Олдридж Джеймс. Дело чести

   — Пропал пилот, — сказал Брюер, и все рассмеялись, вспомнив Нитралексиса.
   — Он сумасшедший, — сказал Тэп.
   Квейль сказал:
   — Чем больше я вижу греков, тем больше убеждаюсь, что они выиграют войну, потому что все они сумасшедшие.
   — Какие шансы могут быть у итальянцев при встрече с ним? — спросил Ричардсон.
   — Тысяча против одного, — ответил Тэп. — Что он будет делать, если на него налетит целый полк «42»?
   — А ему наплевать, — сказал Ричардсон.
   — Не очень-то! Прямо скажу, если он вернется благополучно в такую погоду в этой корзине, тогда я поверю в чудеса.
   — Куда к черту девались эти греки с горючим? — начал раздражаться Хикки.
   Им пришлось еще долго ждать, пока подъехал грузовик с кучкой веселых греческих авиатехников, восседавших на его бортах, свесив ноги вниз. Меллас еще не появлялся, и Хикки крикнул сердясь: «Пошевеливайтесь, вы! Пошевеливайтесь! Живее!» Херси не отходил от грузовика, пока шла заправка, но это «нисколько не подгоняло греков. Они больше думали о бочках и бидонах, которые они опорожняли, — в каждом бидоне они оставляли немного бензина для себя.
   К концу заправки туман сгустился еще больше, видимость стала еще хуже.
   — Черт возьми, хоть бы прислали метеорологическую сводку! — продолжал сердиться Хикки. — Нельзя же вслепую сниматься с аэродрома в такую мерзкую погоду!
   — Ничего, — сказал Тэп, — мы полетим за этим сумасшедшим греком, — интересно посмотреть, что с ним будет.
   — Нет, на сегодня придется отставить. Проклятые греки! Где они, черт их побери, валандались столько времени?
   Тэп в шутку стал доказывать Хикки, что непременно надо лететь, но был доволен не меньше остальных, когда Хикки заявил, что полет отменяется. Нельзя летать в такую погоду. Они уселись в автобус и поехали обратно в гостиницу.

8

   Квейль тотчас же отправился в госпиталь и сказал девушке, сидевшей за столом, что ему надо видеть старшую сестру. Девушка покачала головой, и Квейль догадался, что сестра занята. Он уже собрался уходить, как вдруг его кто-то окликнул. Он обернулся. Это была Елена.
   — Хэлло, — сказал он. — Вы приехали.
   — Хэлло, — сказала она. — Вот и вы.
   Квейлю сразу стало тепло, когда они крепко пожали друг другу руки.
   — Значит, добрались? — сказал он.
   — Это вы спрашивали обо мне у старшей сестры? Да, я добралась сюда благополучно.
   — Я заходил узнать о вас. И побеседовал со старшей сестрой. — Квейль радостно улыбался, глядя на Елену, — она казалась такой серьезной.
   — Вы напрасно обращались к старшей сестре.
   — Почему? Она теперь мой лучший друг. Мы сейчас вместе пойдем к ней.
   — Что вы ей говорили?
   — Ничего.
   Он взял ее под руку и повел.
   — Она расспрашивала меня об отце, — сказала Елена серьезным тоном.
   — Я только сказал, что ваш отец интересуется политикой.
   — Это неосторожно.
   — Сестра — хорошая женщина, — сказал Квейль.
   — Как вы могли так скоро узнать ее? Не надо говорить о таких вещах.
   — Ладно, пойдем к ней. Она плохого не сделает.
   Квейль постучал в дверь старшей сестры. Она крикнула: «Эмброс!» — и они вошли. Сестра подняла глаза от стола, заваленного большими белыми карточками.
   — Хэлло, сестра! — сказал Квейль, обращаясь к ней. — Я пришел к вам не один…
   — А, мой инглизи!
   — Это Елена Стангу, — пояснил Квейль, указывая на Елену.
   Елена быстро сказала что-то по-гречески, и сестра кивнула головой.
   — Простите, — обратилась Елена к Квейлю. — Я извинялась перед старшей сестрой.
   — Она прекрасная девушка, — заметила сестра. — Она извинялась за вас.
   — Благодарю. Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым.
   — Что думает мисс Стангу?
   — Я ее не спрашивал, — сказал Квейль.
   Елена в недоумении смотрела на них, — она не знала, о чем идет речь.
   — Вы превосходная пара. Она настоящая гречанка по внешности. Что-то турецкое и очень смуглая, — вы совсем блондин по сравнению с ней.
   — Сестра думает, что мы должны пожениться, — сказал Квейль Елене. Он видел ее смущение, но чувствовал, что этот легкий разговор может приблизить его к ней больше, чем все, что он мог бы сказать ей.
   — Мы слишком заняты, — ответила Елена. Она улыбнулась, чтобы скрыть смущение.
   Сестра рассмеялась и предложила:
   — Идите погуляйте по нашим грязным улицам.
   — Я еще не кончила работы, — сказала Елена по-английски, обращаясь к сестре.
   — Ничего. Я устрою, — ответила сестра тоже по-английски. Потом она добавила что-то по-гречески. Елена возразила, но сестра опять что-то быстро сказала, и Елена коснулась руки Квейля.
   — До свидания, — сказал Квейль сестре. — Я постараюсь присмотреть за ней.
   — Она присмотрит за вами, инглизи. Будьте уверены. До свидания.
   — До свидания, — повторил Квейль. Идя молча по коридору, он слышал, как сестра тихо смеялась.
   Туман и мрак окутывали улицы, и коричневая грязь под ногами приобретала зловещий вид. Улицы не были освещены по случаю затемнения. Елена и Квейль проходили мимо низких глиняных домишек и незастроенных участков, сливавшихся с полями. Густые ветви деревьев свисали над глиняными стенами.
   Медленно шли они по дороге. Она взяла его под руку, — впервые она сделала это так легко и непринужденно, — однако продолжала молчать.
   — Как вы сюда добрались? — спросил Квейль, чтобы нарушить молчание.
   — С Лоусоном. Он ехал в своем автомобиле на фронт.
   — Понимаю.
   Она быстро взглянула на него:
   — Что вы понимаете?
   — Ничего.
   Он чувствовал ревность и хмурился.
   — Вы слишком серьезно ко всему относитесь.
   — Надеюсь, вы тоже.
   — Я отношусь серьезно только к тому, что этого заслуживает, — сказала она. — Но не к таким вещам.
   — А разве это не важные вещи? — сказал он, притянул ее к себе и поцеловал страстно и грубо.
   — Если кто-нибудь увидит, нас посадят в тюрьму.
   — Господи! Что за народ!
   — Мы народ не плохой. Но наши фашисты — другое дело. Пожалуйста, будем осторожны.
   — Простите.
   — Опять насупился… Будьте же благоразумны.
   Квейль знал, что она права. Он понимал, что не следует начинать ничего серьезного, если это не надолго. Он скоро уедет отсюда. Никто не думает, что война затянется. Греки одерживают верх. Они прогнали всех итальянцев до последнего из пределов Греции и проникли далеко в Албанию. И вообще все может случиться, особенно если принять во внимание, что эскадрилья должна вести борьбу с бомбардировщиками. Он знал, что Елена права, но ее правота мешала ему, и он не хотел признавать ее.
   — Ладно, — сказал он, — если быть благоразумным, то я знаю, что надо сделать.
   Она наклонилась к нему и коснулась губами его небритой щеки.
   Квейль повел ее в ресторан, где сидели летчики. Когда они вошли, летчики стали перебрасываться шуточками по его адресу. Рано или поздно придется их познакомить с Еленой, думал Квейль, так пусть лучше сейчас. Он спокойно взял ее под руку и подошел с ней к столу. Хикки встал первый и пристально взглянул на Елену, обратив внимание на ее бледно-желтый халат. Остальные встали вслед за ним, это бросилось в глаза всем, сидевшим в ресторане, и Елена почувствовала себя неловко. На лицах летчиков Квейль читал удивление.
   — Елена, это наша эскадрилья, — сказал Квейль. — Это Хикки, командир. А это Елена Стангу, — сказал он, обращаясь к Хикки.
   Хикки улыбнулся и протянул руку. Елена, привыкшая ограничиваться по-гречески одним поклоном, немного опоздала и не сразу протянула руку. Она рассмеялась над своей оплошностью, и это понравилось Хикки.
   Потом Квейль представил ей Тэпа, Херси, Ричардсона, Брюера, Констэнса, Стюарта, который щелкнул каблуками и отвесил поклон, и Финна, который сказал: «Ты нам преподносишь сюрприз, Квейль», — вызвав улыбку на лице Елены. Кто-то подал ей стул, все сели, и наступило молчание.
   — Вы говорите по-английски? — нерешительно спросил Тэп.
   — Не очень правильно. У меня нелады с грамматикой, — ответила Елена. Тэп с удивлением посмотрел на Квейля.
   — Вы медицинская сестра? — спросил Брюер.
   — Да. Я работаю здесь на пункте первой помощи, Видите буквы на моем халате?
   Квейль предоставил им самим знакомиться с Еленой. Он знал, что она найдет с ними общий язык. Не к чему было объяснять им, кто и что она.
   Квейль с помощью Елены заказал официанту обед. Елена тоже спросила что-то для себя. Он догадывался, что это всего лишь кофе, так как она попала как бы на смотрины, а при таких обстоятельствах мудрено чувствовать аппетит.
   — Вы живете здесь? — спросил почтительно Хикки.
   — Нет. Я приехала сюда только вчера вечером. Я живу в Афинах.
   — Хикки… не думаешь ли ты, что мисс Стангу надо прикомандировать к нашей эскадрилье? — сказал Тэп.
   Квейль ждал чего-нибудь подобного и знал, что Елене это не понравится.
   — Да, — сказал Хикки спокойным голосом. Квейлю это совсем не понравилось.
   — Мисс Стангу, не желали бы вы поступить к нам в эскадрилью? — спросил Тэп весело.
   — Что может там делать женщина?
   Елена старалась казаться веселой.
   — Вы умеете готовить? Потом, знаете, нас иногда подстреливают. Если бы вы за нами ухаживали, это было бы только удовольствием.
   — Тогда я не хочу. Не желаю, чтобы вас подстрелили.
   — Это от нас не зависит, — сказал Финн. Он сидел рядом с Еленой и смотрел ей прямо в глаза.
   Пока Квейль обедал, а Елена пила кофе, разговор продолжался. Тэп был хуже всех: каждую женщину он считал общей собственностью, у него всегда было только одно на уме, и он шел к цели прямиком.
   — Где вы живете? — спросил Тэп.
   — В госпитале, — сказала она.
   — Можно вас навестить?
   Елена посмотрела на Квейля. Он не сделал ей никакого знака.
   — Это трудно, — сказала она.
   — В таком случае вы должны приходить обедать с нами, — сказал Тэп.
   — Постараюсь, — ответила она. — А пока мне уже пора.
   Квейль поднялся вместе с Еленой. Он попросил Тэпа заплатить за него. Все встали, когда Елена стала прощаться. Тэп, пожимая ей руку, осторожно улыбнулся. Когда Квейль и Елена вышли, она сказала:
   — С трудом верится.
   — Чему?
   — Они все такие молодые.
   — Чем человек моложе, тем он лучше летает. В нашей специальности требуется молодежь.
   — Знают ли она, что делают? — сказала она.
   — Нет. Но это им все равно.
   — А вы знаете, что делаете?
   — Да, — сказал Квейль.
   Они шли по коричневой грязи, накрапывавший дождь сгущал темноту ночи. У подъезда госпиталя Квейль остановился и сказал:
   — Вы не можете выйти позднее?
   — Нет, — сказала она, — не могу. Слишком трудно.
   — У вас все слишком трудно.
   — Когда-нибудь вы сами поймете.
   — Хорошо, — сказал он, — спокойной ночи.
   Он не прикоснулся к ней и, повернувшись, быстро зашагал прочь. Он слышал, как она открыла парадную дверь и вошла в подъезд, и продолжал идти под дождем, успевшим превратиться в ливень.
   В вестибюле «Акрополя» Квейль увидел Лоусона; он держал грязные сапоги в руках и что-то говорил швейцару по-французски.
   — Хэлло! — сказал Лоусон. — Вот вы где!
   — Хэлло! — сухо отозвался Квейль.
   — Вы тогда как сквозь землю провалились. Мы недоумевали, куда вы все девались.
   — Мы уже давно здесь, — сказал Квейль.
   — Это ваши ребята сбили пятнадцать итальянских самолетов на днях?
   — Да.
   — Вы посмотрели бы, что делалось в Афинах, настоящая буря восторга. Там вас всех произвели в герои.
   — Нам здесь от этого не легче, — ответил Квейль.
   Еще один военный корреспондент спустился по узкой лестнице с первого этажа и кивнул Квейлю.
   — Это Мильтон Уолл, корреспондент, — сказал Лоусон. Они пожали друг другу руки. Уолл был американец небольшого роста, коренастый, смуглый, с индейскими чертами лица.
   — Скажите, кого вы потеряли в тот день, когда сбили этих итальянцев?
   — Вэйна.
   — Вэйна-австралийца? — спросил Лоусон.
   — Да. Вы были знакомы?
   — Я мельком знал его, — сказал Лоусон. — Но я знаю девушку в Афинах, которая будет очень страдать.
   — Были еще жертвы? — спросил Уолл Квейля.
   — Соут, — сказал Квейль. — Он выбросился на парашюте. Мы надеемся, что он не погиб.
   — Не его ли мы видели в Ларисе, когда проезжали? — сказал Уолл.
   — Невысокий, довольно плотный?
   — Тот был с бородой. Но, действительно, довольно плотный. И тоже выбросился на парашюте. Я думаю, что это он, — отвечал Уолл.
   — Здоров?
   — Рука в гипсе. Греки, кажется, подобрали его.
   — Скажите об этом, пожалуйста, нашему командиру, когда увидите его, — сказал Квейль.
   — С удовольствием.
   — Послушайте, Квейль, — сказал Лоусон. — Я привез сюда вашу приятельницу.
   — Я знаю. — Квейль равнодушно посмотрел на Лоусона и кивнул. — Я знаю.
   — Она очень беспокоилась, когда вы пропали.
   — Мы не имели права говорить, что покидаем Афины.
   — Я так и сказал ей. Но я думал, что вас послали обратно в Египет для участия в новом наступлении.
   — Это правда, что мы взяли обратно Соллум?
   — По последним сведениям, английская армия уже на пути к Дерне.
   — Мне кажется, пример греков пристыдил нас, — сказал Квейль.
   — В Греции это наступление вызвало почти такую же радость, как взятие Корицы, — заметил Уолл.
   — А разве греки взяли Корицу? Мы тут ровно ничего не знаем.
   — Да. Мы все тут в таком положении, — сказал Уолл.
   — Ну, а что теперь намерены делать немцы? — спросил Квейль.
   — Пока ничего, — сказал Лоусон. — Вероятно, будут ждать весны. Сомневаюсь, чтобы они могли вторгнуться в Англию раньше.
   — Никогда они не вторгнутся в Англию, — сказал Уолл.
   — В Англию их не пустят, — сказал Квейль, поднимаясь по лестнице. — Увидимся завтра, — добавил он.
   — Конечно… Спокойной ночи! — ответили они.
   — Спокойной ночи!
   Не спеша прошел он к себе в номер и лег на кровать не раздеваясь. Он думал о том, что он здесь, черт возьми, делает… и о своих сапогах — зачем он носит эти сапоги? И еще он думал, что, вероятно, никогда больше не увидит Лондона… если не по одной, так по другой причине. Вскочив с постели, он стал быстро раздеваться, чтобы отогнать эти мысли. И начал думать о Елене, жалея, что не поцеловал ее на прощанье у подъезда госпиталя. А потом подумал, вернулись ли обратно Нитралексис и Папагос на своем старом «Бреге».

9

   Нитралексис и Папагос вернулись благополучно. Война прекратилась бы, если бы они не вернулись, так как только сумасшествие, которым было все, что они делали, и то, как они это делали, давало им возможность продолжать войну. Если бы не оно, им не с чем было бы воевать. Потому, и только потому, что они делали все это, они могли продолжать борьбу.
   Так шло до самой зимы. Зима подкралась исподтишка. Снег выпал рано. Низкие тучи нависли над горами. Сначала снег был только на вершинах гор. Он избороздил их глубокими морщинами. Потом стал спускаться ниже. Иногда показывалось солнце, снег начинал таять, и все дороги от Янины на север становились непроходимыми. Но через день они подсыхали, и опять по ним тащились мулы. Через Янину проходило столько мулов, что Квейль задавал себе вопрос, куда все это идет. Но от Дельвина до Арийрикаши люди ездят и перевозят тяжести только на мулах — грузовики здесь не пройдут. Греки вели военные действия с гор, а не с дорог, как это делали итальянцы. Приходилось взбираться по крутым склонам и многое тащить на себе. Особенно трудно было с артиллерией. Счастье Греции, что Венизелос сумел создать кое-какую артиллерию. Греки делали с ней чудеса. Их орудия висели на краю обрывов, наводчики определяли угол прицела простым изгибом руки в локте. Зато их артиллерия была в горах повсюду, тогда как итальянцы редко покидали дороги.
   По мере приближения к зиме дожди участились, и эскадрилья вылетала реже. Лоусон и Уолл выехали на фронт. И только Нитралексис и Папагос продолжали вылетать на разведку. Если они получали от штаба приказ, им не было никакого дела до погоды. Они просто вылетали, добывали нужные сведения и возвращались. Нитралексис жил теперь там же, где и англичане, — в «Акрополе». Его смех оказывал на них живительное действие. Но однажды он вылетел и не вернулся, и они не знали, что с ним случилось.
   Все шло через Янину. Вскоре появились раненые, и однажды вечером в городе произошло замешательство: в город въехали при полных огнях пятьдесят автобусов, переоборудованных под санитарные автомобили, и застряли в узких улочках; раненых пришлось переносить в госпиталь на носилках. А когда госпиталь был переполнен до отказа, раненых стали размещать в частных домах.
   Янина за все эти месяцы ни разу не подверглась воздушной бомбардировке. Никто не мог объяснить почему. Отсюда шло снабжение всего западного и центрального фронтов. Здесь была оперативная база английской истребительной эскадрильи, а иногда сюда прибывали «Бленхеймы», которые пользовались военным аэродромом, находившимся в противоположном конце города. Казалось, достаточно уже того, что здесь штаб греческой армии, и склады горючего, и наиболее важные мосты. Большой мост через болото был единственным мостом, который связывал Янину с фронтом, и тем не менее он ни разу не подвергся бомбежке. Если бы Янину стали бомбить, это вызвало бы здесь настоящий хаос, и последствия были бы серьезные. Итальянская авиация часто атаковала дороги к югу и к северу от города, но самого города ни разу не тронула, Это была большая ошибка со стороны итальянцев.
   Среди прибывших в город раненых было много солдат с отмороженными конечностями. Греки не знали, что делать в таких случаях. Ни у кого не было второй пары носков. Не было смены белья. Не было одеял. Пострадавшие согревались только коньяком и натягивали на себя каждую тряпку, какую только им удавалось раздобыть.
   Немалую роль также играли злоупотребления и предательство. Офицеры забирали себе львиную долю продовольствия. Они не шли в бой вместе с солдатами. Командование возлагалось на унтер-офицеров. Отпусков солдатам не давали. На фронт они тащились всю дорогу пешком. На это уходило иногда пять-восемь недель, и они попадали к месту назначения настолько усталыми и больными, а их обувь оказывалась настолько изношенной, что они были совершенно не боеспособны… и все-таки шли в бой.
   Это вызывало раздражение среди солдат. Они вступали в споры с офицерами, которые показали себя с дурной стороны. Были случаи, когда солдаты убивали офицеров, подозревая их в предательстве. Офицеры привыкли к удобствам и не умели мириться с лишениями, как солдаты из крестьян и рабочих. Им хотелось поскорей кончить войну и вернуться в города с теплыми квартирами и освещенными улицами, где не было ни страха, ни голода. И потому они согласны были договориться с врагом, а солдаты их за это расстреливали.
   Однажды в ужасную погоду Квейль провожал Елену в госпиталь. По дороге им попался отряд греческих солдат, шагавших под проливным дождем. Они были в расстегнутых шинелях, без фуражек. Головы у них были гладко выбриты. Лица были серые, глаза потухшие, но смотрели они прямо. Руки у них были скручены сзади, и все девять человек были связаны вместе веревкой. Девять других греков, вооруженных винтовками, шагали по бокам. Эти тоже смотрели прямо и ничего не видели, хотя отчаянно щурились, защищая глаза от хлещущего в лицо дождя. Квейль Спросил Елену, куда они идут. Она посмотрела на него и взяла его под руку.
   — На расстрел, — сказала она.
   — На расстрел? Что это — шпионы?
   — Они застрелили своего офицера.
   — За что?
   — Судили его своим судом за измену и расстреляли. А теперь расстреливают их.
   — Куда же их ведут?
   — За госпиталь, — сказала Елена.
   — Боже мой! — воскликнул Квейль.
   — Это не первый случай, — сказала Елена задумчиво. — Солдат расстреливают за нашим госпиталем. Раненые рассказывают, что за птицы их офицеры, они не желают возвращаться на фронт и служить под началом таких офицеров. Они тоже слышат, как за госпиталем расстреливают солдат.
   Елена говорила очень тихо, озираясь по сторонам и всматриваясь в сумрак умирающего дня.
   Квейль не мог оторвать взгляда от солдат, шагавших под дождем по жидкой грязи. Когда они, пройдя площадь, повернули за госпиталь, он все еще мог видеть их желто-коричневые шинели. Он стоял с Еленой на ступеньках подъезда и вдруг, повернувшись и не говоря ни слова, быстро зашагал по площади к каменной ограде. Он видел, как конвоиры завязывали глаза осужденным. Конвоиры не разговаривали между собой, и лица у них были землистого цвета. Они выстраивали осужденных в ряд, а те неловко переминались с ноги на ногу, не видя, что с ними делают. Солдаты брали их за руку и выводили на открытое место. Квейль видел, как один из осужденных упал, затем с трудом поднялся на ноги. Конвоир отер его лицо от грязи и поставил в ряд. Руки у осужденных были по-прежнему связаны. Они нестройно стояли в ряду, стараясь прямо смотреть смерти в лицо сквозь повязку. Но сквозь повязку хлестал только дождь. И все они были еще совсем желторотые юнцы.
   Квейль чувствовал, что непреоборимая сила заставляет этих солдат расстреливать таких же, как они, а тех, с завязанными глазами, стоять против каменной стены и безучастно ждать, вместо того чтобы что-нибудь сделать. Он чувствовал, что эти солдаты с повязками на глазах спокойно и твердо принимают свою участь. Дело в том, что они сознавали свою правоту, и Квейль знал, что они правы, каковы бы ни были обстоятельства дела. Он знал, что они правы, и не мог оторвать от них взгляда, ибо в этих людях была частица его самого. Он не сознавал, где он, но он знал, что частица его души здесь, и не мог уйти. Он стоял и видел, как девять солдат с винтовками отошли на несколько шагов от выстроенных в ряд. Он видел, как они приложили винтовки к плечу, видел их согнутые спины и смерть девяти, неловко стоявших в ряду в ожидании своей участи, и участь эта постигла их внезапно, когда раздался нестройный залп. На мгновение Квейль перестал сознавать, что происходит перед его глазами, пока не увидел, как они упали грудью на землю со связанными сзади руками.
   Но один из них не упал, а остался стоять на месте. Пуля его миновала. Хотя Квейль не мог этого видеть, он ясно представил себе недоумение и растерянность осужденного, когда он остался стоять на ногах после залпа; на одно мгновение солдат этот был самым ошеломленным человеком на свете, но он так и не успел прийти в себя, потому что в следующую секунду солдат, давший промах, сделал еще один выстрел, который, казалось, прогремел на весь мир, и осужденный повалился, как сноп, а Квейль почувствовал, что частица его самого была в расстрелянных и в команде, расстреливавшей их, и это было нечто большее, чем он и они.
   Квейль знал, что в этом все дело. Это было сейчас нечто большее, чем он и чем те, вон там, но не вечно так будет. Он не помнил, как повернулся и зашагал назад к госпиталю; первое, что дошло до его сознания, была Елена, стоявшая на ступеньках подъезда.
   — Что случилось?
   — Их расстреляли, — сказал он.
   — А тебе непременно надо было это видеть?
   — Я вообще наблюдаю, — задумчиво произнес он.
   — Кого? Греков?
   — Да.
   — Что ж, это тебе полезно, — сказала она.
   — Я знаю, — ответил он. Он понимал, что она имеет в виду. Она наклонилась и поцеловала его.
   — Спокойной ночи, — сказала она и повернулась, чтобы открыть дверь.
   Квейль видел в ней то же, что видел в солдатах, которых только что расстреляли, и он знал, что он бессилен что-либо сделать. Он помог ей открыть дверь. На секунду она остановилась, затем вошла, не сказав больше ничего. Он закрыл дверь и спустился вниз по мокрым ступенькам. И он понял, как называется его чувство к ней. Он не хотел этому верить. Он не хотел этому верить… но это было так, и он это знал. Он знал.

10

   Он не виделся с Еленой на следующий день, не виделся с ней целую неделю. Раненых поступало так много, что она ни на минуту не могла оставить госпиталь. Квейль вместе с Тэпом и Брюером временно перебазировались в Корицу. Отсюда они вылетали, сопровождая «Бленхеймы», бомбившие итальянские передовые позиции и мосты, так как итальянцы предприняли контрнаступление. Бомбить было легко: сопротивления они не встречали.
   Фронт постепенно застыл на мертвой точке: сначала большая итальянская контратака, затем греческая. Никто не знал, сколько еще могут держаться греки, так как недостаток в боеприпасах и материалах ощущался все острее. Греки пустили в ход захваченные у итальянцев транспортные средства и подвозили грузы до самого конца шоссе. Англичане прислали немного грузовиков, но все дело портило отсутствие запасных частей; мудрый старый грек, инженер, которого огорчала война и на обязанности которого лежало снабжение транспорта запасными частями, утверждал, что через полгода на шоссе нельзя будет увидеть ни одной машины. Но машины продолжали ходить.
   Эскадрилья целую неделю не летала — каждый день шел то дождь, то снег. Даже Нитралексис, снова появившийся на горизонте, никуда не вылетал. Всей компанией сидели они в ресторане и пили оузо. Хикки все еще пытался получить три самолета из Афин. Соут, выбросившийся с парашютом во время боя над Ларисой, должен был прилететь на самолете Тэпа, который они бросили в Ларисе, но не прилетал. Самолет был отремонтирован, но его решено было оставить в резерве. Горелль поправлялся. Он лежал в госпитале в Афинах и прислал Хикки письмо, в котором благодарил его за то, что тот помог ему добраться на базу, и спрашивал, что слышно. Говорят, что их отправляют обратно в Египет…