Страница:
— Это ваш «Гладиатор»? — спросил Квейля один из летчиков.
— Ну конечно.
— Вы не из восьмидесятой?
— Да.
— Я брат Хикки.
— Вот как? А я Квейль.
— Квейль? Я так много слышал о вас.
Квейль смотрел на младшего Хикки. Доносилась прерывистая пулеметная стрельба из оврагов, но в общем теперь было сравнительно тихо. Квейль смотрел на Хикки и удивлялся его молодости. Потом вспомнил о Елене, но постарался не думать о ней, потому что она не имела отношения к тому, что происходило вокруг, а ему нельзя было отвлекаться. И он стал искать в лице младшего Хикки черты сходства с братом.
— Жаль, что мне не удалось спасти ничего из его снаряжения, — сказал он юноше.
— Ну, что вы!
— У меня было кое-что из его вещей. Но все пропало.
— Может быть, так даже лучше.
— Пожалуй.
— Я так рад, что познакомился с вами, — сказал юноша.
— Да. Нам надо познакомиться поближе.
На этом разговор кончился.
Квейлю было ясно, что теперь, когда «Бленхеймы» здесь, ему трудно будет что-нибудь сделать для Елены. Он понимал, что у него остается только одна возможность: поехать, чтобы забрать ее либо убедиться, что с ней ничего не случилось или что она может уехать. Но теперь он должен сидеть здесь и ждать приказаний. И ничего не попишешь.
Наступила тишина, нарушаемая только беглым пулеметным огнем да взрывами бомб, доносящимися издали, со стороны Кании и Суда-Бэй. Так продолжалось весь день. В этом затишье таилась угроза, но к вечеру бомбежка в той стороне усилилась и слилась в непрерывный гром. Квейль слышал, как Манн сказал, что в Суда-Бэй настоящий ад, а вокруг Кании почти замкнулось кольцо парашютистов. Вечер прошел в томительном ожидании. Квейль решил, как только стемнеет, отправиться в Суда-Бэй. И когда солнце стало склоняться к закату, он подошел к Арнольду и сказал, что хотел бы повидать жену в Суда-Бэй.
— Там все кишмя кишит немцами, — возразил Арнольд.
— Я знаю. Но, может быть, можно добраться туда по дороге?
— Как только стемнеет, туда пойдут грузовики, — ответил Арнольд.
— Спасибо. Часа через два-три я вернусь, — сказал Квейль.
Он ничего не сказал Тэпу и пошел через лес, покрывавший горную седловину. Его все время окликали, но он каждый раз показывал документ с печатью. Наконец он вышел на дорогу и вскоре сел на один из грузовиков.
— Вам до какого места? — спросил его шофер.
— До оливковой рощи по ту сторону Суда-Бэй.
— Желаю удачи. Утром она была отрезана.
— До каких мест мы можем доехать?
— До той стороны Кании. Я еду в Канию.
— Едем туда, — сказал Квейль.
В Кании его все время останавливали и часовые, и вообще каждый встречный. Быстро миновав совершенно разрушенные бомбежкой улицы, он вышел на дорогу в Суда-Бэй. Тут ему опять попался грузовик, который довез его до окраин городка. Он тоже сильно пострадал. Квейль шагал среди развалин. Остановившие его солдаты, в стальных касках, с примкнутыми штыками, заметно волновались.
Он прошел насквозь весь разрушенный городок, прошел и через мощенную булыжниками площадь, превратившуюся в мешанину мусора, камней и воронок. Через Суда-Бэй торопливо проходили войска и проезжали грузовики. Не обращая ни на что внимания, он свернул к оливковой роще и зашагал по середине дороги; на дороге не видно было ни одного грузовика. Откуда-то спереди, со стороны оливковой рощи, доносилась пулеметная стрельба.
Вдруг его окликнули.
— Кто идет? — послышался голос часового-австралийца.
— Лейтенант авиаотряда Квейль.
— Подойдите сюда.
Он подошел. В сумраке он увидел в руках часового винтовку с примкнутым штыком.
— У меня пропуск, — сказал Квейль.
— Хорошо, — ответил австралиец.
Квейль поблагодарил и пошел дальше.
— К сожалению, тут вы не пройдете, — остановил его австралиец.
— Почему?
— Тут дорога кончается.
— Мне нужно в ту оливковую рощу.
— Только не этим путем, — сказал австралиец. — А зачем вам туда?
— У меня там жена.
— Жена?
— Да.
— Подождите минуту. Я позову лейтенанта.
Австралиец сошел в придорожный ров и кого-то позвал. Квейль остановился. Из рва вышел другой австралиец.
— Вы лейтенант? — спросил его Квейль.
— Да.
— Я лейтенант авиаотряда Квейль. Мне нужно попасть в оливковую рощу.
— Вы никак туда не попадете. Ее заняли немцы. Во всяком случае большую ее часть.
— А женщины, которые там были?
— Их вчера утром увезли.
— Куда?
— Не знаю. Куда-то по берегу, по направлению к Ретимо.
— Как мне туда попасть?
— Туда попасть невозможно. Весь этот район отрезан, — ответил лейтенант.
— Черт возьми! Вы уверены в этом?
— Ступайте по дороге, если хотите. Вы не пройдете и двухсот ярдов.
— Но есть же туда какой-нибудь путь? — настаивал Квейль, приходя в отчаяние.
— Не думаю. Во всяком случае отсюда нет. Мы посылали разведчиков. Они не могли прорваться. Завтра; вероятно, очистим путь, если только не появятся новые парашютисты.
Квейль видел, что наткнулся на каменную стену. Все произошло так быстро. Но этого следовало ожидать. Надо было давно забрать Елену отсюда. Впрочем, еще есть надежда, хоть и неизвестно, все ли с ней благополучно. Неизвестно, уехала ли она с остальными. Он ни в чем не был уверен. Он не знал, что ему делать. Может быть, в штабе что-нибудь известно. Может быть, у них есть телефонная связь с той частью побережья…
— Где штаб? — спросил он лейтенанта.
— В той части побережья. Тоже отрезан.
— Господи боже!
— Да вы не волнуйтесь, — продолжал лейтенант. — С вашей женой, наверно, все благополучно.
— Да, да. Надеюсь.
Квейль плохо понимал, что говорит.
— Завтра мы, наверно, очистим всю местность.
— Да, да.
Квейль постоял в нерешительности. Потом повернулся и, поблагодарив лейтенанта, пошел обратно. Удаляясь, он некоторое время сквозь шум собственных шагов по каменистой дороге слышал разговор обоих австралийцев. Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным.
Он представил себе Елену в новой местности, в какой — он сам не мог бы сказать. Он видел ее то в сандалиях, то с двумя фибровыми чемоданами в руках, шагающей среди других женщин, то во власти немецких парашютистов, которые ее расстреливают. Он ни в чем не был уверен я сам не знал, идти ли ему обратно, или подождать, чтобы затем двинуться дальше вдоль побережья, и задавал себе вопрос, можно ли надеяться, что вторжение кончится неудачей.
Сев на грузовик, отправлявшийся из Суда-Бэй, он вернулся на аэродром. К тому времени уже почти совсем рассвело, и, входя в лес, он опять услышал бомбежку.
Арнольд сидел в темноте за квадратным столом перед палаткой. Возле него стоял часовой. Он окликнул Квейля.
— Это я, — сказал Квейль.
— Нашли ее? — спросил Арнольд.
— Нет. Как штаб? Отрезан?
— Отрезан. Чуть не с двух часов вчерашнего дня.
Квейль вошел в палатку. Он лег на пол и накрылся одной из лежавших тут же шинелей. В палатке спало еще человек пять.
Не успел он закрыть глаза, как уже проснулся. Брезжил рассвет. Началась бомбежка, и люди выбежали из палатки. Он побежал за ними ко рву. Пока он бежал, налетели «Хейнкели». Он прыгнул в ров в тот самый момент, как первый «Хейнкель» нырнул и устремился, казалось, прямо на него. Услышав треск пулемета, Квейль лег, не зная, откуда стрельба: с самолета или из рва, где стоял пулемет «Брена». Он несколько раз выглянул из рва, и каждый раз ему казалось, что все «Бленхеймы» дымятся, кроме одного, который оттащили на край поля, поближе к по-прежнему невредимому «Гладиатору». Бомбежка продолжалась полчаса и была такой упорной и ожесточенной, что все время никто не вставал с земли. Когда налет кончился, Квейль опять поспешил в лес. Арнольд разговаривал по телефону.
— Уничтожены все «Бленхеймы», кроме одного, — говорил он.
Манн тоже был здесь. Он поглядел на Квейля и сказал:
— Теперь крышка.
Вид у него был сердитый.
— Что случилось? — спросил Квейль.
— Да все штаб, — ответил Манн. — Перетрусили. Я получил приказ вести свою часть к ним на выручку.
Квейль опять подумал, что Манн здесь единственный человек, который знает, что ему надо делать.
— Вы говорите о полевом штабе?
— Ну да. Идиоты. Прислали сюда всех шоферов транспортного батальона удерживать этот проклятый пункт. Да они винтовку никогда в руках не держали. Из всех этих идиотств это… Ведь если мы потеряем аэродром, все пропало. Прилетят самолеты с войсками, и тогда прости-прощай…
— Когда удалось установить связь со штабом?
— С час назад.
— Туда есть доступ?
— Да. Около часа тому назад туда прорвались австралийцы.
Квейль подумал, не поехать ли ему с Манном. Он услыхал, как Арнольд говорил по телефону:
— Положение отчаянное. У нас здесь нет укрытий для самолетов.
Пауза.
— Надо было навести мост через ров.
Опять пауза. Потом:
— Какого черта! Они просто явились и разбомбили их один за другим.
Пауза.
— Шоферам не удержать аэродром.
Пауза.
— Слушаю, сэр. Да, сэр. Будет исполнено. Манн здесь.
— Манн слушает вас, — сказал шотландец, взяв трубку. — Мы прибудем часа через три.
Пауза.
— Они прибыли. Час тому назад. Занимают позиции.
Пауза. Потом сердито:
— Можете проститься с островом.
Пауза.
— Скверно. Ну хорошо, приедем.
Манн в бешенстве повесил трубку:
— Идиоты. Оказались отрезанными и теперь празднуют труса. Если немцы перебросят сюда войска, тогда прощай, Крит. Ну да, они добьются этого.
— Джон, — сказал Квейлю Арнольд, — вам приказано убраться отсюда.
— Куда?
— Снимайтесь. Летите в Каир.
— В Каир? Сейчас?
— Ну да. Они считают, что самолеты здесь держать нельзя, раз их бомбят на земле. А ведь это они сами прохлопали — не навели мост через ров.
— А как же вы все?
— Нам придется торчать здесь. Господи, что за чепуха!
— Ну, я еду, — объявил Манн.
Ординарец взял его скатанную шинель. Солдаты в стальных касках уже шагали по лесу и садились га грузовики.
— Всего, — сказал Манн Квейлю и Арнольду.
— Всего, Манн, — ответили они.
— Желаю вам выстоять, — прибавил он уходя.
«Дорога очищена, — размышлял Квейль. — Я мог бы теперь добраться туда, и вот должен лететь. Что за дьявольщина! Опять в Каир. А отсюда не имею права ни шагу. Как же мне попасть туда? И почему эти чертовы немцы не сожгли „Гладиатор“.
— Вам пора, — сказал Арнольд.
— Послушайте, — ответил Квейль. — А нельзя ли послать на нем кого-нибудь другого?
Арнольд покачал головой:
— К сожалению, невозможно. Назвали вас. Я знаю, что вы волнуетесь из-за жены. Говорил им. Они ответили, что должны лететь вы. Мне очень неприятно, Джон. Я сделаю для вашей жены все, что смогу.
— А что с Тэпом?
— Он ночью отправился в Канию. И еще не вернулся.
— Вы обещаете сделать все, что возможно?
— Да. Все, что будет возможно. Мне очень жаль, Джон.
— Ничего не поделаешь, — ответил Квейль.
Вот оно, подумал он. Конец. Катастрофа. Конец.
Сам не отдавая себе отчета, он побежал ко рву, возле которого стоял «Гладиатор». В этот момент он услышал гул самолетов.
— Опять! — крикнул кто-то. Квейль взглянул на небо и увидел огромную стаю самолетов. Они летели примерно в таком же строю, как накануне. Сотни планеров и «Юнкерсов» крупными соединениями. На этот раз впереди шла группа двухмоторных «Мессершмиттов». Они уже снижались. Он кинулся в ров и лег плашмя в тот самый момент, как первый самолет зарычал у него над головой и он услыхал треск пулемета: «Мессершмитт» обстреливал лес. Квейль оглянулся на солдат. Это были шоферы транспортного батальона. Все они лежали. Ни один пулемет не вел огня по «Мессершмитту». Только пулемет «Брена» на другом конце рва открыл огонь по второму самолету, но трассирующие пули не достигали его.
— Боже мой! — воскликнул Квейль.
Тут он увидел, как механики вышли на площадку и направились к «Гладиатору». Он побежал обратно к деревьям. В это время опять налетел «Мессершмитт», и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа.
— Джон! — воскликнул Тэп.
— Хэлло, Тэп, — ответил Квейль.
— Я слышал, ты должен лететь?
— Да. Из-за этого проклятого «Гладиатора».
— Я сделаю все, что смогу для Елены, — сказал Тэп.
— Спасибо.
— Улетайте с этим проклятым самолетом, Джон. Он готов! — крикнул Квейлю Арнольд, бросаясь на землю, так как в этот момент налетел новый «Мессершмитт».
— Хорошо! — крикнул в ответ Квейль.
Он смотрел на «Мессершмитт» сквозь листву. Видел огонь, слышал громкий рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за трассирующими пулями, которые догоняли его, вырываясь из-за листвы. В небе, в деревьях, в тенях — всюду была смерть. Но он не сознавал ничего.
Он находился как бы в пустом пространстве, где был только рев и трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной, в то время как «Мессершмитт» рыча проносился над ними. Он оглянулся. Тэп лежал на земле без движения. Квейль понял все с первого взгляда. Он увидел пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа.
— Готов! — крикнул Квейль Арнольду.
Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу.
— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Квейль.
Он быстро поднялся на ноги:
— Ублюдки!
Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него был ничто. Было только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле. Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда, кричащего: «Уводите самолет! Они опять летят!» Он не побежал ко рву, чтобы добраться до «Гладиатора». Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не нависла целая туча машин.
Планеры, «Юнкерсы», парашютисты спускались одновременно в каком-то хаосе. Квейль побежал к «Гладиатору», сел в кабину. Пока бежал, видел, как загорелся последний «Бленхейм». Первые планеры и «Юнкерсы» были уже на площадке. По ним почти не стреляли. Квейль почувствовал, что мотор заработал. Он не стал выбирать подходящую дорожку для разбега. Самолет запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов вверху, в воздухе, и вокруг, на земле. Квейль дернул ручку на себя и с места рванулся вверх, так как два «Юнкерса» прямо перед ним врезались в землю. Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий раз, как в его прицел попадал «Юнкере» или планер, он с воплем нажимал гашетку. Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела парашютистами, планерами, обломками «Юнкерсов», бегущими людьми, сеткой пулеметного огня.
Квейль успел окинуть взглядом все это, увертываясь от «Юнкерсов» и расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил его прежде, чем все это исчезло из виду.
Машинально он взял курс на Мерса-Матру на египетском побережье. Оглянувшись, он увидел, что туча белых парашютистов, и поле в воронках, и весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, что все кончено. Понял, что немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь.
Справа появились «Мессершмитты». Квейль поднялся еще выше и дал полный газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о том, что все кончено. Все. Он спас «Гладиатор», эту проклятую машину. А все остальное погибло. И весь мир может теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего.
— Ну конечно.
— Вы не из восьмидесятой?
— Да.
— Я брат Хикки.
— Вот как? А я Квейль.
— Квейль? Я так много слышал о вас.
Квейль смотрел на младшего Хикки. Доносилась прерывистая пулеметная стрельба из оврагов, но в общем теперь было сравнительно тихо. Квейль смотрел на Хикки и удивлялся его молодости. Потом вспомнил о Елене, но постарался не думать о ней, потому что она не имела отношения к тому, что происходило вокруг, а ему нельзя было отвлекаться. И он стал искать в лице младшего Хикки черты сходства с братом.
— Жаль, что мне не удалось спасти ничего из его снаряжения, — сказал он юноше.
— Ну, что вы!
— У меня было кое-что из его вещей. Но все пропало.
— Может быть, так даже лучше.
— Пожалуй.
— Я так рад, что познакомился с вами, — сказал юноша.
— Да. Нам надо познакомиться поближе.
На этом разговор кончился.
Квейлю было ясно, что теперь, когда «Бленхеймы» здесь, ему трудно будет что-нибудь сделать для Елены. Он понимал, что у него остается только одна возможность: поехать, чтобы забрать ее либо убедиться, что с ней ничего не случилось или что она может уехать. Но теперь он должен сидеть здесь и ждать приказаний. И ничего не попишешь.
Наступила тишина, нарушаемая только беглым пулеметным огнем да взрывами бомб, доносящимися издали, со стороны Кании и Суда-Бэй. Так продолжалось весь день. В этом затишье таилась угроза, но к вечеру бомбежка в той стороне усилилась и слилась в непрерывный гром. Квейль слышал, как Манн сказал, что в Суда-Бэй настоящий ад, а вокруг Кании почти замкнулось кольцо парашютистов. Вечер прошел в томительном ожидании. Квейль решил, как только стемнеет, отправиться в Суда-Бэй. И когда солнце стало склоняться к закату, он подошел к Арнольду и сказал, что хотел бы повидать жену в Суда-Бэй.
— Там все кишмя кишит немцами, — возразил Арнольд.
— Я знаю. Но, может быть, можно добраться туда по дороге?
— Как только стемнеет, туда пойдут грузовики, — ответил Арнольд.
— Спасибо. Часа через два-три я вернусь, — сказал Квейль.
Он ничего не сказал Тэпу и пошел через лес, покрывавший горную седловину. Его все время окликали, но он каждый раз показывал документ с печатью. Наконец он вышел на дорогу и вскоре сел на один из грузовиков.
— Вам до какого места? — спросил его шофер.
— До оливковой рощи по ту сторону Суда-Бэй.
— Желаю удачи. Утром она была отрезана.
— До каких мест мы можем доехать?
— До той стороны Кании. Я еду в Канию.
— Едем туда, — сказал Квейль.
В Кании его все время останавливали и часовые, и вообще каждый встречный. Быстро миновав совершенно разрушенные бомбежкой улицы, он вышел на дорогу в Суда-Бэй. Тут ему опять попался грузовик, который довез его до окраин городка. Он тоже сильно пострадал. Квейль шагал среди развалин. Остановившие его солдаты, в стальных касках, с примкнутыми штыками, заметно волновались.
Он прошел насквозь весь разрушенный городок, прошел и через мощенную булыжниками площадь, превратившуюся в мешанину мусора, камней и воронок. Через Суда-Бэй торопливо проходили войска и проезжали грузовики. Не обращая ни на что внимания, он свернул к оливковой роще и зашагал по середине дороги; на дороге не видно было ни одного грузовика. Откуда-то спереди, со стороны оливковой рощи, доносилась пулеметная стрельба.
Вдруг его окликнули.
— Кто идет? — послышался голос часового-австралийца.
— Лейтенант авиаотряда Квейль.
— Подойдите сюда.
Он подошел. В сумраке он увидел в руках часового винтовку с примкнутым штыком.
— У меня пропуск, — сказал Квейль.
— Хорошо, — ответил австралиец.
Квейль поблагодарил и пошел дальше.
— К сожалению, тут вы не пройдете, — остановил его австралиец.
— Почему?
— Тут дорога кончается.
— Мне нужно в ту оливковую рощу.
— Только не этим путем, — сказал австралиец. — А зачем вам туда?
— У меня там жена.
— Жена?
— Да.
— Подождите минуту. Я позову лейтенанта.
Австралиец сошел в придорожный ров и кого-то позвал. Квейль остановился. Из рва вышел другой австралиец.
— Вы лейтенант? — спросил его Квейль.
— Да.
— Я лейтенант авиаотряда Квейль. Мне нужно попасть в оливковую рощу.
— Вы никак туда не попадете. Ее заняли немцы. Во всяком случае большую ее часть.
— А женщины, которые там были?
— Их вчера утром увезли.
— Куда?
— Не знаю. Куда-то по берегу, по направлению к Ретимо.
— Как мне туда попасть?
— Туда попасть невозможно. Весь этот район отрезан, — ответил лейтенант.
— Черт возьми! Вы уверены в этом?
— Ступайте по дороге, если хотите. Вы не пройдете и двухсот ярдов.
— Но есть же туда какой-нибудь путь? — настаивал Квейль, приходя в отчаяние.
— Не думаю. Во всяком случае отсюда нет. Мы посылали разведчиков. Они не могли прорваться. Завтра; вероятно, очистим путь, если только не появятся новые парашютисты.
Квейль видел, что наткнулся на каменную стену. Все произошло так быстро. Но этого следовало ожидать. Надо было давно забрать Елену отсюда. Впрочем, еще есть надежда, хоть и неизвестно, все ли с ней благополучно. Неизвестно, уехала ли она с остальными. Он ни в чем не был уверен. Он не знал, что ему делать. Может быть, в штабе что-нибудь известно. Может быть, у них есть телефонная связь с той частью побережья…
— Где штаб? — спросил он лейтенанта.
— В той части побережья. Тоже отрезан.
— Господи боже!
— Да вы не волнуйтесь, — продолжал лейтенант. — С вашей женой, наверно, все благополучно.
— Да, да. Надеюсь.
Квейль плохо понимал, что говорит.
— Завтра мы, наверно, очистим всю местность.
— Да, да.
Квейль постоял в нерешительности. Потом повернулся и, поблагодарив лейтенанта, пошел обратно. Удаляясь, он некоторое время сквозь шум собственных шагов по каменистой дороге слышал разговор обоих австралийцев. Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным.
Он представил себе Елену в новой местности, в какой — он сам не мог бы сказать. Он видел ее то в сандалиях, то с двумя фибровыми чемоданами в руках, шагающей среди других женщин, то во власти немецких парашютистов, которые ее расстреливают. Он ни в чем не был уверен я сам не знал, идти ли ему обратно, или подождать, чтобы затем двинуться дальше вдоль побережья, и задавал себе вопрос, можно ли надеяться, что вторжение кончится неудачей.
Сев на грузовик, отправлявшийся из Суда-Бэй, он вернулся на аэродром. К тому времени уже почти совсем рассвело, и, входя в лес, он опять услышал бомбежку.
Арнольд сидел в темноте за квадратным столом перед палаткой. Возле него стоял часовой. Он окликнул Квейля.
— Это я, — сказал Квейль.
— Нашли ее? — спросил Арнольд.
— Нет. Как штаб? Отрезан?
— Отрезан. Чуть не с двух часов вчерашнего дня.
Квейль вошел в палатку. Он лег на пол и накрылся одной из лежавших тут же шинелей. В палатке спало еще человек пять.
Не успел он закрыть глаза, как уже проснулся. Брезжил рассвет. Началась бомбежка, и люди выбежали из палатки. Он побежал за ними ко рву. Пока он бежал, налетели «Хейнкели». Он прыгнул в ров в тот самый момент, как первый «Хейнкель» нырнул и устремился, казалось, прямо на него. Услышав треск пулемета, Квейль лег, не зная, откуда стрельба: с самолета или из рва, где стоял пулемет «Брена». Он несколько раз выглянул из рва, и каждый раз ему казалось, что все «Бленхеймы» дымятся, кроме одного, который оттащили на край поля, поближе к по-прежнему невредимому «Гладиатору». Бомбежка продолжалась полчаса и была такой упорной и ожесточенной, что все время никто не вставал с земли. Когда налет кончился, Квейль опять поспешил в лес. Арнольд разговаривал по телефону.
— Уничтожены все «Бленхеймы», кроме одного, — говорил он.
Манн тоже был здесь. Он поглядел на Квейля и сказал:
— Теперь крышка.
Вид у него был сердитый.
— Что случилось? — спросил Квейль.
— Да все штаб, — ответил Манн. — Перетрусили. Я получил приказ вести свою часть к ним на выручку.
Квейль опять подумал, что Манн здесь единственный человек, который знает, что ему надо делать.
— Вы говорите о полевом штабе?
— Ну да. Идиоты. Прислали сюда всех шоферов транспортного батальона удерживать этот проклятый пункт. Да они винтовку никогда в руках не держали. Из всех этих идиотств это… Ведь если мы потеряем аэродром, все пропало. Прилетят самолеты с войсками, и тогда прости-прощай…
— Когда удалось установить связь со штабом?
— С час назад.
— Туда есть доступ?
— Да. Около часа тому назад туда прорвались австралийцы.
Квейль подумал, не поехать ли ему с Манном. Он услыхал, как Арнольд говорил по телефону:
— Положение отчаянное. У нас здесь нет укрытий для самолетов.
Пауза.
— Надо было навести мост через ров.
Опять пауза. Потом:
— Какого черта! Они просто явились и разбомбили их один за другим.
Пауза.
— Шоферам не удержать аэродром.
Пауза.
— Слушаю, сэр. Да, сэр. Будет исполнено. Манн здесь.
— Манн слушает вас, — сказал шотландец, взяв трубку. — Мы прибудем часа через три.
Пауза.
— Они прибыли. Час тому назад. Занимают позиции.
Пауза. Потом сердито:
— Можете проститься с островом.
Пауза.
— Скверно. Ну хорошо, приедем.
Манн в бешенстве повесил трубку:
— Идиоты. Оказались отрезанными и теперь празднуют труса. Если немцы перебросят сюда войска, тогда прощай, Крит. Ну да, они добьются этого.
— Джон, — сказал Квейлю Арнольд, — вам приказано убраться отсюда.
— Куда?
— Снимайтесь. Летите в Каир.
— В Каир? Сейчас?
— Ну да. Они считают, что самолеты здесь держать нельзя, раз их бомбят на земле. А ведь это они сами прохлопали — не навели мост через ров.
— А как же вы все?
— Нам придется торчать здесь. Господи, что за чепуха!
— Ну, я еду, — объявил Манн.
Ординарец взял его скатанную шинель. Солдаты в стальных касках уже шагали по лесу и садились га грузовики.
— Всего, — сказал Манн Квейлю и Арнольду.
— Всего, Манн, — ответили они.
— Желаю вам выстоять, — прибавил он уходя.
«Дорога очищена, — размышлял Квейль. — Я мог бы теперь добраться туда, и вот должен лететь. Что за дьявольщина! Опять в Каир. А отсюда не имею права ни шагу. Как же мне попасть туда? И почему эти чертовы немцы не сожгли „Гладиатор“.
— Вам пора, — сказал Арнольд.
— Послушайте, — ответил Квейль. — А нельзя ли послать на нем кого-нибудь другого?
Арнольд покачал головой:
— К сожалению, невозможно. Назвали вас. Я знаю, что вы волнуетесь из-за жены. Говорил им. Они ответили, что должны лететь вы. Мне очень неприятно, Джон. Я сделаю для вашей жены все, что смогу.
— А что с Тэпом?
— Он ночью отправился в Канию. И еще не вернулся.
— Вы обещаете сделать все, что возможно?
— Да. Все, что будет возможно. Мне очень жаль, Джон.
— Ничего не поделаешь, — ответил Квейль.
Вот оно, подумал он. Конец. Катастрофа. Конец.
Сам не отдавая себе отчета, он побежал ко рву, возле которого стоял «Гладиатор». В этот момент он услышал гул самолетов.
— Опять! — крикнул кто-то. Квейль взглянул на небо и увидел огромную стаю самолетов. Они летели примерно в таком же строю, как накануне. Сотни планеров и «Юнкерсов» крупными соединениями. На этот раз впереди шла группа двухмоторных «Мессершмиттов». Они уже снижались. Он кинулся в ров и лег плашмя в тот самый момент, как первый самолет зарычал у него над головой и он услыхал треск пулемета: «Мессершмитт» обстреливал лес. Квейль оглянулся на солдат. Это были шоферы транспортного батальона. Все они лежали. Ни один пулемет не вел огня по «Мессершмитту». Только пулемет «Брена» на другом конце рва открыл огонь по второму самолету, но трассирующие пули не достигали его.
— Боже мой! — воскликнул Квейль.
Тут он увидел, как механики вышли на площадку и направились к «Гладиатору». Он побежал обратно к деревьям. В это время опять налетел «Мессершмитт», и все опять легли на землю. Поднимаясь, он увидел Тэпа.
— Джон! — воскликнул Тэп.
— Хэлло, Тэп, — ответил Квейль.
— Я слышал, ты должен лететь?
— Да. Из-за этого проклятого «Гладиатора».
— Я сделаю все, что смогу для Елены, — сказал Тэп.
— Спасибо.
— Улетайте с этим проклятым самолетом, Джон. Он готов! — крикнул Квейлю Арнольд, бросаясь на землю, так как в этот момент налетел новый «Мессершмитт».
— Хорошо! — крикнул в ответ Квейль.
Он смотрел на «Мессершмитт» сквозь листву. Видел огонь, слышал громкий рев моторов. Он не ложился, а продолжал стоять и следить за самолетом и за трассирующими пулями, которые догоняли его, вырываясь из-за листвы. В небе, в деревьях, в тенях — всюду была смерть. Но он не сознавал ничего.
Он находился как бы в пустом пространстве, где был только рев и трассирующие пули. Рядом были люди, он слышал проклятия и крики за спиной, в то время как «Мессершмитт» рыча проносился над ними. Он оглянулся. Тэп лежал на земле без движения. Квейль понял все с первого взгляда. Он увидел пятна крови, и неподвижные ноги, и безжизненно раскинутые руки Тэпа.
— Готов! — крикнул Квейль Арнольду.
Арнольд подбежал к Тэпу одновременно с Квейлем. Они перевернули Тэпа на спину, Лицо его было в грязи и представляло собой сплошную кровавую массу.
— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Квейль.
Он быстро поднялся на ноги:
— Ублюдки!
Он утратил всякую способность восприятия. Они все дошли до предела; это было больше, чем мог вынести человек, и грохот для него был ничто. Было только то, что открывалось перед глазами. Был Тэп, распластанный на земле. Не было ни криков, ни смятения, ни бегущих людей, ни Арнольда, кричащего: «Уводите самолет! Они опять летят!» Он не побежал ко рву, чтобы добраться до «Гладиатора». Он ничего не воспринимал, пока над аэродромом не нависла целая туча машин.
Планеры, «Юнкерсы», парашютисты спускались одновременно в каком-то хаосе. Квейль побежал к «Гладиатору», сел в кабину. Пока бежал, видел, как загорелся последний «Бленхейм». Первые планеры и «Юнкерсы» были уже на площадке. По ним почти не стреляли. Квейль почувствовал, что мотор заработал. Он не стал выбирать подходящую дорожку для разбега. Самолет запрыгал прямо по рытвинам, среди тучи планеров и парашютистов вверху, в воздухе, и вокруг, на земле. Квейль дернул ручку на себя и с места рванулся вверх, так как два «Юнкерса» прямо перед ним врезались в землю. Среди всего этого безумия он не прекращал пулеметного огня, и всякий раз, как в его прицел попадал «Юнкере» или планер, он с воплем нажимал гашетку. Скользнув вдоль края площадки, он набрал высоту. Площадка под ним пестрела парашютистами, планерами, обломками «Юнкерсов», бегущими людьми, сеткой пулеметного огня.
Квейль успел окинуть взглядом все это, увертываясь от «Юнкерсов» и расходуя на них весь свой запас пулеметных лент. Он истратил его прежде, чем все это исчезло из виду.
Машинально он взял курс на Мерса-Матру на египетском побережье. Оглянувшись, он увидел, что туча белых парашютистов, и поле в воронках, и весь этот хаос уже исчезают за горой. И понял, что все кончено. Понял, что немцы захватили остров. Все понял, поднимаясь ввысь.
Справа появились «Мессершмитты». Квейль поднялся еще выше и дал полный газ. Он был не в силах думать ни о чем больше, кроме как о том, что все кончено. Все. Он спас «Гладиатор», эту проклятую машину. А все остальное погибло. И весь мир может теперь погибнуть. Ничего не осталось. Ничего.
38
Он испробовал все средства. В Каире он сидел в квадратной канцелярии американской дипломатической миссии, добиваясь, чтобы там приняли меры к розыску Елены. Меры принимались, но результат был всегда один и тот же: сведений никаких нет, но может быть, что-нибудь удастся узнать в ближайшее время. Он сидел в продолговатой комнате британского консульства и в ожидании ответа слушал, как за окном перекликались туземные мальчишки. Британское консульство ответило, что ничего не может сделать. Его жена не имеет английского паспорта, поэтому оно не может предпринять официальные шаги для ее розыска, особенно на территории, занятой противником.
Каждый раз, как из Александрии прибывали эвакуированные с Крита, он отправлялся в лагерь. Он бродил среди них, пристально всматриваясь в группы женщин, но Елены среди них не было. В конце концов он перестал надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало в нем целый рой сложных мыслей.
Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь в ее представителях не отдельных людей, а единую группу, бездарную и бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите. Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из положения. Раньше у него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные чувства. Теперь было иначе.
Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом не отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые способны справиться с задачей хотя бы частично. Но он не знал, что же отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело. И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении.
Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх.
Бродя по улицам, он внимательно вслушивался в непрерывный говор толпы — местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев, индусов, штабных офицеров с красной нашивкой и пистолетом на шнуре у светло-коричневого пояса, в безупречного покроя диагоналевых трусах и замшевых туфлях. Он смотрел на все это со своей новой точки зрения. Все это было для него связано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось непоколебимым. Всякий раз как он глядел на все это: на выкрашенные в защитный цвет штабные автомашины, на красивых, покрытых здоровым загаром капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько, насколько принято, на дорогие дымчатые стекла и дорожные автомобили, — им овладевало отвращение. Внутренняя борьба угнетала его: еще ни разу ему не случалось запутываться в таких противоречиях. И все больше в нем росло нежелание возвращаться в боевую обстановку, пока он не найдет выхода из своего неверия.
До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировался на «Харрикейнах», так как теперь ему предстояло вступить в эскадрилью «Харрикейнов». Летать было приятно, но это поддерживало в нем чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрявшее его и поддерживавшее в нем присутствие духа.
Он забирался в «Харрикейн», стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с «Гладиатором». Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на «Гладиаторе». Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на «Харрикейне», он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с «Гладиатором». И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение.
И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: «Выйдет — хорошо, не выйдет — ничего не поделаешь». Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят иначе, и это увеличивало безвыходность.
Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает… И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать.
— Вы были на Крите? — спросил он.
Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой.
— Нет, сэр, — ответил он. — Я ведь здесь недавно.
— А что вы об этом думаете?
— О Крите?
— Да.
Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на него, потом сказал:
— Была какая-то ошибка?
— Какая, по-вашему? — настаивал Квейль. Ему хотелось, чтобы монтер выразил его собственное мнение. Ему хотелось, чтобы это мнение было подтверждено и выражено в словах.
— Не знаю. Недостаточно снаряжения? — ответил монтер.
Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что он хотел услышать.
— Нет? — спросил техник.
Квейль опять невольно покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней?
— Немного неповоротлива, — ответил монтер. — Но надежная. Делает, что приказано.
Квейлю показалось, что он видит просвет.
— А как вы считаете: ей приказывают то, что надо?
Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним, и проклинал разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом.
— Иногда и не то, — ответил монтер. — Бывает, что наверху тоже ошибаются, вроде нас.
Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне надо, чтобы был подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру, произнес какую-то вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть, Елена поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь между нами — вся эта проклятая война…
В таком состоянии он находился непрерывно. Когда шагал по улицам, направляясь в американское или английское консульство, или сидел в штабе, в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где проводил каждый вечер, сам не вполне понимая почему. Он знал только, что ему хочется, чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось. Но это продолжалось весь период его тренировки на «Харрикейне» и бесплодных поисков Елены.
Каждый раз, как из Александрии прибывали эвакуированные с Крита, он отправлялся в лагерь. Он бродил среди них, пристально всматриваясь в группы женщин, но Елены среди них не было. В конце концов он перестал надеяться, что увидит ее: она затерялась в битве за Крит. И это вызвало в нем целый рой сложных мыслей.
Как ни велико было и прежде его недоверие к военной иерархии, теперь он не доверял ей еще больше. Он не верил в нее совершенно. Он видел теперь в ее представителях не отдельных людей, а единую группу, бездарную и бессильную, как целое. Это мнение окончательно утвердилось в нем на Крите. Он чувствовал себя как в ловушке, не видя выхода из положения. Раньше у него не было полного неверия: он только сомневался. Это была скорее личная антипатия. Он мог делать свое дело, забывая личные чувства. Теперь было иначе.
Он сомневался в основном. Он считал теперь, что руководство в целом не отвечает своему назначению, что это не та группа и не те личности, которые способны справиться с задачей хотя бы частично. Но он не знал, что же отсюда следует. Он понимал, что при таком неверии трудно делать свое дело. И он не хотел возвращаться к своим обязанностям в таком настроении.
Путаница в мыслях пугала его, внушала ему чисто физический страх.
Бродя по улицам, он внимательно вслушивался в непрерывный говор толпы — местных жителей, английских солдат, австралийцев, новозеландцев, индусов, штабных офицеров с красной нашивкой и пистолетом на шнуре у светло-коричневого пояса, в безупречного покроя диагоналевых трусах и замшевых туфлях. Он смотрел на все это со своей новой точки зрения. Все это было для него связано с Еленой. Его недоверие к руководству оставалось непоколебимым. Всякий раз как он глядел на все это: на выкрашенные в защитный цвет штабные автомашины, на красивых, покрытых здоровым загаром капитанов и майоров, с рукавами, закатанными как раз настолько, насколько принято, на дорогие дымчатые стекла и дорожные автомобили, — им овладевало отвращение. Внутренняя борьба угнетала его: еще ни разу ему не случалось запутываться в таких противоречиях. И все больше в нем росло нежелание возвращаться в боевую обстановку, пока он не найдет выхода из своего неверия.
До сих пор жизнь его была до такой степени слита с жизнью эскадрильи, что теперь, когда все его товарищи погибли, у него не было приятелей, да он и не хотел заводить их. Он жил в казармах, в Гелиополисе, возле Каира. Тренировался на «Харрикейнах», так как теперь ему предстояло вступить в эскадрилью «Харрикейнов». Летать было приятно, но это поддерживало в нем чувство угнетенности. Ведь это значило вернуться к прежнему, а ему не хватало товарищей по восьмидесятой эскадрилье, с которыми у него было взаимное понимание, ободрявшее его и поддерживавшее в нем присутствие духа.
Он забирался в «Харрикейн», стоящий на песке огромного аэропорта, и привычным движением заводил мотор. Ему нравилось сильное, бодрящее ощущение от сознания, что ты окружен металлом; у машины был холодный, внушительный вид. Ему нравилось мощное впечатление, которое она производила, и ее массивность по сравнению с «Гладиатором». Ему нравились ее взлетность и способность быстро набирать высоту. Но и только. Он скучал по крутым петлям и разворотам, которые возможны на «Гладиаторе». Он знал, что ему уже никогда не придется делать их. Летая на «Харрикейне», он все время чувствовал, как эта машина медлительна и неповоротлива по сравнению с «Гладиатором». И потом он все время терял сознание. Это происходило с ним при каждом быстром развороте. Кроме того, он чувствовал онемение и боль в ногах, и все его тело испытывало большое физическое напряжение.
И он потерял вкус к делу. Ему не хотелось опять идти в бой. Это чувство его не покидало. Он не верил в самую войну. Он не верил в руководящую группу, которая, как он чувствовал, ведет дело к полному, безусловному провалу, совершенно не разбираясь в смысле происходящего. Эти люди подходили к войне по принципу: «Выйдет — хорошо, не выйдет — ничего не поделаешь». Он не мог вполне отчетливо выразить все это даже сам для себя. И ему необходимо было подтверждение со стороны, от окружающих, которые смотрели бы на дело так же, как он. Но он знал, что они смотрят иначе, и это увеличивало безвыходность.
Вернувшись однажды из очередного тренировочного полета, он медленно вылез из кабины и, прислонившись к фюзеляжу, стал ждать, пока монтер отстегивал его парашют. Он поглядел на монтера и вспомнил Макферсона, который так и застрял в Греции. Техник был приземистый лондонец с насмешливыми глазами и улыбающимся лицом, как у Макферсона. Облокотившись на фюзеляж, Квейль смотрел, как он забрасывает парашют на крыло. Может быть, этот знает… И Квейль сделал ту самую ошибку, которую так боялся сделать.
— Вы были на Крите? — спросил он.
Монтер обернулся, удивленный, и отрицательно покачал головой.
— Нет, сэр, — ответил он. — Я ведь здесь недавно.
— А что вы об этом думаете?
— О Крите?
— Да.
Квейль понимал, что нарушает разделяющие их границы. Монтер поглядел на него, потом сказал:
— Была какая-то ошибка?
— Какая, по-вашему? — настаивал Квейль. Ему хотелось, чтобы монтер выразил его собственное мнение. Ему хотелось, чтобы это мнение было подтверждено и выражено в словах.
— Не знаю. Недостаточно снаряжения? — ответил монтер.
Квейль покачал головой. Это было не то, что требовалось. Не то, что он хотел услышать.
— Нет? — спросил техник.
Квейль опять невольно покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Не только это. А как армия? Что вы думаете о ней?
— Немного неповоротлива, — ответил монтер. — Но надежная. Делает, что приказано.
Квейлю показалось, что он видит просвет.
— А как вы считаете: ей приказывают то, что надо?
Квейль понимал, что монтер боится быть откровенным с ним, и проклинал разделявшую их стену, которая мешает им искренно говорить друг с другом.
— Иногда и не то, — ответил монтер. — Бывает, что наверху тоже ошибаются, вроде нас.
Нет, подумал Квейль, это не то. Мне надо не это. Мне надо, чтобы был подведен общий итог и указан выход. Он кивнул монтеру, произнес какую-то вежливую фразу и побрел к казармам. Да, это было не то. Может быть, Елена поняла бы. Во всяком случае общую мысль она уловила бы. Господи боже, ведь между нами — вся эта проклятая война…
В таком состоянии он находился непрерывно. Когда шагал по улицам, направляясь в американское или английское консульство, или сидел в штабе, в Гарден-Сити, или в кино, которым теперь упивался и где проводил каждый вечер, сам не вполне понимая почему. Он знал только, что ему хочется, чтобы сеанс продолжался подольше и чтобы ему как можно дольше не надо было выходить на душную затемненную улицу. Все это никуда не годилось. Но это продолжалось весь период его тренировки на «Харрикейне» и бесплодных поисков Елены.
39
Жаркий июнь застал его в Каире. Лицо его пришло опять в полный порядок, и волосы на голове, там, где врач обрил ее, чтобы наложить швы, снова отросли. Тренировка была закончена, и он ждал теперь направления в новую эскадрилью, после чего для него должна была снова начаться боевая страда. Его угнетало чувство неуверенности, ни на минуту его не покидавшее. Ему нужна была Елена. Или чтобы все стало ясным.
Наконец он получил приказ — в тот же день, в час пополудни явиться в штаб. Он приехал из Гелиополиса на метро и зашел в американскую миссию, но там по-прежнему ничего не знали. В английском консульстве тоже. Он медленно, не торопясь, миновал площадь и смешался с заполнявшей улицу оживленной толпой. Он рассеянно дошел до кафе «Париссиана» и сел за один из столиков, расставленных вдоль фасада.
Солнце заливало тротуар; было жарко. Он сидел, греясь на солнце и думая о Елене, и о том, как они с ней лежали на солнце, на траве Крита, и о том, где она теперь. Официант поставил на стол графин с водкой, хлеб, масло и подал ему меню. Задумчиво вертя его, Квейль смотрел на чистильщиков сапог, кинувшихся со всех ног к двум солдатам, которые сошли с повозки и направились в соседнее кино. Это было очень забавно. В душном, неподвижном воздухе стоял шум и запах навоза из постоялых дворов, и непрерывное странное гоготанье расшатанных такси, и крики прохожих. Квейль положил руки на стол и стал следить за каплями, стекавшими по графину.
Двое вошедших были совсем не похожи друг на друга: один — высокий блондин, другой — небольшого роста брюнет. Но у обоих были резкие черты лица и прямой нос. Квейль невольно привстал, узнав в одном из них Манна, капитана-шотландца, который оборонял аэродром в Кании, а потом отправился защищать штаб. То есть то место, где находилась Елена. Его спутника Квейль тоже знал. Это был маленький американец, который приезжал с Лоусоном в Янину; Квейль не мог только вспомнить его фамилию.
— Манн! — крикнул он. — Манн! На минутку!
Манн глядел на него не узнавая. Квейль встал. Ни тот, ни другой не узнали его. Это оттого, подумал он, что лицо его приобрело свой нормальный вид.
Наконец он получил приказ — в тот же день, в час пополудни явиться в штаб. Он приехал из Гелиополиса на метро и зашел в американскую миссию, но там по-прежнему ничего не знали. В английском консульстве тоже. Он медленно, не торопясь, миновал площадь и смешался с заполнявшей улицу оживленной толпой. Он рассеянно дошел до кафе «Париссиана» и сел за один из столиков, расставленных вдоль фасада.
Солнце заливало тротуар; было жарко. Он сидел, греясь на солнце и думая о Елене, и о том, как они с ней лежали на солнце, на траве Крита, и о том, где она теперь. Официант поставил на стол графин с водкой, хлеб, масло и подал ему меню. Задумчиво вертя его, Квейль смотрел на чистильщиков сапог, кинувшихся со всех ног к двум солдатам, которые сошли с повозки и направились в соседнее кино. Это было очень забавно. В душном, неподвижном воздухе стоял шум и запах навоза из постоялых дворов, и непрерывное странное гоготанье расшатанных такси, и крики прохожих. Квейль положил руки на стол и стал следить за каплями, стекавшими по графину.
Двое вошедших были совсем не похожи друг на друга: один — высокий блондин, другой — небольшого роста брюнет. Но у обоих были резкие черты лица и прямой нос. Квейль невольно привстал, узнав в одном из них Манна, капитана-шотландца, который оборонял аэродром в Кании, а потом отправился защищать штаб. То есть то место, где находилась Елена. Его спутника Квейль тоже знал. Это был маленький американец, который приезжал с Лоусоном в Янину; Квейль не мог только вспомнить его фамилию.
— Манн! — крикнул он. — Манн! На минутку!
Манн глядел на него не узнавая. Квейль встал. Ни тот, ни другой не узнали его. Это оттого, подумал он, что лицо его приобрело свой нормальный вид.