Олдридж Джеймс. Дело чести

   Когда греки слишком долго задерживались в кустарнике, Квейль начинал терять терпение.
   — Едем дальше, вы, черти! — кричал он. — Они далеко отсюда.
   Но греки не обращали на него внимания, и тогда он опять затягивал песню.
   На скрещении дорог вблизи Долианы дизель остановился. На дорогах большими группами стояли солдаты, транспорт растянулся на целую милю, — образовалась пробка. Нигде не видно было офицеров, никто, казалось, не думал о том, чтобы как-нибудь помочь делу. Маленький грек пошел узнать, что создало пробку. Он долго не возвращался. Квейль слез с грузовика, пошел в лес и опростался. Вернувшись, он увидел, что маленький грек в большом волнении ищет его повсюду.
   — Инглизи… Инглизи… — воскликнул он, и затем на ломаном французском языке: — Немцы — Янина… Немцы — Янина…
   — Что за черт! Хоть бы одно английское слово!.. Я больше не в силах!
   — Немцы — Янина… — повторял маленький грек.
   Он опять скрылся, а Квейль наблюдал картину хаоса и думал, что можно сделать. Вскоре маленький грек вернулся. Он привел с собой высокого бородатого грека, похожего на Иисуса Христа, с желтыми капральскими нашивками на рукаве.
   — Прошу прощения, — сказал новый грек по-немецки.
   — О! Вы говорите по-немецки? — спросил Квейль тоже по-немецки.
   — Да. Вот он говорит, что вы хотите в Янину.
   — Совершенно верно, — сказал Квейль. — Что это за толки, будто там уже немцы?
   — Это верно — так здесь все говорят. Никто не хочет двигаться дальше, потому что, по их словам, в Янине немцы.
   — Откуда они знают?
   — Они не знают. Они только говорят, что знают.
   — А как могли уже туда попасть немцы?
   — Не знаю. Я знаю только то, что они говорят.
   — Далеко еще до Янины? — спросил Квейль.
   — Несколько часов езды.
   — Благодарю вас. Я пойду пешком. Спросите этого малыша, — пойдет он со мной или нет?
   Высокий бородатый грек спросил маленького грека, пойдет ли он с инглизи пешком до Янины. Маленький грек в свою очередь спросил его, действительно ли в Янине немцы. Высокий грек ответил, что не верит этому. Он сам пойдет с инглизи в Янину.
   — Ладно, — сказал маленький грек. — Тогда и я иду.
   Они миновали длинную вереницу сбившихся в кучу грузовиков, орудий, мотоциклов, запряженных мулами повозок, зарядных ящиков и солдат, в которых не осталось жизни, хотя они и дышали, и зашагали по пустынной дороге к Янине.

 

 
   Квейль рассчитывал, что им попадется по дороге какая-нибудь автомашина, даже если Янина занята немцами, но они нигде не встретили ни одного грузовика. Не видно было ни солдат, ни мулов. Квейль начинал думать, что немцы действительно заняли Янину. Он чувствовал себя сейчас лучше, чем за все время с тех пор, как бежал под пулеметным огнем. Но голова по-прежнему разрывалась на части, и, когда его сапоги скрипели, что-то больно стреляло в переносицу. Шаровары его были разодраны внизу, но он даже не подумал засунуть их в голенища. Куртка казалась слишком тяжелой, и ему было жарко в ней, но он не хотел бросить ее. Хуже всего был голод. Он жевал хлеб, который насовал в карманы, но этого было недостаточно, и он ощущал резь в желудке.
   — Еще далеко? — то и дело спрашивал он высокого грека.
   — Нет, километров семь.
   Они миновали грубо отесанный деревянный столб с надписью: «километр 22». Маленький грек тащился позади, все время разговаривая с высоким греком.
   — Мы попадем прямо в лапы к немцам, — говорил он. Квейль не мог без смеха смотреть на его крохотное, обросшее щетиной лицо.
   — Да, дело плохо, — отвечал другой грек. — Но не все ли равно?
   — Зачем же мы идем? — продолжал маленький грек.
   — Я хочу пробраться как можно ближе к дому. А зачем идет твой инглизи?
   — Он сумасшедший. Он идет пешком из Баллоны — только представь себе! Я бы предпочел, чтоб меня убили.
   — Почему же ты не постараешься, чтоб тебя убили?
   — Я сопровождаю инглизи, — сказал маленький грек.
   Квейль не понимал, о чем они говорят, но ему нравилось в маленьком греке то, что он такой горячий спорщик. Когда дорога пошла вверх и из-за гор подул холодный ветер, Квейль, шедший впереди, увидел озеро, на берегу которого расположена Янина.
   — Вот и озеро, — сказал он по-немецки, иисусоподобному греку.
   — Да. Теперь уже близко.
   — А как насчет немцев? Есть какие-нибудь признаки немцев?
   — Пока никаких. Хотя до озера совсем рукой подать. Да. Вот оно!
   Путь теперь казался длиннее именно потому, что они были так близко. И Квейль сейчас больше думал о Елене, чем о немцах. Было уже так близко, что не стоило перебирать в уме всякие возможности. И когда на миг его пугала мысль, что Елена могла вылететь на «Бомбее» в тот день, когда его самого сбили итальянцы, он спешил отогнать такое предположение и сосредоточить внимание на расстилавшейся перед ним красноватой дороге.
   И наконец он увидел первых жителей греков.
   — Смотрите, немцев здесь нет. Вон — греки!
   Маленький грек просиял и указал на запряженную мулом телегу, двигавшуюся им навстречу из города, очертания которого уже вырисовывались на берегу озера.
   Квейль не обратил внимания на греков, сидевших в телеге, когда она проезжала мимо. Это могли быть и переодетые немцы, но он не обратил на них никакого внимания. Он продолжал идти словно по глубокому снегу, с трудом поднимая ноги. Вот он миновал скрещение дорог, рощицу на окраине города, потом небольшие домики и наконец — большое, свисавшее над дорогой дерево у заставы, где происходила всегда проверка машин и повозок. Но сейчас здесь не было ни души.
   Когда он миновал охрану, ему бросились в глаза следы бомбежки. Ни один дом не сохранил нормального вида. На улицах деревянные обломки, груды кирпича, исковерканная колючая проволока, грязь, воронки, обгорелые бревна и мертвая тишина.
   Он добрался до лежавшей в развалинах главной улицы; здесь ему повстречалось несколько солдат, бродивших без цели. Общее впечатление от покинутого жителями города было очень тягостное. Вдруг он вспомнил о госпитале. Город был разрушен и казался мертвым… А госпиталь?.. Он прошел через грязную площадь, сплошь усеянную воронками, наполненными водой, мимо разбомбленной гостиницы, где они жили. Он шел не останавливаясь, совсем забыв о маленьком греке и о греке, похожем на Христа, которые плелись позади.
   Но вот и госпиталь. Он увидел людей, толпившихся перед входом, и несколько автобусов и улыбнулся: здесь был кусочек жизни. Но здание госпиталя было разрушено с одного конца, а с другого вся стена испещрена следами осколков, и он слышал запах. Он не мог сказать точно, что это был за запах, но он был связан с запахом разрушенного города и с этой тишиной, страшной и величественной. «Поистине величественной, — подумал он, — как раз подходящее слово».
   Тяжело дыша, в каком-то замешательстве, он быстро протолкался к разбитому подъезду госпиталя. Распахнув дверь, он вступил в тяжелый запах смерти и того, что еще сохраняло жизнь. Он искал глазами девушку, обычно сидевшую за столом. Но ее не оказалось. Были только женщины и неряшливые мужчины, торопливо пробегавшие по коридору. Оглядевшись кругом, он направился в кабинет старшей сестры. Никто не обращал на него внимания.
   Он открыл дверь и вошел. Какая-то маленькая женщина сидела на месте старшей сестры. Она удивленно подняла на него глаза.
   — Простите, — сказал Квейль. Каждое слово болью отдавалось в голове. — Я ищу старшую сестру.
   — Инглизи? — спросила женщина.
   — Да, — кивнул он.
   — Раненый? — Женщина коснулась своего лица и кивком указала на лицо Квейля.
   — Да, но не в этом дело. Я ищу Елену Стангу.
   Женщина не понимала, — он это видел.
   — Елену Стангу, — повторил он, но женщина не понимала.
   Он вышел и направился в приемную. Здесь на полу лежали раненые греки. Они лежали и в коридоре, и над ними склонялись женщины, а другие женщины ходили туда и сюда. Они даже не посмотрели на него, когда он проходил мимо.
   Елены и здесь не оказалось. Все лица были новые.
   Квейль прошел до конца коридора, затем через длинную палату, где тоже лежали раненые и стоял тяжелый запах. Он открыл дверь и увидел грека в белом халате. Грек подошел к нему, коснулся повязок у него на лице и что-то сказал сестре. Та подала ему ножницы, и он начал разрезать повязки. Квейль отстранился.
   — Нет! Я ищу тут одного человека! — сказал он сердито.
   — Что вы сказали? — спросила сестра по-английски.
   — Я ищу… я ищу Елену Стангу. Я ищу ее.
   — Не знаю… — сказала девушка, не выказывая никакого интереса.
   Он видел, что объясняться бесполезно. Он прошел обратно через палату и вошел в небольшой кабинет рядом с кабинетом старшей сестры. Здесь было несколько девушек, которые скатывали бинты и возились с бутылками.
   Она стояла у раковины и мыла руки…
   — Елена, — сказал он.
   Она обернулась.
   — Это я, — сказал он. — Это я.
   Он видел ее внезапно побледневшее лицо, а потом только одни широко раскрытые глаза, и она бросилась к нему, бормоча что-то невнятное. Он схватил ее за руки, когда она хотела коснуться его лица, и увидел, что она плачет, потом почувствовал, что и сам он плачет, — он не мог себе представить, что вот он здесь и слышит ее.
   — Это ты! Ты ранен? Твое лицо…
   И тут он почувствовал ее в своих объятиях, и она рыдала, горько рыдала, страшно рыдала, и у него внутри все оборвалось, и он стал неотъемлемой частью ее плача и нежного запаха, и его плечи тряслись в такт ее рыданиям, и по всему телу разлилось блаженное тепло, и руки его дрожали вместе с ее телом, и голова стала тяжелой… Ибо здесь было все: здесь был и сбитый самолет, и то, как он упал на руки грека, и «инглизи», и Нитралексис, и Деус, и падение, и страсть, и жара, и холод — и все.
   Она подняла голову. Он взглянул на нее зрячими глазами и все почувствовал, ему только нужно было ее лицо, чтобы оно сказало ему.
   — Твое лицо… — сказала она, протягивая руку и касаясь повязок.
   — Не сердись, — сказал он. — Я такой грязный.
   — Идем скорей… твое лицо… Ах, Джон…
   И она снова заплакала.
   — Это ничего, — сказал он. — Ничего, Елена. Все в порядке.
   — Мне сказали, что видели, как ты разбился. Вот что мне сказали.
   — Правильно. Но я уцелел. И остался жив.
   Она смотрела на него не мигая и не отрывая глаз, затем повела его по коридору, в операционную и плакала, когда они шли по коридору, и смотрела на ставшие черными повязки на его лице, а он думал… и чувствовал исходившую от нее теплоту… и не хотел идти с ней в операционную… Он вдруг осознал весь хаос и неразбериху в госпитале, всеобщую суету и беспомощность, неуверенность и совершеннейшую безнадежность, и ему хотелось скорей бежать отсюда…
   — Я в полном порядке. Я в полном порядке, — повторял он, когда они вошли.
   Врач был в операционной и, не говоря ни слова, взялся за ножницы. Наклонившись над столом, Квейль увидел свое отражение в полированном металле медицинского тазика, и его поразили черные тряпки, окутывавшие почти все его лицо, и щетина, пробивавшаяся между повязками, и распухшая губа, и дикий, безумный взгляд, и иссиня-черный цвет кожи, не прикрытой повязками, и пятна, и ссадины, и грязь на лице. И тут он понял, что лицо у него изодрано в клочья, а сам он и его одежда имеют беспорядочный, дикий вид. Врач разрезал повязки, но они не поддавались, так как присохли к лицу. Сестра принесла тазик с водой и окунула его лицо в воду, чтобы растворить запекшуюся кровь. Он почувствовал боль от холодной воды где-то внутри и в ранах, вздрогнул, и, словно падающий легкий снежок, ощутил руку Елены у себя на затылке. Он слышал, как Елена рассказывала о нем врачу и сестре, а ее пальцы в это время шевелились у него на затылке, как пушок чертополоха на ладони… И ему не хотелось двигаться, но сестра подняла его голову, и он почувствовал, как затвердевший парашютный шелк отделяется от его лица, и ощутил бесформенные очертания своих щек и лба.
   — Как ты добрался? Что с тобой было? Мне говорили, что видели, как тебя сбили и самолет упал в расположение итальянцев.
   — Мне повезло. Деревья ослабили толчок при падении; и я не был ранен — вот только лицо. Ты помнишь Нитралексиса — грека, с бородой?
   — Летчика? Да, помню. Его тоже сбили?
   — Нет, он отыскал меня. С ним был крестьянский парень, и мы пошли через Клисуру. Они оба были убиты, когда мы переходили итальянские линии. Не знаю, кто стрелял в нас — греки или итальянцы. Меня подвезли на грузовике, — и вот я здесь.
   — Как просто, — сказала Елена. Никогда еще не казалась она такой нежной, отбросившей всякую строгость. — И это все?
   Она слегка посмеивалась над ним, и ему это нравилось. Он видел, что сестра, смачивая его лицо, смотрит на него и угадывает его мысли о Елене. Она улыбнулась, опять наклонила его голову, ощупала резаную рану у него на макушке, остригла ножницами волосы вокруг и выбрила бритвой.
   — Что они со мной делают? — спросил он Елену.
   — Это хороший врач, — сказала она и обратилась к врачу по-гречески. Врач объяснил ей положение Квейля.
   — Доктор говорит, что ты в прекрасном состоянии, — сказала Елена Квейлю. — Твое лицо все время было на солнце, и это очень хорошо. Он говорит, что ты вполне здоров, но тебе нужен некоторый отдых. На лице будут легкие шрамы, которые со временем сгладятся. Но шрам от пореза под ухом останется.
   Елена опять обратилась к врачу.
   — Теперь нужно наложить шов на макушке. Но раньше тебе придется принять ванну.
   — Черт возьми… с наслаждением. А можно побриться?
   Он хотел потрогать свои щеки, но сестра остановила его. Она подала ему небольшое зеркальце, чтобы он мог посмотреть. Он принял спокойно то, что увидел: бесформенный овал — из-за опухоли и темных кровоподтеков, длинный порез от правого глаза до подбородка и небольшие порезы на лбу и над левым глазом. Шея была сильно сдавлена маской, когда маска съехала с лица, и на ней образовался большой черный кровоподтек. Вид был весьма неприглядный. И Елена видела эту неприглядность, потому что она болезненно морщилась.
   — Красив, а? — сказал Квейль, рассматривая щетину, пробивавшуюся сквозь раны и ссадины. — Можно побриться? — спросил он сестру.
   — Нет, бриться нельзя, — улыбнулась она. — Ванна.
   — Ладно, пусть будет ванна. Найдется тут, во что переодеться, Елена?
   Она кивнула головой и ушла, пристально посмотрев на него. Сестра проводила его в небольшую ванную, которая, очевидно, была предназначена для госпитального персонала, но, судя по запаху, служила и другим целям.
   Он разделся, закутался в белую простыню и ждал, пока сестра носила горячую воду в большом ведре. И тут он почувствовал царившее здесь возбуждение. Воспоминания о проделанном пути и сознание всего происходящего, притупленные на время встречей, снова возвращались к нему, и он снова начал беспокоиться. Он чувствовал спешку.
   Он еще раз почувствовал эту спешку, когда вышел чистым из ванной. Быстрой походкой вошел доктор, усадил его, и его пронизала боль от швов, накладываемых на голову, — здесь не было анестезирующих средств. Ему не нравились эти тугие чистые бинты, которыми перевязывали его голову, и этот холодный непромокаемый шелк, гладко ложившийся на волосы. Он видел обреченность во всем, что делали эти люди. Ничего не было точного. Все делалось кое-как, без внимания, наспех.
   Елена не возвращалась, и он понял, что здесь слишком много работы и она не в состоянии оторваться хоть на минуту из-за спешки. В этом чувствовалась обреченность. Он видел ее, слышал ее запах, и им овладел страх. Как можно скорее надо убраться отсюда, пока это не захватило и его.
   — Мне нужно бы переодеться, — сказал он сестре, когда швы были наложены.
   — У нас ничего нет. Может быть, греческое…
   — Что угодно, — сказал Квейль. — Я хотел бы только мою куртку. Одну и другую.
   — Они грязные…
   — Все равно. Я очень хотел бы. Пожалуйста, — сказал он спокойно, но настойчиво.
   — Не следовало бы, но я принесу, — сказала сестра и ушла.
   Она вернулась с его куртками — летной и обыкновенной синей. Она принесла еще очень плотную гимнастерку цвета хаки и брюки такого же цвета. Он не стал расспрашивать, где она достала брюки, — он знал, что лучше об этом не спрашивать. Пока он одевался, она стояла тут же, и опять он почувствовал, какая здесь лихорадочная спешка, он мог прочесть это в тех взглядах, которые она бросала на него. Он готов был сказать ей какую-нибудь резкость, но знал, что это опасно, а кроме того, тут была Елена.
   — Где Елена Стангу? — спросил он сестру.
   — Сейчас придет, — отвечала та.
   Квейль надел брюки цвета хаки и свою собственную куртку. Он ощупал бумаги во внутреннем кармане. Затем надел летную куртку. Вошла Елена.
   — Пойдем, — сказала она.
   — Куда?
   — Пойдем, я покажу тебе что-то.
   — Мне надо побывать в штабе, — сказал он.
   — Это займет всего минуту, — сказала она.
   Он поднялся за ней по лестнице и вошел в небольшую палату, где стояли четыре койки. Под одеялами на койках обозначались очертания мужских фигур.
   — Смотри, — сказала Елена. Она указала на спящего в конце палаты. Это был Тэп.
   — Тэп! — воскликнул Квейль. Он прошел с Еленой к последней койке, и Елена тронула Тэпа за голову. Тот проснулся. Минуту он с сонным недоумением смотрел широко раскрытыми глазами, потом взгляд его уловил черты лица Квейля, и улыбка растянула его рот до ушей.
   — Джонни! — воскликнул Тэп. — Ах ты, подлец! Вы подумайте только: стоит, как ни в чем не бывало… Господи, ведь мы считали тебя погибшим.
   — А ты что здесь делаешь? — спросил его Квейль.
   — Меня, брат, подстрелили в плечо. Но я все-таки ушел от них.
   Квейль поднял глаза и увидел, что Елена улыбается Тэпу. Он вдруг почувствовал, что ему это с какой-то стороны не нравится.
   — Как ты себя чувствуешь? — спросил Квейль рассеянно, думая совсем о другом. Он смотрел на Елену.
   — Великолепно, — сказал Тэп. — Просто великолепно. Я жду, когда за мной пришлют «Бленхейм» или еще что-нибудь, чтобы забрать меня отсюда.
   — Тогда тебе придется ждать до скончания веков.
   — Они обещали прислать. И ты тоже можешь лететь со мной.
   — Ерунда. Никто не станет тратить на нас «Бленхеймы».
   — Ты уже был в штабе? — спросил Тэп.
   — Еще нет… Сейчас пойду.
   — Ну что вы об этом скажете? — обратился Тэп к Елене и весело улыбнулся ей.
   Елена взяла Квейля под руку.
   — Она уже думала, что ты погиб, Джон.
   — А что вы тут делали вдвоем без меня? — полушутливо спросил Квейль, но в его шутке слышался серьезный вопрос.
   — Ты не поверишь, — сказал Тэп и рассмеялся про себя. Елена молчала. Квейль посмотрел на них обоих, и опять почувствовал, что ему здесь что-то не нравится.
   — Она была совсем убита.
   Тэп явно повторялся.
   — Значит, хорошо, что ты был здесь, — сказал Квейль, но произнес эти слова с улыбкой.
   — Да. А как вы думаете, Елена?
   — Да, — сказала она, ничего не подозревая. — Тэп тоже был в очень плохом состоянии, когда вернулся.
   Квейлю не понравилось, что она называет Тэпа по имени.
   — А все остальные о-кэй? — спросил Квейль.
   — Да. Ты бы посмотрел, как напился Хикки в тот день, когда тебя сбили. Я не видел, но мне рассказывали. Он глотал стакан за стаканом.
   — Не осталось случайно какого-нибудь «Гладиатора» на аэродроме?
   — Нет, что ты. Я бы давно уже улетел отсюда, — сказал Тэп.
   — Ну хорошо, а теперь я пойду узнаю, можно ли выбраться отсюда.
   — Куда ты пойдешь? — спросила Елена.
   — В штаб. Я скоро вернусь — не беспокойся.
   Квейль ушел. Елена осталась с Тэпом. Квейль спустился по лестнице и вышел на улицу. Перед госпиталем была суета.
   Он прошел сквозь эту суету. На улицах были развалины, кучи земли и воронки от бомб, и все это напоминало заброшенный огород.
   Он прошел сквозь все это.
   В том месте, где дорога к штабу огибала скалу, высоким штабелем были сложены деревянные гробы. Несколько гробов было разбито бомбой, оставившей неглубокую воронку на каменистой дороге.
   Предъявив бумаги часовому, который отдал ему честь, Квейль поднялся по ступенькам в пещеру. Здесь было то же самое, что и в госпитале. Даже еще большая сумятица. Квейль прошел в небольшое помещение вроде прихожей, где обычно сидел английский переводчик. Но переводчика не было. Он искал его глазами. К нему подошел какой-то грек и спросил:
   — Что вам угодно?
   — Я хотел бы вызвать по телефону Афины, — сказал Квейль, поглядывая на усталых греков, работавших в этой кутерьме.
   — Вы, собственно, кто такой?
   — Я летчик. Меня сбили над итальянскими позициями недели две назад, и я хочу поговорить по телефону со своим командиром, который находится в Афинах. Как можно это сделать?
   — Минутку. Я доложу полковнику.
   Он вышел и вскоре привел с собой длинноногого офицера с подстриженными усами, выделявшимися на небритом лице, в долгополом, чуть не до пят мундире с высоким стоячим воротником и в щегольской фуражке.
   — Алекс Меллас! — воскликнул Квейль. Он вспомнил, как Меллас встречал эскадрилью в Янине.
   — Ха — инглизи! В хорошую переделку вы попали! Где вы были? Что вы здесь делаете?
   Квейль рассказал Мелласу, как его сбили и как он добрался до Янины.
   — Мне надо связаться с командиром нашей эскадрильи в Афинах. Не можете ли вы оказать мне содействие? — спросил Квейль.
   — Вы опоздали. Связь с Афинами прервана.
   — Почему?
   — Возможно, что немцы заняли уже Триккала. А может быть, парашютисты перерезали провода. Мы не знаем. Мы здесь ничего не знаем.
   — Я должен непременно вернуться в Афины. Поможете вы мне достать автомобиль?
   — Ха! Послушать только этого инглизи. Это все равно что сказать: можете вы мне достать самолет?
   — Неужели дело так плохо?
   — Вы пребываете в блаженном неведении. Пойдемте пройдемся, и я вам кое-что расскажу.
   — Но у вас ведь дела.
   Квейлю не хотелось напрасно тратить время.
   — Какие теперь дела…
   — Тем более мне надо выбраться отсюда поскорее.
   — Ладно, пойдемте.
   Они спустились по ступенькам, и усталый часовой бойко отдал честь Мелласу. Меллас кивнул головой и улыбнулся часовому, и тот улыбнулся в ответ почти дружески.
   Меллас и Квейль шли по улицам разрушенного бомбежкой городка.
   Кое-где им встречались солдаты, бесцельно слонявшиеся по улицам.
   — Видите? — Меллас указал на группу таких солдат.
   — Да. А что с ними?
   — Заблудшие. У нас, знаете, замечательные генералы.
   — А что генералы?
   — Генералы приказали солдатам разойтись по домам. Вы видите — они без винтовок. Им приказали сдать оружие и разойтись. Генералы — наша трагедия. Когда итальянцы вторглись в Грецию, генералы не пожелали воевать. Офицеры прямо говорили солдатам: «Не надо воевать. Метаксас все устроит. Он поладит с итальянцами. Не надо воевать». Но у солдат были винтовки и на худой конец голые руки, и они дрались с итальянцами. Им пришлось все-таки отступать, потому что у них не было боеприпасов. Я в то время был полковником, но так как я ругал наших генералов и офицеров, то меня понизили в чине, разжаловали в капитаны. Говорили, что я занимаюсь только ухаживанием за английскими летчиками. Наш генеральный штаб отъедается в Афинах и ни черта не делает. А у солдат нет боеприпасов, и они отнимают их голыми руками у итальянцев. Ха!.. Все время наше командование делает непоправимые ошибки. За исключением — вы помните того… с бакенбардами? Он настоящий вояка. Его все боятся. Даже Метаксас. Метаксас очень боялся этого генерала. И когда в Грецию вторглись немцы, генерал высказался за то, чтобы дать им отпор. Но остальные были за немцев, потому что они были за Метаксаса и Мениадакаса. И они велели солдатам расходиться по домам. Они говорили, что немцы уже разбили англичан и, значит, будет мир. Солдаты, конечно, ничего не знали. Ну, тут в Афинах испугались. Меня опять произвели в полковники. Но теперь уже поздно, мы разбиты. Вот так мы и воюем. Все наделали генералы. Они — наш главный грех.
   Меллас умолк. Они прошли через весь город и вышли на дорогу, идущую по берегу озера. Квейль спрашивал себя, зачем он гуляет здесь, когда он должен быть уже на пути в Афины. Но он видел, что Мелласу нужно высказаться. И он не хотел обидеть его.
   — А где сейчас немцы? Что делают австралийские войска?
   — Задача им не под силу. Немцев слишком много. Они прут вовсю. Сначала австралийцы заняли линию у Принципе. Но немцы обрушили на них массированные удары с воздуха. Что могли сделать австралийцы? Они отошли за вторую линию у Металены, и сейчас там идут бои. Австралийцы уже отступают. Мы узнали об этом вчера, когда говорили с Афинами. Скоро немцы будут в Триккала — это между Яниной и Афинами. И тогда мы здесь окажемся между двух огней. Когда они займут Триккала, нам будет отрезано отступление на Афины. А они уже близко.