Страница:
Белый медведь спускается навстречу вельвоту
У мыса Желания
Подъём бревен на мыс Желания
Пролив Маточкин Шар
Недаром Литке пишет: "Не должно подходить к Кусову Носу без особенной надобности".
"Персей" благополучно прошел мимо Кусова Носа, и мы увидели на востоке совершенно свободное ото льда Карское море, этот "непроходимый ледник", как его называли в течение долгого времени.
Вот и губа Логинова, где мы будем стоять. Это широкий залив, уходящий на четырнадцать миль вглубь острова. "Персей" бросает якорь под прикрытием маленьких островов у входа в залив — сейчас сердитый норд-ост, но если хватит прямой зюйд-ост, то нам достанется.
На следующий день были назначены две экскурсии: одна на запад, в Никольский Шар, другая на восток, в губу Ка менку. Сюда пришел Пахтусов в конце августа 1832 года и, увидав, что Карское море безнадежно забито льдом, решил перезимовать в избушке, сложенной промышленниками. В "Дневных записках" Пахтусова день за днем описана эта зимовка. Избушка была чрезвычайно мала, тесна и сыра — вскоре на стенах выросла трава, и Пахтусов иронически пишет: "Однако мы не могли радоваться превращению избы нашей в оранжерею". Пахтусов и его помощники, несмотря на тяжелые условия зимовки — опыта полярных зимовок еще не было, — вели наблюдения, несколько раз совершали экскурсии для описи берегов, пренебрегая морозами и метелями. К весне, несмотря на строгий гигиенический режим, два матроса умерли от цынги. Летом 1833 года Пахтусову удалось на карбасе "Новая Земля" произвести опись восточного берега южного острова Новой Земли и пройти Маточкиным Шаром в Баренцово море. Из Баренцова моря пришлось опасаться в устье Печоры. До Архангельска из-за штормов и болезни экипажа пройти не удалось.
Трудно представить, как можно было совершить это тяжелое двухлетнее плавание во льдах, в бурном море, на маленьком карбасе, всего длиной сорок два фута, без палубы! Кроме носовой и кормовой кают, суденышко имело только шкафуты — узкие настилки вдоль бортов в два фута шириной.
Наши спутники, посетив губу Каменку, нашли там только основной венец избы Пахтусова; остальные сгнили или рас тащены на топливо. Два креста на могилах матросов оказались очень дряхлыми.
7 сентября, едва брезжил рассвет, наша группа на моторной лодке вышла в Никольский Шар через пролив Железные Ворота. Это название дано Пахтусовым. Действительно, Ворота представляют узкий проход между уте сами.
Мотор бойко стучит, и наша лодка режет мелкие волны. Счастье, что вчерашний норд-ост прекратился: в узком горле Ворот нас бы здорово хватил прибой. Еще вчера вечером было видно, как он взлетал белыми языками и фонтанами на утесы возле Ворот.
Наконец вот и остров Средний — цель нашей поездки. Большая коса выдвигается в пролив, в ней лагуна, а к северной стороне косы прижат бот, о котором нам говорили. Он лежит на правом боку, внутри вода, кормовая часть выжжена, обгорел даже борт до самой воды. Грабители, видимо, обобрали все, что поценнее, а остальное разбросали по берегу. Тут и бочки-сельдянки, совершенно заржавевшие ремингтоны (промысловые ружья), капканы для песцов, грубый секстан, начатый мешок муки, куски парусов и канатов. Но большая часть такелажа увезена; чтобы снять его, спилили мачту, и она лежит рядом с остатками лодки.
В боте сохранилась только каюта на носу — кубрик. Люк открыт, и видны койки. Нижние залиты водой, а на левой верхней, лицом к палубе, лежит труп.
На палубе одна из наших спутниц, Т. Дементьева, находит нижнюю челюсть — все, что осталось от другого трупа. Но в кубрике пять коек — где же остальной экипаж?
Мы бродим по берегу, ползаем по круто наклоненной палубе: каждый надеется найти разъяснение — чей это бот и что с ним случилось. В воде под правым бортом много книг, фотографий и бумаг — по-видимому, грабители выкинули все это из каюты. Вытаскиваем книги палкой и находим несколько судовых документов, выданных норвежскому боту "Энигхетен". Из них мы узнаем, что бот построен в 1906 году, в 1919 году побывал в Архангельске, в 1921 году приписан к Гаммерфесту. Норвежские письма, книги на скандинавских языках, кассеты и даже норвежский почтовый флаг убеждают нас, что перед нами труп норвежца, может быть ученого. Но, оказывается, это ложные следы. Вскоре находим несколько русских книг, на одной из которых — учебнике морской прак тики — надпись: "Сия книга штурманского помощника Афанасия Рослякова, 1899, мар. 12". Кроме открыток с видами Кодака, я вытаскиваю из воды несколько слипшихся фотографий.
На одной из них можно различить пятерых русских поморов, стоящих на палубе судна; попадаются еще два акварельных рисунка, изображающих женщин — видимо, поморок — на лугу.
Наша гипотеза постепенно тускнеет и вскоре окончательно исчезает после того, как удается вынуть покойника из каюты. Он закостенел, и. пришлось вырубить часть палубы, так как люк слишком узок. В ногах трупа лежит пиджак, в кармане пиджака старший штурман находит две записки, размокшие, с едва заметным текстом. Разбирая их буква за буквой, узнаем, что они выданы Максимом Варзугиным и Василием Рыликовым Афанасию Рослякову, которого они покинули, чтобы итти к рейсовому пароходу в Белушью губу. Росляков "остался от нас здоров" и с ним кто-то четвертый, который вме сте с Росляковым зафрахтовал бот. Бот взят в Норвегии, но что было в начале путешествия — нельзя разобрать.
Читаем дальше. Из Териберки (на мурманском берегу) подошли к Святому Носу, здесь промышлять было плохо. По шли дальше, к Новой Земле. У острова Вайгач "сели на грунт", судно дало течь и пришлось зайти в одну из губ Но вой Земли. Здесь Варзугин и Рыликов, считая, что на поврежденном судне назад не уйдешь, а продовольствия на всех не хватит, и поссорившись, по-видимому, с Росляковым при дележе добычи, ушли к пароходу. Они перечисляют, сколько "зверей" напромышляли до ухода, но ни шкур, ни мехов нет — кто-то уже похитил их.
Кто же в кубрике? Росляков или тот, четвертый?
Труп выносим вчетвером на берег на куске паруса. При ярком свете солнца он еще более жуток на вид. По-видимому, покойник страдал от мороза — на нем норвежская фуфайка, жилет, два пиджака, войлочные брюки, меховые сапоги. В ле вом грудном кармане маленький компас, ножик и кусок же вательного табака; в правом — бутылочка с валерьяновыми каплями. Никаких бумаг на трупе нет.
Штурман обыскивает каюту. В воде лежат пальто, рубахи, чулки, кастрюли, чемоданы — всякое сгнившее добро, но на койке, под изголовьем, — ценная находка: дневник. Маленькая алфавитная книжка, исписано только начало, и плохо очинённый карандаш лежит между страницами там, где последняя запись.
Тогда же на берегу, возле бота, нам удалось разобрать немного: дневник мокрый, страницы слиплись, многое стер лось. Только потом, тщательно разглядывая в лупу, можно было восстановить текст.
Внутри корешка надпись:8 "Сей дневник писал на Новой Земле, южном конце, Афанасий Григорьевич Росляков 1924 года 9/1" (то-есть первого числа девятого месяца, так как с 1 сентября и начинаются записи).
Из записей в дневнике ясно, что весь сентябрь и октябрь бот, несмотря на течь, плавал между Петуховским Шаром и Кусовой Землей. "6 сентября ночевали в "Петухах". 20-го — "Ночевали на конце Кусовой Земли". 23-го вернулись через "Петухи" в губу Заблудящую: "Ночевали дома в старой избе".
Наши вспоминают, что в губе Заблудящей в 1925 году "Персей" нашел избу, на стене которой была надпись ме лом: "Сию избу ставил А. Росляков в 1923 г.", а на столе лежала записка: "Мы ушли в губу Каменку 24 сентября 1924 г.".
Очевидно, Росляков уже раньше бывал на Новой Земле, зимовал, ставил избу и теперь возвратился на старое место. На всякий случай оставил для спутников на столе записку.
Дальше Росляков все что-то чинит, чистит машину. 28 сентября первое упоминание про четвертого спутника: "Старик нездоров". Охота плохая — только 10 октября "убил дома нерпу. Старик на озере уловил одного гольца". Хотели ехать, но машина не пошла, и перебрались на шойту (лодку), должно быть, чтобы пойти в ней на промысел. Но 25 ок тября машину удалось починить. До 31 октября шли на во сток, но медленно — мешали штормы и туман. В три часа дня 31-го стали на якорь у Кусовой Земли, в Никольском Шаре, у острова Среднего. Росляков, по-видимому, хотел пройти в губу Каменку, как писал в записке. Там, на Карской сто роне, промысел лучше.
Но почему-то ему не удалось это сделать. 3 ноября он пытался выйти из пролива, но крутой ветер заставил повернуть обратно. Затем десять дней стояли на том же месте; часто снег, пасмурно, потом мороз — видимо, решили зимовать в Никольском Шаре, который, казалось, хорошо защищен от льдов.
14 ноября, наконец, надвинулся страшный лед. Шугой (мелким льдом) покрыло все море: "Всю ночь несло шугу. Отдали другой якорь. Не спали, распихивали шугу".
Несмотря на ноябрь, то туман, то дождь. Становится темно. 17 ноября "солнце показалось в 11 ч.на час". 18 ноября опять "беспокоил лед, не спали всю ночь. Полную губу напихало льду". 19-го — хуже: "Нас затерло льдом и подрейфовало 1 версту".
В шуге судно проводит ряд долгих дней. Жидкая шуга не замерзает, на берег попасть невозможнее. А на берегу дрова — бревна, деревья, которые принесены течением от берегов Сиби ри и Норвегии, так называемый плавник.
25 ноября: "Не стало дров. Начали пилить утлегар на дрова" — надо топить, холодно, и уже скрылось солнце. 24-го: "виден был луч солнца за островами" — последний луч!
25-го положение судна резко изменилось. "С 5 ч. вечера нас понесло со льдом. Спустили якорь, дрейфовал, потом задержал близко у земли. Шторм от N 9—10 (баллов). Поворотило близко к берегу, дотыкало кормой".
Это почти катастрофа — судно придавило к берегу. На следующий день они всего в десяти саженях от острова Среднего. Зато можно ходить на берег.
Почти каждый день шторм и метель. Шуга замерзла, ходят на берег. Но 2 декабря "помпа замерзла. На полу в люгере9 вода".
Далее опять краткие записи: ясно, мороз, Росляков редко уделяет несколько строк описанию событий — обычно только запись барометра, силы и направления ветра, погоды, на каж дый день всего строка или две. Но по своему лаконическому драматизму это исключительный человеческий документ. В этих скупых словах слышатся шаги неумолимой судьбы, идущей к одинокому судну.
9 декабря "зачали мешок муки. В люгере на полу вода, ходим по лавкам".
Так до конца декабря — все "в люгере вода", на льду часто нерпы.
Невеселая запись 25 декабря: "Рождество. Старик очень болен. Головокружение". Сначала Росляков записывает, как он ухаживал за стариком. 26 декабря: "Старик очень болен. Подавал еду в койку. Лед разломало до шойты. Шойту терло льдом. Старика грел, клал примус под койку. Стрелял медведя, ранил, ушел в море. В б ч. вечера старик без ума заговорил".
Теперь почти каждый день с томительным однообразием за писывается: "Старик очень болен", и все время бот колотит льдом. 28-го: "Цепь лопнула у якоря, и нас отнесло от берега на 300 сажен". 30-го: "Лед начало выносить из губы. Всю ночь не спал. В люгере по лавкам вода. Помпа испортилась". 31-го: "Сильно било льдом нас". Наконец 4 января - новая нота в записях: "Старик очень болен, и сам тоже".
Судно бросает то туда, то сюда. 6 января: "Старик болен очень. Лед весь вынесло из губы. Мы в 2 саж. от берега, но на берег попасть нельзя. Шлюпку разломало льдом. Нету воды". .
7-го Росляков на. разломанной шлюпке попал на берег и достал дров.
9-го: "Старик болен. Обед старик не может поесть, поданный ему суп в койку. Полежит немного, да опять за суп". Росляков сам тоже не поправляется и все время записывает: "Я тоже". Но все-таки выходит на берег. 11 января: "Я ходил на гору, а старик лежит, дожидает смерти". Шугу из губы то выносит, то опять набивает.
января: "К нам шугу набивало с моря. Старик лежит, не может повернуться на койке. Шлюпку совсем разбило".января: "Шугу всю вынесло. Мы на чистой воде. Старику дал чашку чаю, которую он выпил с трудом и стонет ужасно. Очень плох. Не может поворачиваться в койке".
18-го опять: "Вода, нельзя попасть на берег. Старик бредил без сознания". 19-го: "Старик бредил всю ночь и стонал ужасно". Наконец 20-го: "В 6 часов утра дедушка скончался". Росляков в это время был уже очень слаб и не мог похоронить своего товарища в камнях, на горе. "Старика вытащил на палубу", — записывает он 21 января. Его челюсть мы, значит, и нашли на палубе.
Росляков день ото дня слабеет и пишет о себе очень мало. 22-го: "Ходил на губу. Но не мог перейти, очень слаб". 23-го: "Ходил на берег за снегом. Болен". 27-го: "Шторм. Лежал на койке. Дало сильную течь. Сколько прибывает, столько и убы вает". 28-го: "Шторм. Был на палубе. Все смерзлось и скривилось совсем набок". 29-го: "Не выходил из койки. Силы мои ослабели".
С каждым днем почерк становится хуже и хуже, все больше пропусков и недописанных слов. 30 и 31 января Росляков не в силах ничего записать. 1 февраля: "Лежал болен". 2-го: "Болен, не выходил". 3-го: "Лежал". 4-го: "Лежал". С 5 по 11 февраля одна запись: "За все время сильная головная боль. Не могу встать. Лежу. Не топлено. Камин под водой. Ноги поморозил. Не встаю". 12 февраля: "Лежу не вставая". 13-го и 14-го опять нет записей. Но правая страница против этих, дней вся исписана. Это завещание: "Если же писать все подробно, то надо большая книга. Ничего не поделаешь, судьба не допустила туда более жить. Оторвало руль и штевень шугой. Теперь болен и поморозился. Лежу беспомощный, дожидая конца жизни. Последнее мое желание: если бы кто нашел меня и положил в камни это добрый человек. Кабы лежать на сухом берегу. Афанасий Росляков из Териберки".
На последней странице, где лежит карандаш, сразу поставлены три даты: "15 воскр., 16 пон., 17 вт.", и общая к ним запись: "Страшная боль в ногах. Не могу встать. Жажду утоляю снегом".
Что делал Росляков весь этот месяц, когда лежал один? День ото дня чувствовал, что слабеет, не в силах выходить на палубу нарубить дров. Там, может быть, показалось солнце, а здесь только коптящая лампа (если хватило сил ее зажечь). Есть под рукой несколько книг — и норвежские и русские: руководство для охотников, курс морской практики и другие.
Но и эти книги вываливаются из рук. Холодная палуба над головой, как крышка гроба; она вся обросла инеем, а за ней гудят в такелаже штормы. Мачта тягостно скрипит, трещит лед. Спасение не может прийти ниоткуда. Одна надежда, что кто- нибудь похоронит в сухой земле.
Сколько дней еще лежал Росляков и "без ума говорил", как старик?.. Может быть, умер в тот же день, а вернее, промучил ся еще!
Последнее желание Рослякова исполнено через два с половиной года: мы похоронили его в камнях на горе, поставили обрубок мачты и на перекладине написали: "А. Г. Росляков, 17 — 11—1925" и "Э/с Персей 1927".
Росляков — потомок тех смелых поморов, которые в охоте за "зверем" — тюленями, моржами и медведями — бесстрашно обошли все северное побережье России, открыли много столе тий назад Северный морской путь, обогнули Новую Землю. Без всякого страха зимовали они по два-три года на Новой Земле и Груманте. Некоторые гибли от цынги или среди льдов. Но отважные русские люди не отступали перед опасностями и достигли не только Оби и Енисея, а прошли дальше — до Таймыра.
Мыс Желания
От южных берегов Новой Земли мы перенесемся к северной ее оконечности. После изучения Карских Ворот "Персей" прошел на восток, почти до полуострова Ямал и затем обратно — к восточному побережью Новой Земли у залива Шуберта (южнее Маточкина Шара). Изучив этот залив, мы прошли Маточ киным Шаром — этим красивым и узким проливом, рассекающим надвое Новую Землю. Здесь уже видны маленькие ледники, спускающиеся к проливу с окрестных гор.
После короткой стоянки у западного входа в пролив мы вернулись обратно на восточное побережье и сделали еще два разреза10 через Карское море — к острову Белому и обратно.
Эти четыре пересечения Карского моря позволили произвести разнообразные океанографические исследования. Через каждые шесть-десять часов "Персей" останавливался, спуска ли дночерпатель, чтобы собрать богатый улов донной фауны, брали пробы воды и грунта и с помощью конической планктонной сети добывали нежных прозрачных животных с разных глубин.
24 сентября мы подошли обратно к Новой Земле. Предполагалось изучить залив Благополучия, но побережье было закрыто густой пеленой тумана. Около полутора суток мы ждали, пока он рассеется, и качались на волнах. В довершение всего у нас испортилось динамо, в каютах и на палубе темно и — что всего хуже — не работает радио.
Несколько дней не было солнца, нельзя было определиться. Может быть, мы у самой земли, а может быть, сильные тече ния, которые в Карском море еще не изучены, отнесли нас куда-нибудь в сторону. По мнению Месяцева, мы еще не пере секали аквамариновые воды Гольфстрима, которые должны итти на юг вдоль берега, и значит до Новой Земли еще далеко.
В нашем распоряжении остается очень мало угля и приходится отказаться от надежды увидать громадные материковые ледники Новой Земли, занимающие середину северного остро ва. Начальник экспедиции отдает приказ — итти вдоль Новой Земли на северо-восток.
26-го утром мы должны находиться против мыса Витней и Ледяной Гавани, где больше трехсот лет назад зимовал Баренц. Но земли не видно, хотя она должна была находиться в 20 милях к западу. Вот уже пять суток, как мы идем при пасмурном небе или в тумане; поэтому для проверки своего положения, на всякий случай, Месяцев решает итти прямо к земле, а от нее уже начать новый разрез на восток.
Мы проходим десять миль, двадцать, тридцать, сорок — земли нет нигде на горизонте; даже из "вороньего гнезда" (бочка на мачте) не видно ничего. Наконец капитану удается определить положение судна по солнцу — мы оказались к северу от Новой Земли, течение унесло нас миль на пятьдесят к северо- востоку. "Персей" повертывает круто на юг, и немного спустя, на горизонте начинает вырисовываться низкий щит — северный конец Новой Земли.
Только на следующее утро подошли мы к берегу и среди нескольких мысов отыскали знаменитый мыс Желания — са мый крайний северо-восточный пункт Новой Земли. Этот мыс стремились обогнуть многие суда, но до нашей экспедиции это удалось едва десятку судов; часть из них, дойдя до мыса, воз вращалась вскоре обратно, и обойти целиком Новую Землю, как это мы делаем теперь, удалось только троим: первым был в XVIII веке русский помор Савва Лошкин, который в три года совершил весь обход, два раза зимуя на восточном берегу; в XIX веке путь Лошкина повторил норвежский капитан Иоган сен, и, наконец, в XX веке в одну навигацию обошел вокруг; Новой Земли "Эльдинг" — судно экспедиции Института Севера. Баренц первый нанес на карту мыс Желания и дал ему это лирическое название, но русские поморы называли этот мыс мысом Доходы (от глагола "доходить"). Баренц, обогнув после многолетних попыток северный конец Новой Земли, должен был зазимовать в Ледяной Гавани и на следующий год вернуться обратно.
Мыс Желания, к которому обычно нужно пробиваться сквозь бесконечные поля льдов и полярный пак, наконец, перед нами. Море вокруг чисто, лишь кое-где у берегов плавают небольшие айсберги. Не верится, что мы в столь суровом уголке земного шара.
Берег низкий, небольшие утесы на мысах; вглубь страна подымается полого, склоны покрыты свежим снегом, а под уте сами — многолетние надувы снега, превратившегося в лед. В волнах показываются время от времени круглые усатые головы моржей — вот где мы, наконец, встретили их!
"Персей" еще не успел стать на якорь, как уже спускают моторную лодку, и мы спешим к берегу. Пока на мысе будут ставить знак — деревянную пирамиду,— надо успеть осмотреть береговые утесы. Мы везем лес для знака, ломы, топоры. При отъезде капитан говорит мне: "Возьмите оружие, можете встре тить медведей", но я смеюсь: "Вот уже двадцать лет, как я путешествую по северу Сибири, и никогда звери не нападали на меня; это бывает только в романах".
На берегу мы разделяемся: геолог М. Кленова уходит на запад, остальные — к утесам на самой оконечности мыса. Стар ший помощник капитана и боцман поднимаются на утес и находят там, на куче камней, упавший крест, поставленный Седовым в 1913 году, когда он доходил от своей зимовки до северной оконечности Новой Земли.
Помощник капитана и боцман поднимают крест и начинают укреплять его; я с одним из матросов иду на помощь. Но не успеваем дойти шагов пятидесяти до креста, как из-за склона утеса выбегает большой белый медведь и бросается к кресту.
Он бежит очень грациозно и легко, вперевалку, шерсть чуть желтеет на фоне серого неба, как слоновая кость. Блестят чер ный нос и глаза. Совсем не страшно, как в зоологическом саду. Но медведь имеет, по-видимому, чересчур живой интерес к нам. Матрос кричит: "Медведь, медведь!" — и люди от креста бегут, а затем и мы за ними. Последним бежит запыхавшийся толстый боцман, а сзади пойнтер Рекс, который сначала, по молодости лет (он никогда не видал крупной дичи), пробует лаять на медведя, но, увидав, что мы бежим, бросается за нами.
На бегу я вспоминаю, что у меня с собой аппарат, и жаль пропустить такой замечательный случай. Останавливаюсь, навожу аппарат: в поле его Рекс и медведь, довольно близко, шагах в пятидесяти. К сожалению, на фокус навожу слишком поспешно, и снимок выходит несколько туманный.
На краю утеса находим свои ломы и топоры — единственное наше оружие, — хватаем их и скатываемся вниз с крутого склона. Медведь делает это вслед за нами очень ловко и быстро: садится на зад и соскальзывает.
Внизу встречаем профессора Буткевича, который задержался здесь за сбором бактерий на снегу, и вместе с ним бежим дальше к берегу. Медведь пока остается сзади, возле матроса, спрятавшегося под льдину, но внимание его отвлекает Рекс своим лаем.
Между тем на "Персее" заметили наше бегство и отправили на помощь моторку. Но оказывается, ее только что перед этим собрались чинить и уже начали разбирать. Едва моторка успе вает отойти несколько десятков метров от корабля, как сваливается с оси маховик и шлюпка останавливается. Сидящие в ней Месяцев и старший механик, оба страстные охотники, принуждены остаться далекими зрителями всего происходящего и утешиться несколькими пулями, посланными в медведя почти за километр.
С "Персея" немедленно, с изумительной быстротой, спускают вельбот и спешат к берегу. Капитан пока что тоже стреляет с мостика в медведя. Тот уже оставил матроса и решает бежать за нами. Помощник капитана бросает ему полушубок, и мишка, встретив такую интересную "дичь", обнюхивает ее, хватает и, отойдя немного в сторону, начинает рвать, присев для удобства на задние лапы. Вид у него очень деловитый.
Мы бежим дальше на запад, с нами еще М. Кленова — мы только что встретили ее; она увидела за утесом другого мед ведя и возвратилась к нам, чтобы неожиданно принять участие в нашей, если можно так выразиться, "медвежьей охоте", где мы служили приманкой.
Вельбот подходит к берегу, и медведь бросается в воду и плывет навстречу. Бой происходит невдалеке от берега.
Мед ведь после первых двух пуль погружается в воду, но потом быстро оправляется и лезет к вельботу. Еще два выстрела — и зверь поворачивает к берегу, окрашивая воду кровью; еще два — и он прикончен. Гордые охотники притягивают тушу зверя к шлюпке, чтобы отбуксировать к судну.
Когда первое возбуждение проходит, мы отправляемся на работу, но на этот раз с ружьями. И теперь, когда видишь на снегу многочисленные широченные следы медвежьих лап, как- то приятнее чувствовать за спиной маузер. Второй медведь куда-то скрылся, и никому не удалось его увидеть. Вокруг шны ряют только юркие песцы, грязно-серые, негодные еще на мех, "не дошедшие".
Береговой галечник у мыса Желания покрыт мощным слоем выкинутых водорослей плавника, остатков судов, китовых костей. Мы находим несколько кубасов (стеклянные поплавки от сетей), консервные банки, моржовые клыки, — течения при носят сюда мусор из Европы и Азии.
В это время наши моряки восстанавливают крест Седова (на нем хорошо видна вырезанная ножом надпись: "Лейтенант Седов, 1913 г., 20 апреля") и рядом ставят большую деревянную пирамиду в одиннадцать метров высоты.
Теперь мыс легко будет отличить от других утесов на этом однообразном берегу.
Вечером на камбузе "Персея" свежуют медведя. Он матерый, старый, очень голодный — сала совсем нет, желудок набит водорослями, а из живности только сухое оленье копыто, которое он подобрал где-то на берегу, Недаром, бедняга, он так интересовался нами. В этом году при полном отсутствии льдов, на которых медведи обычно подкарауливают тюленей, им на Новой Земле приходится туго.