Страница:
Она успела позабыть так много!
Законы, по которым живут эти несчастные, стали для нее чужими. Как сможет она выйти к тем, кого покинула добровольно так давно? Они никогда не поймут ее!
Ведьма поймала себя на мысли, что даже разучилась общаться так, как это делают люди. Объяснять, просить, умолять… Но она умела лишь требовать!
Асура! Должно быть, ей придется даже говорить о себе «я», как когда-то прежде.
Сумеет ли?
Но у нее не было иного выхода. Что-то недоброе случилось с немедийцем, и, должно быть, случилось внезапно, если он даже не успел предупредить ее. Иных помощников, на кого она могла бы положиться так же, как на барона, у Марны в столице не было. В этот миг ей даже стало жаль, что пришлось пожертвовать жрецом… Звереныш сейчас пригодился бы ей как никогда.
Но смятение длилось недолго. Марна не была бы той, кем была, позволь она подобным неурядицам смутить себя. Впереди у нее еще множество битв. Как же она сможет победить в них, если спасует уже сейчас?!
Уверенным шагом – ибо не раз мысленно проходила по этим покоям с Амальриком – ведьма двинулась вперед. Лестница привела ее на первый этаж, где располагались личные покои барона. Его опочивальня.
Библиотека.
Кабинет.
Марне не нужно было смотреть по сторонам. Каждую из этих комнат она помнила наизусть. Она шла вперед, выставив перед собой ладони, впитывая ауру каждого предмета.
Она должна быть здесь! Тогда, в дыму остролиста Марна видела, что щенок был в другой…
Разбитые реторты. Изорванные пергаменты. Разбросанная утварь. Не то, не то, что она ищет!
Обломки мебели. Оружие. Колдовские книги. Подумать только, сколько их у немедийца… Опять не то!
Внезапно ее ладонь обожгло, будто она прислонила ее к расплавленному железу.
Вот оно!
Ведьма подула на ладонь. Огонь Солнцерогого опалил ее длань. Значит, то, что ей нужно, поблизости…
Усилием воли убавив чувствительность ладоней, Марна продолжала кружить по комнате. Левее. Еще левее… Стоп! Нет, много… Теперь правее. Еще полсенма. Стоп!
Слепая колдунья подошла к потухшему камину. Хорошо, что немедиец не сжег ее, хотя, судя по всему, уже приготовился это сделать.
Она полностью выключила магическую чувствительность рук. Теперь ее ладони ощущают так же, как у всех людей, и можно взять это.
Ведьма нащупала грубую ткань.
Ряса, то охряное немедийское облачение, которое Ораст привез сюда!
Ее пробрал озноб. Что будет, если она нацепит ритуальное одеяние слуг Солнцерогого?
Не проснется ли Он на небесах, чтобы испепелить молнией дерзкую колдунью?
Но до восхода солнца оставалось еще немного… Пока длится время Сета, сам Великий Змей поможет ей!
С трудом преодолевая отвращение, она сбросила свой черный плащ и завернулась в жреческую накидку.
Теперь она неотличима от одной из Матерей – так, кажется, именуют себя эти кликуши из женских обителей.
Насколько она помнила, слуг Митры пускали везде беспрепятственно.
Что ж, Солнцерогий, на этот раз ты послужишь нам! От этой мысли она чуть не расхохоталась.
Можно было бы отправиться немедленно, однако обуздание Мизраха отняло у нее массу энергии, и магические силы были на исходе.
Придется подождать! Впереди ее ждало нелегкое сражение, и ведьма знала, что должна как следует подготовиться к нему.
Аой.
ВРЕМЯ СВИДАНИЯ
Законы, по которым живут эти несчастные, стали для нее чужими. Как сможет она выйти к тем, кого покинула добровольно так давно? Они никогда не поймут ее!
Ведьма поймала себя на мысли, что даже разучилась общаться так, как это делают люди. Объяснять, просить, умолять… Но она умела лишь требовать!
Асура! Должно быть, ей придется даже говорить о себе «я», как когда-то прежде.
Сумеет ли?
Но у нее не было иного выхода. Что-то недоброе случилось с немедийцем, и, должно быть, случилось внезапно, если он даже не успел предупредить ее. Иных помощников, на кого она могла бы положиться так же, как на барона, у Марны в столице не было. В этот миг ей даже стало жаль, что пришлось пожертвовать жрецом… Звереныш сейчас пригодился бы ей как никогда.
Но смятение длилось недолго. Марна не была бы той, кем была, позволь она подобным неурядицам смутить себя. Впереди у нее еще множество битв. Как же она сможет победить в них, если спасует уже сейчас?!
Уверенным шагом – ибо не раз мысленно проходила по этим покоям с Амальриком – ведьма двинулась вперед. Лестница привела ее на первый этаж, где располагались личные покои барона. Его опочивальня.
Библиотека.
Кабинет.
Марне не нужно было смотреть по сторонам. Каждую из этих комнат она помнила наизусть. Она шла вперед, выставив перед собой ладони, впитывая ауру каждого предмета.
Она должна быть здесь! Тогда, в дыму остролиста Марна видела, что щенок был в другой…
Разбитые реторты. Изорванные пергаменты. Разбросанная утварь. Не то, не то, что она ищет!
Обломки мебели. Оружие. Колдовские книги. Подумать только, сколько их у немедийца… Опять не то!
Внезапно ее ладонь обожгло, будто она прислонила ее к расплавленному железу.
Вот оно!
Ведьма подула на ладонь. Огонь Солнцерогого опалил ее длань. Значит, то, что ей нужно, поблизости…
Усилием воли убавив чувствительность ладоней, Марна продолжала кружить по комнате. Левее. Еще левее… Стоп! Нет, много… Теперь правее. Еще полсенма. Стоп!
Слепая колдунья подошла к потухшему камину. Хорошо, что немедиец не сжег ее, хотя, судя по всему, уже приготовился это сделать.
Она полностью выключила магическую чувствительность рук. Теперь ее ладони ощущают так же, как у всех людей, и можно взять это.
Ведьма нащупала грубую ткань.
Ряса, то охряное немедийское облачение, которое Ораст привез сюда!
Ее пробрал озноб. Что будет, если она нацепит ритуальное одеяние слуг Солнцерогого?
Не проснется ли Он на небесах, чтобы испепелить молнией дерзкую колдунью?
Но до восхода солнца оставалось еще немного… Пока длится время Сета, сам Великий Змей поможет ей!
С трудом преодолевая отвращение, она сбросила свой черный плащ и завернулась в жреческую накидку.
Теперь она неотличима от одной из Матерей – так, кажется, именуют себя эти кликуши из женских обителей.
Насколько она помнила, слуг Митры пускали везде беспрепятственно.
Что ж, Солнцерогий, на этот раз ты послужишь нам! От этой мысли она чуть не расхохоталась.
Можно было бы отправиться немедленно, однако обуздание Мизраха отняло у нее массу энергии, и магические силы были на исходе.
Придется подождать! Впереди ее ждало нелегкое сражение, и ведьма знала, что должна как следует подготовиться к нему.
Аой.
ВРЕМЯ СВИДАНИЯ
К восточному крылу дворца, где располагались покои, отведенные пуантенскому графу, подошла немолодая служительница Митры. В Аквилонии женские обители Солнцеликого были редки. Немногие здесь могли похвалиться тем, что хотя бы раз в жизни им посчастливилось узреть живую митрианку.
Они называли себя Матерями, носили рясы цвета шафрана, не употребляли в пишу мяса и слыли хорошими врачевательницами.
Стражники у входной двери, в голубых плащах с вытканным Золотым Леопардом, молча раздвинули алебарды. Кто бы ни была эта женщина, уже немолодая, судя по ее тяжелой походке, ясно, что пришла она сюда не со злым умыслом.
Испокон века в Аквилонии жрецы Хранителя Горнего Очага имели неограниченные права. Они могли идти, куда им заблагорассудится, и любой аквилонец обязан был распахнуть им двери и пригласить в дом. С них не имели права брать плату в тавернах и на постоялых дворах (вздумай они забрести туда), им беспрепятственно давали лошадей на переправах и лодки на пристанях – они могли проходить везде, не боясь, что им преградят путь или попросят разрешительную грамоту.
Исключение составляли, пожалуй, только личные покои монарха, казна и государственная тюрьма.
В Пуантене все было иначе. Там жрецы наделялись теми же правами, что и любой горожанин или селянин. Но здесь – Тарантия. И южане вынуждены были спрятать гордость в карман и уважать чужие обычаи.
Жрица молча прошла внутрь и уверенно пошла к покоям графа, словно дорога ей была хорошо знакома.
Стражник-пуантенец, стоявший на часах у опочивальни Троцеро, озадаченно поднял брови. Он знал о правах митрианцев, которыми те наделены в этой варварской державе.
Как же быть?
Начальник охраны велел не допускать к владыке Пуантена посторонних. После злополучной дуэли их господина с немедийским послом на душе у него было неспокойно, и он велел усилить охрану. Однако какая опасность могла исходить от закутанной в желтое покрывало монашенки?
И все же приказ есть приказ.
– Я все понимаю, матушка, – извиняющимся жестом развел руками стражник, – но нашему господину сейчас не до дел небесных. Он едва оправился после ранения.
– Истинный слуга господень должен думать всегда о своем покровителе, – сухо возразила монашка, – и в часы забав, и на смертном одре. Или твой хозяин вспоминает о небожителях лишь тогда, когда молится даровать ему здоровье, богатство и славу?
– Да что вы говорите такое, матушка! – растерялся пуантенец. – Месьор всегда служил примером веры. Он приносил жертвы подателю Жизни. Небу не за что гневаться на него.
– Что ты знаешь о путях господних, южанин, – усмехнулась жрица. – Но довольно слов! Отвори дверь и пропусти нас к графу!
Стражник удивленно оглянулся вокруг. Как странно. Почему она говорит «мы»? Разве она пришла не одна? Хотя кто их разберет, этих митрианок! Живут, как отшельницы, в дальних монастырях. Все у них не как у людей…
– Мне строго-настрого приказано никого не пускать без доклада, – проворчал он. – Я знаю, что слуг Митры велено пропускать везде. Но поймите, тут особый случай! Граф еще не оправился от болезни.
– Тем лучше! Мы поможем встать ему на ноги!
Должно быть, в храме Митры она занимает не последнее место, подумалось стражнику. Возможно даже, наставница послушниц. У него у самого мать ушла в монастырь после смерти отца – он кое-что слышал об обычаях митрианок и слегка побаивался их. Правда, у него на родине все по-другому. По крайней мере там человек не будет говорить о себе «мы», словно он пришел с компанией приятелей.
А эти митрианки… Странные они, сказать по правде. Называют себя «матерями», и ведут соответственно, точно и впрямь все мужчины на свете – их сыновья. Сыновья непослушные, строптивые, которых не исправишь иначе как хорошей поркой.
И эта, видать, не лучше прочих своих сестер.
Часовой усмехнулся в усы.
– Да на что вам наш хозяин, матушка? – сделал он последнюю попытку. – В Пуантене у себя граф, может, еще и жертвует храмам, но здесь, в столице…
Он многозначительно подмигнул, словно намекая на ряд обстоятельств, обоим собеседникам известных, но о которых вслух все же говорить было небезопасно.
Казалось, он готов болтать так до бесконечности, обрадованный возможностью хоть немного развеять скуку. Служба в последние дни шла вяло. Раненый, граф никуда не выезжал, эскорт был ему не нужен. А стоять на часах у дверей, где ни в кости не сыграть, ни словом ни с кем не перемолвиться – тоска смертная.
Пристройка, гордо именовавшаяся Пуантенским Павильоном, где находились покои графа, в действительности представляла собой приземистую обветшавшую башню всего в три этажа высотой, на самых задворках королевского дворца.
Здесь и в самые шумные дни было необычайно тихо. Не долетал сюда ни уличный гул, ни суета основных покоев. Липы, которыми засажен был крохотный, убранный серым гравием дворик перед павильоном, шелестели остатками листвы, неудержимо напоминая о сельской жизни.
Даже пахло тут как-то не по-городскому.
Иной, возможно, усмотрел бы намеренное оскорбление в том, что во дворце ему отведен столь непрестижный угол, – однако Троцеро Пуантенского подобные вещи не задевали. Он ценил уединенность своих покоев. И, скорее всего, не подозревал даже, что кто-то из стражников может не разделять его пристрастий.
– Так что, матушка, попытайте лучше счастья в другом месте, – закончил с добродушной усмешкой вояка. – Благословите нас на прощанье – и ступайте себе прочь.
В иное время, возможно, гневное ворчание, донесшееся из-под низко надвинутого капюшона, насторожило или даже рассердило бы стражника. Но он отстоял полдня на часах, его разморило от безделья, и сейчас, когда день уже клонился к вечеру, душа жаждала покоя. Негодование монашки лишь позабавило его.
– Матушка… – примирительно начал он.
Но женщина не дала ему договорить. Голос ее, низкий и хрипловатый, буквально сочился ядом, когда она отчеканила:
– Не зови нас матушкой, болван! Любая честная мать, имея такого сына, как ты, почла бы за благо утопить его во младенчестве и ежечасно возносила бы хвалы Митре, за то, что он дал ей силы сделать это!
Эге! А она оказывается злюка! Вон как разошлась… И как только Митра терпит таких сварливых служительниц?
Будь пуантенец понаблюдательнее, он сообразил бы, что эта неожиданная, ничем не оправданная вспышка гнева едва ли может быть направлена на него лично, и скорее всего, он, сам того не ведая, послужил лишь поводом для странной гостьи выплеснуть затаенную ярость. Однако жизнь солдата едва ли располагает к философствованиям, и единственное, что ощутил стражник, было удивление, а затем испуг. Набожный сын набожной матери, он не хотел бы настроить против себя одну из святых сестер.
– Прошу простить, если оскорбил вас ненароком, добрая мать, – произнес он с достоинством, стараясь не выдать охватившего его смущения. – Однако мне строго приказано не пускать тех, кого граф сам не приглашал. У него почти никто и не бывает.
– Так и что же? – Тон женщины чуть заметно смягчился. Она приняла извинения стражника. – Откуда тебе знать, что он не ждет нас?
Столь простая мысль не приходила ему в голову. Воин почесал голову под шлемом.
– Да мне, вроде, никто не говорил…
– Ну так спроси! – рявкнула жрица, явно теряя терпение.
Про себя стражник пожалел несчастных послушниц, вынужденных изо дня в день терпеть ее нрав.
– Сходи и спроси, примет ли он настоятельницу храма Святой Фредегонды Шамарской?
Ого! Она и вправду не простая монахиня… Как знать, может, сиятельный граф и вправду ждет ее. Может, ее специально позвали попотчевать раненого целебными бальзамами?
По правде сказать, о Святой Фредегонде стражнику ничего не было известно. Однако жрица говорила уверенно, и спорить с ней было непросто. К тому же, Митра их ведает, этих шамарцев. У них все не по-человечески. Где еще в Аквилонии додумаются записывать в святые обычных людей, пусть и потрудившихся во славу Митры, – да еще ставить храмы в их честь?!
Пожав плечами, он приоткрыл левую створку двери, более узкую и легкую, которую единственную отворяли для менее важных посетителей.
– Тарван, – кликнул он приятеля, меланхолично кидавшего кости в крохотной приемной у дверей. – Скажи там, пусть передадут графу… Монашенка его спрашивает – из храма Фредегонды.
– Фредегонды Шамарской, – процедила женщина, и он послушно повторил:
– Да, Фредегонды Шамарской.
О чем-то это имя говорило ему, но он никак не мог припомнить… Да тут еще напарник, которому явно лень было двигаться с места, пустился в пререкания. А этого он уже стерпеть не мог.
– Тарван, клянусь Митрой! Оторви задницу от лавки, если не хочешь получить тумаков! Ты мне еще спорить будешь. Пошел вон, кому сказано!
Он удовлетворенно проследил, как тот неохотно встал и двинулся к двери, ведущей в личные покои графа.
– Да поживее давай, – пробурчал он ему вслед и обернулся к терпеливо ожидающей в коридоре настоятельнице.
Должно быть, подсознательно он ожидал от нее похвалы. Она до такой степени напомнила ему мать, что невольно хотелось угодить ей, добиться одобрения. Однако он был разочарован. Из-под капюшона не донеслось ни звука. Должно быть, еще сердится, невольно подумал пуантенец.
Нет, ну до чего же она напоминала ему мать!
В неловком молчании они дождались возвращения Тарвана. Стражник отметил с удивлением, как торопливо тот бежит к ним.
– Сказал пригласить войти, – объявил стражник запыхавшись.
В голосе было недоумение. Должно быть, что-то странное услышал он от графа.
Про себя первый стражник подумал, что надо будет расспросить напарника, как только уйдет монахиня. Что-то необычное было во всей этой истории.
А пока он с почтением отворил перед женщиной дверь. Лишь в последний миг он спохватился, чтобы не открыть и вторую створку, – это было бы уже слишком.
Но почему-то ему стоило большого труда не сделать этого.
Царственной походкой женщина вплыла в приемную. Тарван поспешил за ней.
Часовой со вздохом затворил дверь и вернулся на свой пост, с ненавистью озирая тихий пост, где никогда ничего не происходило.
Но если бы ему хоть однажды довелось побывать в далекой мглистой стране, что лежала к востоку от Аквилонии, то он никогда бы не впустил странную гостью, ибо мигом заподозрил бы неладное.
Ряса на таинственной гостье была немедийская.
Троцеро, граф Пуантенский, принял гостью в малой приемной, примыкающей к его опочивальне.
Ему стоило трудов подняться с ложа, но не в его правилах было принимать женщину, не приведя себя в надлежащий вид.
Тем более ту, что произнесла столь странные слова.
Малая приемная ничем не напоминала остальные покои Лурда, где знаменитая аквилонская роскошь буквально сочилась из всех щелей. Это была скупо обставленная зала, темная и холодная, убранство и атмосфера которой ничуть не располагали к сердечному общению. Из мебели здесь было лишь господское кресло церемонное, с высокой деревянной спинкой и подлокотниками в форме грифонов, где и восседал сейчас граф, и еще один неудобный стул напротив, куда, не дожидаясь приглашения, уселась монашка, и небольшой столик, на котором не было сейчас ни угощения, ни вина.
Над камином красовался фамильный щит Пуантенских властителей. Обшитые дубовыми панелями стены были увешаны оружием и боевыми штандартами. Все в малой приемной настраивало на деловой разговор, короткий и не всегда приятный.
Однако сейчас, похоже, граф отнюдь не спешил поскорее завершить беседу и даже просто прервать молчание. Впившись взглядом в лицо гости, он точно пытался угадать ее черты под капюшоном. Лицо графа, бледность которого не мог скрыть даже загар, словно бы окаменело. Как зачарованный, Троцеро не сводил с гостьи взгляда. Наконец решительным движением, будто разрушая опутавшие его чары, он подтянул повыше волчью шкуру, укрывавшую ему ноги, и отвел глаза.
– Госпожа моя, – произнес он хрипло, делая над собой заметное усилие.
Казалось, ему стоит большого труда сохранить власть над собой.
– Я называю вас госпожой, а не сестрой, ибо вижу – ваше облачение скроено по бельверускому образцу. Но в Немедии нет женских обителей Солнцеликого. Стало быть, вы обрядились в чужое платье, чтобы беспрепятственно проникнуть ко мне. Что же все это значит?
Гостья молчала.
Граф повторил попытку.
– Имя, пользуясь которым вы проникли ко мне, также требует объяснений. Я жду!
Женщина, сидевшая напротив, словно бы и не ощутила напряжения, сгустившегося в комнате. Она сидела, выпрямившись, преисполненная собственного достоинства, точно королева, дающая аудиенцию придворному.
И не спешила отвечать на вопрос хозяина.
– Ты нервничаешь, Троцеро, – произнесла она наконец, когда граф уже готов был повторить свой вопрос, уверившись, что гостья его не услышала.
Слабая насмешка проглядывала сквозь внешнее равнодушие.
– И ты постарел. Мы видели это в дыму остролиста. Но наяву все куда отчетливей.
– Госпожа…
Граф зашелся в кашле. Приступ этот, казалось, совершенно лишил его сил, и следующие слова он произнес задыхаясь, так что они прозвучали почти мольбой.
– …госпожа, ваши речи мне странны. Имя, что вы назвали – оно заставляет предположить вещи, в которые я не осмеливаюсь поверить. Скажите же, что привело вас ко мне!
Женщина чуть заметно передернула плечами. В голосе ее слышалось теперь неприкрытое презрение.
– Похоже, к старости ты стал труслив, Троцеро. Иначе ты никогда не позволил бы немедийскому волку взять верх над собой. Где твоя твердая рука, не знающая промаха? Где упрямый взгляд и горделивая осанка? Твои глаза потускнели. Былой пыл в них угас. Немощь одолевает тебя, Троцеро! И от нее некуда спрятаться.
Пуантенский нобиль нахмурился. Похоже, эта карга издевается над ним. Его рука потянулась к колокольчику.
Гостья покачала головой.
– Еще не время звать слуг, Троцеро. Наша беседа только началась. Взгляни на нас получше! Разве тебе ничего не напоминают эти руки?
Она вынула из просторных рукавов ладони, и пуантенец невольно вздрогнул, увидев непомерно длинные когти. Это не укрылось от пришедшей.
– Ты кривишься, Троцеро! Тебе противно видеть наши пальцы, обожженные Черным Пламенем Нергала. Вспомни, ты когда-то покрывал их поцелуями – каждый ноготок – и шептал при этом слова любви…
С губ графа слетел чуть слышный стон.
От лица его отхлынула кровь. Ужасающая бледность залила похудевшее лицо, сделав похожим на привидение. Казалось, еще немного, и он лишится чувств.
– Да, я старею, – прошептал он сам себе. – Чувства обманывают меня! Глаза и слух насмехаются надо мной. Невозможно, чтобы ты была ею. Той, что была мне дороже всего на свете. Той, что подарила мне краткий миг любви и жизнь, полную страданий… Она умерла, и воды Тайбора поглотили ее прекрасное тело. Прочь, нежить! Ведьма, явившаяся терзать мою память! Кто из моих врагов послал тебя?
Желтая фигура вскочила.
– Да, Троцеро! Ты прав. Ведьма! Ведьма из глубин мрака. Ведьма, бросившая вызов самому Сонцерогому. И ты любил эту ведьму!
Троцеро застонал, схватившись за раненый бок.
Митра, за что ты гневаешься на меня? Неужели ты вызвал из глубин Преисподних призрака, чтобы напомнить мне о том, что я почел бы за благо забыть навсегда! За что ты караешь меня? Не возносил ли я тебе обильные жертвы из златорогих тельцов, не окроплял ли вином и можжевеловым соком твои алтари, не искоренил ли зло культа Асуры, ради твоего торжества?!
Эта старая, страшная ведьма не может быть той, которую я любил без памяти! Та ушла навсегда, и я похоронил ее в своем сердце молодой и прекрасной. Так неужели через двадцать зим моя любовь вернулась ко мне в виде старухи с морщинистой кожей?
О, как несправедливы боги!
– Прочь! – прохрипел он. – Прочь, кто бы ты не была! Нельзя дважды сорвать с ветки плод! И не может воскреснуть то, что умерло.
Его собеседница усмехнулась.
– Как видишь – может, Троцеро. Прошлое нельзя убить! Оно живет вместе с нами. И старится вместе с нами. Юнец, вспоминающий о детских годах, совсем не то, что старец, грезящий об утраченной юности. Прошлое таково, каким мы его видим, пуантенец!
– Но зачем, зачем ты здесь? И как могло случиться, что ты жива? Или ты призрак той, что звалась…
– …Мелани. Потом Фредегондой Антуйской. А ныне зовется Марной!
Граф вскочил с кресла, позабыв о ране. Чувства, обуревавшие его, были так сильны, что он упал на колени и зарыдал.
– Мелани, моя Мелани! Теперь я вижу, что это ты! Но как могло случиться такое? Должно быть, я зря сетовал на гнев богов. Небожители услышали мои молитвы, что я не уставал твердить двадцать зим, и вернули мне тебя! Я узнаю твой голос, твои руки, твой прямой стан. Все эти годы не изменили тебя, Мелани, и я по-прежнему люблю мою принцессу.
Марна отстранилась и глухо промолвила:
– Не стоит обманывать себя, Троцеро. Ты любишь не нас… не меня, но свою любовь ко мне. Именно ее ты пестовал с заботой матери, нянчащей свое дитя. Все эти годы ты упивался собой и любовался своим чувством. Гордился своей верностью погибшей возлюбленной, смаковал то, что не завел себе новую подругу. Но случилось ли это оттого, что ты так любил дочь Хагена?
– Да, да я любил тебя больше жизни!
– Нет, Троцеро! Ты только прикрывался воспоминаниями, чтобы оправдать то малодушие, с которым прожил все эти годы. С детства ты был слаб и боязлив и таковым остался и доселе! И все твои хваленые подвиги – ничто иное, как желание доказать себе и другим, что ты отважный воитель, а не хилый последыш, трясущийся в своей спальне от звука шагов палачей Алоизо, любовника твоей матери. Будь честен перед собой хотя бы сейчас.
Огромным усилием воли граф взял себя в руки.
Он поднялся с колен, чуть поморщившись, почувствовав, как сукровица от вновь открывшейся раны пропитывает его камзол и, подойдя к креслу, тяжело опустился в него.
Пошарив трясущейся рукой в кармане, он нащупал небольшую сулею – плоскую бутылочку – и, откупорив ее, сделал большой глоток.
Лароченское вино, перемешанное с целебными травами, растеклось огнем по жилам, взбодрив его и придав ясности уму.
Он посмотрел на дочь короля Хагена, и взор его был по-прежнему ясен.
– Наверное ты права, Фредегонда, – вздохнул он, – моя любовь умерла вместе с тобой. Но ты воскресла, пусть в другом обличье и под другим именем, а ей суждено быть погребенной навеки под гнетом прожитых лет. Зачем ты пришла ко мне? Ведь не для того же, чтобы усомниться в моих былых чувствах?
– Ты прав! – подтвердила Марна, и графу показалось, что она едва сдерживает слезы. – Не время говорить о мертвых, поговорим лучше о живых!
– Ты хочешь говорить о…
– О нашем сыне, Троцеро. О принце Валерии, которому так и не суждено стать королем! Вспомни, как я двадцать зим назад открыла тебе тайну его рождения. Вспомни, и тут же забудь, ибо тайна эта должна быть погребена вместе с нами. Никто не должен узнать, что Валерий Шамарский – не принц, а сын простого пуантенского дворянчика!
Троцеро покачал головой.
– Не стоит унижать меня, Фредегонда. Нет моей вины в том, что граф Антуйский был бесплоден, словно суглинок, не напитанный дождем. Но я до сих пор не понимаю, как ты могла скрыть от мужа…
– Не вспоминай его всуе! – воскликнула Марна. – Не время говорить об этом. Скажи, ты не открылся ему, моему сыну…
Троцеро отрицательно покачал головой.
– Нет. Чуть было не открылся, но Митра удержал меня от соблазна. Лучше ему не знать о том, что родимое пятно у него под левой ключицей – знак принадлежности к пуантенскому роду. Ибо этот темный извив, что напоминает очертания нашего фамильного герба, играющего леопарда, передается всем без исключения мужчинам Тулушского рода.
– Ты раньше не говорил мне об этом, Троцеро, – задумчиво пробормотала Марна.
– Не знаю, зачем я сказал тебе об этом сейчас. Может, потому, что этот знак на теле может послужить доказательством, что Валерий мой сын.
– Кому ты собираешься доказывать это, Троцеро?
– Герольдам Пуантена! Если Валерию не суждено занять Рубиновый Трон, то он должен быть провозглашен моим наследником, и после того, как я уйду в Чертоги Митры, стать владыкой Юга. Моя смерть будет спокойной, если я буду знать, что скипетр моей родины в надежных руках. Конечно, Пуантен это не Аквилония, но если присоединить к нему Зингару и Аргос, как давно мечтали сделать мои предки, то…
– Вздор! – оборвала его колдунья. – Если наследнику Хагена не суждено надеть на чело Золотой Обруч, то пусть он годы свои проведет в скитаниях и поисках мудрости! Это куда лучше, чем стать жалким князьком ленной марки задворках державы!
– Валерий наследует кровь Хагена лишь по женской линии! – вспылил граф. – Но в жилах принца течет и кровь отца!
– Да, да, кровь его отца, – отозвалась задумчиво Марна, – но довольно об этом. Поговорим лучше о том, как помочь нашему сыну!
– Нашему сыну, – эхом отозвался граф, – плоду нашей любви…
– Любви, – фыркнула Марна, но в голосе ее прозвучала неожиданная теплота. – Ты все тот же неисправимый пуантенский болтун! О какой любви, скажи на милость, ты говоришь через тридцать лет?!
Граф воспринял вопрос всерьез и ответил не сразу.
– Я всегда любил и буду любить тебя, Фредегонда, – произнес он наконец едва слышно. – Должно быть, именно любовь к тебе спасает меня сейчас от помешательства. Сколько бы лет не прошло, для меня ты всегда была и будешь прекраснейшей и желаннейшей из женщин. И что бы ты не говорила о моих чувствах, как бы не насмехалась над ними, я знаю одно – с каждым мгновением, проведенным с тобой, они воскресают вновь. Они оттаивают, словно можжевеловая ветвь, принесенная с холода в тепло дома. Слыша твой голос, видя твою фигуру, вспоминая твои жесты…
– О-о… Да ты хоть знаешь, о чем говоришь?! Впервые за все время в голосе женщины прозвучало неподдельное чувство. Затаенная, мучительная боль.
Они называли себя Матерями, носили рясы цвета шафрана, не употребляли в пишу мяса и слыли хорошими врачевательницами.
Стражники у входной двери, в голубых плащах с вытканным Золотым Леопардом, молча раздвинули алебарды. Кто бы ни была эта женщина, уже немолодая, судя по ее тяжелой походке, ясно, что пришла она сюда не со злым умыслом.
Испокон века в Аквилонии жрецы Хранителя Горнего Очага имели неограниченные права. Они могли идти, куда им заблагорассудится, и любой аквилонец обязан был распахнуть им двери и пригласить в дом. С них не имели права брать плату в тавернах и на постоялых дворах (вздумай они забрести туда), им беспрепятственно давали лошадей на переправах и лодки на пристанях – они могли проходить везде, не боясь, что им преградят путь или попросят разрешительную грамоту.
Исключение составляли, пожалуй, только личные покои монарха, казна и государственная тюрьма.
В Пуантене все было иначе. Там жрецы наделялись теми же правами, что и любой горожанин или селянин. Но здесь – Тарантия. И южане вынуждены были спрятать гордость в карман и уважать чужие обычаи.
Жрица молча прошла внутрь и уверенно пошла к покоям графа, словно дорога ей была хорошо знакома.
Стражник-пуантенец, стоявший на часах у опочивальни Троцеро, озадаченно поднял брови. Он знал о правах митрианцев, которыми те наделены в этой варварской державе.
Как же быть?
Начальник охраны велел не допускать к владыке Пуантена посторонних. После злополучной дуэли их господина с немедийским послом на душе у него было неспокойно, и он велел усилить охрану. Однако какая опасность могла исходить от закутанной в желтое покрывало монашенки?
И все же приказ есть приказ.
– Я все понимаю, матушка, – извиняющимся жестом развел руками стражник, – но нашему господину сейчас не до дел небесных. Он едва оправился после ранения.
– Истинный слуга господень должен думать всегда о своем покровителе, – сухо возразила монашка, – и в часы забав, и на смертном одре. Или твой хозяин вспоминает о небожителях лишь тогда, когда молится даровать ему здоровье, богатство и славу?
– Да что вы говорите такое, матушка! – растерялся пуантенец. – Месьор всегда служил примером веры. Он приносил жертвы подателю Жизни. Небу не за что гневаться на него.
– Что ты знаешь о путях господних, южанин, – усмехнулась жрица. – Но довольно слов! Отвори дверь и пропусти нас к графу!
Стражник удивленно оглянулся вокруг. Как странно. Почему она говорит «мы»? Разве она пришла не одна? Хотя кто их разберет, этих митрианок! Живут, как отшельницы, в дальних монастырях. Все у них не как у людей…
– Мне строго-настрого приказано никого не пускать без доклада, – проворчал он. – Я знаю, что слуг Митры велено пропускать везде. Но поймите, тут особый случай! Граф еще не оправился от болезни.
– Тем лучше! Мы поможем встать ему на ноги!
Должно быть, в храме Митры она занимает не последнее место, подумалось стражнику. Возможно даже, наставница послушниц. У него у самого мать ушла в монастырь после смерти отца – он кое-что слышал об обычаях митрианок и слегка побаивался их. Правда, у него на родине все по-другому. По крайней мере там человек не будет говорить о себе «мы», словно он пришел с компанией приятелей.
А эти митрианки… Странные они, сказать по правде. Называют себя «матерями», и ведут соответственно, точно и впрямь все мужчины на свете – их сыновья. Сыновья непослушные, строптивые, которых не исправишь иначе как хорошей поркой.
И эта, видать, не лучше прочих своих сестер.
Часовой усмехнулся в усы.
– Да на что вам наш хозяин, матушка? – сделал он последнюю попытку. – В Пуантене у себя граф, может, еще и жертвует храмам, но здесь, в столице…
Он многозначительно подмигнул, словно намекая на ряд обстоятельств, обоим собеседникам известных, но о которых вслух все же говорить было небезопасно.
Казалось, он готов болтать так до бесконечности, обрадованный возможностью хоть немного развеять скуку. Служба в последние дни шла вяло. Раненый, граф никуда не выезжал, эскорт был ему не нужен. А стоять на часах у дверей, где ни в кости не сыграть, ни словом ни с кем не перемолвиться – тоска смертная.
Пристройка, гордо именовавшаяся Пуантенским Павильоном, где находились покои графа, в действительности представляла собой приземистую обветшавшую башню всего в три этажа высотой, на самых задворках королевского дворца.
Здесь и в самые шумные дни было необычайно тихо. Не долетал сюда ни уличный гул, ни суета основных покоев. Липы, которыми засажен был крохотный, убранный серым гравием дворик перед павильоном, шелестели остатками листвы, неудержимо напоминая о сельской жизни.
Даже пахло тут как-то не по-городскому.
Иной, возможно, усмотрел бы намеренное оскорбление в том, что во дворце ему отведен столь непрестижный угол, – однако Троцеро Пуантенского подобные вещи не задевали. Он ценил уединенность своих покоев. И, скорее всего, не подозревал даже, что кто-то из стражников может не разделять его пристрастий.
– Так что, матушка, попытайте лучше счастья в другом месте, – закончил с добродушной усмешкой вояка. – Благословите нас на прощанье – и ступайте себе прочь.
В иное время, возможно, гневное ворчание, донесшееся из-под низко надвинутого капюшона, насторожило или даже рассердило бы стражника. Но он отстоял полдня на часах, его разморило от безделья, и сейчас, когда день уже клонился к вечеру, душа жаждала покоя. Негодование монашки лишь позабавило его.
– Матушка… – примирительно начал он.
Но женщина не дала ему договорить. Голос ее, низкий и хрипловатый, буквально сочился ядом, когда она отчеканила:
– Не зови нас матушкой, болван! Любая честная мать, имея такого сына, как ты, почла бы за благо утопить его во младенчестве и ежечасно возносила бы хвалы Митре, за то, что он дал ей силы сделать это!
Эге! А она оказывается злюка! Вон как разошлась… И как только Митра терпит таких сварливых служительниц?
Будь пуантенец понаблюдательнее, он сообразил бы, что эта неожиданная, ничем не оправданная вспышка гнева едва ли может быть направлена на него лично, и скорее всего, он, сам того не ведая, послужил лишь поводом для странной гостьи выплеснуть затаенную ярость. Однако жизнь солдата едва ли располагает к философствованиям, и единственное, что ощутил стражник, было удивление, а затем испуг. Набожный сын набожной матери, он не хотел бы настроить против себя одну из святых сестер.
– Прошу простить, если оскорбил вас ненароком, добрая мать, – произнес он с достоинством, стараясь не выдать охватившего его смущения. – Однако мне строго приказано не пускать тех, кого граф сам не приглашал. У него почти никто и не бывает.
– Так и что же? – Тон женщины чуть заметно смягчился. Она приняла извинения стражника. – Откуда тебе знать, что он не ждет нас?
Столь простая мысль не приходила ему в голову. Воин почесал голову под шлемом.
– Да мне, вроде, никто не говорил…
– Ну так спроси! – рявкнула жрица, явно теряя терпение.
Про себя стражник пожалел несчастных послушниц, вынужденных изо дня в день терпеть ее нрав.
– Сходи и спроси, примет ли он настоятельницу храма Святой Фредегонды Шамарской?
Ого! Она и вправду не простая монахиня… Как знать, может, сиятельный граф и вправду ждет ее. Может, ее специально позвали попотчевать раненого целебными бальзамами?
По правде сказать, о Святой Фредегонде стражнику ничего не было известно. Однако жрица говорила уверенно, и спорить с ней было непросто. К тому же, Митра их ведает, этих шамарцев. У них все не по-человечески. Где еще в Аквилонии додумаются записывать в святые обычных людей, пусть и потрудившихся во славу Митры, – да еще ставить храмы в их честь?!
Пожав плечами, он приоткрыл левую створку двери, более узкую и легкую, которую единственную отворяли для менее важных посетителей.
– Тарван, – кликнул он приятеля, меланхолично кидавшего кости в крохотной приемной у дверей. – Скажи там, пусть передадут графу… Монашенка его спрашивает – из храма Фредегонды.
– Фредегонды Шамарской, – процедила женщина, и он послушно повторил:
– Да, Фредегонды Шамарской.
О чем-то это имя говорило ему, но он никак не мог припомнить… Да тут еще напарник, которому явно лень было двигаться с места, пустился в пререкания. А этого он уже стерпеть не мог.
– Тарван, клянусь Митрой! Оторви задницу от лавки, если не хочешь получить тумаков! Ты мне еще спорить будешь. Пошел вон, кому сказано!
Он удовлетворенно проследил, как тот неохотно встал и двинулся к двери, ведущей в личные покои графа.
– Да поживее давай, – пробурчал он ему вслед и обернулся к терпеливо ожидающей в коридоре настоятельнице.
Должно быть, подсознательно он ожидал от нее похвалы. Она до такой степени напомнила ему мать, что невольно хотелось угодить ей, добиться одобрения. Однако он был разочарован. Из-под капюшона не донеслось ни звука. Должно быть, еще сердится, невольно подумал пуантенец.
Нет, ну до чего же она напоминала ему мать!
В неловком молчании они дождались возвращения Тарвана. Стражник отметил с удивлением, как торопливо тот бежит к ним.
– Сказал пригласить войти, – объявил стражник запыхавшись.
В голосе было недоумение. Должно быть, что-то странное услышал он от графа.
Про себя первый стражник подумал, что надо будет расспросить напарника, как только уйдет монахиня. Что-то необычное было во всей этой истории.
А пока он с почтением отворил перед женщиной дверь. Лишь в последний миг он спохватился, чтобы не открыть и вторую створку, – это было бы уже слишком.
Но почему-то ему стоило большого труда не сделать этого.
Царственной походкой женщина вплыла в приемную. Тарван поспешил за ней.
Часовой со вздохом затворил дверь и вернулся на свой пост, с ненавистью озирая тихий пост, где никогда ничего не происходило.
Но если бы ему хоть однажды довелось побывать в далекой мглистой стране, что лежала к востоку от Аквилонии, то он никогда бы не впустил странную гостью, ибо мигом заподозрил бы неладное.
Ряса на таинственной гостье была немедийская.
Троцеро, граф Пуантенский, принял гостью в малой приемной, примыкающей к его опочивальне.
Ему стоило трудов подняться с ложа, но не в его правилах было принимать женщину, не приведя себя в надлежащий вид.
Тем более ту, что произнесла столь странные слова.
Малая приемная ничем не напоминала остальные покои Лурда, где знаменитая аквилонская роскошь буквально сочилась из всех щелей. Это была скупо обставленная зала, темная и холодная, убранство и атмосфера которой ничуть не располагали к сердечному общению. Из мебели здесь было лишь господское кресло церемонное, с высокой деревянной спинкой и подлокотниками в форме грифонов, где и восседал сейчас граф, и еще один неудобный стул напротив, куда, не дожидаясь приглашения, уселась монашка, и небольшой столик, на котором не было сейчас ни угощения, ни вина.
Над камином красовался фамильный щит Пуантенских властителей. Обшитые дубовыми панелями стены были увешаны оружием и боевыми штандартами. Все в малой приемной настраивало на деловой разговор, короткий и не всегда приятный.
Однако сейчас, похоже, граф отнюдь не спешил поскорее завершить беседу и даже просто прервать молчание. Впившись взглядом в лицо гости, он точно пытался угадать ее черты под капюшоном. Лицо графа, бледность которого не мог скрыть даже загар, словно бы окаменело. Как зачарованный, Троцеро не сводил с гостьи взгляда. Наконец решительным движением, будто разрушая опутавшие его чары, он подтянул повыше волчью шкуру, укрывавшую ему ноги, и отвел глаза.
– Госпожа моя, – произнес он хрипло, делая над собой заметное усилие.
Казалось, ему стоит большого труда сохранить власть над собой.
– Я называю вас госпожой, а не сестрой, ибо вижу – ваше облачение скроено по бельверускому образцу. Но в Немедии нет женских обителей Солнцеликого. Стало быть, вы обрядились в чужое платье, чтобы беспрепятственно проникнуть ко мне. Что же все это значит?
Гостья молчала.
Граф повторил попытку.
– Имя, пользуясь которым вы проникли ко мне, также требует объяснений. Я жду!
Женщина, сидевшая напротив, словно бы и не ощутила напряжения, сгустившегося в комнате. Она сидела, выпрямившись, преисполненная собственного достоинства, точно королева, дающая аудиенцию придворному.
И не спешила отвечать на вопрос хозяина.
– Ты нервничаешь, Троцеро, – произнесла она наконец, когда граф уже готов был повторить свой вопрос, уверившись, что гостья его не услышала.
Слабая насмешка проглядывала сквозь внешнее равнодушие.
– И ты постарел. Мы видели это в дыму остролиста. Но наяву все куда отчетливей.
– Госпожа…
Граф зашелся в кашле. Приступ этот, казалось, совершенно лишил его сил, и следующие слова он произнес задыхаясь, так что они прозвучали почти мольбой.
– …госпожа, ваши речи мне странны. Имя, что вы назвали – оно заставляет предположить вещи, в которые я не осмеливаюсь поверить. Скажите же, что привело вас ко мне!
Женщина чуть заметно передернула плечами. В голосе ее слышалось теперь неприкрытое презрение.
– Похоже, к старости ты стал труслив, Троцеро. Иначе ты никогда не позволил бы немедийскому волку взять верх над собой. Где твоя твердая рука, не знающая промаха? Где упрямый взгляд и горделивая осанка? Твои глаза потускнели. Былой пыл в них угас. Немощь одолевает тебя, Троцеро! И от нее некуда спрятаться.
Пуантенский нобиль нахмурился. Похоже, эта карга издевается над ним. Его рука потянулась к колокольчику.
Гостья покачала головой.
– Еще не время звать слуг, Троцеро. Наша беседа только началась. Взгляни на нас получше! Разве тебе ничего не напоминают эти руки?
Она вынула из просторных рукавов ладони, и пуантенец невольно вздрогнул, увидев непомерно длинные когти. Это не укрылось от пришедшей.
– Ты кривишься, Троцеро! Тебе противно видеть наши пальцы, обожженные Черным Пламенем Нергала. Вспомни, ты когда-то покрывал их поцелуями – каждый ноготок – и шептал при этом слова любви…
С губ графа слетел чуть слышный стон.
От лица его отхлынула кровь. Ужасающая бледность залила похудевшее лицо, сделав похожим на привидение. Казалось, еще немного, и он лишится чувств.
– Да, я старею, – прошептал он сам себе. – Чувства обманывают меня! Глаза и слух насмехаются надо мной. Невозможно, чтобы ты была ею. Той, что была мне дороже всего на свете. Той, что подарила мне краткий миг любви и жизнь, полную страданий… Она умерла, и воды Тайбора поглотили ее прекрасное тело. Прочь, нежить! Ведьма, явившаяся терзать мою память! Кто из моих врагов послал тебя?
Желтая фигура вскочила.
– Да, Троцеро! Ты прав. Ведьма! Ведьма из глубин мрака. Ведьма, бросившая вызов самому Сонцерогому. И ты любил эту ведьму!
Троцеро застонал, схватившись за раненый бок.
Митра, за что ты гневаешься на меня? Неужели ты вызвал из глубин Преисподних призрака, чтобы напомнить мне о том, что я почел бы за благо забыть навсегда! За что ты караешь меня? Не возносил ли я тебе обильные жертвы из златорогих тельцов, не окроплял ли вином и можжевеловым соком твои алтари, не искоренил ли зло культа Асуры, ради твоего торжества?!
Эта старая, страшная ведьма не может быть той, которую я любил без памяти! Та ушла навсегда, и я похоронил ее в своем сердце молодой и прекрасной. Так неужели через двадцать зим моя любовь вернулась ко мне в виде старухи с морщинистой кожей?
О, как несправедливы боги!
– Прочь! – прохрипел он. – Прочь, кто бы ты не была! Нельзя дважды сорвать с ветки плод! И не может воскреснуть то, что умерло.
Его собеседница усмехнулась.
– Как видишь – может, Троцеро. Прошлое нельзя убить! Оно живет вместе с нами. И старится вместе с нами. Юнец, вспоминающий о детских годах, совсем не то, что старец, грезящий об утраченной юности. Прошлое таково, каким мы его видим, пуантенец!
– Но зачем, зачем ты здесь? И как могло случиться, что ты жива? Или ты призрак той, что звалась…
– …Мелани. Потом Фредегондой Антуйской. А ныне зовется Марной!
Граф вскочил с кресла, позабыв о ране. Чувства, обуревавшие его, были так сильны, что он упал на колени и зарыдал.
– Мелани, моя Мелани! Теперь я вижу, что это ты! Но как могло случиться такое? Должно быть, я зря сетовал на гнев богов. Небожители услышали мои молитвы, что я не уставал твердить двадцать зим, и вернули мне тебя! Я узнаю твой голос, твои руки, твой прямой стан. Все эти годы не изменили тебя, Мелани, и я по-прежнему люблю мою принцессу.
Марна отстранилась и глухо промолвила:
– Не стоит обманывать себя, Троцеро. Ты любишь не нас… не меня, но свою любовь ко мне. Именно ее ты пестовал с заботой матери, нянчащей свое дитя. Все эти годы ты упивался собой и любовался своим чувством. Гордился своей верностью погибшей возлюбленной, смаковал то, что не завел себе новую подругу. Но случилось ли это оттого, что ты так любил дочь Хагена?
– Да, да я любил тебя больше жизни!
– Нет, Троцеро! Ты только прикрывался воспоминаниями, чтобы оправдать то малодушие, с которым прожил все эти годы. С детства ты был слаб и боязлив и таковым остался и доселе! И все твои хваленые подвиги – ничто иное, как желание доказать себе и другим, что ты отважный воитель, а не хилый последыш, трясущийся в своей спальне от звука шагов палачей Алоизо, любовника твоей матери. Будь честен перед собой хотя бы сейчас.
Огромным усилием воли граф взял себя в руки.
Он поднялся с колен, чуть поморщившись, почувствовав, как сукровица от вновь открывшейся раны пропитывает его камзол и, подойдя к креслу, тяжело опустился в него.
Пошарив трясущейся рукой в кармане, он нащупал небольшую сулею – плоскую бутылочку – и, откупорив ее, сделал большой глоток.
Лароченское вино, перемешанное с целебными травами, растеклось огнем по жилам, взбодрив его и придав ясности уму.
Он посмотрел на дочь короля Хагена, и взор его был по-прежнему ясен.
– Наверное ты права, Фредегонда, – вздохнул он, – моя любовь умерла вместе с тобой. Но ты воскресла, пусть в другом обличье и под другим именем, а ей суждено быть погребенной навеки под гнетом прожитых лет. Зачем ты пришла ко мне? Ведь не для того же, чтобы усомниться в моих былых чувствах?
– Ты прав! – подтвердила Марна, и графу показалось, что она едва сдерживает слезы. – Не время говорить о мертвых, поговорим лучше о живых!
– Ты хочешь говорить о…
– О нашем сыне, Троцеро. О принце Валерии, которому так и не суждено стать королем! Вспомни, как я двадцать зим назад открыла тебе тайну его рождения. Вспомни, и тут же забудь, ибо тайна эта должна быть погребена вместе с нами. Никто не должен узнать, что Валерий Шамарский – не принц, а сын простого пуантенского дворянчика!
Троцеро покачал головой.
– Не стоит унижать меня, Фредегонда. Нет моей вины в том, что граф Антуйский был бесплоден, словно суглинок, не напитанный дождем. Но я до сих пор не понимаю, как ты могла скрыть от мужа…
– Не вспоминай его всуе! – воскликнула Марна. – Не время говорить об этом. Скажи, ты не открылся ему, моему сыну…
Троцеро отрицательно покачал головой.
– Нет. Чуть было не открылся, но Митра удержал меня от соблазна. Лучше ему не знать о том, что родимое пятно у него под левой ключицей – знак принадлежности к пуантенскому роду. Ибо этот темный извив, что напоминает очертания нашего фамильного герба, играющего леопарда, передается всем без исключения мужчинам Тулушского рода.
– Ты раньше не говорил мне об этом, Троцеро, – задумчиво пробормотала Марна.
– Не знаю, зачем я сказал тебе об этом сейчас. Может, потому, что этот знак на теле может послужить доказательством, что Валерий мой сын.
– Кому ты собираешься доказывать это, Троцеро?
– Герольдам Пуантена! Если Валерию не суждено занять Рубиновый Трон, то он должен быть провозглашен моим наследником, и после того, как я уйду в Чертоги Митры, стать владыкой Юга. Моя смерть будет спокойной, если я буду знать, что скипетр моей родины в надежных руках. Конечно, Пуантен это не Аквилония, но если присоединить к нему Зингару и Аргос, как давно мечтали сделать мои предки, то…
– Вздор! – оборвала его колдунья. – Если наследнику Хагена не суждено надеть на чело Золотой Обруч, то пусть он годы свои проведет в скитаниях и поисках мудрости! Это куда лучше, чем стать жалким князьком ленной марки задворках державы!
– Валерий наследует кровь Хагена лишь по женской линии! – вспылил граф. – Но в жилах принца течет и кровь отца!
– Да, да, кровь его отца, – отозвалась задумчиво Марна, – но довольно об этом. Поговорим лучше о том, как помочь нашему сыну!
– Нашему сыну, – эхом отозвался граф, – плоду нашей любви…
– Любви, – фыркнула Марна, но в голосе ее прозвучала неожиданная теплота. – Ты все тот же неисправимый пуантенский болтун! О какой любви, скажи на милость, ты говоришь через тридцать лет?!
Граф воспринял вопрос всерьез и ответил не сразу.
– Я всегда любил и буду любить тебя, Фредегонда, – произнес он наконец едва слышно. – Должно быть, именно любовь к тебе спасает меня сейчас от помешательства. Сколько бы лет не прошло, для меня ты всегда была и будешь прекраснейшей и желаннейшей из женщин. И что бы ты не говорила о моих чувствах, как бы не насмехалась над ними, я знаю одно – с каждым мгновением, проведенным с тобой, они воскресают вновь. Они оттаивают, словно можжевеловая ветвь, принесенная с холода в тепло дома. Слыша твой голос, видя твою фигуру, вспоминая твои жесты…
– О-о… Да ты хоть знаешь, о чем говоришь?! Впервые за все время в голосе женщины прозвучало неподдельное чувство. Затаенная, мучительная боль.