Олдридж Джеймс. Дело чести

   — Я Квейль, — сказал он.
   — Да ну? — ответил Манн. — Здорово! Ваше лицо…
   — Да, — ответил Квейль. — Оно пришло в порядок.
   Они подошли к его столику. Все трое стояли. Квейль пожал обоим руки.
   — Вы знакомы с Мильтоном Уоллом? — спросил Манн.
   — Да, — ответил Квейль. — Мы встречались в Янине.
   — Он приятель Лоусона, — объяснил Уолл Манну.
   — А вы знаете Лоусона? — спросил Манна Квейль.
   — Конечно, — ответил Манн.
   Квейль не стал останавливаться на этом, хотя это было для него новостью.
   — Вы будете есть? — спросил он.
   — Обязательно, — ответил Манн. — Разрешите сесть за ваш столик?
   Квейль ответил, что очень рад. Они взяли стулья, уселись и вслед за Квейлем заказали еду. Квейлю хотелось спросить Манна, не откладывая, не видел ли он Елену, но он не решался.
   — Где вы познакомились с Лоусоном? — спросил его Манн.
   — В Греции. А вы были в Греции?
   — Нет, не был. Я был в Испании во время гражданской войны. Там я с ним и познакомился.
   — Вы были в Интернациональной бригаде? — спросил Квейль.
   Теперь ему все стало ясно.
   — Да.
   — А когда вступили в армию?
   — С самого начала. Повидал виды.
   — Побродили по свету, — сказал Квейль.
   Манн только кивнул.
   — Я хотел спросить вас о своей жене, — начал Квейль. — Она находилась в женском лагере, где-то возле штаба. Не знаете ли вы, что с ними случилось.
   Манн отрицательно покачал головой.
   — Нет, — сказал он. — Знаю, что был лагерь, но, кажется, они все там остались.
   Квейль опустил голову. Они замолчали. Официант принес салат и чай для Квейля. Квейль налил Манну. Уолл отказался от чая и заказал себе кофе.
   — Как вы выбрались оттуда? — спросил Манн закусывая.
   — Мне было приказано угнать самолет. Немцы захватили аэродром в тот самый момент, когда я отрывался.
   — Вот была неразбериха, — сказал Манн.
   Он говорил быстро, короткими, уверенно звучавшими фразами. При этом он наклонялся вперед, и даже в этом движении чувствовалась сила.
   — Знаете, — продолжал он, — если бы они нас там оставили, немцы ни за что бы не захватили аэродром.
   — После вашего ухода началось черт знает что, — подтвердил Квейль.
   — Там нужны были пулеметы, — продолжал Манн. — Как только мы ушли, вопрос был решен. Черт возьми, ну подумайте: как могли необученные люди удержать именно то, на чем немцы сосредоточили все свои усилия? Если бы меня надо было убеждать, один этот случай вполне убедил бы меня.
   — В чем? — спросил Уолл.
   — В том, что нами руководят бездарные люди.
   — Вечная история, — сказал Уолл. — Вспомните Испанию. Разве там было не так?
   — В Испании бездарности были в том же роде, что и у нас, в английской армии. Но все-таки Испания — другое дело. Там хоть знали, чего хотят.
   — Военный дух… — начал Уолл.
   Квейль понял, что Уолл просто раззадоривает Манна, но разговор задевал его за живое. Особенно то, что говорил Манн.
   — По-вашему, почему мы потеряли Крит? — спросил он Манна.
   — Дело не в Крите, — ответил Манн. — Крит только отдельный яркий пример.
   — Пример чего?
   — Того, что мы деремся, а командование проваливает.
   — Войну?
   — Да.
   — У нас не хватает снаряжения, — заметил Уолл.
   Манн покачал головой:
   — Нам прислали достаточно снаряжения, чтобы дать отпор немцам. Не хватало только пулеметов. Так что же сделали наши? Они отправили пулеметы на одном пароходе, а боеприпасы, ленты на другом. Один из этих пароходов был потоплен, и у нас оказались боеприпасы без пулеметов.
   — Чья же тут вина? — не унимался Уолл. — Это одна из случайностей войны.
   — Тут случайность ни при чем. Посмотрите, кто сидит в генеральном штабе. Чтобы быть хорошим офицером генерального штаба, достаточно быть хорошим конторщиком. У хорошего конторщика торгового флота хватило бы сообразительности не посылать эти материалы врозь. Но все конторщики дерутся в рядах армии, а люди, ни разу в жизни не производившие никаких расчетов, сидят в штабе.
   И Манн снова покачал головой.
   — Что же дальше? — сказал Уолл.
   Квейль настороженно отнесся к вспышке Манна. Но он все же чувствовал, что Манн говорит искренно и как раз то, что он хотел слышать.
   — Боюсь, что то же самое повторится и здесь, — сказал он.
   Манн ответил энергичным кивком и прихлебнул чаю.
   — Так будет все время… — Он запнулся, потом продолжал: — Пока все они не получат по затылку или в Англии чего-нибудь не произойдет.
   — А что произойдет в Англии? — спросил Квейль. В душе он был согласен с Манном.
   — Мало ли что. Но на это, конечно, потребуется время. После Дюнкерка англичане начали чесать у себя в затылке. Сейчас они, правда, немного поуспокоились. Но будет еще всякое. Только бы дожить до этого времени. А вся эта компания полетит к чертям.
   Вот оно. Вот оно. В словах Манна Квейль узнал свои собственные мысли. Но картине все еще не хватало полноты и законченности.
   — Вы имеете в виду революцию? — спросил Уолл. Он опять поддразнивал Манна.
   — Я знаю только, что надо дожить до того времени, когда эта компания полетит к чертям, и тогда у нас дело пойдет на лад.
   — Пустые мечты, — возразил Уолл. — Мы ждали этого и в Испании.
   — Знаю, — ответил Манн. — Но у нас дело зашло слишком далеко. Подождите, пока дойдет до точки. Тогда можно будет кое-что сделать. А до тех пор будет продолжаться прежняя канитель. Мы даже не знаем как следует, что мы отстаиваем и за что деремся. Лишь бы дожить до того момента, когда начнется. Вся беда в том, что пока до этого дойдет, много нужных людей погибнет.
   Уолл с сомнением покачал головой, но Квейль понял Манна. Ему еще не все было ясно, но он знал, что это и есть желанное подтверждение его собственных мыслей. У него это было только не так ясно и отчетливо, как у Манна; впрочем, и в самом Манне, и в мыслях его было много такого, чего Квейль не понимал. Ему хотелось услышать от него больше.
   — Я завидую вашему летному опыту, — сказал ему Манн.
   — Почему? — Квейль пристально взглянул на раскрасневшееся, возбужденное лицо Манна.
   — Потому что авиации предстоит сыграть огромную роль.
   Квейль кивнул. Это было выше его понимания, но сила, сквозившая в каждом слове Манна и в его манере решительно наклоняться вперед, покоряла его. Вдруг он вспомнил, что в час ему надо быть в штабе. Он поглядел на часы. В его распоряжении оставалось десять минут. Он расплатился и встал.
   — В час мне нужно быть в штабе, — объяснил он.
   — Вы там работаете? — спросил Уолл.
   — Нет. Меня, кажется, хотят направить в эскадрилью. Послушайте, — обратился он к Манну. — Мне хотелось бы еще повидать вас. Как это сделать?
   — Я часто бываю здесь, — ответил Манн. — Сейчас я в Маади. Не позавтракать ли нам с вами в среду?
   — Отлично. Встретимся здесь. Всех благ.
   Квейль простился с обоими и пошел искать такси.
   Он продолжал раздумывать над словами Манна, в которых нашел подтверждение своих мыслей. Вот кто разбирается в происходящем. Вот какие следуют выводы. Только дожить до того момента, когда начнется! Что начнется? Мне еще не совсем понятно, но я пойму. Дожить до того, как начнется. Еще раз выспрошу Манна как следует. Только бы дожить до того, как начнется.

40

   Квейлю не удалось встретиться с Манном в среду. Он получил назначение в одну из эскадрилий, действующих в пустыне. И на другой день должен был лететь. Это его не очень огорчало, потому что теперь ему многое стало ясным, а это было для него очень важно. В его ушах все еще звучали слова Манна о том, что надо дожить до лучших времен. Уцелеть на этом этапе и дождаться нового. Но эта мысль — только начало. И Квейлю ничего не оставалось, как самому додумать ее до конца, либо ждать, когда удастся поближе познакомиться с Манном и с его взглядами. Он все время тосковал о Елене. Теперь он мог бы рассказать ей многое, о чем они не сумели говорить на Крите, о чем он пробовал говорить — и не мог. Теперь он жаждал этого.
   В тот же вечер он выехал поездом в Александрию. Он спал в купе, скорчившись на гладком кожаном сиденье, а поезд вихрем несся по пустыне, наполняя громом деревни. Временами Квейль просыпался, как от толчка, когда промелькнувшая за окном стена отражала эхом грохот колес. В такие мгновения он вскакивал на сиденье, охваченный тревогой, — это давали себя знать нервы после пережитых бомбежек. Один раз ему приснился странный сон, будто он мчится вниз по скалам, все время оглядываясь, бежит ли за ним Деус с револьвером в руке; и иногда он видел позади Деуса: тот стрелял в него и смеялся. Когда в окно проник красный луч поднявшегося над горизонтом солнца, он сел, натянул сапоги и стал ждать станции, на которой ему предстояло сделать пересадку, чтобы углубиться в пустыню.
   Уже близилось к полудню, когда поезд подошел к узловой станции близ Александрии, и Квейль выкинул свой чемодан в окно, на высушенную солнцем пыльную платформу. Ему понравился открытый характер местности; это было уже начало пустыни; солнце освещало сухой песок. Его глаз отметил бодрящую картину движения и деятельности и подтянутый вид людей, ожидающих отправки на фронт. Он всматривался в них, проходя мимо. Очевидно, они ни разу не были в деле, и среди них царило сдержанное веселье. Поезда на фронт еще не было, и Квейль в ожидании уселся на свой чемодан. Поезд, с которым он приехал, ушел в Александрию. Квейль стал разглядывать небольшую группу поблизости. Видимо, это были офицеры из скопившихся на станции эшелонов: полковник, три майора и элегантный молодой капитан. У каждого на запястье, на кожаном ремешке, висела длинная белая хлопушка для мух. На полковнике и молодом капитане были франтовские замшевые башмаки, элегантные диагоналевые трусы и куртки с короткими рукавами. У полковника на воротнике были красные нашивки — отличительный знак штабного офицера. Офицеры вели между собой церемонную беседу, и Квейль задавал себе вопрос, за каким чертом они едут по железной дороге, а не в штабной машине. И невольно он почувствовал к ним ту же презрительную антипатию, которую внушали ему подобные молодчики в Каире.
   Вдруг он услышал шум на противоположной платформе и увидел кучку каких-то солдат в темно-коричневой форме; громко разговаривая и смеясь, они протискивались через узкий турникет на платформу, пока не заполнили ее своими сухопарыми фигурами. Они были одеты в грубошерстную солдатскую форму греческой армии, и на голове у них были смешные бескозырки или запачканные стальные шлемы. Большинство было небрито, в измятых, грязных мундирах и плохих, стоптанных башмаках. У некоторых на плечи было накинуто одеяло, другие небрежно держали в руках котелок, у третьих висела на шее запасная пара ботинок. Они производили впечатление толпы оборванцев, и Квейль догадался, что они принадлежат к числу тех немногих греков, которым удалось бежать из Греции или с Крита.
   Он глядел на них с симпатией, радуясь, что они идут как попало, нестройной толпой, представляя резкий контраст с окружающими их аккуратными, легко одетыми английскими частями. Греки понравились Квейлю. Их грязные, небритые физиономии были обращены в его сторону; они с любопытством рассматривали отделенное от них рельсовыми путями скопление подтянутых английских солдат. Они стали что-то кричать англичанам, но те не обращали на них внимания. Квейль услышал, как один из майоров сказал:
   — Ну и сброд…
   Капитан куда-то ушел. Оба майора и полковник стояли и смотрели на греков.
   — Кто это? — спросил полковник.
   — Греки или что-то в этом роде, — ответил тот из майоров, который был пониже ростом.
   — Порядочная рвань.
   — Совершенно верно.
   — Где же их офицеры? — продолжал полковник. — Это похоже на какую-то орду.
   — Офицеры у них, должно быть, наши, — извиняющимся тоном пробормотал высокий майор.
   Квейль вскочил, сжав кулаки в карманах. Он вспомнил тот день, когда греков вели на расстрел за убийство своих офицеров. Ему захотелось рассказать об этом полковнику и майорам, напугать их и предупредить: «Лучше убирайтесь подобру-поздорову. Это дикая орда, которая перебила своих офицеров за то, что те плохо воевали».
   В это время вернулся капитан. Он обратил внимание на Квейля, который стоял, держа руки в карманах. Он остановился и выразительно произнес:
   — Странный народ.
   Квейль поглядел на него и промолчал. Капитан заметил на куртке Квейля ленточку креста за летные боевые заслуги и тотчас почувствовал себя человеком второго сорта.
   — Возвращаетесь на фронт? — спросил он Квейля.
   Квейль, щурясь, продолжал смотреть на греков. Он рассеянно кивнул, не произнося ни слова. В какую-то долю секунды капитан уловил отношение Квейля к нему, смущенно повернулся и пошел к полковнику и майорам.
   Квейль перевел взгляд на рельсы. В этот момент с противоположной платформы раздался возглас:
   — Ола! Ола! Это вы?
   Квейль поглядел в ту сторону, но увидел только толпу улыбающихся небритых людей, в шутку дерущихся и потешающихся над тщетными усилиями одного из них зашнуровать свои стоптанные ботинки.
   Возглас повторился:
   — Ола! Инглизи! Это вы? Да?
   Квейль наконец увидел, кто кричит. Это был коренастый человек средних лет, грязный и небритый; он радостно улыбался Квейлю и махал ему бескозыркой. Квейль стал рыться в памяти, стараясь вспомнить, кто это может быть. Он неуверенно улыбнулся при виде этой помятой фигуры.
   — Эй, инглизи! — кричал грек.
   Он спрыгнул с платформы на рельсы, побежал по ним, спотыкаясь, и взобрался к Квейлю:
   — Это я. Забыли? Да?
   — Георгиос! — сразу вспомнил Квейль.
   Это был австралийский грек из Ларисы, который пел тогда вместе с Вэйном.
   — Как поживаете? — воскликнул Квейль.
   Они принялись энергично трясти друг другу руки.
   — Превосходно, превосходно, — ответил Георгиос.
   Квейль улыбался. Ему было приятно, что грек узнал его. Он заметил, что полковник, майоры и капитан пристально смотрят, как он, смеясь, жмет Георгиосу руку. Квейлю вдруг стало весело.
   — Вы теперь в греческой армии? — спросил он.
   Георгиос кивнул, не переставая улыбаться:
   — Я вступил в нее, когда немцы напали на нас.
   — Но ведь вы австралийский гражданин? — заметил Квейль.
   — Не все ли равно? А вы хорошо выглядите.
   — Что вы здесь делаете?
   — Приехали воевать дальше. Может быть, нас включат в английскую армию. У англичан хорошее обмундирование. А как кормят! Мы эвакуировались на Кипр. И были все время там.
   Квейль засмеялся при виде жеста, с каким Георгиос произнес слово «кормят»: грек показал, как разбухает живот от еды, и, если не слышать его слов, этот жест мог показаться циничным. Как раз в этот момент по ступенькам поднялся английский офицер, явившийся с противоположной платформы. Он направился к полковнику, но, увидев беседующего с Квейлем Георгиоса, остановился. Ткнув его в плечо рукояткой своей хлопушки, он спросил:
   — Что вы здесь делаете?
   Изумленный неожиданным прикосновением, Георгиос резко обернулся. Он поглядел на офицера в упор, не поняв сразу, в чем дело.
   — Вы из той части. Ступайте к себе, — сказал офицер.
   Квейль окинул его взглядом. Георгиос переступил с ноги на ногу и непринужденно, с достоинством выпрямился.
   — Оставьте его. Он никому не мешает, — сказал Квейль офицеру.
   — Ему здесь нечего делать. С ними трудней, чем со стадом козлят.
   — Я пришел поговорить с приятелем, — спокойно произнес Георгиос.
   — Он вам не мешает? — спросил офицер Квейля.
   — Мы с ним старые друзья, — ответил Квейль, все более раздражаясь.
   Офицер растерялся. Он не знал, как к этому отнестись. Пристально взглянув на Квейля, он круто повернулся и пошел к полковнику.
   — Мне очень неприятно, что так вышло, — обратился Квейль к Георгиосу. Он чувствовал потребность попросить у него извинения за эту грубость.
   — Ничего, — ответил тот с улыбкой.
   — Это один из ваших офицеров? — спросил Квейль.
   — Да. Он привез нас с Кипра.
   — Неприятный человек.
   Георгиос пожал плечами.
   — Они везде одинаковы. Другого мы от них и не ждем. — И, вспомнив, что Квейль тоже офицер, прибавил: — Прошу извинения.
   — Ничего. Я о них такого же мнения.
   — Пойду к себе, — сказал Георгиос. — Он прав. Мы очень недисциплинированны. Только он не умеет себя вести. Да нам-то все равно; лишь бы он не мешал нам, когда дело дойдет до боя. Ну, пойду.
   — Куда вас везут?
   — Не знаю. И никто, кажется, не знает. Позвольте-ка, я запишу вам свое полное имя.
   Он вынул грязный огрызок карандаша и стал искать бумагу. Нашел обрывок газеты, тщательно вывел на нем латинскими буквами свое имя и фамилию и добавил: «Греческая армия». Потом передал карандаш и бумагу Квейлю. Тот тоже написал свою фамилию и номер и отдал Георгиосу:
   — Может быть, еще встретимся до конца войны.
   Георгиос протянул Квейлю руку и улыбнулся. Квейль чувствовал к нему такую же симпатию, как к Нитралексису, Мелласу, большому греку и маленькому греку. Его радовал здравый смысл этого уже немолодого человека, и это отодвинуло на задний план раздражение, вызванное глупостью и бесцеремонностью английского офицера и его коллег, которые стоят там и бессмысленно хохочут. Он понял, что именно благодаря здравому смыслу Георгиоса и остальных он опять может делать свое прежнее дело. Мысль о них поможет ему справиться с чувством безнадежности, которое он испытывал, когда с отвращением думал о сидящих наверху бездарностях.
   Квейль и Георгиос обменялись крепким рукопожатием. В это время подошел с пыхтеньем поезд, в котором должен был ехать Квейль, и на прощанье им пришлось кричать, чтобы слышать друг друга.
   — Я страшно рад, что встретил вас, — крикнул Георгиос.
   — Я тоже, — ответил Квейль.
   Они еще раз протянули друг другу руки.
   — Всего, Георгиос!
   — Всего…
   Георгиос взглянул на газетный обрывок, где Квейль записал свое имя, и прибавил:
   — Всего, Джон!
   И ласково улыбнулся.
   Квейль посмотрел вслед пробирающемуся через пути Георгиосу, потом поднял свой тяжелый чемодан и пошел садиться. Вагон быстро наполнялся. Квейль еще раз почувствовал раздражение, когда увидел за окном полковника и трех майоров, за которыми пятеро солдат тащили объемистый багаж. Они заняли два специально для них оставленных купе. До Квейля донесся деланный смех молодого капитана, заглушенный резким свистком паровоза и грохотом тронувшегося поезда, который повез их в пустыню.

41

   В то время как поезд медленно тащился среди песков, Квейль с удовольствием вспоминал о встрече с Георгиосом. Он снова ярко представил себе большого грека, похожего на Христа, и маленького грека. Он чувствовал, что теперь снова может летать, хотя самое главное — это дожить до лучших времен. Он старался разобраться в том, что говорил Манн. Понял, как нелогично было с его стороны поддаваться внезапному чувству неприязни к офицерам на станции. Ему неожиданно пришло на ум, что, может быть, некоторые из них или даже все они думают, как он. Но дело не в том, что они офицеры. Дело в том, что стоит за ними, и, даже допуская, что они чувствуют то же самое, что и он, он вынужден относиться к ним отрицательно.
   Он ни на минуту не причислял себя к той же категории. Острое ощущение различия между ним самим и бездарностями наверху, и наряду с этим — воодушевление и здравый смысл, составлявшие в его глазах характерную черту Георгиоса, большого грека и других, ушедших в горы, неразрывно связывались для него с теми чувствами, которые вызывали в нем бессмысленное поведение людей, устроившихся в соседнем купе. И он опять подумал о Елене. Он ни на минуту не сомневался, что она жива, и постоянно спрашивал себя, что она стала бы делать на его месте.
   В Мерса-Матру его ждала машина. Он кинул свой чемодан в кузов, а шофер положил туда тяжелый постельный тюк и крытую зеленой холстиной складную кровать. Это были новые вещи, ему выдали их в Каире. Машина пошла вдоль берега, по асфальтированной дороге, потом поднялась по откосу и повернула на юг, к Бир-Кенайе. Наконец она остановилась перед квадратным деревянным строением. Шофер сказал, что это оперативная часть, что там находится командир эскадрильи и что он, шофер, отвезет вещи Квейля в палатку. При этом он указал на одну из палаток на другом конце площадки. На площадке стояло десятка полтора «Харрикейнов» и небольшая автоцистерна.
   Квейль вошел в помещение. Там сидели несколько писарей и офицер с тремя нашивками на рукаве и орденской ленточкой на рубашке, что заставило Квейля улыбнуться.
   — Я Квейль, — сказал он и вручил командиру эскадрильи приказ о своем назначении.
   — Хэлло, Квейль, — ответил командир, протягивая руку. — Моя фамилия Скотт, — прибавил он.
   — Очень рад, — сухо сказал Квейль.
   Командир встал и развернул бумагу. Потом положил ее в одну из проволочных корзинок и вышел из-за своего некрашеного стола.
   — Я отведу вас в столовую. Наши почти все сейчас там, — сказал он.
   Пока они шли к другому деревянному строению, выкрашенному под ржавый цвет пустыни, Скотт расспрашивал Квейля о Крите, и Квейль односложно отвечал ему. Они вошли в квадратное помещение, пол которого был покрыт линолеумом, и девять или десять летчиков, сидевших за газетой или стоявших у некрашеной стойки, подняли на них глаза.
   Командир официально познакомил Квейля по очереди с каждым из них, назвав по фамилиям, которые Квейль тут же забыл, так как это было вроде первого посещения школы. Они столпились вокруг него возле стойки и стали спрашивать, что он будет пить. Квейлю ничего не оставалось, как назвать виски с содовой, и прислуживавший за стойкой солдат тотчас же налил ему. Все выпили за здоровье Квейля, и он ответил тем же, выпив один за здоровье всех.
   Он пробыл в столовой около часа, потом пошел в палатку распаковывать свой багаж. Он раскладывал вещи по местам, когда кто-то отдернул занавеску у входа и вошел в палатку. Было уже темно, и Квейль не мог разобрать, кто это.
   — Квейль? — произнес чей-то голос.
   — Да.
   — Джон. Это я, Горелль.
   Это был юный Горелль, которого тогда ранили в Ларисе. После излечения его откомандировали в Египет.
   — Горелль? Здравствуй. Ты в этой эскадрилье?
   — Да. Я так и думал, что это ты.
   Они пожали друг другу руки.
   Квейль пошарил вокруг и зажег фонарь. Он увидел открытое маловыразительное лицо и белесые волосы.
   — Как твоя шея? — спросил он юношу.
   Горелль провел пальцем по небольшому шраму и слегка повернул голову, чтобы показать Квейлю.
   — Теперь прошло, — ответил он. — Какое несчастье с Хикки, Тэпом и остальными.
   — Да.
   — Ты знаешь, что Финн так и не добрался до Крита?
   — Нет, не знаю.
   — Да. Я спрашивал про него. Он так туда и не прибыл.
   — А что Соут?
   Это был третий, оставшийся в живых из восьмидесятой эскадрильи.
   — Ты назначен на его место. Он погиб неделю тому назад, — ответил Горелль.
   Квейль покачал головой и сел на походную кровать. Но она стала прогибаться, и ему пришлось снова встать. Он не знал, о чем говорить с Гореллем. Он умел разговаривать с ним только в компании, когда не надо было взвешивать свои слова, как приходилось делать сейчас. Ведь они стали чужими людьми.
   — Я слышал, ты получил крест, — сказал Горелль.
   — Да, — ответил Квейль, поглаживая небритый подбородок.
   — Это хорошо. И другие тоже получили.
   Они поговорили о Хикки, Тэпе и остальных. Потом Горелль сказал, что пора идти в столовую обедать, так как уже поздно и становится темно. Квейль ответил, что он хочет сперва умыться. Горелль ушел, а Квейль налил воды из бидона в растянутый на треножнике брезентовый таз, открыл защитного цвета сумку с принадлежностями для умывания, умылся, не снимая рубашки, и причесался. Потом вышел на погруженную во мрак площадку и направился к столовой. В темноте он не сразу нашел ее. Там уже все сидели за столом. Он сел на пустой стул возле Скотта, и тот познакомил его с летчиками, которых прошлый раз не было в столовой.
   После обеда командир посоветовал летчикам пораньше лечь, так как утром предстоит патрулирование. Он поглядел на Квейля.
   — Хотите лететь? — спросил он.
   — Конечно, — ответил Квейль. Не все ли равно: днем раньше, днем позже?
   — Вас разбудят, — сказал Скотт. — Спокойной ночи.
   — Спокойной ночи, — послышалось в ответ со всех сторон.
   — Я, пожалуй, последую его примеру, — сказал Квейль.
   И прибавил, что устал и что если остальные не возражают… Так как никто не возражал, он пожелал всем спокойной ночи, пошел в палатку и улегся спать.

 

 
   Капрал разбудил его в четыре часа утра. Квейль встал в холодном предрассветном сумраке и зажег лампу. Торопливо побрился, морщась от холодной воды, надел старые трусики, защитного цвета рубашку и новые сапоги на бараньем меху. Ежась от холода и засунув руки в карманы, он зашагал по аэродрому. Еще не вставшее солнце уже выслало вперед свои лучи, и Квейль, входя в здание столовой, услыхал работу моторов: это «Харрикейны» выползали на солнышко.
   В столовой он увидел Горелля и еще четырех летчиков. Они запросто приветствовали Квейля. Он сел, съел яичницу с ветчиной и выпил чаю. Потом все вместе встали и отправились в оперативную часть. Там они нашли Скотта; он был в шинели, накинутой поверх пижамы. Скотт приказал им лететь на Мерса-Матру, патрулировать час на высоте шестнадцати тысяч футов над определенным районом и затем возвращаться. Они вышли, надевая на ходу шлемы. Квейлю показали его самолет. Он взял в оперативной части сумку с парашютом и пошел по освещенному утренней зарей аэродрому к «Харрикейнам».