Страница:
— А чем плох люпин?
— Клеверок!…
Анна растерянно посмотрела на Волкова.
— А вы сами-то думали, что делать со своей землей? — саркастически продолжал он. — Носом в эту землю тыркались?
Теперь уже рассердилась Анна.
— А вы тыркались?
Волков скривил губы.
— Носом не вышел. Я ведь подруководящий товарищ. Вот когда окажусь в колхозе, тогда попробую. А здесь мне товарищ Костров не позволит.
— Как не позволит?
— Очень просто. Раньше в доходных имениях, я имею в виду проклятое царское время, помещик там или агроном сеяли то, что считали наиболее выгодным. У некоторых, правда, не получалось, прогорали.
— Но у нас-то ведь нельзя прогореть?
— Можно! Прогорел — отними партбилет, диплом, отправь в дворники. Поверьте, не стали бы сеять то, что невыгодно. Люди себе на погибель не работают. А у нас позволяют плохо работать…
— Как позволяют?
— А тем, что ничего не позволяют. Действуй по инструкции, по указаниям центра. Костров мне ничего не позволит, а ему, думаете, позволяют? За всех министр думает, первый пахарь в стране! Хоровая декламация, вот как мы работаем. Увлекся министр Вильямсом, мы Вильямсу молимся. Лысенко в моде — не смей Лысенко критиковать… — Волков отшвырнул огрызок яблока, точно под ногами у него был не паркет, а земля. — А я хочу, простите меня, жить своим, понимаете, хоть задрипанным, но своим умом!
Боже мой, куда девался всегда такой добродушный, спокойный Волков! Даже губы его побелели от злости. Перед Анной появился новый, незнакомый ей человек. Оказывается, не так просто рассмотреть человека. Какой же он… Но он был уже такой, как всегда. Милый, улыбающийся Волков. Готовый всем помочь и со всеми согласиться.
— Все это шуточки, Анна Андреевна, люпин, клеверок, травка, — примирительно произнес он. — А в конечном итоге кормить будем березкой.
— Березкой?
— Березовыми вениками. — Волков с веселым состраданием смотрел Анне в глаза. — Говоря между нами, положа, так сказать, руку на сердце, признайтесь, Анна Андреевна, сколько веников заготовили вы в колхозе?
— Да вы что — смеетесь? — Анна смотрела прямо в глаза Волкову. — Ни одного.
В глазах Волкова проскользнуло удивление.
— Ну, счастлив ваш бог, значит, вас не зря выбрали депутатом. Зато уж у соседей ваших, будьте уверены, вениками набит не один сарай! — Он встал из-за стола. — Однако пора. Слышите, звонят. Пойдемте, послушаем, какую нам еще отвалят речугу.
В зале во время заседания Анна вдруг поймала себя на том, что внимает теперь ораторам иначе, чем до разговора с Волковым. Костров правильно рассуждал, критика его доказательна, но что почерпнула она из его речи для себя? То, что коров надо обеспечить кормами? Для того чтобы сказать это, не надо быть секретарем обкома.
"Эх, — подумала Анна, — вместо всех этих выступлений, где одни перечисляют, что у них хорошо, а другие, что у них плохо, прочли бы нам, приехавшим из деревни депутатам, хорошую лекцию, да не вообще лекцию, а заставили бы какого-нибудь академика или профессора пожить в Пронске, заставили бы его подробно разобраться, что и как лучше сеять на скупой и неподатливой пронской земле…
Кострову бы не советы давать, как доить и пахать, а найти бы людей, которые смогут эти рекомендации и научно и практически обосновать, тогда Костров во сто раз больше принес бы пользы прончанам".
Если в начале сессии Анна больше слушала, в конце ее она уже больше думала…
Она еле успела забежать перед отъездом в магазины — билеты на поезд приобретены были сурожцами заранее — купить детям игрушек, конфет и золотистых медовых пряников, которые она всегда привозила из Пронска.
В Суроже ее ждала машина, присланная Поспеловым. Колхоз недавно приобрел «газик». В обед она была уже дома.
Дети, разумеется, ждали гостинцев…
Алексей тоже сидел дома. Вид у него был обиженный, как у именинника, который наперед уверен в том, что не получит заслуженного подарка.
Анна вошла.
— Ну, здравствуйте, — сказала она.
Младшие бросились к матери, полезли разворачивать свертки. Женя подошла последней и лишь слегка прикоснулась к щеке матери, она была сдержанной девочкой.
Анна раздала подарки: Коле — автомобиль, девочкам — ленты, нитки для вышивания, книжки.
Из кухни выглянула свекровь.
— Обедать будешь?
Это была ее обычная манера — разговаривать через порог.
— Нет, мама, спасибо, я ела на вокзале…
Алексей ничего не говорил, даже не поздоровался.
— А ну! — вдруг прикрикнул он на детей. — Идите к бабушке…
Они заторопились прочь, Анна тут только заметила, что Алексей выпивши.
— Ну что, нагулялась? — насмешливо спросил он.
— Я не гуляла, — миролюбиво ответила Анна. — Ты же знаешь…
— Ах да, ты у нас депутат, — язвительно изрек Алексей. — А по ночам ты тоже с кем-нибудь заседала?
Он встал и пошел было на нее. Анна вытянула руки, она не позволит себя ударить. Но Алексей так же внезапно повернулся и твердыми шагами пошел прочь из комнаты.
— Клеверок!…
Анна растерянно посмотрела на Волкова.
— А вы сами-то думали, что делать со своей землей? — саркастически продолжал он. — Носом в эту землю тыркались?
Теперь уже рассердилась Анна.
— А вы тыркались?
Волков скривил губы.
— Носом не вышел. Я ведь подруководящий товарищ. Вот когда окажусь в колхозе, тогда попробую. А здесь мне товарищ Костров не позволит.
— Как не позволит?
— Очень просто. Раньше в доходных имениях, я имею в виду проклятое царское время, помещик там или агроном сеяли то, что считали наиболее выгодным. У некоторых, правда, не получалось, прогорали.
— Но у нас-то ведь нельзя прогореть?
— Можно! Прогорел — отними партбилет, диплом, отправь в дворники. Поверьте, не стали бы сеять то, что невыгодно. Люди себе на погибель не работают. А у нас позволяют плохо работать…
— Как позволяют?
— А тем, что ничего не позволяют. Действуй по инструкции, по указаниям центра. Костров мне ничего не позволит, а ему, думаете, позволяют? За всех министр думает, первый пахарь в стране! Хоровая декламация, вот как мы работаем. Увлекся министр Вильямсом, мы Вильямсу молимся. Лысенко в моде — не смей Лысенко критиковать… — Волков отшвырнул огрызок яблока, точно под ногами у него был не паркет, а земля. — А я хочу, простите меня, жить своим, понимаете, хоть задрипанным, но своим умом!
Боже мой, куда девался всегда такой добродушный, спокойный Волков! Даже губы его побелели от злости. Перед Анной появился новый, незнакомый ей человек. Оказывается, не так просто рассмотреть человека. Какой же он… Но он был уже такой, как всегда. Милый, улыбающийся Волков. Готовый всем помочь и со всеми согласиться.
— Все это шуточки, Анна Андреевна, люпин, клеверок, травка, — примирительно произнес он. — А в конечном итоге кормить будем березкой.
— Березкой?
— Березовыми вениками. — Волков с веселым состраданием смотрел Анне в глаза. — Говоря между нами, положа, так сказать, руку на сердце, признайтесь, Анна Андреевна, сколько веников заготовили вы в колхозе?
— Да вы что — смеетесь? — Анна смотрела прямо в глаза Волкову. — Ни одного.
В глазах Волкова проскользнуло удивление.
— Ну, счастлив ваш бог, значит, вас не зря выбрали депутатом. Зато уж у соседей ваших, будьте уверены, вениками набит не один сарай! — Он встал из-за стола. — Однако пора. Слышите, звонят. Пойдемте, послушаем, какую нам еще отвалят речугу.
В зале во время заседания Анна вдруг поймала себя на том, что внимает теперь ораторам иначе, чем до разговора с Волковым. Костров правильно рассуждал, критика его доказательна, но что почерпнула она из его речи для себя? То, что коров надо обеспечить кормами? Для того чтобы сказать это, не надо быть секретарем обкома.
"Эх, — подумала Анна, — вместо всех этих выступлений, где одни перечисляют, что у них хорошо, а другие, что у них плохо, прочли бы нам, приехавшим из деревни депутатам, хорошую лекцию, да не вообще лекцию, а заставили бы какого-нибудь академика или профессора пожить в Пронске, заставили бы его подробно разобраться, что и как лучше сеять на скупой и неподатливой пронской земле…
Кострову бы не советы давать, как доить и пахать, а найти бы людей, которые смогут эти рекомендации и научно и практически обосновать, тогда Костров во сто раз больше принес бы пользы прончанам".
Если в начале сессии Анна больше слушала, в конце ее она уже больше думала…
Она еле успела забежать перед отъездом в магазины — билеты на поезд приобретены были сурожцами заранее — купить детям игрушек, конфет и золотистых медовых пряников, которые она всегда привозила из Пронска.
В Суроже ее ждала машина, присланная Поспеловым. Колхоз недавно приобрел «газик». В обед она была уже дома.
Дети, разумеется, ждали гостинцев…
Алексей тоже сидел дома. Вид у него был обиженный, как у именинника, который наперед уверен в том, что не получит заслуженного подарка.
Анна вошла.
— Ну, здравствуйте, — сказала она.
Младшие бросились к матери, полезли разворачивать свертки. Женя подошла последней и лишь слегка прикоснулась к щеке матери, она была сдержанной девочкой.
Анна раздала подарки: Коле — автомобиль, девочкам — ленты, нитки для вышивания, книжки.
Из кухни выглянула свекровь.
— Обедать будешь?
Это была ее обычная манера — разговаривать через порог.
— Нет, мама, спасибо, я ела на вокзале…
Алексей ничего не говорил, даже не поздоровался.
— А ну! — вдруг прикрикнул он на детей. — Идите к бабушке…
Они заторопились прочь, Анна тут только заметила, что Алексей выпивши.
— Ну что, нагулялась? — насмешливо спросил он.
— Я не гуляла, — миролюбиво ответила Анна. — Ты же знаешь…
— Ах да, ты у нас депутат, — язвительно изрек Алексей. — А по ночам ты тоже с кем-нибудь заседала?
Он встал и пошел было на нее. Анна вытянула руки, она не позволит себя ударить. Но Алексей так же внезапно повернулся и твердыми шагами пошел прочь из комнаты.
XXX
Алексей пропал на всю ночь. Анна была даже рада этому. Пусть придет в себя, одумается, да и сама она отдохнет с дороги.
Спала она тревожно. За окном начиналась весна. Смутные запахи бродили по-над землей. Они проникали сквозь щели в рамах, сквозь пазы в стенах, тревожили и мешали спать. Весна, весна… Скоро уже не поспишь вдосталь!
Вернулся Алексей утром. По тяжелым его шагам в сенях Анна поняла: пьян. В этот год, в такой большой год для Анны, он все чаще и чаще прикладывался к рюмочке.
Анна поймала взгляд мужа. Господи, да что же это такое? Настороженный, враждебный взгляд…
— Ты на работу собираешься? — как ни в чем не бывало спросила Анна.
— А к-корова подоена? — неожиданно спросил он.
— Вероятно, мать подоила.
— А при… при чем тут мать? Ты мне кто — жена или не жена…
— Ложись и проспись, — спокойно сказала Анна.
Она опять поймала его взгляд. Странный взгляд — встревоженный и завистливый.
— Желаю, чтоб ты находилась при мне. Желаю, чтоб ты сама ходила за моей коровой. Какое ты мне принесла приданое? Женьку?…
Анна выбежала из дому. Выбежала, как была, в выходных туфлях, лишь на ходу схватила и на крыльце накинула на плечи расхожую свою шубейку из черного, потертого во многих местах плюша. Не оглядываясь, бежала она по улице, мимо изб, равнодушно глядевших на нее тусклыми темными окнами. Даже неудобно было так бежать, но где-то мелькнула и успокоила мысль — если кто и увидит, обязательно подумает, что ее вызвали в правление, мол, из района требуют к телефону.
Анна сдержала себя, пошла спокойнее, как будто и впрямь шла по делу.
— Ах ты… — приговаривала она, ничего больше не произнося и, кажется, даже не думая. — А-ах ты…
Она миновала кособокий, низкий овин, прошла огороды, припорошенные серым пористым снежком, ступила на черную узкую тропку и прямиком пошла в поле.
Все было пусто — и поле, и небо, и сама жизнь впереди была пустее пустого. Небо было уже весеннее, но какое-то блеклое, выцветшее, как простыня из бязи, слабо покрашенная синькой, и земля какая-то мутная, светло-бурая, покрытая серыми пятнами нестаявшего снега.
Анна шла, не оглядываясь, увязая в земле и не замечая, как увязает, все вперед и вперед, точно хотела уйти в небо, а небо все отступало и отступало перед ней и земля никак не отпускала ее от себя…
— Все, — говорила она себе. — Все. Уйду, уеду.
Она не знала, куда уйдет, не отдавала себе в этом отчета, но уйти было необходимо… Все эти упреки, оскорбления, это унизительное пьянство невыносимы…
Она шла к чему-то иному, что должно было предстать перед ней в следующее мгновение, — как только она дойдет вон до той кочки, поросшей летошней рыжей травой, вон до того поломанного куста репейника, вон до той вешки, сунутой кем-то в землю…
Она шла, шла и вдруг почувствовала, как ее кто-то схватил за ноги, схватил и не отпускает, держит так, точно она приросла к земле.
Не она остановилась, какая-то сила, помимо ее воли, остановила ее. Она наклонила голову — земля так облепила ее ноги, что туфель не было видно. Два огромных черных комка, как бы слившихся со всем полем. Земля не пускала ее дальше.
Ох, да что же это она наделала? Туфли совсем пропадут! Хорошо еще, что узкие, а то и потерять можно…
Она наклонилась, хотела рукою обчистить грязь и тут же забыла про туфли. Взяла ком земли, поднесла поближе к глазам.
Земля совсем влажная, вязкая, совсем еще неподатливая, не созревшая, от нее пахло сыростью, прелью, чем-то резким и нестерпимо родным… Анна, неожиданно для самой себя, прижалась вдруг щекой к грязному, мокрому и липкому комку…
Ей сразу стало легко и свежо от холодного этого прикосновения.
Ну куда она уйдет от этой земли? Куда уйдет от Женечки, от Нины и Коли? Зачем ей уводить детей от этой земли? Да пропади он пропадом, подумала она о муже, пусть лучше сам уходит, если не одумается…
Земля быстро подсыхала у нее на ладони. Анна неторопливо раскрошила ее в руке, помедлила и свободно и плавно отбросила от себя.
Вернувшись к огородам, она обчистилась, как могла. Не спеша прошла по деревне. Встретила по пути несколько человек, со всеми поздоровалась, но не задержалась ни с кем, всем было заметно, что Анна Андреевна торопится — мало ли у агронома весной дел!
Дошла до дому, поднялась на крыльцо, уверенно распахнула дверь, переступила через порог.
Алексей валялся посреди прихожей. Должно быть, добавил еще, потому что был не настолько пьян, когда она уходила.
Анна заглянула на кухню. Свекровь сидела на скамейке, настороженно поглядывая на невестку.
— Мама, пойдите-ка, — позвала Анна свекровь. — Помогите уложить Алексея.
— А ну вас, — ответила свекровь. — Я в ваши дела не мешаюсь.
— Как знаете, — сказала Анна. — Мне он муж, а вам сын.
Она взяла мужа под мышки, втянула в горницу, подтащила к кровати. С трудом подняла, уложила, прикрыла одеялом, отошла к окну.
«Да, — подумала она, — пусть сам уходит, а я никуда не уйду».
Она поглядела в окно. Посреди улицы, осторожно, чтоб не запачкать сапоги, шел Прохоров. Сапоги на нем были праздничные, хромовые. Небось опять собрался с Поспеловым куда-нибудь по делам. Анна сунула руку меж глянцевых листьев фикуса и застучала по стеклу.
Прохоров не слышал. Она пробежала по горнице и выскочила на крыльцо.
— Тихон Петрович, Тихон Петрович! — позвала она. — Коням больше не отпускай овса! Запрещаю! А то как бы нам не просчитаться…
Последний снег вот-вот должен сойти, сев у нее не за горами.
Ни с чем и ни с кем не хочет она мириться…
С Поспеловым говорить тоже иногда бесполезно. Его не переучишь. Вот приблизился сев. Теперь он начнет ездить. По полям. Обозревать поля, как помещик. В Сурож и обратно. Будет каждодневно докладывать в райком сводку. И если запоздает хоть на час, из райкома позвонят: что случилось?
Анне даже смешно стало. Она представила себе, что бы было, если бы в старые, дореволюционные времена управляющий каким-нибудь большим имением принялся ежедневно докладывать помещику, как у него идет сев. Вдруг из Сурожа полетели бы в Пронск телеграммы. Пятьсот гектаров! Тысяча! Две! Три! Наверно, помещик подумал бы, что управляющий сошел с ума. Конечно, времена были другие, тут не о сравнении идет речь. Но и так нельзя — не доверять совсем! Может быть, самый большой вред, какой может нанести себе человек, это утратить доверие к людям…
Спустя несколько дней, вернувшись с работы, Алексей сам подошел к Анне.
— Анечка, я был пьян, погорячился…
Он просил, был ласков, как когда-то в первые дни. И она позволила ему поцеловать себя…
Много было тому причин. Дети. Прежде всего дети. Нина и Коля. Устоявшийся быт, привычка, семья. Если она прогонит Алексея, все осудят ее. Чего стоит жена, которая не прощает своему мужу!
На самом деле она прощала Алексею грубость по иной причине. Где-то в самой глубине сердца ее все-таки трогало, что Алексей ревнует. Ревнует, значит, любит. Ревность всегда вызывает подозрения. Значит, любит. А ей так хочется, чтоб ее любили…
В семье Анны вновь воцарился мир.
Спала она тревожно. За окном начиналась весна. Смутные запахи бродили по-над землей. Они проникали сквозь щели в рамах, сквозь пазы в стенах, тревожили и мешали спать. Весна, весна… Скоро уже не поспишь вдосталь!
Вернулся Алексей утром. По тяжелым его шагам в сенях Анна поняла: пьян. В этот год, в такой большой год для Анны, он все чаще и чаще прикладывался к рюмочке.
Анна поймала взгляд мужа. Господи, да что же это такое? Настороженный, враждебный взгляд…
— Ты на работу собираешься? — как ни в чем не бывало спросила Анна.
— А к-корова подоена? — неожиданно спросил он.
— Вероятно, мать подоила.
— А при… при чем тут мать? Ты мне кто — жена или не жена…
— Ложись и проспись, — спокойно сказала Анна.
Она опять поймала его взгляд. Странный взгляд — встревоженный и завистливый.
— Желаю, чтоб ты находилась при мне. Желаю, чтоб ты сама ходила за моей коровой. Какое ты мне принесла приданое? Женьку?…
Анна выбежала из дому. Выбежала, как была, в выходных туфлях, лишь на ходу схватила и на крыльце накинула на плечи расхожую свою шубейку из черного, потертого во многих местах плюша. Не оглядываясь, бежала она по улице, мимо изб, равнодушно глядевших на нее тусклыми темными окнами. Даже неудобно было так бежать, но где-то мелькнула и успокоила мысль — если кто и увидит, обязательно подумает, что ее вызвали в правление, мол, из района требуют к телефону.
Анна сдержала себя, пошла спокойнее, как будто и впрямь шла по делу.
— Ах ты… — приговаривала она, ничего больше не произнося и, кажется, даже не думая. — А-ах ты…
Она миновала кособокий, низкий овин, прошла огороды, припорошенные серым пористым снежком, ступила на черную узкую тропку и прямиком пошла в поле.
Все было пусто — и поле, и небо, и сама жизнь впереди была пустее пустого. Небо было уже весеннее, но какое-то блеклое, выцветшее, как простыня из бязи, слабо покрашенная синькой, и земля какая-то мутная, светло-бурая, покрытая серыми пятнами нестаявшего снега.
Анна шла, не оглядываясь, увязая в земле и не замечая, как увязает, все вперед и вперед, точно хотела уйти в небо, а небо все отступало и отступало перед ней и земля никак не отпускала ее от себя…
— Все, — говорила она себе. — Все. Уйду, уеду.
Она не знала, куда уйдет, не отдавала себе в этом отчета, но уйти было необходимо… Все эти упреки, оскорбления, это унизительное пьянство невыносимы…
Она шла к чему-то иному, что должно было предстать перед ней в следующее мгновение, — как только она дойдет вон до той кочки, поросшей летошней рыжей травой, вон до того поломанного куста репейника, вон до той вешки, сунутой кем-то в землю…
Она шла, шла и вдруг почувствовала, как ее кто-то схватил за ноги, схватил и не отпускает, держит так, точно она приросла к земле.
Не она остановилась, какая-то сила, помимо ее воли, остановила ее. Она наклонила голову — земля так облепила ее ноги, что туфель не было видно. Два огромных черных комка, как бы слившихся со всем полем. Земля не пускала ее дальше.
Ох, да что же это она наделала? Туфли совсем пропадут! Хорошо еще, что узкие, а то и потерять можно…
Она наклонилась, хотела рукою обчистить грязь и тут же забыла про туфли. Взяла ком земли, поднесла поближе к глазам.
Земля совсем влажная, вязкая, совсем еще неподатливая, не созревшая, от нее пахло сыростью, прелью, чем-то резким и нестерпимо родным… Анна, неожиданно для самой себя, прижалась вдруг щекой к грязному, мокрому и липкому комку…
Ей сразу стало легко и свежо от холодного этого прикосновения.
Ну куда она уйдет от этой земли? Куда уйдет от Женечки, от Нины и Коли? Зачем ей уводить детей от этой земли? Да пропади он пропадом, подумала она о муже, пусть лучше сам уходит, если не одумается…
Земля быстро подсыхала у нее на ладони. Анна неторопливо раскрошила ее в руке, помедлила и свободно и плавно отбросила от себя.
Вернувшись к огородам, она обчистилась, как могла. Не спеша прошла по деревне. Встретила по пути несколько человек, со всеми поздоровалась, но не задержалась ни с кем, всем было заметно, что Анна Андреевна торопится — мало ли у агронома весной дел!
Дошла до дому, поднялась на крыльцо, уверенно распахнула дверь, переступила через порог.
Алексей валялся посреди прихожей. Должно быть, добавил еще, потому что был не настолько пьян, когда она уходила.
Анна заглянула на кухню. Свекровь сидела на скамейке, настороженно поглядывая на невестку.
— Мама, пойдите-ка, — позвала Анна свекровь. — Помогите уложить Алексея.
— А ну вас, — ответила свекровь. — Я в ваши дела не мешаюсь.
— Как знаете, — сказала Анна. — Мне он муж, а вам сын.
Она взяла мужа под мышки, втянула в горницу, подтащила к кровати. С трудом подняла, уложила, прикрыла одеялом, отошла к окну.
«Да, — подумала она, — пусть сам уходит, а я никуда не уйду».
Она поглядела в окно. Посреди улицы, осторожно, чтоб не запачкать сапоги, шел Прохоров. Сапоги на нем были праздничные, хромовые. Небось опять собрался с Поспеловым куда-нибудь по делам. Анна сунула руку меж глянцевых листьев фикуса и застучала по стеклу.
Прохоров не слышал. Она пробежала по горнице и выскочила на крыльцо.
— Тихон Петрович, Тихон Петрович! — позвала она. — Коням больше не отпускай овса! Запрещаю! А то как бы нам не просчитаться…
Последний снег вот-вот должен сойти, сев у нее не за горами.
Ни с чем и ни с кем не хочет она мириться…
С Поспеловым говорить тоже иногда бесполезно. Его не переучишь. Вот приблизился сев. Теперь он начнет ездить. По полям. Обозревать поля, как помещик. В Сурож и обратно. Будет каждодневно докладывать в райком сводку. И если запоздает хоть на час, из райкома позвонят: что случилось?
Анне даже смешно стало. Она представила себе, что бы было, если бы в старые, дореволюционные времена управляющий каким-нибудь большим имением принялся ежедневно докладывать помещику, как у него идет сев. Вдруг из Сурожа полетели бы в Пронск телеграммы. Пятьсот гектаров! Тысяча! Две! Три! Наверно, помещик подумал бы, что управляющий сошел с ума. Конечно, времена были другие, тут не о сравнении идет речь. Но и так нельзя — не доверять совсем! Может быть, самый большой вред, какой может нанести себе человек, это утратить доверие к людям…
Спустя несколько дней, вернувшись с работы, Алексей сам подошел к Анне.
— Анечка, я был пьян, погорячился…
Он просил, был ласков, как когда-то в первые дни. И она позволила ему поцеловать себя…
Много было тому причин. Дети. Прежде всего дети. Нина и Коля. Устоявшийся быт, привычка, семья. Если она прогонит Алексея, все осудят ее. Чего стоит жена, которая не прощает своему мужу!
На самом деле она прощала Алексею грубость по иной причине. Где-то в самой глубине сердца ее все-таки трогало, что Алексей ревнует. Ревнует, значит, любит. Ревность всегда вызывает подозрения. Значит, любит. А ей так хочется, чтоб ее любили…
В семье Анны вновь воцарился мир.
XXXI
На лугу за фермой силосовали сено.
Анна туда собралась с утра.
— Женя, пойдешь со мной?
Женя кончила весной семилетку, осенью собиралась в Пронск, поступать в педагогический техникум. При мысли об этом у Анны сжималось сердце. Почему-то становилось жаль и Женечку и себя. В это лето она старалась как можно больше времени проводить с Женей.
В цветастых ситцевых платьях, в одинаковых легких тапочках мать и дочь походили на двух сестер. Они и взялись, как подружки, за руки и вместе зашагали огородами к ферме.
На лугу работали преимущественно женщины и девчата. Было хоть жарко, но весело. Анна подошла, поздоровалась, хозяйским взглядом окинула луг. В этом году решено было закладывать силос не в траншеях, а буртами. Такой способ требовал меньше труда и, как говорили, не ухудшал качества силоса. Грузовик подвозил скошенную траву, клевер, люцерну. Жужжал привод, тарахтела силосорезка. Бурт закладывали так, как она говорила: слой травы — слой клевера. Присыпали солью, смачивали, трамбовали, и снова: слой травы — слой клевера.
Анне ужасно захотелось стать рядом со всеми, вместе со всеми подносить траву, укладывать ее, ровнять… Она взяла у кого-то вилы, подцепила охапку клевера, еще, еще… Клевера было маловато. Она подозвала Федю Ярцева, работавшего на машине.
— Федя, поезжай к Кучерову. Подбавим-ка еще кукурузы. Скажи, чтоб косили клин, что за ветлами. Кучеров знает. Да пусть не тянут. Скажи, я велела… — Она повернулась к женщинам: — Не жалейте, девчата, клеверу. Сейчас нам подбросят…
Женя тоже разравнивала клевер в бурте. Анна и не заметила, как выросла ее дочь. Еще несколько лет, подумала Анна, и у нее уже внуки…
Со стороны Мазилова появился «газик». Анна знала, кто это. Кучеров не осмелится с нею спорить, но обязательно перестрахуется. Он, конечно, тут же сигнализировал Поспелову, и Василий Кузьмич мчится теперь к ней. Выяснять, уточнять, и на всякий случай: «Я предупреждал, но Анна Андреевна взяла ответственность на себя».
«Газик» замер у бурта. Поспелов даже не вылез.
— Анна Андреевна, на минутку!
Она подошла с подоткнутой юбкой, с травой в волосах.
— Не рано, Анна Андреевна?
— Я беру ответственность на себя, Василий Кузьмич.
— Тогда я обратно, а то я сказал подождать, пока не спрошу.
Только Поспелов отъехал, из-за леса появилась еще машина, на этот раз «Победа». Начальство! Должно быть, Поспелов тоже ее приметил, потому что «газик» его повернул обратно.
«Победа» на луг не въехала, стала на дороге, какой-то плотный мужчина пешком шел через луг.
— Бог в помощь! — прокричал он еще издали.
— Бог-то бог, да сам не будь плох, — ответила ему Дуся Красавина. — С нами в сене спать!
— Силосуете?
— Нет, языки чешем!
Но Поспелов уже обогнал приезжего, выпрыгнул навстречу ему.
— Товарищу Волкову!
Да, это был начальник облсельхозуправления своею собственной персоной.
— К нам, Геннадий Павлович?
— Проездом.
Волков подошел к бурту, взял у одной из женщин вилы, наклонился, поддел край.
— Бедновато!
Поспелов обернулся.
— Анна Андреевна, слышите?
Анна застеснялась Волкова — очень уж у нее был неавантажный вид, но делать было нечего.
— Здравствуйте, Геннадий Павлович.
— Анна Андреевна… Честь имею!
Волков указал на бурт.
— Не бедновато?
— Я уже распорядилась подкосить кукурузы, добавим, в самый раз будет.
— А не рано?
Поспелов всплеснул руками.
— Вот и я говорю!
— Нет, Геннадий Павлович, можно косить, — твердо возразила Анна.
— Смотрите…
— А вы к нам?
Он отрицательно покачал головой:
— В Давыдове был. В совхозе. Но по случаю встречи задержусь. Обедом накормите?
Поспелов был солидный человек, самостоятельный, умный, угодливостью, думалось Анне, не болел, но его лицо выразило такую готовность накормить Волкова, что Анне стало досадно.
— Накормлю, конечно, — сказала Анна. — Если не побрезгуете.
— Нет, нет, у меня, у меня, — перебил ее Василий Кузьмич. — Поеду, распоряжусь, а вы, Анна Андреевна, везите Геннадия Павловича ко мне.
На лугу Волков был еще больше на месте, чем в своем кабинете. Крепкий, здоровый, румяный, в полотняном белом костюме, в летней белой фуражке… Красавец, да и только!
— Ну, как вы, Анна Андреевна?
— Как видите.
Волков всегда неплохо к ней относился, а уж как стала депутатом, особо ее отличал, на сессиях первый ее находил, занимал, разговаривал. Позволь Анна, — он на это всегда намекал, — давно бы забрал ее к себе в управление.
— Не задержитесь?
— У вас делать нечего.
— А в совхозе что?
— Вытягиваем из прорыва.
— Нам бы Давыдовские земли…
— С аппетитом сказано! — Волков засмеялся, на секунду задумался и тут же испытующе поглядел на Анну. — А вы не хотите в совхоз? Переведем.
Анна покачала головой:
— Что-то не хочется.
— А если директором?
— Все равно.
— Ах да, ведь вы депутат…
Волков быстро отступал от своих предложений.
— Обедать едем?
Покатили в Мазилово.
Поспелов их ждал, стол был накрыт, лоснилась в уксусе и масле селедка, дымилась в сметане молодая картошка, появилась яичница…
Прохорову отвечать за яйца не придется, подумала Анна, все отдаст, что ни прикажут.
Василий Кузьмич достал из буфета поллитровку, разлил по рюмкам.
Волков подержал рюмку в руке и отставил.
— Соблазнительно, но на работе не пью.
С сожалением, как показалось Анне, отставил, и она так и не поняла, что им движет — нежелание нарушать правила или желание порисоваться.
Анна туда собралась с утра.
— Женя, пойдешь со мной?
Женя кончила весной семилетку, осенью собиралась в Пронск, поступать в педагогический техникум. При мысли об этом у Анны сжималось сердце. Почему-то становилось жаль и Женечку и себя. В это лето она старалась как можно больше времени проводить с Женей.
В цветастых ситцевых платьях, в одинаковых легких тапочках мать и дочь походили на двух сестер. Они и взялись, как подружки, за руки и вместе зашагали огородами к ферме.
На лугу работали преимущественно женщины и девчата. Было хоть жарко, но весело. Анна подошла, поздоровалась, хозяйским взглядом окинула луг. В этом году решено было закладывать силос не в траншеях, а буртами. Такой способ требовал меньше труда и, как говорили, не ухудшал качества силоса. Грузовик подвозил скошенную траву, клевер, люцерну. Жужжал привод, тарахтела силосорезка. Бурт закладывали так, как она говорила: слой травы — слой клевера. Присыпали солью, смачивали, трамбовали, и снова: слой травы — слой клевера.
Анне ужасно захотелось стать рядом со всеми, вместе со всеми подносить траву, укладывать ее, ровнять… Она взяла у кого-то вилы, подцепила охапку клевера, еще, еще… Клевера было маловато. Она подозвала Федю Ярцева, работавшего на машине.
— Федя, поезжай к Кучерову. Подбавим-ка еще кукурузы. Скажи, чтоб косили клин, что за ветлами. Кучеров знает. Да пусть не тянут. Скажи, я велела… — Она повернулась к женщинам: — Не жалейте, девчата, клеверу. Сейчас нам подбросят…
Женя тоже разравнивала клевер в бурте. Анна и не заметила, как выросла ее дочь. Еще несколько лет, подумала Анна, и у нее уже внуки…
Со стороны Мазилова появился «газик». Анна знала, кто это. Кучеров не осмелится с нею спорить, но обязательно перестрахуется. Он, конечно, тут же сигнализировал Поспелову, и Василий Кузьмич мчится теперь к ней. Выяснять, уточнять, и на всякий случай: «Я предупреждал, но Анна Андреевна взяла ответственность на себя».
«Газик» замер у бурта. Поспелов даже не вылез.
— Анна Андреевна, на минутку!
Она подошла с подоткнутой юбкой, с травой в волосах.
— Не рано, Анна Андреевна?
— Я беру ответственность на себя, Василий Кузьмич.
— Тогда я обратно, а то я сказал подождать, пока не спрошу.
Только Поспелов отъехал, из-за леса появилась еще машина, на этот раз «Победа». Начальство! Должно быть, Поспелов тоже ее приметил, потому что «газик» его повернул обратно.
«Победа» на луг не въехала, стала на дороге, какой-то плотный мужчина пешком шел через луг.
— Бог в помощь! — прокричал он еще издали.
— Бог-то бог, да сам не будь плох, — ответила ему Дуся Красавина. — С нами в сене спать!
— Силосуете?
— Нет, языки чешем!
Но Поспелов уже обогнал приезжего, выпрыгнул навстречу ему.
— Товарищу Волкову!
Да, это был начальник облсельхозуправления своею собственной персоной.
— К нам, Геннадий Павлович?
— Проездом.
Волков подошел к бурту, взял у одной из женщин вилы, наклонился, поддел край.
— Бедновато!
Поспелов обернулся.
— Анна Андреевна, слышите?
Анна застеснялась Волкова — очень уж у нее был неавантажный вид, но делать было нечего.
— Здравствуйте, Геннадий Павлович.
— Анна Андреевна… Честь имею!
Волков указал на бурт.
— Не бедновато?
— Я уже распорядилась подкосить кукурузы, добавим, в самый раз будет.
— А не рано?
Поспелов всплеснул руками.
— Вот и я говорю!
— Нет, Геннадий Павлович, можно косить, — твердо возразила Анна.
— Смотрите…
— А вы к нам?
Он отрицательно покачал головой:
— В Давыдове был. В совхозе. Но по случаю встречи задержусь. Обедом накормите?
Поспелов был солидный человек, самостоятельный, умный, угодливостью, думалось Анне, не болел, но его лицо выразило такую готовность накормить Волкова, что Анне стало досадно.
— Накормлю, конечно, — сказала Анна. — Если не побрезгуете.
— Нет, нет, у меня, у меня, — перебил ее Василий Кузьмич. — Поеду, распоряжусь, а вы, Анна Андреевна, везите Геннадия Павловича ко мне.
На лугу Волков был еще больше на месте, чем в своем кабинете. Крепкий, здоровый, румяный, в полотняном белом костюме, в летней белой фуражке… Красавец, да и только!
— Ну, как вы, Анна Андреевна?
— Как видите.
Волков всегда неплохо к ней относился, а уж как стала депутатом, особо ее отличал, на сессиях первый ее находил, занимал, разговаривал. Позволь Анна, — он на это всегда намекал, — давно бы забрал ее к себе в управление.
— Не задержитесь?
— У вас делать нечего.
— А в совхозе что?
— Вытягиваем из прорыва.
— Нам бы Давыдовские земли…
— С аппетитом сказано! — Волков засмеялся, на секунду задумался и тут же испытующе поглядел на Анну. — А вы не хотите в совхоз? Переведем.
Анна покачала головой:
— Что-то не хочется.
— А если директором?
— Все равно.
— Ах да, ведь вы депутат…
Волков быстро отступал от своих предложений.
— Обедать едем?
Покатили в Мазилово.
Поспелов их ждал, стол был накрыт, лоснилась в уксусе и масле селедка, дымилась в сметане молодая картошка, появилась яичница…
Прохорову отвечать за яйца не придется, подумала Анна, все отдаст, что ни прикажут.
Василий Кузьмич достал из буфета поллитровку, разлил по рюмкам.
Волков подержал рюмку в руке и отставил.
— Соблазнительно, но на работе не пью.
С сожалением, как показалось Анне, отставил, и она так и не поняла, что им движет — нежелание нарушать правила или желание порисоваться.
XXXII
В комнате плавал сумрак, тот неясный полусвет, когда кажется, что остановилось время. Лучшее время для того дремотного состояния души, когда ни о чем не думается и ничего не хочется.
Что ее разбудило?
Рядом спал Алексей. Спал крепко, беспробудно, как и должны спать сильные, утомившиеся за день мужчины. Он всегда ложился у стенки, чтобы утром не мешать Анне вставать. Она поднималась намного раньше мужа.
Анна встала, босиком прошла к окну, отдернула занавеску. За окном стелился такой же неясный предутренний полусвет. Часов пять, должно быть…
И тут же зазвонил будильник. Вечером она сама завела его на пять часов. Она остановила звонок, но за стенкой уже завозилась свекровь.
Анна торопливо оделась, вышла из горницы, но и свекровь была уже одета, хотя, возможно, она так одетой и спала. Она часто спала не раздеваясь.
Старуха исподлобья взглянула на невестку.
— Торопишься?
— Я подою, подою, — сказала Анна. — Спите.
Достала из печки чугун с теплой водой, плеснула в ведро воды, перекинула через плечо полотенце, подхватила подойник, побежала в сарай.
Машка покосилась на нее блестящим агатовым глазом.
— Здравствуй, здравствуй, Машуля, — ласково и нараспев поздоровалась Анна с коровой. Заглянула в кормушку, там еще полно было сена. Подоила, занесла молоко в дом, процедила.
— Разлейте, мама, по махоткам.
Накинула жакет, по утрам было уже знобко, вышла на крыльцо.
Деревня только-только просыпалась, небо начинало голубеть, пушистый белый дымок шевелился еще не над всеми избами.
Поздно встают, подумалось Анне. Уж больно вольготно себя чувствуют. Так недолго и…
Чего она опасается, она так и не досказала себе. Свернула в прогон и побежала на взгорок, совсем как девочка, торопясь поскорее скрыться в толпе березок, росших перед Кудеяровой горой. За Кудеяровой горой тянулся озимый клин, который Тимка обещал запахать сегодня к утру.
Впрочем, нет, не Тимка, Тимкой его звали только девушки. Он был предметом вожделения чуть ли не всех девок в округе. Красивый, холостой, еще молодой, умеющий держаться, как положено, и на людях, и без людей, отличный баянист… А вообще-то он был товарищ Кудрявцев. Лучший тракторист. Слава его вполне заслуженна. Не было еще случая, чтобы Кудрявцев не выполнил своих обязательств. Сказано — сделано. Одних премий наполучал больше, чем все остальные трактористы вместе.
Трактор стрекотал все ближе и ближе. Этот стрекот будоражил, тревожил Анну. Она шла быстрым шагом, побежать не позволяло чувство собственного достоинства. Она все-таки ощущала свое превосходство над Кудрявцевым, он был трактористом, а она агрономом, работу она у него принимала, а не он у нее.
Она поднялась на гору… Гора! Зимой с нее хорошо бежать на лыжах… Вгляделась.
Молодец! Хозяин своему слову…
Не иначе как Тимка со своим напарником Мотовиловым работали всю ночь. Мотовилова не видно, должно быть, ушел или отдыхал в кустах. Вел трактор Кудрявцев. Гектара три осталось ему. Громадное поле вспахано, подготовлено под озимый сев.
Молодцы!
Тут уж нельзя было удержаться. Анна побежала с горы. Приятно первыми в районе закончить осенний сев. А уж Кузьмич будет рад! Сегодня же начнет составлять рапорт райкому и райисполкому.
Анна пошла вдоль поля. Пашня ровна и пушиста, как ковер. Она подумала, что не мешало бы премировать трактористов.
В траве желтели редкие лютики. Она сорвала один, повертела стебелек пальцами. Неказистый цветок, но миленький А ведь ядовит…
Кудрявцев развернулся, заметил Гончарову, помахал ей рукой.
Она остановилась, дождалась его.
— Привет, Анна Андреевна! Ну как?
— Что как?
— Ажур?
Анна улыбнулась.
— Ажур, ажур!
Не проехал — проплыл мимо нее. Точно и не работал ночью. И ведь пойдет вечером на бугор, будет играть без устали, и девки будут обмирать возле него, а потом тряхнет баяном, прихватит одну…
Анне неприятно думать об этом. Тимка не обижал девок, во всяком случае, ни одна не жаловалась, но молва приписывала ему множество побед. А может, просто сплетники сочиняют?
Пиджак натянулся на сильных плечах тракториста, меж лопаток проступила темная полоска… Она невольно пошла за трактором. Тимка точно тянул ее за собою.
Но дело было делом. Принимать поле от Кудрявцева приходилось ей, и никому другому. В кармане жакетки лежал складной металлический метр. Она достала его, распрямила, погрузила в землю.
Метр ушел неглубоко, наверно, поторопилась. Анна вытянула линейку и снова погрузила ее в землю.
— Нет, все равно мелко…
Тогда она отошла на середину поля. Мелко! Отошла шагов на тридцать в сторону. Мелко! Еще дальше. Все то же…
Чистый обман.
Анна быстро пошла к Кудрявцеву. Тяжело дыша, с минуту она молча шла за трактором.
— Тимофей Иваныч… — негромко позвала Анна. — Остановись!
Он разом выключил мотор. Спрыгнул, подбежал к Анне.
— Что, Анна Андреевна?
Ей трудно говорить.
— Отойдем, — сказала она.
Кудрявцев взглянул на нее, заторопился. Они вышли на опушку березовой рощицы.
— Сядем, — устало произнесла Анна.
— А может, подальше? — спросил Кудрявцев, указывая куда-то поближе к кустам.
— Нет, — сказала Анна.
Кудрявцев бросил на траву пиджак.
— Садитесь, Анна Андреевна.
Она села, потупилась. Трудно начинать. Предстоял нелегкий разговор, это она хорошо понимала. Щеки ее порозовели, она показалась сейчас Кудрявцеву гораздо моложе своих лет.
Он придвинулся, положил ей на плечо руку.
Анна даже не отстранилась, не сбросила руку, только удивленно подняла голову.
— Вы что?
— Анна Андреевна, я — могила…
— Тимофей Иваныч!
Он вдруг сообразил, что ошибся, убрал руку.
— Извините, Анна Андреевна…
— Нет уж! Разочаровалась я в вас… — Анна вздохнула. — Придется перепахать, Тимофей Иваныч.
Он опять не понял.
— Что?
— Придется перепахать. Весь клин. Глубина не та! Такую работу я не приму.
— Да вы смеетесь, Анна Андреевна?
Он не принял ее слова всерьез. Он еще не знал, чего она от него хочет, но принять такие слова всерьез не мог. Не захочет же она отбросить колхоз назад. Такого еще не бывало, чтобы заставили его перепахивать озимый клин. Кудрявцев вспахал — это Кудрявцев вспахал. Его имя — гарантия качества.
— Придется перепахать, Тимофей Иваныч, — повторила Анна. — Такую вспашку я не приму. Нужно гораздо глубже. Будем считать, что вы еще не начинали.
Ей не просто было это сказать. Поспелов закачается, когда узнает. Вчера он при ней звонил в райком, обещал закончить сев раньше срока. Он из-за одного страха перед райкомом согласится принять у Кудрявцева работу. Но Анна на это не согласится.
Кудрявцев встал.
— Нет, — сказал он. — Не буду.
— Будете, Тимофей Иваныч.
Анна посмотрела на него так, точно просила невесть о каком личном одолжении.
— Нет, — повторил Кудрявцев.
— А я не приму, — сказала Анна.
— Без вас примут, — сказал Кудрявцев.
— Нет, — отрезала Анна.
Она сорвала отцветшую ромашку и принялась теребить в руках.
— Вы только подумайте, Тимофей Иваныч, — заговорила она, не поднимая головы. — Полное нарушение правил. Какой же будет у нас урожай? Люди будут винить погоду, но я-то буду знать…
— Больше такое не повторится, — угрюмо сказал Кудрявцев.
— Нет, нет, — возразила Анна. — Я это поле не приму.
— Бросьте, — сказал Кудрявцев. — У меня тоже самолюбие.
— А вас еще на орден собираются представлять!
— Вот потому и не могу, — сказал Кудрявцев. — Простите на этот раз, за мной не пропадет.
Что ее разбудило?
Рядом спал Алексей. Спал крепко, беспробудно, как и должны спать сильные, утомившиеся за день мужчины. Он всегда ложился у стенки, чтобы утром не мешать Анне вставать. Она поднималась намного раньше мужа.
Анна встала, босиком прошла к окну, отдернула занавеску. За окном стелился такой же неясный предутренний полусвет. Часов пять, должно быть…
И тут же зазвонил будильник. Вечером она сама завела его на пять часов. Она остановила звонок, но за стенкой уже завозилась свекровь.
Анна торопливо оделась, вышла из горницы, но и свекровь была уже одета, хотя, возможно, она так одетой и спала. Она часто спала не раздеваясь.
Старуха исподлобья взглянула на невестку.
— Торопишься?
— Я подою, подою, — сказала Анна. — Спите.
Достала из печки чугун с теплой водой, плеснула в ведро воды, перекинула через плечо полотенце, подхватила подойник, побежала в сарай.
Машка покосилась на нее блестящим агатовым глазом.
— Здравствуй, здравствуй, Машуля, — ласково и нараспев поздоровалась Анна с коровой. Заглянула в кормушку, там еще полно было сена. Подоила, занесла молоко в дом, процедила.
— Разлейте, мама, по махоткам.
Накинула жакет, по утрам было уже знобко, вышла на крыльцо.
Деревня только-только просыпалась, небо начинало голубеть, пушистый белый дымок шевелился еще не над всеми избами.
Поздно встают, подумалось Анне. Уж больно вольготно себя чувствуют. Так недолго и…
Чего она опасается, она так и не досказала себе. Свернула в прогон и побежала на взгорок, совсем как девочка, торопясь поскорее скрыться в толпе березок, росших перед Кудеяровой горой. За Кудеяровой горой тянулся озимый клин, который Тимка обещал запахать сегодня к утру.
Впрочем, нет, не Тимка, Тимкой его звали только девушки. Он был предметом вожделения чуть ли не всех девок в округе. Красивый, холостой, еще молодой, умеющий держаться, как положено, и на людях, и без людей, отличный баянист… А вообще-то он был товарищ Кудрявцев. Лучший тракторист. Слава его вполне заслуженна. Не было еще случая, чтобы Кудрявцев не выполнил своих обязательств. Сказано — сделано. Одних премий наполучал больше, чем все остальные трактористы вместе.
Трактор стрекотал все ближе и ближе. Этот стрекот будоражил, тревожил Анну. Она шла быстрым шагом, побежать не позволяло чувство собственного достоинства. Она все-таки ощущала свое превосходство над Кудрявцевым, он был трактористом, а она агрономом, работу она у него принимала, а не он у нее.
Она поднялась на гору… Гора! Зимой с нее хорошо бежать на лыжах… Вгляделась.
Молодец! Хозяин своему слову…
Не иначе как Тимка со своим напарником Мотовиловым работали всю ночь. Мотовилова не видно, должно быть, ушел или отдыхал в кустах. Вел трактор Кудрявцев. Гектара три осталось ему. Громадное поле вспахано, подготовлено под озимый сев.
Молодцы!
Тут уж нельзя было удержаться. Анна побежала с горы. Приятно первыми в районе закончить осенний сев. А уж Кузьмич будет рад! Сегодня же начнет составлять рапорт райкому и райисполкому.
Анна пошла вдоль поля. Пашня ровна и пушиста, как ковер. Она подумала, что не мешало бы премировать трактористов.
В траве желтели редкие лютики. Она сорвала один, повертела стебелек пальцами. Неказистый цветок, но миленький А ведь ядовит…
Кудрявцев развернулся, заметил Гончарову, помахал ей рукой.
Она остановилась, дождалась его.
— Привет, Анна Андреевна! Ну как?
— Что как?
— Ажур?
Анна улыбнулась.
— Ажур, ажур!
Не проехал — проплыл мимо нее. Точно и не работал ночью. И ведь пойдет вечером на бугор, будет играть без устали, и девки будут обмирать возле него, а потом тряхнет баяном, прихватит одну…
Анне неприятно думать об этом. Тимка не обижал девок, во всяком случае, ни одна не жаловалась, но молва приписывала ему множество побед. А может, просто сплетники сочиняют?
Пиджак натянулся на сильных плечах тракториста, меж лопаток проступила темная полоска… Она невольно пошла за трактором. Тимка точно тянул ее за собою.
Но дело было делом. Принимать поле от Кудрявцева приходилось ей, и никому другому. В кармане жакетки лежал складной металлический метр. Она достала его, распрямила, погрузила в землю.
Метр ушел неглубоко, наверно, поторопилась. Анна вытянула линейку и снова погрузила ее в землю.
— Нет, все равно мелко…
Тогда она отошла на середину поля. Мелко! Отошла шагов на тридцать в сторону. Мелко! Еще дальше. Все то же…
Чистый обман.
Анна быстро пошла к Кудрявцеву. Тяжело дыша, с минуту она молча шла за трактором.
— Тимофей Иваныч… — негромко позвала Анна. — Остановись!
Он разом выключил мотор. Спрыгнул, подбежал к Анне.
— Что, Анна Андреевна?
Ей трудно говорить.
— Отойдем, — сказала она.
Кудрявцев взглянул на нее, заторопился. Они вышли на опушку березовой рощицы.
— Сядем, — устало произнесла Анна.
— А может, подальше? — спросил Кудрявцев, указывая куда-то поближе к кустам.
— Нет, — сказала Анна.
Кудрявцев бросил на траву пиджак.
— Садитесь, Анна Андреевна.
Она села, потупилась. Трудно начинать. Предстоял нелегкий разговор, это она хорошо понимала. Щеки ее порозовели, она показалась сейчас Кудрявцеву гораздо моложе своих лет.
Он придвинулся, положил ей на плечо руку.
Анна даже не отстранилась, не сбросила руку, только удивленно подняла голову.
— Вы что?
— Анна Андреевна, я — могила…
— Тимофей Иваныч!
Он вдруг сообразил, что ошибся, убрал руку.
— Извините, Анна Андреевна…
— Нет уж! Разочаровалась я в вас… — Анна вздохнула. — Придется перепахать, Тимофей Иваныч.
Он опять не понял.
— Что?
— Придется перепахать. Весь клин. Глубина не та! Такую работу я не приму.
— Да вы смеетесь, Анна Андреевна?
Он не принял ее слова всерьез. Он еще не знал, чего она от него хочет, но принять такие слова всерьез не мог. Не захочет же она отбросить колхоз назад. Такого еще не бывало, чтобы заставили его перепахивать озимый клин. Кудрявцев вспахал — это Кудрявцев вспахал. Его имя — гарантия качества.
— Придется перепахать, Тимофей Иваныч, — повторила Анна. — Такую вспашку я не приму. Нужно гораздо глубже. Будем считать, что вы еще не начинали.
Ей не просто было это сказать. Поспелов закачается, когда узнает. Вчера он при ней звонил в райком, обещал закончить сев раньше срока. Он из-за одного страха перед райкомом согласится принять у Кудрявцева работу. Но Анна на это не согласится.
Кудрявцев встал.
— Нет, — сказал он. — Не буду.
— Будете, Тимофей Иваныч.
Анна посмотрела на него так, точно просила невесть о каком личном одолжении.
— Нет, — повторил Кудрявцев.
— А я не приму, — сказала Анна.
— Без вас примут, — сказал Кудрявцев.
— Нет, — отрезала Анна.
Она сорвала отцветшую ромашку и принялась теребить в руках.
— Вы только подумайте, Тимофей Иваныч, — заговорила она, не поднимая головы. — Полное нарушение правил. Какой же будет у нас урожай? Люди будут винить погоду, но я-то буду знать…
— Больше такое не повторится, — угрюмо сказал Кудрявцев.
— Нет, нет, — возразила Анна. — Я это поле не приму.
— Бросьте, — сказал Кудрявцев. — У меня тоже самолюбие.
— А вас еще на орден собираются представлять!
— Вот потому и не могу, — сказал Кудрявцев. — Простите на этот раз, за мной не пропадет.