Страница:
Дрова в камине вспыхнули с неожиданной, противоестественной силой, и граф невольно дернулся, чтобы искры не попали на платье.
– Знаю! – ответил он твердо. – И готов кровью подписаться под каждым своим словом. Я люблю и всегда буду любить тебя, дочь Хагена!
– Глупец!
Ярость была теперь в голосе женщины. Ярость, порожденная нечеловеческим страданием.
– Ты говоришь, я прекрасна! Обещаешь любить меня вечно! Так взгляни, кого ты хочешь любить!
С этими словами она рывком отбросила капюшон.
И поднялась, встав так, чтобы свет от камина падал ей на лицо.
Граф бросил взгляд и отшатнулся.
Ее голову полностью закрывала безглазая маска из грубо выдубленной коричневой свиной кожи, такой толстой, что напоминала деревянную. Чудовищное забрало с двумя прорезанными овалами на месте ноздрей и рта было лишено отверстий для глаз и держалось посредством двух широких, перекрещенных на затылке ремней, наглухо притороченных к заскорузлой коже, было ясно: она никогда не снимает своего жуткого украшения.
Марна захохотала.
– Ты снова боишься, пуантенец. Боишься, хотя видишь перед собой всего лишь маску. Что же ты скажешь, когда узришь то, что скрывается под ней!
Троцеро закусил губы. Он знал, что увидит то, что его воспаленный разум не сможет вместить в себя. Что ж, если это окажется свыше его сил, то лучше умереть так, встретив через двадцать зим свою любовь, чем медленно угасать в своем родовом поместье.
– Ну, Фредегонда! Ну же, ну…
Марна резким движением разорвала кожаные ремни на затылке, содрала маску и бросила ее в огонь.
И Троцеро не мог не поразиться ее нечеловеческой силе. Сам он, пожалуй, несмотря на мускулистые руки, не смог бы вот так, шутя, снести пару ремней из толстой кожи, будто они сработаны из тонкого шелка.
– Посмотри на меня, Троцеро Пуантенский, – прошептала она хрипло. – Посмотри на свою Мелани. Тебе нравится, что она сотворила с собой?!
В алых отблесках очага изуродованное шрамами лицо ее казалось новой, еще более уродливой маской. Живого места не было на некогда атласной коже, которую поэты уподобляли тончайшему фарфору. Следы давних ожогов, язвы и рубцы… И даже глаза не жили на этом лице. Лишь сейчас Троцеро увидел, что очи его возлюбленной мертвы. Белые немигающие бельма.
Она была слепа.
– Мелани… – Он потряс головой, не в силах поверить тому, что видел перед собой, однако не отвел взгляда. Напротив, он всматривался в лицо ее с новой жадностью, точно надеялся под уродливой завесой шрамов различить ангельский лик былой возлюбленной, или прочесть в них карту дорог, по которым довелось ей странствовать.
– Мелани, – повторил он чуть слышно.
То, что было некогда ее губами, искривилось в презрительной усмешке. Зубы однако, оставались жемчужно-белыми, ровными, как он и помнил их, – и это делало ее улыбку особенно жуткой.
– Да, Мелани, – подтвердила женщина, вновь накидывая капюшон. Он едва успел заметить, как много седины в ее волосах. – Теперь то, что осталось от Мелани, зовут Марной. И ты тоже называй меня так.
– О, я не смогу!
– Сможешь, – возразила она зло. – Еще как сможешь. И не вздумай жалеть меня, слышишь?!
– Я не знаю…
Весь во власти противоречивых чувств, граф сам не знал, что думает и что говорит. Вопросы рвались у него с языка – но он не решался раскрыть рта. Жалость боролась с отвращением. Любопытство – со страхом, ибо он боялся того, что мог услышать от женщины, которая не была больше Мелани. Он боялся ее саму.
– Я не знаю, что и думать. Но я все равно…
– Нет! – Она не дала ему договорить, и голос ее сорвался на крик. – Нет! Не смей говорить, что любишь меня. Или ты пожалеешь об этом!
– Да уж, пожалуй, – грустно промолвил Троцеро, смотря в огонь, где языки пламени пожирали жуткую личину.
– По правде говоря, не прошло и дня за эти двадцать зим, чтобы я не жалел об этом. Но так уж, видно, судил мне Митра.
Он развел руками, но неловко оборвал свой жест, вспомнив внезапно, что женщина перед ним слепа и не может видеть его. Чтобы скрыть смущение, он спросил невпопад:
– Но ты, должно быть, устала с дороги. Может быть, вина? Или подкрепиться немного?
Марна покачала головой. – Мне ничего не нужно, Троцеро. И тебе лучше бы не видеть, как я ем и пью.
Она криво усмехнулась.
Он вспомнил невольно, что ему показалось мельком, будто у нее не хватает лоскута кожи на левой щеке, и его передернуло.
– Спроси лучше о чем-нибудь. Я же вижу, ты хочешь узнать, как все это произошло.
Слово «вижу» прозвучало особенно дико в ее устах. Троцеро умоляюще взглянул на бывшую свою возлюбленную в нелепой надежде, что все это лишь шутка, дурной сон, который вот-вот кончится. И она вернется к нему, нежная и прекрасная, как прежде.
Но он знал, что это невозможно. И куда больше пугали его шрамы не явные, обезобразившие ее лицо, но те, что, он чувствовал, испещрили ее душу.
– Марна!
Он точно попробовал это имя на язык и, к удивлению своему, обнаружил, что ему куда легче называть ее именно так. Это создавало некую дистанцию между ними. Притупляло боль в груди, от которой готово было разорваться его сердце.
Он спросил первое, что пришло в голову.
– Но ты же… Как же ты добралась сюда одна?
– Свет не без добрых людей. Любой готов помочь слепой жрице за благословение. – Она хмыкнула. – Жаль, они не знают, что благословение мое хуже проклятия.
Про себя Марна подумала с усмешкой, что сказал бы верный, прямодушный Троцеро, если бы увидел, кто принес ее во дворец. Забавно было бы показать ему…
Но это могло стоить ей его поддержки, а она все еще нуждалась в нем. Он был последней ее надеждой. И к тому же, у нее в запасе было еще достаточно известий, способных его огорошить.
Жалости к Троцеро она не испытывала. Как, разумеется, и любви. Она никогда не любила его по-настоящему. Детская влюбленность, которая, судя по всему, так много значила для него, была давно забыта. И ни одного мужчину в своей жизни она не любила так, как любила магию.
Так что все эти разговоры о чувствах были нелепы и смехотворны. И все же почему-то она злилась на Троцеро. Возможно, потому что он упрямо пытался разбудить в ней то, что давно умерло, напоминая ей обо всем, что было погребено в памяти ее под толстым слоем праха и пепла.
Горечь их она ощущала сейчас в горле.
И со злостью, точно намеренно желая причинить боль, бросила:
– Ты опять трусишь, старик. Ты бродишь вокруг да около и боишься говорить о главном. – Она помолчала, собираясь с мыслями. – Раз так, я избавлю тебя от необходимости задавать вопросы. Слушай.
То наводнение в Шамаре не было случайным. Ты знаешь, я занялась чернокнижием вскоре после рождения сына… Так вот. Это было первой моей попыткой управлять стихией самостоятельно. Если не считать мелочей, попыткой вполне успешной.
Не знаю, что помешало мне – собственная неловкость или происки Солнцерогого, который решил покарать меня за сношения с силами Тьмы. Я и до сих пор не знаю ответа. Мне ведомо лишь то, что воды Тайбора взбунтовались после древних заклинаний, сорвавшихся с моего языка…
– Что?!
Троцеро не смог сдержаться, так чудовищно прозвучали ее слова.
– Три сотни человек утонули при наводнении. Затоплены были целые деревни. Погибли люди, скот, посевы! И ты говоришь об этом так спокойно, точно… точно…
Он не находил слов.
Гнев его не затронул ведьму. Казалось, она даже получает удовольствие от этого.
– Это были всего лишь крестьяне. – Она дернула плечами в знак презрения. – Да и я сама поплатилась немало.
Она невольно поднесла руку к обезображенному лицу.
– Эти ожоги – плата демону Мизраху. Слуге Черного Сета. Он откликнулся на мой призыв, чтобы раздвинуть водяной вал и спасти меня и нашего сына. Только мы вдвоем уцелели.
Она повернулась к огню и задумчиво посмотрела на пламя.
– Когда наводнение спало, демон доставил мальчика во дворец. Таково было условие. Через пару поворотов клепсидры его нашли, успокоили и отогрели. С тех пор он воспитывался в Тарантии, а Вилер заменил ему отца.
– Но почему, почему ты взяла тогда с меня клятву, что я сохраню тайну? Почему не разрешила мне открыто объявить себя отцом Валерия? Тогда бы он не изведал холодности Лурда, а жил бы в неге и довольстве на родине своих предков! Как ты могла поступить так с нашим сыном, Марна?
Она скрестила руки, и на мгновение, видя ее со спины, графу показалось, что перед ним стоит его прежняя возлюбленная. Пусть ее фигура утратила девичью стройность и приобрела женскую статность. Все равно перед ним стояла дочь Хагена.
Но вот Марна повернулась, и иллюзия разбилась, словно стеклянный кубок, брошенный на каменный пол.
– Он наследник Хагена, Троцеро! И должен был с юных лет идти по дороге королей. Пусть тернист и нелегок этот путь, но иного нет! Кровь королей обязывает! Велит приносить себя в жертву, ради величия державы.
А Хаген всегда хотел видеть Аквилонию, простирающейся от Пустошей Пиктов до гирканийских степей, а может и до самого Кхитая. Тебе не понять этого, пуантенец! Жалкий ленник – ты живешь лишь заботами своего крохотного удела…
– Но это ты заставила меня присоединить этот крохотный удел к проклятой Аквилонии.
– Да, и ты должен благодарить меня за это. С тех пор, как Пуантен стал частью державы, самое его существование приобрело смысл! Что значат наши личные страсти перед судьбами мира?
– Ты помешалась на власти, Марна! – взъярился Троцеро. – Посмотри на себя, что дала тебе эта власть? Ты пожертвовала всем: красотой, любовью, материнским счастьем ради собственного тщеславия. И теперь ты хочешь сказать, что счастлива?!
– Да, я счастлива! – произнесла Марна, едва сдерживая рыдания. – Счастлива, ибо пожертвовала всем ради сына и Аквилонии. Тебе не ведомо, как это сладостно – жертвовать… Да, я заплатила своей красотой и зрением демону Мизраху за услугу. Разве этого мало? Вполне достойная цена!
– Цена за что?! – Выкрикнул граф в отчаянии. – За что ты заплатила так дорого? Чего добилась такого, чего не было у тебя прежде? Зачем, Мелани!
– Власть, Троцеро, – отозвалась она просто. – Власть такая, что и не снилась тебе, и всем вам, называющим себя правителями в этой земле.
– Ты сама не понимаешь, что говоришь. – Троцеро сокрушенно покачал головой. – Все это какой-то чудовищный обман. Ты говоришь о власти – но где же она? Ты была государыней целого княжества и оставила все это ради некоей призрачной, эфемерной «силы». В чем твоя власть? Где ты была, когда мы вершили судьбы этого мира на поле брани? Ты лишь тешишь себя иллюзиями, Марна! Признай это!
Невольно он, должно быть, старался ранить ее, надеялся отомстить за ту боль, что она причинила ему. Но, казалось, его неверие в ее силы ничуть не задело колдунью.
– Тебе хотелось бы увидеть мою силу, – произнесла она с ласковой снисходительностью. – Лучше и не проси об этом. Есть вещи, слишком опасные для простых смертных, чтобы будить их из простого любопытства. А что до иллюзий… Откуда тебе знать, не был ли ты окружен ими всю жизнь? Ибо никогда не решались дела королевств на полях сражений. В спальнях, да! В кабинетах монархов, может быть! Но и это, чаще всего, им только казалось. В крохотной избушке, в лесной глуши вершились судьбы Аквилонии! И все было бы так, как задумала я… Я! Слышишь, Троцеро! Все было бы так, если бы безумец не воскресил древних богов, перед мощью которых меркнет все. Но это еще не конец, Троцеро. Слышишь – это не конец!
Надменной гордостью зазвенел ее голос.
– Именно так, а не иначе, Троцеро, чтобы там ни думали вы все! Я – знаю! И мне нет дела, известно ли это кому-либо еще.
Но граф слишком давно знал эту женщину – даже если с трудом узнавал ее сейчас, и путался, каким именем называть – чтобы не уловить затаенного страдания под нарочитым высокомерием.
И он ответил не словам ее, но той боли, которую чувствовал в них.
– Ты не пришла бы ко мне, Мелани, если бы все обстояло именно так.
По тому, как она дернулась чуть заметно, он понял, что попал в цель.
– И дело даже не в том, что тебе понадобилась помощь того жалкого червя, каким ты меня считаешь… Нет! Тебе наскучила безвестность, и ты возжелала признания!
Наступило молчание.
Троцеро поймал себя на том, что не осмеливается даже шелохнуться, точно опасаясь, что любое его движение способно вызвать взрыв.
Ведьма первой нарушила безмолвие.
– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Троцеро. Плечи ее опустились, царственная осанка исчезла. Она подошла к стулу и повалилась на жесткое сидение, случайно задев свою клюку, прислоненную к стулу. Та упала, и резкий звук заставил графа вздрогнуть.
Теперь перед ним сидела просто усталая немолодая женщина, сломленная заботами и горестями. Впрочем, иллюзия длилась недолго. Марна вновь распрямила спину. Во всем виде ее теперь явственно читался вызов.
– Да, мне нужна твоя помощь. Иначе я не пришла бы, ты прав. – Теперь уже она старалась ранить его, но он воспринял это как признак слабости и был прав. – И ты поможешь мне!
– Да, я помогу тебе, Марна! – вздохнул граф. – Разве я мог когда-нибудь отказать тебе? Говори.
Но она молчала, и он воскликнул, пораженный, что не догадался сразу.
– Ну, конечно, ты уже говорила! Валерий. Ты же за этим пришла?
Женщина сокрушенно кивнула.
Совершенно нелепое желание выговориться, облегчить душу перед единственным человеком, способным понять ее и простить, было невыносимо… но она преодолела его. Ни к чему Троцеро знать, на что она пошла ради того, чтобы сделать Валерия королем Аквилонии. Даже для его безграничной преданности и любви подобные откровения могут оказаться непосильным испытанием. Да и разве способен мужчина понять все, на что способна женщина ради своего ребенка!
Честь. Мораль. Все эти благоглупости, эти пустые, лишенные смысла слова они ставят на первый план – не сознавая главного. Нет, Троцеро ни к чему этого знать.
– Нашему сыну грозит опасность, – сказала она просто. – И ты должен его спасти.
С минуту Троцеро обдумывал ее слова, что-то взвешивая в уме.
– Все не так страшно, как тебе кажется, – заметил он наконец. Голос его звучал ободряюще. – Ничего с нашим мальчиком не случится. Хотя, – улыбнулся он, – я рад, если ты думала иначе. Это подарило мне встречу с тобой, и, несмотря ни на что, я благодарен судьбе.
Марна пропустила эту неуместную галантность мимо ушей.
– Все куда страшнее, чем кажется тебе, – отозвалась она в тон его словам. – Гораздо страшнее, поверь.
– Не знаю, что ты там вообразила себе о силе, которой якобы обладаешь, – усмехнулся пуантенец, – но оставь дела государства тем, кто в них хоть что-то смыслит! Двор никогда не позволит, чтобы хоть волос упал с головы принца. Кто же осмелится пролить кровь наследника престола? Об этом нечего и думать!
– Двор ничего не решает, – невозмутимо сказала она. – И кивает покорно на все, что скажет Нумедидес. Можешь забыть об этих паяцах.
– Вздор!
Троцеро не в силах был примириться с услышанным. Слова Марны показывали, что она осведомлена о делах дворцовых не хуже, чем он сам. Но как такое возможно в том монастыре – или лесном ските, где, по ее словам, она провела эти годы?
– Нумедидес не осмелится пойти против кузена. Раз Вилер не оставил завещания, судьбу королевства должен решить Суд Герольда, а это суд Митры. И людскому вмешательству он не подвластен.
Марна со свистом втянула в себя воздух, точно пытаясь сдержать рвущееся с языка ругательство.
– Кто из нас двоих слеп, Троцеро? – прошипела она зло. – Или мозги твои настолько размякли к старости, что ты не в состоянии разглядеть виселицы, даже когда тебя сунут башкой в петлю?! Какой Суд Герольда? О чем ты говоришь? Неужто ты думаешь, Нумедидес доведет дело до честного поединка? Мой сын в тюрьме! В тюрьме, Троцеро, и ему грозит смерть!
Голос ее сорвался на крик.
Ему и прежде доводилось видеть ее в таком состоянии, когда гнев и отчаяние были слишком сильны, чтобы она могла совладать с ними, – и он всегда терялся перед напором ее чувств. Вот и сейчас, беспомощный, он мог лишь слабо пробормотать:
– Мелани, прошу тебя, не преувеличивай. Я знаю, что Валерия взяли под стражу по ложному обвинению. Но никто всерьез не верит, что он виновен. Не пройдет и нескольких дней, как его выпустят на свободу. Если нет, то я лично пойду к Нумедидесу и потребую…
– Замолчи! – Слова его, вместо того чтобы успокоить Марну, лишь подлили масла в огонь ее ярости. – Замолчи, или я вырву твой глупый язык! Как можешь ты не зреть очевидного?
– О чем ты говоришь?
Изумление его было искренним, и Марна неожиданно успокоилась, по крайней мере, достаточно, чтобы объяснить:
– Верит кто-то в виновность Валерия или нет, уже не имеет значения. Они не верят – но они осудят его. Осудят и казнят! Если только мы не освободим его.
– Я сделаю все, что ты пожелаешь, Мелани, – отозвался старый воин немедленно. – Но я по-прежнему не могу понять, почему ты так настаиваешь на невозможном. Никогда еще в Аквилонии не казнили принцев крови. Никто не осмелится…
– О, да, – прервала она его презрительно. – Яд в бокале или стрела в спину были нам куда привычнее.
Слепая, она не видела исказившегося от боли лица графа.
– Но на сей раз можешь мне поверить. Валерий будет признан виновным и казнен. Нумедидес добьется своего.
Троцеро покачал головой.
– Не могу поверить. Ведь Валерий любим народом. Он кумир гвардейцев. Драконы готовы за ним в огонь и в воду.
– А тебе известно еще меньше, чем я думала… В голосе Марны звучало сожаление.
Ей захотелось рассказать своему бывшему возлюбленному о том, какая древняя сила завладела Нумедидесом и направляет все его поступки, что силе этой невозможно противостоять обычными способами, и с ее помощью он способен добиться всего, чего пожелает. Но, мгновение поразмыслив, решила не обременять графа излишними знаниями.
Разум его не был подготовлен к восприятию сверхъестественного. Это могло лишь вызвать недоверие к ее словам. И она решила поискать более доступных объяснений:
– За то время, что ты лежал раненый, во дворце многое изменилось. Расстановка сил совсем не та, что прежде.
– Как такое возможно?
– Нумедидес взял на службу отряд наемников. Фактически, весь дворец в их власти. Твой хваленый Альвий и чихнуть не может, чтобы кто-то из них не оказался у него за плечом и не пожелал доброго здравия…
Троцеро вспомнил, что командир Черных Драконов был в числе заговорщиков, и содрогнулся.
– Невозможно, – побелевшими губами прошептал граф.
Но почему ему не донесли об этом? Как посмели оставить в неведении?!
Точно читая его мысли, Марна заметила:
– Твои слуги щадят тебя, граф. А может, были попросту подкуплены. Должно быть, и в твоей свите есть предатели. Немедиец неплохо поработал, готовя заговор. Вот только не успел воспользоваться его плодами…
– Так значит я все же был прав! Этот проклятый немедийский пес?
Граф вскочил с кресла, точно намереваясь броситься немедленно на поиски посланника, но приступ жестокой боли скрутил его пополам, и он со стоном опустился в кресло.
– Забудь о нем! – Марна пренебрежительно махнула рукой. – Если он так волнует тебя, то знай, что он достаточно поплатился за свою самонадеянность. Волк умерщвлен оленем – Нумедидес рассчитался с ним.
– Нумедидес?! Быть не может! Этот слизняк…
– Еще как может.
Ведьма ожесточенно скрипнула зубами.
– Вы все считали его ничтожеством, признайся! Никто не удосужился даже проследить, чем он занят, – а он набирал потихоньку сторонников, готовился к захвату власти. И покушение на Вилера оказалось ему на руку. Он сориентировался быстрее, чем мы могли бы ожидать. А теперь он слишком силен, чтобы пытаться его остановить.
Она обняла себя руками за плечи, точно ей внезапно стало холодно.
– Его уже не остановить, – прошептала она обреченно.
Острая, точно клинок, жалость пронзила сердце графа. Больше всего ему бы хотелось прижать ее к груди, утешить поцелуями… Но перед ним была уже не его Мелани. И он не был уверен, что сможет поцеловать ее нынешнее лицо.
Однако что-то он еще мог для нее сделать.
– Не уверен, насколько ты убедила меня, – произнес он как мог рассудительно. – Но я уже сказал и повторю хоть тысячу раз: я сделаю все, о чем ты не попросишь. И с радостью отдам жизнь ради нашего сына.
– Надеюсь, так далеко не зайдет, – равнодушно произнесла Марна.
Кроме судьбы Валерия, ничто не заботило ее по-настоящему.
– Слушай внимательно, Троцеро! Когда его поведут на суд…
Аой.
ВРЕМЯ ВОСПОМИНАНИЙ
– Знаю! – ответил он твердо. – И готов кровью подписаться под каждым своим словом. Я люблю и всегда буду любить тебя, дочь Хагена!
– Глупец!
Ярость была теперь в голосе женщины. Ярость, порожденная нечеловеческим страданием.
– Ты говоришь, я прекрасна! Обещаешь любить меня вечно! Так взгляни, кого ты хочешь любить!
С этими словами она рывком отбросила капюшон.
И поднялась, встав так, чтобы свет от камина падал ей на лицо.
Граф бросил взгляд и отшатнулся.
Ее голову полностью закрывала безглазая маска из грубо выдубленной коричневой свиной кожи, такой толстой, что напоминала деревянную. Чудовищное забрало с двумя прорезанными овалами на месте ноздрей и рта было лишено отверстий для глаз и держалось посредством двух широких, перекрещенных на затылке ремней, наглухо притороченных к заскорузлой коже, было ясно: она никогда не снимает своего жуткого украшения.
Марна захохотала.
– Ты снова боишься, пуантенец. Боишься, хотя видишь перед собой всего лишь маску. Что же ты скажешь, когда узришь то, что скрывается под ней!
Троцеро закусил губы. Он знал, что увидит то, что его воспаленный разум не сможет вместить в себя. Что ж, если это окажется свыше его сил, то лучше умереть так, встретив через двадцать зим свою любовь, чем медленно угасать в своем родовом поместье.
– Ну, Фредегонда! Ну же, ну…
Марна резким движением разорвала кожаные ремни на затылке, содрала маску и бросила ее в огонь.
И Троцеро не мог не поразиться ее нечеловеческой силе. Сам он, пожалуй, несмотря на мускулистые руки, не смог бы вот так, шутя, снести пару ремней из толстой кожи, будто они сработаны из тонкого шелка.
– Посмотри на меня, Троцеро Пуантенский, – прошептала она хрипло. – Посмотри на свою Мелани. Тебе нравится, что она сотворила с собой?!
В алых отблесках очага изуродованное шрамами лицо ее казалось новой, еще более уродливой маской. Живого места не было на некогда атласной коже, которую поэты уподобляли тончайшему фарфору. Следы давних ожогов, язвы и рубцы… И даже глаза не жили на этом лице. Лишь сейчас Троцеро увидел, что очи его возлюбленной мертвы. Белые немигающие бельма.
Она была слепа.
– Мелани… – Он потряс головой, не в силах поверить тому, что видел перед собой, однако не отвел взгляда. Напротив, он всматривался в лицо ее с новой жадностью, точно надеялся под уродливой завесой шрамов различить ангельский лик былой возлюбленной, или прочесть в них карту дорог, по которым довелось ей странствовать.
– Мелани, – повторил он чуть слышно.
То, что было некогда ее губами, искривилось в презрительной усмешке. Зубы однако, оставались жемчужно-белыми, ровными, как он и помнил их, – и это делало ее улыбку особенно жуткой.
– Да, Мелани, – подтвердила женщина, вновь накидывая капюшон. Он едва успел заметить, как много седины в ее волосах. – Теперь то, что осталось от Мелани, зовут Марной. И ты тоже называй меня так.
– О, я не смогу!
– Сможешь, – возразила она зло. – Еще как сможешь. И не вздумай жалеть меня, слышишь?!
– Я не знаю…
Весь во власти противоречивых чувств, граф сам не знал, что думает и что говорит. Вопросы рвались у него с языка – но он не решался раскрыть рта. Жалость боролась с отвращением. Любопытство – со страхом, ибо он боялся того, что мог услышать от женщины, которая не была больше Мелани. Он боялся ее саму.
– Я не знаю, что и думать. Но я все равно…
– Нет! – Она не дала ему договорить, и голос ее сорвался на крик. – Нет! Не смей говорить, что любишь меня. Или ты пожалеешь об этом!
– Да уж, пожалуй, – грустно промолвил Троцеро, смотря в огонь, где языки пламени пожирали жуткую личину.
– По правде говоря, не прошло и дня за эти двадцать зим, чтобы я не жалел об этом. Но так уж, видно, судил мне Митра.
Он развел руками, но неловко оборвал свой жест, вспомнив внезапно, что женщина перед ним слепа и не может видеть его. Чтобы скрыть смущение, он спросил невпопад:
– Но ты, должно быть, устала с дороги. Может быть, вина? Или подкрепиться немного?
Марна покачала головой. – Мне ничего не нужно, Троцеро. И тебе лучше бы не видеть, как я ем и пью.
Она криво усмехнулась.
Он вспомнил невольно, что ему показалось мельком, будто у нее не хватает лоскута кожи на левой щеке, и его передернуло.
– Спроси лучше о чем-нибудь. Я же вижу, ты хочешь узнать, как все это произошло.
Слово «вижу» прозвучало особенно дико в ее устах. Троцеро умоляюще взглянул на бывшую свою возлюбленную в нелепой надежде, что все это лишь шутка, дурной сон, который вот-вот кончится. И она вернется к нему, нежная и прекрасная, как прежде.
Но он знал, что это невозможно. И куда больше пугали его шрамы не явные, обезобразившие ее лицо, но те, что, он чувствовал, испещрили ее душу.
– Марна!
Он точно попробовал это имя на язык и, к удивлению своему, обнаружил, что ему куда легче называть ее именно так. Это создавало некую дистанцию между ними. Притупляло боль в груди, от которой готово было разорваться его сердце.
Он спросил первое, что пришло в голову.
– Но ты же… Как же ты добралась сюда одна?
– Свет не без добрых людей. Любой готов помочь слепой жрице за благословение. – Она хмыкнула. – Жаль, они не знают, что благословение мое хуже проклятия.
Про себя Марна подумала с усмешкой, что сказал бы верный, прямодушный Троцеро, если бы увидел, кто принес ее во дворец. Забавно было бы показать ему…
Но это могло стоить ей его поддержки, а она все еще нуждалась в нем. Он был последней ее надеждой. И к тому же, у нее в запасе было еще достаточно известий, способных его огорошить.
Жалости к Троцеро она не испытывала. Как, разумеется, и любви. Она никогда не любила его по-настоящему. Детская влюбленность, которая, судя по всему, так много значила для него, была давно забыта. И ни одного мужчину в своей жизни она не любила так, как любила магию.
Так что все эти разговоры о чувствах были нелепы и смехотворны. И все же почему-то она злилась на Троцеро. Возможно, потому что он упрямо пытался разбудить в ней то, что давно умерло, напоминая ей обо всем, что было погребено в памяти ее под толстым слоем праха и пепла.
Горечь их она ощущала сейчас в горле.
И со злостью, точно намеренно желая причинить боль, бросила:
– Ты опять трусишь, старик. Ты бродишь вокруг да около и боишься говорить о главном. – Она помолчала, собираясь с мыслями. – Раз так, я избавлю тебя от необходимости задавать вопросы. Слушай.
То наводнение в Шамаре не было случайным. Ты знаешь, я занялась чернокнижием вскоре после рождения сына… Так вот. Это было первой моей попыткой управлять стихией самостоятельно. Если не считать мелочей, попыткой вполне успешной.
Не знаю, что помешало мне – собственная неловкость или происки Солнцерогого, который решил покарать меня за сношения с силами Тьмы. Я и до сих пор не знаю ответа. Мне ведомо лишь то, что воды Тайбора взбунтовались после древних заклинаний, сорвавшихся с моего языка…
– Что?!
Троцеро не смог сдержаться, так чудовищно прозвучали ее слова.
– Три сотни человек утонули при наводнении. Затоплены были целые деревни. Погибли люди, скот, посевы! И ты говоришь об этом так спокойно, точно… точно…
Он не находил слов.
Гнев его не затронул ведьму. Казалось, она даже получает удовольствие от этого.
– Это были всего лишь крестьяне. – Она дернула плечами в знак презрения. – Да и я сама поплатилась немало.
Она невольно поднесла руку к обезображенному лицу.
– Эти ожоги – плата демону Мизраху. Слуге Черного Сета. Он откликнулся на мой призыв, чтобы раздвинуть водяной вал и спасти меня и нашего сына. Только мы вдвоем уцелели.
Она повернулась к огню и задумчиво посмотрела на пламя.
– Когда наводнение спало, демон доставил мальчика во дворец. Таково было условие. Через пару поворотов клепсидры его нашли, успокоили и отогрели. С тех пор он воспитывался в Тарантии, а Вилер заменил ему отца.
– Но почему, почему ты взяла тогда с меня клятву, что я сохраню тайну? Почему не разрешила мне открыто объявить себя отцом Валерия? Тогда бы он не изведал холодности Лурда, а жил бы в неге и довольстве на родине своих предков! Как ты могла поступить так с нашим сыном, Марна?
Она скрестила руки, и на мгновение, видя ее со спины, графу показалось, что перед ним стоит его прежняя возлюбленная. Пусть ее фигура утратила девичью стройность и приобрела женскую статность. Все равно перед ним стояла дочь Хагена.
Но вот Марна повернулась, и иллюзия разбилась, словно стеклянный кубок, брошенный на каменный пол.
– Он наследник Хагена, Троцеро! И должен был с юных лет идти по дороге королей. Пусть тернист и нелегок этот путь, но иного нет! Кровь королей обязывает! Велит приносить себя в жертву, ради величия державы.
А Хаген всегда хотел видеть Аквилонию, простирающейся от Пустошей Пиктов до гирканийских степей, а может и до самого Кхитая. Тебе не понять этого, пуантенец! Жалкий ленник – ты живешь лишь заботами своего крохотного удела…
– Но это ты заставила меня присоединить этот крохотный удел к проклятой Аквилонии.
– Да, и ты должен благодарить меня за это. С тех пор, как Пуантен стал частью державы, самое его существование приобрело смысл! Что значат наши личные страсти перед судьбами мира?
– Ты помешалась на власти, Марна! – взъярился Троцеро. – Посмотри на себя, что дала тебе эта власть? Ты пожертвовала всем: красотой, любовью, материнским счастьем ради собственного тщеславия. И теперь ты хочешь сказать, что счастлива?!
– Да, я счастлива! – произнесла Марна, едва сдерживая рыдания. – Счастлива, ибо пожертвовала всем ради сына и Аквилонии. Тебе не ведомо, как это сладостно – жертвовать… Да, я заплатила своей красотой и зрением демону Мизраху за услугу. Разве этого мало? Вполне достойная цена!
– Цена за что?! – Выкрикнул граф в отчаянии. – За что ты заплатила так дорого? Чего добилась такого, чего не было у тебя прежде? Зачем, Мелани!
– Власть, Троцеро, – отозвалась она просто. – Власть такая, что и не снилась тебе, и всем вам, называющим себя правителями в этой земле.
– Ты сама не понимаешь, что говоришь. – Троцеро сокрушенно покачал головой. – Все это какой-то чудовищный обман. Ты говоришь о власти – но где же она? Ты была государыней целого княжества и оставила все это ради некоей призрачной, эфемерной «силы». В чем твоя власть? Где ты была, когда мы вершили судьбы этого мира на поле брани? Ты лишь тешишь себя иллюзиями, Марна! Признай это!
Невольно он, должно быть, старался ранить ее, надеялся отомстить за ту боль, что она причинила ему. Но, казалось, его неверие в ее силы ничуть не задело колдунью.
– Тебе хотелось бы увидеть мою силу, – произнесла она с ласковой снисходительностью. – Лучше и не проси об этом. Есть вещи, слишком опасные для простых смертных, чтобы будить их из простого любопытства. А что до иллюзий… Откуда тебе знать, не был ли ты окружен ими всю жизнь? Ибо никогда не решались дела королевств на полях сражений. В спальнях, да! В кабинетах монархов, может быть! Но и это, чаще всего, им только казалось. В крохотной избушке, в лесной глуши вершились судьбы Аквилонии! И все было бы так, как задумала я… Я! Слышишь, Троцеро! Все было бы так, если бы безумец не воскресил древних богов, перед мощью которых меркнет все. Но это еще не конец, Троцеро. Слышишь – это не конец!
Надменной гордостью зазвенел ее голос.
– Именно так, а не иначе, Троцеро, чтобы там ни думали вы все! Я – знаю! И мне нет дела, известно ли это кому-либо еще.
Но граф слишком давно знал эту женщину – даже если с трудом узнавал ее сейчас, и путался, каким именем называть – чтобы не уловить затаенного страдания под нарочитым высокомерием.
И он ответил не словам ее, но той боли, которую чувствовал в них.
– Ты не пришла бы ко мне, Мелани, если бы все обстояло именно так.
По тому, как она дернулась чуть заметно, он понял, что попал в цель.
– И дело даже не в том, что тебе понадобилась помощь того жалкого червя, каким ты меня считаешь… Нет! Тебе наскучила безвестность, и ты возжелала признания!
Наступило молчание.
Троцеро поймал себя на том, что не осмеливается даже шелохнуться, точно опасаясь, что любое его движение способно вызвать взрыв.
Ведьма первой нарушила безмолвие.
– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Троцеро. Плечи ее опустились, царственная осанка исчезла. Она подошла к стулу и повалилась на жесткое сидение, случайно задев свою клюку, прислоненную к стулу. Та упала, и резкий звук заставил графа вздрогнуть.
Теперь перед ним сидела просто усталая немолодая женщина, сломленная заботами и горестями. Впрочем, иллюзия длилась недолго. Марна вновь распрямила спину. Во всем виде ее теперь явственно читался вызов.
– Да, мне нужна твоя помощь. Иначе я не пришла бы, ты прав. – Теперь уже она старалась ранить его, но он воспринял это как признак слабости и был прав. – И ты поможешь мне!
– Да, я помогу тебе, Марна! – вздохнул граф. – Разве я мог когда-нибудь отказать тебе? Говори.
Но она молчала, и он воскликнул, пораженный, что не догадался сразу.
– Ну, конечно, ты уже говорила! Валерий. Ты же за этим пришла?
Женщина сокрушенно кивнула.
Совершенно нелепое желание выговориться, облегчить душу перед единственным человеком, способным понять ее и простить, было невыносимо… но она преодолела его. Ни к чему Троцеро знать, на что она пошла ради того, чтобы сделать Валерия королем Аквилонии. Даже для его безграничной преданности и любви подобные откровения могут оказаться непосильным испытанием. Да и разве способен мужчина понять все, на что способна женщина ради своего ребенка!
Честь. Мораль. Все эти благоглупости, эти пустые, лишенные смысла слова они ставят на первый план – не сознавая главного. Нет, Троцеро ни к чему этого знать.
– Нашему сыну грозит опасность, – сказала она просто. – И ты должен его спасти.
С минуту Троцеро обдумывал ее слова, что-то взвешивая в уме.
– Все не так страшно, как тебе кажется, – заметил он наконец. Голос его звучал ободряюще. – Ничего с нашим мальчиком не случится. Хотя, – улыбнулся он, – я рад, если ты думала иначе. Это подарило мне встречу с тобой, и, несмотря ни на что, я благодарен судьбе.
Марна пропустила эту неуместную галантность мимо ушей.
– Все куда страшнее, чем кажется тебе, – отозвалась она в тон его словам. – Гораздо страшнее, поверь.
– Не знаю, что ты там вообразила себе о силе, которой якобы обладаешь, – усмехнулся пуантенец, – но оставь дела государства тем, кто в них хоть что-то смыслит! Двор никогда не позволит, чтобы хоть волос упал с головы принца. Кто же осмелится пролить кровь наследника престола? Об этом нечего и думать!
– Двор ничего не решает, – невозмутимо сказала она. – И кивает покорно на все, что скажет Нумедидес. Можешь забыть об этих паяцах.
– Вздор!
Троцеро не в силах был примириться с услышанным. Слова Марны показывали, что она осведомлена о делах дворцовых не хуже, чем он сам. Но как такое возможно в том монастыре – или лесном ските, где, по ее словам, она провела эти годы?
– Нумедидес не осмелится пойти против кузена. Раз Вилер не оставил завещания, судьбу королевства должен решить Суд Герольда, а это суд Митры. И людскому вмешательству он не подвластен.
Марна со свистом втянула в себя воздух, точно пытаясь сдержать рвущееся с языка ругательство.
– Кто из нас двоих слеп, Троцеро? – прошипела она зло. – Или мозги твои настолько размякли к старости, что ты не в состоянии разглядеть виселицы, даже когда тебя сунут башкой в петлю?! Какой Суд Герольда? О чем ты говоришь? Неужто ты думаешь, Нумедидес доведет дело до честного поединка? Мой сын в тюрьме! В тюрьме, Троцеро, и ему грозит смерть!
Голос ее сорвался на крик.
Ему и прежде доводилось видеть ее в таком состоянии, когда гнев и отчаяние были слишком сильны, чтобы она могла совладать с ними, – и он всегда терялся перед напором ее чувств. Вот и сейчас, беспомощный, он мог лишь слабо пробормотать:
– Мелани, прошу тебя, не преувеличивай. Я знаю, что Валерия взяли под стражу по ложному обвинению. Но никто всерьез не верит, что он виновен. Не пройдет и нескольких дней, как его выпустят на свободу. Если нет, то я лично пойду к Нумедидесу и потребую…
– Замолчи! – Слова его, вместо того чтобы успокоить Марну, лишь подлили масла в огонь ее ярости. – Замолчи, или я вырву твой глупый язык! Как можешь ты не зреть очевидного?
– О чем ты говоришь?
Изумление его было искренним, и Марна неожиданно успокоилась, по крайней мере, достаточно, чтобы объяснить:
– Верит кто-то в виновность Валерия или нет, уже не имеет значения. Они не верят – но они осудят его. Осудят и казнят! Если только мы не освободим его.
– Я сделаю все, что ты пожелаешь, Мелани, – отозвался старый воин немедленно. – Но я по-прежнему не могу понять, почему ты так настаиваешь на невозможном. Никогда еще в Аквилонии не казнили принцев крови. Никто не осмелится…
– О, да, – прервала она его презрительно. – Яд в бокале или стрела в спину были нам куда привычнее.
Слепая, она не видела исказившегося от боли лица графа.
– Но на сей раз можешь мне поверить. Валерий будет признан виновным и казнен. Нумедидес добьется своего.
Троцеро покачал головой.
– Не могу поверить. Ведь Валерий любим народом. Он кумир гвардейцев. Драконы готовы за ним в огонь и в воду.
– А тебе известно еще меньше, чем я думала… В голосе Марны звучало сожаление.
Ей захотелось рассказать своему бывшему возлюбленному о том, какая древняя сила завладела Нумедидесом и направляет все его поступки, что силе этой невозможно противостоять обычными способами, и с ее помощью он способен добиться всего, чего пожелает. Но, мгновение поразмыслив, решила не обременять графа излишними знаниями.
Разум его не был подготовлен к восприятию сверхъестественного. Это могло лишь вызвать недоверие к ее словам. И она решила поискать более доступных объяснений:
– За то время, что ты лежал раненый, во дворце многое изменилось. Расстановка сил совсем не та, что прежде.
– Как такое возможно?
– Нумедидес взял на службу отряд наемников. Фактически, весь дворец в их власти. Твой хваленый Альвий и чихнуть не может, чтобы кто-то из них не оказался у него за плечом и не пожелал доброго здравия…
Троцеро вспомнил, что командир Черных Драконов был в числе заговорщиков, и содрогнулся.
– Невозможно, – побелевшими губами прошептал граф.
Но почему ему не донесли об этом? Как посмели оставить в неведении?!
Точно читая его мысли, Марна заметила:
– Твои слуги щадят тебя, граф. А может, были попросту подкуплены. Должно быть, и в твоей свите есть предатели. Немедиец неплохо поработал, готовя заговор. Вот только не успел воспользоваться его плодами…
– Так значит я все же был прав! Этот проклятый немедийский пес?
Граф вскочил с кресла, точно намереваясь броситься немедленно на поиски посланника, но приступ жестокой боли скрутил его пополам, и он со стоном опустился в кресло.
– Забудь о нем! – Марна пренебрежительно махнула рукой. – Если он так волнует тебя, то знай, что он достаточно поплатился за свою самонадеянность. Волк умерщвлен оленем – Нумедидес рассчитался с ним.
– Нумедидес?! Быть не может! Этот слизняк…
– Еще как может.
Ведьма ожесточенно скрипнула зубами.
– Вы все считали его ничтожеством, признайся! Никто не удосужился даже проследить, чем он занят, – а он набирал потихоньку сторонников, готовился к захвату власти. И покушение на Вилера оказалось ему на руку. Он сориентировался быстрее, чем мы могли бы ожидать. А теперь он слишком силен, чтобы пытаться его остановить.
Она обняла себя руками за плечи, точно ей внезапно стало холодно.
– Его уже не остановить, – прошептала она обреченно.
Острая, точно клинок, жалость пронзила сердце графа. Больше всего ему бы хотелось прижать ее к груди, утешить поцелуями… Но перед ним была уже не его Мелани. И он не был уверен, что сможет поцеловать ее нынешнее лицо.
Однако что-то он еще мог для нее сделать.
– Не уверен, насколько ты убедила меня, – произнес он как мог рассудительно. – Но я уже сказал и повторю хоть тысячу раз: я сделаю все, о чем ты не попросишь. И с радостью отдам жизнь ради нашего сына.
– Надеюсь, так далеко не зайдет, – равнодушно произнесла Марна.
Кроме судьбы Валерия, ничто не заботило ее по-настоящему.
– Слушай внимательно, Троцеро! Когда его поведут на суд…
Аой.
ВРЕМЯ ВОСПОМИНАНИЙ
Вернувшись в опустевшие покои Амальрика Торского, ставшие ее временным пристанищем, Марна устало опустилась на кушетку, стоявшую в кабинете барона, и, сделав над собой усилие, постаралась стереть из памяти разговор с Троцеро.
Более всего она досадовала на ту бурю чувств, что граф пробудил в ней, – чувств, о которых она давно позабыла и возрождение которых не сулило ей радости. Единственной страстью ее до сего дня была тревога за сына и непомерное честолюбие.
Но теперь она не узнавала сама себя.
Пуантенец изменился, и в то же время остался прежним. Встреча их напомнила Марне обо всем, что было утрачено ею на избранном тернистом пути, и едва ли не впервые она усомнилась в том, насколько верным был ее давнишний выбор.
Все, что совершила она, было содеяно ради блага сына. Но сын обманул ее надежды! Он вырос совсем не таким, каким ей хотелось видеть его. Без следа той внутренней силы, что отличала его отца.
О, мой Валерий!
Думать о нем было слишком мучительно. Возможно, она сама повинна в том, каким стал ее сын. Она покинула его, когда он более всего в ней нуждался. Не воспитала его, не передала того, что должна была бы передать.
Пожертвовав всем, чтобы обеспечить его будущее, она собственными руками лишила сына того, в чем он сильнее всего нуждался. Отдав за обладание магической силой все, что имела: зрение, красоту, титул и богатство, – Марна лишь сейчас осознала, что своими руками расколола чашу, которую намеревалась наполнить доверху плодами своего колдовского искусства.
Жертва оказалась напрасной; цена – слишком высокой.
Нет! Она не имела права думать об этом сейчас.
Невозможно, чтобы так было в действительности! Это говорит в ней усталость и отчаяние.
Да, у Валерия есть свои слабости, – но у кого их нет! И то, что она потерпела поражение сейчас, не означает еще, что битва проиграна.
Она спасет сына. И подарит ему трон!
Приободрившись, Марна поспешно перевела мысли свои в другое русло, опасаясь, как бы отчаяние вновь не захлестнуло ее. Магические чувства, куда более сильные, чем обычное человеческое зрение и слух, показывали, что во дворце все затихло. Должно быть, наступила ночь. Она и не подозревала, что задержалась у Троцеро так надолго.
Колдунья усмехнулась, довольная собой.
И не могла даже вообразить, что в этот самый миг, в тишине своих покоев, Троцеро Пуантенский дает волю слезам, которых не лил уже тридцать лет, оплакивая их погибшую любовь – и ее, женщину, убежденную, что никакая цена не может быть слишком высока за то, что она жаждала получить…
Внезапно находиться одной в опустевших покоях барона сделалось дочери Хагена невыносимым. Прежде, в лесу, она могла по нескольку лун не видеть ни единой живой души и нимало не страдать от этого. Одиночество не мучило и не пугало ее. Но здесь, в Лурде, беспорядочное бурление жизни ощущалось во всем: в доносящихся снаружи голосах и смехе, запахах готовящейся пищи, в шелесте шагов.
И безлюдная башня не казалась пустой.
Она несла в себе отпечатки бесчисленного множества душ, постоянно снующих здесь, со своими заботами и радостями, горестями и надеждами. И слепая колдунья обостренным магическим чутьем ощущала их явственно, как муравьев, ползущих по коже.
Нет, если уж ей суждено пережить бессонную ночь, то пусть иные призраки окружат ее.
Призраки далекого прошлого.
Ступая неслышно, точно сама обратившись в тень, колдунья вышла из башни и, пройдя крытой галереей, что соединяла апартаменты посланника с правым крылом дворца, вступила в парадные покои Лурда.
Она не была здесь более тридцати зим.
Если о чем и сожалела ведьма в этот миг, так лишь о зрении, отнятом у нее Митрой, ибо ныне она лишена была возможности взглянуть на сам дворец, увидеть, насколько изменилось убранство покоев за эти годы, насладиться видом дорогих сердцу мест.
Магия давала ей возможность только ощущать людей, их приближение, настрой, угрозу, исходящую от них. Перед внутренним взором ее создавался облик человека, но то было скорее выражение его истинной сути, нежели личина, которую он показывал миру изо дня в день.
Так, сын почему-то всегда виделся ей усталым седовласым старцем, хотя Марна сознавала, что ему всего тридцать две зимы от роду; Нумедидес являлся прежде в облике вислогубого шута – ныне же оленья морда затмила в нем человеческие черты, и лик его сделался нестерпим взору; в голосе немедийского барона слышался ей птичий клекот, и сам он напоминал кречета, готового безжалостно рухнуть с небес на добычу – но пылу его недоставало рассудочности, и самое коварство его было лишь бессмысленной жестокостью стервятника.
Однако ведьма могла лишь гадать, что узрела бы, доведись ей взглянуть магическим зрением на тех, кого знала прежде.
Более всего она досадовала на ту бурю чувств, что граф пробудил в ней, – чувств, о которых она давно позабыла и возрождение которых не сулило ей радости. Единственной страстью ее до сего дня была тревога за сына и непомерное честолюбие.
Но теперь она не узнавала сама себя.
Пуантенец изменился, и в то же время остался прежним. Встреча их напомнила Марне обо всем, что было утрачено ею на избранном тернистом пути, и едва ли не впервые она усомнилась в том, насколько верным был ее давнишний выбор.
Все, что совершила она, было содеяно ради блага сына. Но сын обманул ее надежды! Он вырос совсем не таким, каким ей хотелось видеть его. Без следа той внутренней силы, что отличала его отца.
О, мой Валерий!
Думать о нем было слишком мучительно. Возможно, она сама повинна в том, каким стал ее сын. Она покинула его, когда он более всего в ней нуждался. Не воспитала его, не передала того, что должна была бы передать.
Пожертвовав всем, чтобы обеспечить его будущее, она собственными руками лишила сына того, в чем он сильнее всего нуждался. Отдав за обладание магической силой все, что имела: зрение, красоту, титул и богатство, – Марна лишь сейчас осознала, что своими руками расколола чашу, которую намеревалась наполнить доверху плодами своего колдовского искусства.
Жертва оказалась напрасной; цена – слишком высокой.
Нет! Она не имела права думать об этом сейчас.
Невозможно, чтобы так было в действительности! Это говорит в ней усталость и отчаяние.
Да, у Валерия есть свои слабости, – но у кого их нет! И то, что она потерпела поражение сейчас, не означает еще, что битва проиграна.
Она спасет сына. И подарит ему трон!
Приободрившись, Марна поспешно перевела мысли свои в другое русло, опасаясь, как бы отчаяние вновь не захлестнуло ее. Магические чувства, куда более сильные, чем обычное человеческое зрение и слух, показывали, что во дворце все затихло. Должно быть, наступила ночь. Она и не подозревала, что задержалась у Троцеро так надолго.
Колдунья усмехнулась, довольная собой.
И не могла даже вообразить, что в этот самый миг, в тишине своих покоев, Троцеро Пуантенский дает волю слезам, которых не лил уже тридцать лет, оплакивая их погибшую любовь – и ее, женщину, убежденную, что никакая цена не может быть слишком высока за то, что она жаждала получить…
Внезапно находиться одной в опустевших покоях барона сделалось дочери Хагена невыносимым. Прежде, в лесу, она могла по нескольку лун не видеть ни единой живой души и нимало не страдать от этого. Одиночество не мучило и не пугало ее. Но здесь, в Лурде, беспорядочное бурление жизни ощущалось во всем: в доносящихся снаружи голосах и смехе, запахах готовящейся пищи, в шелесте шагов.
И безлюдная башня не казалась пустой.
Она несла в себе отпечатки бесчисленного множества душ, постоянно снующих здесь, со своими заботами и радостями, горестями и надеждами. И слепая колдунья обостренным магическим чутьем ощущала их явственно, как муравьев, ползущих по коже.
Нет, если уж ей суждено пережить бессонную ночь, то пусть иные призраки окружат ее.
Призраки далекого прошлого.
Ступая неслышно, точно сама обратившись в тень, колдунья вышла из башни и, пройдя крытой галереей, что соединяла апартаменты посланника с правым крылом дворца, вступила в парадные покои Лурда.
Она не была здесь более тридцати зим.
Если о чем и сожалела ведьма в этот миг, так лишь о зрении, отнятом у нее Митрой, ибо ныне она лишена была возможности взглянуть на сам дворец, увидеть, насколько изменилось убранство покоев за эти годы, насладиться видом дорогих сердцу мест.
Магия давала ей возможность только ощущать людей, их приближение, настрой, угрозу, исходящую от них. Перед внутренним взором ее создавался облик человека, но то было скорее выражение его истинной сути, нежели личина, которую он показывал миру изо дня в день.
Так, сын почему-то всегда виделся ей усталым седовласым старцем, хотя Марна сознавала, что ему всего тридцать две зимы от роду; Нумедидес являлся прежде в облике вислогубого шута – ныне же оленья морда затмила в нем человеческие черты, и лик его сделался нестерпим взору; в голосе немедийского барона слышался ей птичий клекот, и сам он напоминал кречета, готового безжалостно рухнуть с небес на добычу – но пылу его недоставало рассудочности, и самое коварство его было лишь бессмысленной жестокостью стервятника.
Однако ведьма могла лишь гадать, что узрела бы, доведись ей взглянуть магическим зрением на тех, кого знала прежде.