О'Найт Натали. Время жалящих стрел

   Колдунья положила закрытую книгу перед собой на камень, хранивший еще тепло очага, и сделала несколько пассов над ней. Скрижаль сама раскрылась, на глазах у пораженного Ораста. Страницы с шуршанием перелистывались, изгибаясь и заворачиваясь. Затем все прекратилось, и жрец узнал – он узнал бы ее из тысячи! – страницу, откуда он взял то злополучное заклинание.
   Пальцами левой руки ведьма уперлась в пергамент, установив их строго в определенных точках, раз или два изменив положение, когда что-то не понравилось ей. Орасту показалось, некоторые буквы стали чуть ярче… впрочем, в полумраке он мог и ошибиться. Но когда колдунья принялась водить над книгой правой рукой, тут уже ошибки быть не могло. Розоватое сияние облачком поднялось над пожелтевшими страницами, золотистые искорки замелькали внутри.
   Темная маска Марны напряженно вперилась в светящуюся туманность, где причудливыми иероглифами свивались и закручивались радужные вихри. Лес вокруг них притих, – или то только показалось оробевшему жрецу, – как вдруг протяжное шипение нарушило безмолвие. Он не сразу понял, что странный звук этот доносился из-под маски ведьмы. Она отняла руку от пергамента, и сияние над колдовским талисманом исчезло.
   Продолжая шипеть, точно рассерженная кошка, Марна потрясла в воздухе обожженными пальцами. Ораст сжался в комочек, словно пытаясь раствориться во влажном сумраке ночи, ибо не сомневался, что гнев чернокнижницы обрушится сейчас на него с новой силой. Но та лишь внезапным резким, почти брезгливым движением отшвырнула Скрижаль прочь, и она, закрывшись, рухнула на прелую листву у ног ворожеи, словно простая амбарная книга.
   – Вот так! – отчеканила ведьма с неожиданным торжеством в голосе. Ораст лишь сейчас понял, что между нею и этим ахеронским исчадием, должно быть, состоялся некий поединок воли, в котором женщина, если и не вышла победительницей, то, по крайней мере, и не потерпела, в отличие от него самого, поражения. Но он-то отдался этому зловещему тому по собственной воле…
   Он ожидал угроз и проклятий – и потому следующие слова ведьмы застали жреца врасплох.
   – Тебе никогда не знать женщины, несчастный, – произнесла она с мстительной насмешкой. – Ни той, которой ты так неумело пытался овладеть, ни какой иной. Призванный Скрижалью, ты навеки стал Изгоем. И она станет отныне твоей единственной избранницей.
   В ее словах была окончательность вердикта королевского суда, признавшего его виновным без права обжалования, и Орасту даже в голову не пришло возмущаться, спрашивать или жаловаться. Он принял это как должное. Ибо странная, невероятная мысль кольнула его, и он не мог удержаться, чтобы не произнести ее вслух.
   – Скрижаль преподала мне урок, – произнес он с благоговейным ужасом, и это не было вопросом. Он знал. – Я должен был сделать то, что сделал, но – почему?
   Ведьма словно ждала, пока эта простая истина будет признана строптивым жрецом, и теперь, когда он понял наконец, к чему привела его неуемная жажда власти и познания, торжествовала, как может торжествовать лишь человек, приветствуя собрата по несчастью, угодившего в ту же ловушку, где сам он бьется уже долгое время.
   – Да, урок. Урок дерзкому недоучке, что возомнил себя равным Высшим! – провозгласила она, и голос ее, прозвучавший из сгустившейся тьмы, был голосом самой ночи. – Ибо лишь после принесенной жертвы открывает Скрижаль свои тайны адепту. И ты принесешь эту жертву – если не хочешь, чтобы Книга отняла твою душу. И лишь тогда разрушатся чары, которыми опутал ты душу невинной!
   Ораст замер, боясь даже вздохнуть, ибо знал уже, что должно последовать сейчас, и мучительно боялся, чтобы это не оказалось правдой. Но ведьма не пощадила его.
   – Скажи! – потребовала она хрипло, точно сам пифонский фолиант говорил с ним. – Скажи сам, какова цена знания, которого ты так жаждешь? Скажи – ибо цена ведома тебе одному! Скажи – ибо сама Скрижаль назвала тебе ее.
   И, помимо воли, помертвевшие губы жреца прошептали:
   – Цена эта – кровь короля…
   С усталым вздохом Валерий слез с лошади и, пройдя несколько шагов, остановился у журчащего в траве ручья. Не боясь испачкаться, он опустился на колени, обеими руками зачерпывая ледяную влагу, и с наслаждением плеснул ее себе в лицо, разгоряченное долгой скачкой. Холодные капли потекли по лбу, заливая глаза, по щекам, стекли на шею и за ворот, и он невольно поежился. Зачерпнув еще воды, он напился, чувствуя, как сводит от холода зубы.
   Он выехал из Тарантии в такой спешке, что даже не подумал взять ничего поесть, и теперь корил себя за непредусмотрительность. Голод и усталость отрезвили его. И принц Шамарский уже не знал, что за неведомая сила толкнула его нестись, подобно надышавшемуся ядовитых спор берсерку, через пол-Аквилонии, позабыв обо всем, в погоне за смутной мечтой-вожделением, что не имела ни смысла, ни реальных очертаний.
   Внезапно он ощутил прилив жгучего стыда, словно целый рой пчел налетел и принялся жалить его изъязвленную душу. За все эти годы он был уверен, что хоть что-то понял, чему-то научился… но нет! Каждый раз все повторялось заново. Каждый раз, стоило некоему призраку, смутному видению, замаячить на горизонте, и он терял голову, устремляясь, точно безумный, в погоню, не имея даже ясного представления, что он, собственно, ищет и что желает получить.
   Так было в Хауране, когда любовь к прекрасной Тарамис заставила его потерять голову и пойти на такие безумства, раскаяться в которых, должно быть, не хватит и жизни. Так было прежде, во время его короткой службы в Офире и в Зингаре… Он был уверен, что с возрастом избавился от наваждения, что позволил наконец здравому смыслу возобладать над безумием сердца, но оказалось, даже опыту и усталости не под силу излечить его.
   Впрочем, философски сказал он себе, напоив жеребца и садясь обратно в седло, надо благодарить судьбу за то, что на сей раз все обошлось благополучно, и очередная его погоня за фантомом вечной женственности с самого начала оказалась обречена на неудачу. Теперь ему было страшно подумать, что он сделал бы или сказал, если бы ему и впрямь удалось отыскать лесную хижину и обитающую в ней колдунью. Он попытался представить себе их разговор.
   …Дорогая Марна, или как вас там… Соблазнив дочь барона Тиберия, я вдруг в одночасье осознал, что жить не могу без вас и желаю вас страстно, хотя даже лица вашего ни разу не видел. Конечно, я еще не настолько безумен, чтобы вновь связаться с ведьмой – видите ли, у меня уже был довольно неприятный опыт, – и тем более, привезти вас с собой в столицу… однако, боюсь, это оказалось сильнее меня, и я приехал, чтобы… Собственно, даже сам не знаю зачем…
   Интересно, что бы она ему ответила на это?
   Валерий невесело усмехнулся, вспоминая свою безумную скачку, – из Тарантии до Амилии он долетел всего за четыре поворота клепсидры, благо дорога оказалась не слишком запружена. А затем еще столько же впустую бродил по лесу.
   В прошлый раз к обиталищу ведьмы его вывел Нумедидес, но он был уверен, что вполне запомнил дорогу, однако впечатление сие оказалось обманчивым. Точно муха, запутался он в паутине лесных тропок, извилистых, прерывающихся, петляющих и кружащих. Они уводили его в чащу и возвращали на то же место, откуда он начал поиски, вынуждали ходить кругами, заставляли плутать и терять ориентацию. Один раз Валерию померещилось, он узнал поляну, где тогда встретился с Релатой – Митра Пресветлый, всего два дня назад это было! – однако, как ни старался, не смог отыскать даже пути к лесному озеру.
   Теперь, утолив жажду и позволив ледяной воде слегка отрезвить разгоряченную голову, Валерий явственно осознал, что блуждания его могли иметь лишь одно разумное объяснение, а, стало быть, без колдовства здесь не обошлось. В обычное время он неплохо ориентировался в любой местности, будь то в лесу, в пустыне или в горах, и потому объяснить нынешние его беды можно было лишь одним способом: должно быть, колдунья нарочно наводит на путников чары, не позволяя им приблизиться к своему убежищу.
   Правда, в прошлый раз им с Нумедидесом удалось это без труда… Но и это было объяснимо. Проведав об их приезде, ворожея постаралась облегчить им дорогу. Теперь же все было иначе.
   Валерий ощутил необъяснимую досаду. Зандра побери всех этих чернокнижниц, гореть им в котлах преисподней до скончания века! Почему и здесь для этого жирного болвана, его кузена, все пути открыты? Почему даже у лесной отшельницы его встречают с распростертыми объятиями, тогда как Валерия оставляют, точно нищего, у запертой двери?! Или даже неграмотная сельская ведьма чует в его братце будущего короля Аквилонии?
   Привычная горечь захлестнула сердце Валерия, однако на сей раз к ней примешивалась ярость, и он был уверен, что, окажись сейчас перед ним Нумедидес, он, не раздумывая, придушил бы того своими руками. Подобную ненависть он едва ли испытывал прежде к кому бы то ни было.
   Стиснув зубы, он с силой хлестнул лошадь плетью, и даже обиженное ржание животного не отрезвило его. Рискуя сломать себе шею, он погнал коня вскачь через бурелом, сквозь заросли и заломы, и вдруг серебристый блик мелькнул где-то в стороне, едва замеченный, и все же привлек внимание принца. Забыв мгновенно все прошлые сомнения и гнев, он поворотил скакуна. И не прошло и нескольких минут, как озеро, которое он так долго искал все утро, оказалось у его ног.
   Принц спешился и, держа коня в поводу, замер в нерешительности. Он был сейчас на том самом месте, куда в прошлый раз пришла за ними Марна, – но что же дальше?
   Долго ждать ответа на свой вопрос ему не пришлось. Заросли за спиной у него раздвинулись, подобно тому, как расходятся тяжелые бархатные портьеры на окне, когда тянет за шелковый шнур слуга, и – он едва успел обернуться – слепая колдунья оказалась прямо перед ним.
   Она вышла уверенно, словно зрячая, и принц, успевший за эти дни оправиться от шока, вызванного пугающим обликом ведьмы, содрогнулся невольно, заметив ее. После того как бежал с лесной поляны, он старательно убеждал себя, что в колдунье не было ничего особенного и испытанный им ужас был лишь следствием усталости и излишней впечатлительности, именовал ее про себя шарлатанкой, ярмарочной гадалкой, ничтожной лгуньей… пытался обмануть себя самого.
   Но стоило лесной отшельнице предстать перед ним во всем своем жутком величии, в первозданной дикости своей и царственной силе, как всякое притворство сделалось невозможным. И он едва удержался, чтобы не преклонить перед Марной колени.
   Что чернокнижница заметила его смятение, Валерий не сомневался. В прошлый раз она ясно дала ему понять, что читает все мысли его, как открытую книгу. И потому он остался стоять перед нею, недвижимый, безмолвный, лишь слегка наклонив голову, ожидая, пока та заговорит с ним, ощущая себя придворным на приеме у королевы.
   – Хорошо, – произнесла, наконец, ведьма, и он не знал, отнести ли это к своим думам, к их встрече, или же к чему-то третьему, ведомому лишь ей одной. – Марна позвала, и ты пришел. Хорошо.
   Это не удивило принца. Здесь, в этом заколдованном месте, ему казалось, ничто не имело способности удивить его или повергнуть в растерянность. Он был уверен, что знает наперед все, что колдунья скажет ему. Теперь, когда Нумедидес не может им помешать, он был уверен, что услышит от нее немало интересного. И он выжидающе поднял на Марну глаза.
   Та, однако, не торопилась приветствовать наследника аквилонского престола, и лишь когда он сделал шаг по направлению к ней, предостерегающе вскинула руку.
   – Остановись, принц! – Голос ее прозвучал неожиданно хрипло и пронзительно, точно крик ночной птицы. – Ты откликнулся на наш зов, но мы должны знать, что привело тебя к нам.
   Валерий застыл в недоумении. К чему она клонит? А ведьма, тем временем, потянулась к нему и кончиками длинных когтей коснулась левого виска принца… и тут же отпрянула, брезгливо отряхивая руку, точно дотронулась до чего-то невыносимо мерзкого. Как если бы человек, желавший погладить нежную шелковистую шерстку щенка, наткнулся бы вдруг на осклизлую бородавчатую жабу…
   – Похоть! – взвыла колдунья. – Так это похоть привела тебя к Марне?!
   Принц замер, готовый от стыда провалиться сквозь землю. Он не знал – не предполагал даже, что она узнает. Он не мог и подумать…
   Ему хотелось немедленно развернуться, бежать прочь – но, к ужасу своему, Валерий обнаружил, что не в силах даже сдвинуться с места, точно ноги его за это время успели пустить корни, и сумрачный лес завладел им, сделав частью заколдованной чащи.
   – Ты не выдержал испытания! – Голос из-под кожаной маски звучал теперь глухо и зло. – Мы хотели знать, что движет тобой – властолюбие, долг, ненависть… Таковы чары, что наложила на тебя Марна. Они должны были возбудить самую яростную страсть из всех, что дремлют в твоем сердце.
   Теперь она говорила быстро, захлебываясь, и принц не мог отвести взгляда от ее маленьких, стиснутых на груди смуглых рук. Где-то он видел эти руки… Но это было так давно. И было ли? Может, это ему приснилось?
   – Эта страсть должна была привести тебя к нам, чтобы мы поняли, кем ты стал, что за пламень пылает в твоей душе, шамарец! Честолюбию мы готовы были указать путь наверх, мщению вручить меч, алчности – ключ от сокровищницы… Ко всему мы готовились, пока ждали тебя. Но вот ты здесь – и Марне нечего дать тебе. Уходи.
   – Постой! – взмолился Валерий.
   Он не мог вынести, чтобы она отвергла его. Чувствовал себя на пороге чего-то неизмеримо важного, что могло бы перевернуть всю его жизнь – и вот, по вине досадной нелепости, дверь перед ним захлопнули. От досады он готов был кусать себе локти. Если колдунья и впрямь намеревалась чем-то помочь ему, не может быть, чтобы из-за такой глупости…
   – Постой, не гони меня! – воскликнул он вновь. Он был уверен, что она передумает. Невозможно, в конце концов, чтобы все это было зря! Невозможно! Поломается немного, чтобы набить цену, и скажет все, что хотела сказать.
   Чувствуя, что ведьма почти готова уступить, он продолжал умоляющим тоном:
   – Госпожа, я проделал долгий путь, чтобы отыскать тебя. Если оскорбил тебя хоть жестом или мыслью – прости! На то не было моей воли. Ты не можешь винить человека за то, над чем он не властен. Так не гневайся больше и ответь, наконец. Я хочу знать, что ждет меня в будущем и что означало странное предсказание, что ты сделала мне два дня назад. Я хочу знать, кто займет трон.
   Но колдунья лишь упрямо покачала головой. Гнев ее улегся, и голос звучал теперь приглушенно, однако поколебать ее решимость оказалось Валерию не под силу.
   – Мы готовы были на все ради тебя, шамарец, но ты предал нас. Ты и сам не знаешь, как предал… Ибо на тебя возложены были большие надежды. Теперь же мы видим явственно, что не тебе суждено их исполнить. Должно быть, иной придет – и из иных рук примет он помощь. Тебе же нечего больше ждать от нас, принц проклятой страны. Уходи!
   – Но почему? Почему ты готова была простить ненависть, властолюбие, жажду мщения, всю низость человеческую… но не простила любви?
   Ведьма опустила голову в маске.
   – Все эти страсти – человеческие, шамарец. В том же, с чем пришел к нам ты, нет разума, нет стремления вверх. Один увидит Марну и узрит в ней путь к трону. Другой – ключ к сокровищнице познаний. Третий – силу, что поможет достичь цели. Но ты увидел в ней лишь тело, и ничего более. Те, другие, обретут желаемое, пусть и не так, как им мыслилось… Но для тебя, шамарец, у Марны нет ничего. – И внезапно закричала пронзительно, так что испуганные птицы, захлопав крыльями, вспорхнули с ветвей. – Уходи прочь! Уходи!
   И сама развернулась и решительно двинулась с лесную чащу, ступая тяжело, устало, так что принцу не казалось больше, будто ноги ее не касаются травы. Растерянный, униженный и недоумевающий, он постоял еще немного, глядя колдунье вслед. Затем отвязал коня, вскочил в седло и, со злостью ударив его пятками в бока, понесся через лес напролом и вскоре выбрался на широкую, нахоженную тропу.
   В малом тронном зале было натоплено и душно. Король Вилер только что закончил обычный прием подданных, который проводил каждую седмицу. Множество аквилонцев съезжалось со всех концов державы, дабы представить на верховный суд свои жалобы и прошения. Когда он только ввел эту традицию, вычитав о ней в древних списках, это не вызвало большой радости среди вельмож.
   «Негоже королю позволять докучать себе всякому сброду», – твердили они, однако, Вилер остался тверд.
   «Этот самый „сброд“, как вы изволите выразиться, почтенные месьоры, – мои подданные, и перед Судом Герольда я дал клятву быть им отцом и господином. Творить суд и милосердие – мой долг как верховного правителя Аквилонии, и если взор ваш оскорблен этим, вам лучше будет удалиться от нашего двора».
   Речи эти прозвучали неожиданно твердо, даже резко, и напуганные угрозой отлучения от столицы придворные поспешили смириться, лицемерно восхваляя вслух мудрость и справедливость самодержца.
   Вилер не слишком обманывался на их счет, и, впрочем, в глубине души позволял себе признать, что и ему самому эти судилища особой радости не доставляют. Отправление правосудия было делом тяжелым и неблагодарным, ибо законов в древнем государстве оказалось великое множество, зачастую противоречащих один другому; как ни суди, одна из сторон все равно уходила обиженной, – а король не мог даже найти привычного утешения в том, что судил по совести, ибо зачастую политические соображения перевешивали, и решения, что приходилось ему принимать, столь же мало удовлетворяли его самого, сколь и просителей.
   К тому же, как ни старался, он не в силах был избавиться от презрения, что внушали ему эти грязные, необразованные, забитые вилланы, что являлись сюда, принося с собой запах хлева, озирались в тупом изумлении по сторонам, дивясь на дворцовую роскошь, мямлили что-то неразборчиво, часто не в силах были даже толком изложить свое дело, путаясь в словах, запинаясь, возвращаясь по десять раз к одному и тому же… Нет, речи о долге и справедливости были прекрасны, однако действительность ужасала сверх меры. И все же король терпел.
   Однажды в шутку он признался Троцеро Пуантенскому, что видит в этих приемах нечто вроде искупления, однако на последовавший вопрос, за какой грех столь странным образом расплачивается властитель, последовало лишь смущенное молчание, точно король раскаивался, что сказал лишнее. Больше они никогда не заговаривали на эту тему.
   Впрочем, с годами пришла привычка, и король Вилер научился даже находить определенное удовлетворение в том, что сперва заставлял себя делать лишь усилием воли, из всепобеждающего чувства долга. Ныне он смог, ни разу не зевнув, битый час выслушивать жалобы кожевенных дел мастера на городского голову, задавившего их цех поборами, и даже не поморщиться ни разу, несмотря на резкий запах, которым пропитана была вся одежда ремесленника, так что, казалось, тронный зал превратился на время в дубильный цех. Он даже вынес решение, которое, хоть и было половинчатым, должно было на время примирить враждующие стороны.
   Довольным ушел от короля и мелкопоместный гандерландский дворянчик, судившийся с соседом из-за покосных лугов; и крестьяне Мередиса Тиранского, жаловавшиеся, что нарушено их право сбора сухостоя в господском лесу…
   Все эти проблемы, разумеется, были совершенно смехотворны и недостойны того, чтобы их выносить на столь высокий суд, однако за годы правления Вилера аквилонцы успели привыкнуть, что могут прийти к королю за справедливостью, когда не в силах обрести ее у местных властей, и им показалось, куда легче все свои беды перекладывать непосредственно на королевские плечи. Он знал, что должен бы гордиться подобным доверием подданных… но в последнее время не ощущал ничего, кроме усталости.
   Вскоре после полудня последний посетитель был принят и выслушан. Герольд трубным голосом огласил приговор короля. Писец начертал положенные слова на розовом тончайшем пергаменте, и король, приняв малую печать из рук канцлера, поставил внизу листа жирный оттиск. Придворные, в обязанности которым вменялось присутствовать на королевском суде, облегченно засуетились, обмахиваясь расшитыми золотом веерами из перьев южных птиц, – игрушка, не столь давно вошедшая в моду в Тарантии, – и начали продвигаться к выходу.
   Король с трудом поднялся с трона, ухватившись рукой за резную спинку, – в такие промозглые осенние дни у него частенько ныли суставы. Придворные и слуги проводили его почтительными поклонами. Он удалился один, через небольшую дверцу за тронным помостом, не позвав никого с собой. Сегодня, как никогда, Вилеру хотелось остаться одному.
   Он подумал вдруг, что в пестрых рядах придворных, что толпились вдоль стен тронного зала, не заметил ни одного из наследных принцев. Собственно, он заметил это в самом начале, но отложил эту мысль на потом, не желая отвлекаться, однако теперь дал полную волю гневу.
   С Нумедидесом у него и прежде случались споры на эту тему, – для Его Высочества, видите ли, королевский суд начинался слишком рано, чтобы он мог подняться к этому часу. Не действовали ни увещевания, ни уговоры. И лишь когда Вилер пригрозил, что отошлет племянника в родное имение, чтобы тот всерьез поразмыслил на досуге над долгом правителя перед подданными, тот, казалось, взялся за ум.
   Но вот отсутствие Валерия короля огорчило не на шутку. Он был так рад возвращению принца, так приветствовал его, возмужавшего, посерьезневшего, помудревшего. Возлагал на него такие надежды… Он начал даже подумывать было, не попытаться ли в завещании своем отыскать способ обойти неизбежный Суд Герольда, перед которым, по аквилонскому обычаю, должны были предстать претенденты на престол в том случае, если у них были равные права, как у двух племянников Вилера.
   Одно время королю это казалось делом решенным…
   К чему оставлять на волю слепого случая и ослепленных страстями и честолюбием людей решение, которое ему самому казалось столь естественным и очевидным! Однако за последние дни, в особенности, после Осеннего Гона, отношение его изменилось.
   Пожалуй, теперь он мог с горечью признаться себе, что оба принца в равной степени внушают ему тревогу. Нумедидес, что день ото дня становится все взбалмошнее и истеричнее, утрачивая, похоже, остатки власти над собой, всецело отдаваясь на волю безумных страстей и извращенных прихотей. Валерий, у которого под оболочкой внешнего спокойствия и мужественной невозмутимости, все заметнее становится внутренняя неуравновешенность, почти одержимость.
   Ни один из них, в его глазах, не был достоин Рубинового Трона, и порой, как сегодня, это наполняло сердце властителя ужасом. Будущее виделось ему сплошным черным пятном, грозовой тучей, чреватой бурей, надвигающейся неотвратимо, и его собственное бессилие сводило его с ума.
   Ах, если бы у него были собственные дети! Он был уверен, что своих сыновей воспитал бы иначе, с младых ногтей вложив в них все необходимое, воспитав те качества, без которых не может состояться правитель. Его сыновья… Они пошли бы по стопам отца, но без его ошибок! Они бы не оступились там, где оступился он! Они… Но что толку в мечтах и благих пожеланиях! Вилер был бездетен, и имел тех наследников, каких заслуживал.
   Пожалуй, он еще должен быть благодарен Митре! Будь Валерий с Нумедидесом от его плоти и крови, – какие муки пришлось бы вынести ему тогда…
   Опустив голову, король шел по узкому коридору, освещенному медными масляными лампами, не поднимая головы и не замечая ничего вокруг себя. Знакомая до последнего шага дорога… он мог бы пройти ее с закрытыми глазами. Король подумал вдруг, что был бы рад послать их всех, этих наследников, придворных, кожевенников и селян, всю Аквилонию, в самую черную из преисподен Зандры, – и посмотреть со стороны, как они будут там, без него.
   Но привычная трезвость взяла верх над хандрой, и с печальной усмешкой король заметил себе, что, скорее всего, сам после смерти окажется в той же преисподней, так что едва ли сгодится на роль беспристрастного свидетеля…
   И все же, за какие грехи так наказывают их боги? Если он и шел порой против законов небесных и человеческих – так то было лишь на благо его родной Аквилонии, чтобы не дать иноземным псам расчленить державу, растащить ее по кусочкам. Все, что ни делал Вилер, было посвящено лишь одной этой цели. Ничего ради себя самого… И разве боги сами не благословили его на это, когда рукою Герольда вручили ему Рубиновый Трон? Разве не по их желанию совершил он все это?
   Или коварство богов таково, что они сперва толкают смертного на преступление, а затем карают его за то, что поддался их искушениям?
   Утомленный, король опустился на низкую, на гнутых ножках кушетку, призывая слугу, чтобы принес вина. Он вновь ощутил ноющую боль в суставах, но теперь к ней прибавилось странное ощущение в груди, точно холодной рукой кто-то сжал ему сердце и давит, давит, не отпуская, и все труднее становится вздохнуть, и кружатся перед глазами черные круги, и боль, боль…
   Неожиданно все кончилось, так же внезапно, как началось. Ошеломленный король хватал ртом воздух, точно выброшенная на берег рыба, не решаясь позвать на помощь из страха, что приступ возобновится. Слугу, появившегося в дверях с кувшином вина, он отпустил одним жестом. И откинулся на подушках, боясь пошевелиться.
   Но время шло, боль не возвращалась. Вилер нерешительно открыл глаза. В комнате все было по-старому, он даже поразился этому, точно ожидал увидеть на месте дворца развалины.