонка какой», — озвучил Иегуда. — «Чай, и бабы не шчупал».
Рональд поневоле усмехнулся.
— Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, — продолжал папа благодушно. — Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем — например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете — и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять — но отчего бы и не высказать…
— Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, — гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.
— Мы только «за», — кивнул папа.
Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:
Зато папе, как ни странно, стихотворение пришлось по сердцу — он даже ручкой помахивал в такт, а когда Гнидарь закончил, благостно сказал:
— Прелестная вещица, а самое в ней прекрасное, что просьба действительно заслуживает исполнения. Отец повинен за грехи сына, равно как и сын — за грехи отца. Я считаю, что маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа необходимо судить и посадить в тюрьму.
Фраза прозвучала, точно удар гонга.
— Какого черта? — взвизгнул маркиз, вскакивая со своего места.
— Выбирайте выражения! — сухо сказал Каликст. — Канцелярии известно, что вы некогда были осуждены за чародейство и даже трудились на галерах. Наказание должно было пойти вам на пользу и принято во исправление вашего нрава — но, увы, к тем, кто закоснел в грехе, Небо глухо. Вы не сошли с пути зла, не покаялись. Теперь остаток жизни своей вы проведете, грызя цепи в тюрьме.
Что тут началось! Крестьяне, только что стоявшие с постными лицами, ликовали и швыряли шапки в воздух! Каликст, хотя и морщился, но вне всякого сомнения, был доволен произведенным эффектом. Иегуда уже не прятал улыбки. Даже многочисленные прихлебатели Альфонса Бракксгаузентруппа не очень-то грустили, а Лукас снял с головы треуголку и размахивал ею, очевидно, думая, что замок унаследует племянник униженного маркиза.
Папа сделал знак стражникам. Маркиза тотчас скрути-I ли и потащили заковывать в цепи.
А в центре стоял человек с лицом старой девочки: папа Каликст XXI. Облачение его не было роскошным, как в храмах Вечного города, где Рональду его доводилось видеть, — опрятная форма отличницы-гимназистки. Вокруг папы волнами расходилось ощущение опасности, сам же он казался спокойным, как памятник.
— Задача инквизиции — истребление ереси, — сказал папа тоненьким и спокойным голоском, и все тотчас умолкли, — ересь не может быть уничтожена, если не будут уничтожены еретики; еретики не могут быть уничтожены, если не будут истреблены вместе с ними их укрыватели, сочувствующие и защитники[22].
Монахи, сидевшие за столами, зашуршали бумагами, доставая одинаковые листки. Рональд скосил глаза, хоть такое и не было подобно рыцарю, и прочитал:
Анкета Св.Инквизиции
Имя? Прозвище? Кто сеньор?
Как часто вы ходите в церковь? — каждый день; раз в неделю; по большим праздникам; никогда не хожу и отрицаю Догмат святой веры (о еретик!).
Не доводилось ли вам летать на облаках? изменять погоду? отравлять колодцы? воровать по ночам христианских младенцев? (нужное подчеркнуть)
Случалось ли вам предаваться плотской любви в дни праздников? в дни Великого поста? вблизи святых мест и монастырей?
Не отдавались ли вы похоти с существами одного с вами пола? с козлами? со свиньями? с деревьями и камнями?
Как вы считаете: Единоподобен или Единосущностен Господь? (свою версию обоснуйте).
«Ого!» — только и подумалось Рональду. В церкви он сам не был уже Бог знает сколько времени, да и навскидку не решил бы, например, проблему о единосущности и единоподобии Господнем. Словом, анкета была замечательна тем, что после ее заполнения любой человек оказался бы еретиком. Это Святой инквизиции и нужно было.
Наспех возведенные трибуны были забиты народом, напуганным и любопытным. Эти люди готовились увидеть страдания и гибель своих родственников, но зрелище вызывало у них и неподдельный интерес: в скучной и страшной жизни даже казнь казалась невиданным развлечением, вроде визита всемирно известного цирка в захолустный городок.
Над площадью валил густой дым, истошно кричали крестьяне, растягиваемые на дыбах, подвешенные за ребро на железных крюках, протаскиваемые под колесом… Уже заметно пахло паленой плотью.
— Огонь очищает, огонь лечит, — равнодушно сказал Каликст. В ответ ему раздались слабые крики, уже неотличимые от стонов.
И только мертвецы столь же бесстрастно, как и папа, переговаривались между собой. Некоторые из них даже улыбались своим потаенным мыслям.
— Итак, все, кого мы сочли необходимым задержать, были допрошены. Некоторые из них сознались в ереси, некоторые были изобличены при помощи анкеты. Все они будут сожжены — равно как и те порождения ада, с которыми вступили в сношения нечестивые главари мужицкого бунта.
Самое обидное заключалось в том, что Рональда, как посланца Арьеса и, следовательно, второго по значимости человека, присутствующего на этой расправе, усадили рядом с папой. Впрочем, Каликст почти не замечал своего соседа и даже не обращал никакого внимания на то, что рыцарь время от времени перешептывался с Иегудой. Когда начался процесс, он и вовсе встал со своего кресла, изображая смирение — и одновременно влекомый охотничьим азартом: еще бы, такой расправы над еретиками не было с того самого времени, когда церковь признала джедаизм вредной формой манихейства. Рональд и Иегуда тоже последовали его примеру, а вот остальные зрители в присутствии папы продолжали сидеть: большинство — от незнания элементарных приличий, а вот маркиз, который сидел чуть ниже, — видимо, по каким-то ему одному ведомым причинам. «Вот сейчас папа уедет, и мы продолжим нашу беседу», — злорадно думал рыцарь.
— Жан Пустослов, правая рука злокозненного разбойника, именующего себя батькой Полифемом, упорствует в отрицании, — сказал костлявый, сам похожий на живого мертвеца монах, кланяясь папе. — Как показали многочисленные свидетели, именно Жан Пропойца еще в молодые годы участвовал в разорении соседнего поместья, принадлежавшего Кверкусу Сквайру, да упокоится его душа в лучшем мире. Кроме этого, в молодые годы он сочинил непристойную поэму «Юнона и Авось», о языческих богах.
Монахи живенько закрутили барабан с множеством острых кинжалов, впивавшихся в дряхлое тело человека, подвешенного внутри барабана. Он сипло, по-старчески закричал, срывая последние голосовые связки. Рональд мысленно поблагодарил небо за то, что Полифем в лапы монахам не попал, отбился и ушел с небольшим отрядом в родные леса.
Маркиз, сидевший на трибуне, что-то прошептал, сделав брезгливое лицо.
— «Варвары», — озвучил Иегуда.
«Неужели и этот мерзавец маркиз презирает и осуждает эту дикость?» — удивленно подумал Рональд.
— Пламя поднялось высоко, тень от костра падает на врагов государства, — сказал Каликст.
— Иоанн Плешивец, спознался с лешим противоестественной двояковыпуклой связью. — Монах явно любил вычурные формулировки. — Сознался в спознании, будучи в полном сознании — ив данный момент умерщвляется на третьей виселице. Вот он, ножками болтает все еще.
Каликст одобрительно кивнул.
— Валтасар Гопнонстоп, сапожник. Повинен в страшном пьянстве, будучи в коем, неоднократно возносил хулу на святой престол и утверждал, будто видел святого Михаила, играющего на баяне. О чем сообщил его брат, находясь ногою в известного рода сапоге, изобретенном испанской нацией.[23]
Капитан Александр подсаживал сморщенного и трясущегося крестьянина, стоя на деревянной лестнице, приставленной к виселице, и ободрял его задушевными словами:
— Ну, ты не бойся! Надо умереть, понимаешь, надо. Они там не ошибаются, наверно, был на тебе какой-то грех. Может, ты просто забыл. Не так страшна смерть, как малюют, — если ты настоящий мужик, все нормально пройдет. Ну-ну, не дергайся, так только больнее выйдет. Давай, будь здоров.
Валтасар вцепился в надетую на шею петлю обеими руками, а капитан уже спускался вниз, чтобы отодвинуть лестницу.
— Портупея Поповна, дочь священника. Вопреки протесту скорбящего о том отца отдавалась по первому требованию людям всякого сословия — а помимо того колдовскими заговорами произвела воспаление гульфика у 150 человек в округе. Была высечена и отдана на поругание солдатам.
«Бедные солдаты», — зажмурился Рональд. — «Отчего монахам не преподавать начатки биологии — хотя бы те разделы, что касаются инфекционных болезней?»
— У меня все, — объявил монах. Следующий начал зачитывать анкеты своих допрошенных.
— Инесса Куртизанка, обвинена в ереси. Умерла под пыткой. Вина, следовательно, не доказана. Мое упущение.
Рональд вспомнил Инессу, одну из подруг Луизы, тоже черноглазую крашеную блондинку.
— Вы слышали? — воскликнул Каликст. — Вина не доказана! Церковь, будучи беспристрастным судиею, признает ее невинной! Да послужит это к устыжению тех, кто обвиняет нас в бессмысленной жестокости и неправосудии. Нам не нужно осуждение безвинных, и вы в этом только что убедились!
Толпа ответила ему овацией. Крестьяне, под суд Святой инквизиции не попавшие, радовались своей участи и сейчас готовы были самого черта встретить аплодисментами и криками «Ура!».
— Как говорится в книге «Молот ведьм», которую написали два благочестивых монаха — Вайль и Генис…
— Шпренгер и Инститорис[24], — шепотом подсказал Рональд, наклонившись к уху папы.
— Неважно, — отмахнулся тот. — Итак, как говорится в книге «Молот ведьм», колдовство — не только игра воображения. Оно — действительность, и оно совершается бесчисленное количество раз с божьего попущения. Грех отрицать колдовство, но больший и горший — его не карать.
Он ласково погладил по корешку книгу, которую держал в руках. На обложке золотой вязью готических букв значилось:
Г.Ч. Ли. История инквизиции в средние века.
«О Господи!» — мысленно воскликнул Рональд. Генри Чарльз Ли был всего лишь добродушным историком, жившим спустя столетия после конца той самой, настоящей, древней инквизиции, считавшейся уже анахронизмом, ушедшим в прошлое кошмаром. В его трудах, равно как и в трудах историков-современников, Орден рисовался примерно в таких словах: «Сотни тысяч сгоревших на костре, миллионы томившихся в тюрьмах, искалеченных, отверженных, лишенных имущества и доброго имени — таков общий итог деятельности инквизиции. Среди ее жертв — участники народных еретических движений, руководители восстаний, герои патриотической борьбы, философы и естествоиспытатели, гуманисты и просветители, противники папства и феодальных порядков», и т.д., и т.п. Теперь же Церковь, не имея на руках «Молота ведьм» и других основных источников — они до нашего времени просто не дошли, — изучала книги историков, ища в них описания пыток и способов допроса. Эх, знали бы о том сами несчастные историки-гуманисты, они в гробу бы перевернулись.
— Прокопий Разлюли-Малина, — выкрикивал монах. — Повинен в содержании притона для говорящих животных, загадочным образом расплодившихся в окрестностях. Поил их пивом и устраивал содомические вечеринки, в коих сам принимал весьма активное участие. После наказания плетьми будет удушен.
— Народ, я вижу, скучает, — зловеще сказал папа, наблюдая передние ряды. — Зажигайте мертвецов, что ли, а то этак мы все уснем!
И, усмехнувшись собственной шутке, он забулькал горлом, точно голубь.
Громадный костер вспыхнул сразу с нескольких сторон, но прикованные к бревнам мертвецы даже не шелохнулись, пока пламя пожирало их сухие тела.
— И вот они вознеслись, словно пташки! — произнес папа и залился радостным смехом, захлопал в ладоши. Толпа зашумела.
В отличие от прежнего папы Бонифация, образованностью Каликст не славился; зато его считали человеком из народа, крепким «хозяйственником»: при нем Церковь утроила количество бочек вина, производимого за год, а количество навоза, за золото развозимого по полям феодалов всего государства, и вовсе удесятерила. И в закулисных баталиях Каликсту равных не было: любимцы Бонифация уже давно жили в отдаленных уголках империи, стараясь по возможности о себе не напоминать.
— А ведь и впрямь были бы благочестивы, если бы подражали воробьям и сорокам! Господь наш Иисус Христос приводил в пример нам, людям, небесных пташек:
«Взгляните на птиц небесных: не лают, не кусают, а в дом не пускают»…
— «Ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их», — прошептал Рональд.
— Да уймитесь вы наконец! — огрызнулся папа, и рыцарь умолк. Каликст попытался поймать за хвост ускользающую мысль:
— С птицами также беседовал великий святой Франциск Сосискин…
— Франциск Ассизский! — не выдержал Рональд.
— Вы что, на мое место метите?! — зловеще прошипел папа, бледнея и зеленея одновременно.
— Прошу простить, — поспешно произнес Рональд и ретировался.
— Так горели те, кого уже не раз хоронили, — злобно пояснил папа. — Но близится час, когда должны вкусить смерти вкус те, кто его еще не пробовал! Не я судил этих еретиков, но Церковь! Но я отверзаю им уста и собираюсь выслушать доводы защиты тех, для кого мы еще не избрали меру наказания. Вот хотя бы вы, как вас там…
— Шамиль Босяк, — услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.
— Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.
— Ничего, ничего об этом не знаю… — завывал Шамиль, корчась в ногах.
— Не знаете о чем? — сладко спросил Каликст. — О том, что верить в происхождение человека от обезьяны — страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?
— Я не верил… в обезьяну… — бормотал Шамиль. — Лукас все выдумал… не знаю, зачем…
— Выдумал? — фальцетом воскликнул папа. — А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?
— По недостатку просвещения… Прошу простить… — Шамиль явно решил поменять тактику.
— С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! — воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. — Иди и очистись огнем!
Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.
Каликст поднял палец.
— Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность — орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, — наставительно сказал Каликст. — Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно — ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!
Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи — Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!
Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.
— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?
Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.
— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.
И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.
— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.
По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.
— «Ишь смазливый мальчонка какой», — озвучил Иегуда. — «Чай, и бабы не шчупал».
Рональд поневоле усмехнулся.
— Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, — продолжал папа благодушно. — Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем — например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете — и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять — но отчего бы и не высказать…
— Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, — гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.
— Мы только «за», — кивнул папа.
Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:
Гнидарь тяжело вздохнул и продолжал при изменившемся ритме стиха (маркиз ерзал на месте, ногти его царапали подлокотники кресла):
Я не был праведен, о да,
Не каюсь в этом я,
И если падает звезда,
Пусть прямо на меня!
Я был хитер, я был жесток,
С главой, как пень, пустой.
Но всяк сверчок — на свой шесток,
А мой шесток — шестой.
Не первый он, увы, увы,
Бывает в жизни так,
Да, судьи, праведны все вы:
Пусть грудь моя в кустах,
А голова в Крестах торчат —
Не вы тому виной.
Но ты отец, кем я зачат,
Иди на смерть за мной.
Я был рожден тобой, тобой,
Свидетель я греха.
Когда пойдешь ты на убой,
Не засмеюсь: «Ха-ха».
Рональд почувствовал сильнейшее разочарование: Гнидарь, отважный вождь крестьянского восстания, революционер, видевший на века вперед, в поэзии был вполне консерватором: как и предписывали строгие каноны эпохи, его стихи представляли собой стилизацию под старых мастеров XX-XXI века. Вместо того, чтобы прямо заявить о том, что его отец — монстр и чернокнижник, Гнидарь замаскировал правду под старинный мотив конфликта между сыном-лоботрясом и отцом, вечно занятым на работе. Стихотворение изобиловало архаизмами: чат, ватман — даже Кресты, некогда печально известную гиперборейскую тюрьму упомянул молодой маркиз в своем стихотворении.
Ведь вместе мы пойдем на смерть —
Где смеха тут надыбать?
Ты математик был — измерь
Теперь спиною дыбу.
Я помню — все-то ты считал
И вычислял, дубина.
А человеком не считал
Меня, мальчишку сына.
И вот из дома, где царил
Покой и штангенциркуль,
Я шел на улицу и пил
С потасканною цыпой.
Потом я начал бить людей,
Затем и глотки рвать им —
Пока ты славил свой отдел,
Пещрил кругами ватман.
Вот так мы шли все эти дни
По некоей параболе —
Ты вверх, а я, что мочи, вниз.
Нам встретиться пора бы.
К чему весь этот глупый чат —
Я признаю вину.
Но ты, отец, кем я зачат,
Пойдем со мной ко дну.
Зато папе, как ни странно, стихотворение пришлось по сердцу — он даже ручкой помахивал в такт, а когда Гнидарь закончил, благостно сказал:
— Прелестная вещица, а самое в ней прекрасное, что просьба действительно заслуживает исполнения. Отец повинен за грехи сына, равно как и сын — за грехи отца. Я считаю, что маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа необходимо судить и посадить в тюрьму.
Фраза прозвучала, точно удар гонга.
— Какого черта? — взвизгнул маркиз, вскакивая со своего места.
— Выбирайте выражения! — сухо сказал Каликст. — Канцелярии известно, что вы некогда были осуждены за чародейство и даже трудились на галерах. Наказание должно было пойти вам на пользу и принято во исправление вашего нрава — но, увы, к тем, кто закоснел в грехе, Небо глухо. Вы не сошли с пути зла, не покаялись. Теперь остаток жизни своей вы проведете, грызя цепи в тюрьме.
Что тут началось! Крестьяне, только что стоявшие с постными лицами, ликовали и швыряли шапки в воздух! Каликст, хотя и морщился, но вне всякого сомнения, был доволен произведенным эффектом. Иегуда уже не прятал улыбки. Даже многочисленные прихлебатели Альфонса Бракксгаузентруппа не очень-то грустили, а Лукас снял с головы треуголку и размахивал ею, очевидно, думая, что замок унаследует племянник униженного маркиза.
Папа сделал знак стражникам. Маркиза тотчас скрути-I ли и потащили заковывать в цепи.