Овалов Лев. История одной судьбы

   — Не могу.
   — Ну, так председатель колхоза примет, — сказал Кудрявцев. — Вы лучше не спорьте.
   — Не могу, — повторила она.
   Кудрявцев тоже на нее не смотрел.
   — Против себя идете…
   В голосе его прозвучала угроза.
   Анна отбросила от себя цветок, встала.
   — Нет? — спросила она.
   — Нет, — ответил Кудрявцев. — Мы вас ском-про-ме-ти-руем…
   Он с трудом выговорил это слово.
   Но она не обратила внимания на его слова. Она поглядела ему прямо в глаза.
   — Вот что, Тимофей Иваныч. Я вас убью.
   Кудрявцев засмеялся, ему стало смешно, начинался бабий разговор.
   — Морально убью, — пояснила Анна. — Не смейтесь. Конечно, не пистолетом и не ножом. Но я ничего не побоюсь. Я уж не говорю об ордене. Орден вы не получите. Но вас просто все перестанут уважать. Все неурожаи отнесут на ваш счет…
   Она подняла с земли метр, сложила, положила в карман.
   — Ну, я пошла, — сказала она и пошла.
   — Постойте, Анна Андреевна…
   Она не остановилась.
   Кудрявцев догнал ее.
   — Анна Андреевна!
   Она обернулась.
   — Нет?
   В глазах Кудрявцева светились и гнев и мольба. Такую женщину ни на что не уговоришь без ее согласия. Он это не столько понимал, сколько чувствовал.
   — Анна Андреевна!
   — Нет!
   — Будь по-вашему. Вернетесь сюда через два дня. Только не говорите никому.
   — А дальше?
   — И дальше так будет, честное слово.
   И она его пощадила, не он ее, а она его пощадила, — он это тоже чувствовал, — поверила ему, и он знал, что не в силах обмануть ее.
   — Хорошо, я вернусь, — сказала она. — Ведь иначе люди потеряют к нам всякое уважение.

XXXIII

   Ударили заморозки, по утрам похрустывал под ногами ледок, ветер то сгонял, то разгонял кучерявые тучи, последние желтые листья неслись вдоль улицы, вот-вот мог повалить снег.
   Весь вечер Ниночка заунывно твердила:
   — Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился… Поздняя осень… Осень… Грачи улетели. Лес обнажился… Обнажился… Обнажился…
   Стало как-то покойно и скучно. Затишье в природе и в делах. Ложились пораньше, вставали попозже, можно было отоспаться за всю ту страдную пору, когда приходилось то сеять, то полоть, то косить, то молотить, то взвешивать и везти хлеб на элеватор. Можно было отоспаться. Одни школьники суетились по утрам, как воробьи.
   Анна проводила Ниночку в школу, усадила Колю рисовать, легла досыпать недоспанное, как вдруг свекровь затеяла с кем-то перебранку.
   — Много вас тут шатается! — выкрикивала свекровь. — Со всеми займаться — некогда поесть будет. Дали? Ну и спаси тя господи… — Она не могла угомониться. — Да иди же ты! Зря собак не держим. Проваливай…
   Анна подняла голову.
   — Кто там, мама?
   — Нищенка.
   — Так подайте ей…
   — Подала, а она не уходит. Тебя требовает.
   — Как — меня?
   — Депутатку требовает. Надоели хуже редьки. Лезут и лезут, и все до тебя.
   Свекровь была права. Анна постигла уже, что депутатство не столько почет, сколько одно беспокойство. Конечно, депутатам, которые находятся на высоких постах, не так беспокойно, у тех заслоны, секретари, приемные дни, до них не так просто добраться. А тем, кто попроще да пониже, тем не отбиться от просителей. Не посетителей, а именно просителей. Поможешь одному, и люди сразу начинают идти…
   Анна соскочила с кровати.
   — Зовите её, мама!
   — Ну да! Полы затаптывать! Нужна она тебе, пойди поговори на крыльцо. Пусть в правление ходют.
   Анна не стала спорить, официально она действительно принимала в правлении колхоза, но люди часто шли к ней домой. Маленькая, дряхлая, в каких-то ветхих серо-бурых одежках, облегавших ее, как листья капустный кочан. Сморщенное личико задорно выглядывало из лохмотьев. Она была очень стара, но не было в ней ни отрешенности от мира, ни приземленности, ни покорности судьбе. Напротив, на щеках ее морщинистого пергаментного лица играл румянец, а глаза были просто удивительны своей живостью.
   — Вам чего, бабушка? — спросила Анна. — Подали вам?
   — Да я ж не побирушка, — быстро и тоненько пролепетала старушка. — Мы ж по делу…
   — А вам кого?
   — Гончариху мне, — сказала старушка. — Правов ищу.
   — А я и есть Гончарова, — сказала Анна. — Слушаю вас, бабушка.
   Старушка укоризненно воззрилась на собеседницу.
   — Это как же так, касатка?
   — Что — как?
   — Требуешь? На улице принимаешь?
   — Ну что вы, бабушка… — Анна смутилась, открыла дверь, посторонилась. — Проходите.
   Старуха прошла в дверь. На Надежду Никоновну она даже не взглянула.
   — Куды еще?
   Анна указала:
   — Проходите…
   Старуха осмотрела все в комнате зоркими глазами, распеленала окутывавшие ее голову платки, выбрала стул и села, не ожидая приглашения.
   — Ну вот, касатка, добралась и я до тебя, — произнесла она с облегчением. — Долго шла, а нашла.
   И Анна опять подумала — какие у нее удивительные молодые глаза.
   А старушка принялась рассказывать о цели своего посещения. Все было очень просто. Жила она в Варсонофьевском. Село это находилось по ту сторону Сурожи, километрах в тридцати от Мазилова. Звали ее Елизавета Михайловна Анютина. Жила со своей младшей сестрой на пенсию, которую та получала за убитого на войне сына. Но вот второй год как сестра умерла, и с ее смертью прекратилась выплата пенсии. Жить Анютиной не на что, пенсии ей не дают, оббила она уже немало порогов, но воз ни с места. И промежду жалоб и сетований Елизавета Михайловна прослышала, что есть в Мазилове депутат Гончарова, которая, кто ни обратись, всегда стремится помочь.
   — Вот, касатка, я к тебе и пришла.
   — Но от вас, от варсонофьевцев, другой депутат, к нему надо, бабушка, обращаться.
   — И-и, касатка, мы нашего депутата в глаза не видали.
   — Ну как так?
   — Не-не, нашему не до людей. Ен песни пишет.
   Отчасти это было справедливо. От Варсонофьевского избирательного округа в депутатах ходил композитор Аллилуев. В свое время он написал оперу на революционный сюжет, в известной мере прославился, опера была поставлена, сезон продержалась на столичной сцене, и кому-то в обкоме пришла в голову идея выдвинуть кандидатуру Аллилуева в качестве представителя творческой интеллигенции в депутаты по Варсонофьевскому округу. Жил Аллилуев в Пронске. Елизавете Михайловне Анютиной было до него так же далеко, как космонавтам до Луны. Впрочем, для Аллилуева Елизавета Михайловна была также весьма туманным светилом в той отдаленной галактике, какой представлялся ему коллектив избравших его варсонофьевских избирателей. Добраться до своего депутата Анютиной представлялось, разумеется, делом мало реальным. А Гончарова находилась рядом, тем более что слух об отзывчивом мазиловском агрономе вопреки пословице бежал по всему району.
   Анна вполне могла отослать от себя Анютину, но просительница смотрела на нее так зорко и доверительно, что Анна взяла на себя и эту заботу.
   А дальше началось то, что случалось каждый раз, когда к ней обращались люди. Работой своей в колхозе Анна не могла пренебречь. Колхоз есть колхоз. Хозяйство. Но у нее бывало свободное время. То она с детьми, то надо почитать, а то и провести часок-другой просто в безделье. Но перед нею сидела бабка. Чужая бабка. И все-таки чем-то своя. Доверчивая и беспомощная.
   Жени уже нет рядом. Женя училась в Пронске. Ниночку и Колю можно оставить на свекровь. Алексей, кажется, чувствует себя спокойнее в отсутствие жены…
   Куда ж ее деть, эту бабушку? Ей небось много чего пришлось хлебнуть за свою жизнь. У нее и документов-то никаких нет. Сколько лет смотрят на мир ее добрые и доверчивые глаза? Она сама считает, что более девяноста. Но, уж во всяком случае, не менее восьмидесяти. Неужели же не стоит постараться сохранить ей еще два-три года жизни?
   Да живи ты, живи себе, бабушка! Но бабушке нужно есть. Ломтик хлебца, кусочек сахара…
   — Куда же вас, бабушка, поместить?
   — А у меня хата, хата! В Варсонофьевском. Я оттуда никуды. Где родилась, там и помру. У меня две курицы есть.
   Куда уж разлучать ее с ее курицами!
   — Сидите, бабушка…
   Надежда Никоновна волком смотрела и на просительницу, и на депутата.
   — Вы не обращайте внимания, бабушка.
   — А я и не обращаю.
   Анна пошла к Поспелову. Его «газик» только что вышел из ремонта.
   — Василий Кузьмич, нужна машина…
   Анна повезла свою подопечную в Варсонофьевское. Вызвала председателя сельсовета. «Я вас очень прошу…» Зашла в школу. «Найдите двух хороших девочек…» — «А разве есть плохие?» — «Девочки, я вас очень прошу: присмотрите за бабушкой… Прабабушка она вам! А я похлопочу…»
   Ну, что ей ветхая эта Анютина? Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Документов не было — нашлись документы. Нашли их с грехом пополам в сельсовете. В райсобесе, конечно, закон! Закон есть закон. Анна к Тарабрину. «Иван Степанович, неотложное дело». — «Что-нибудь в колхозе?» — «Старушка одна». — «А я уж думал, что-нибудь серьезное». — «Если бы вы ее видели!» — «Нам о тысячах надо думать, о тысячах». — «Но ведь тысячи состоят из единиц?…» Нашелся закон!
   Оно было в ней всегда, но оно все разрасталось и разрасталось, неистребимое это беспокойство!
   На Анну жаловались: вот уж ко всякой бочке гвоздь!
   Ее вызвал Тарабрин.
   — Анна Андреевна, как у вас в колхозе?
   — Да, по-моему, ничего.
   — Помните, обещали подумать над севооборотом. Загодя надо думать.
   — А мы думаем…
   — Эх, Анна Андреевна…
   — Что, Иван Степанович?
   — Беспокойный вы человек, Анна Андреевна.
   — Да уж какая есть.
   — И другим не даете покоя.
   — Так ведь не из-за себя.
   — А вам больше всех нужно?
   — Да не мне, Иван Степанович! Вам нужно…
   В чем-то она сильнее Тарабрина. Тарабрин, должно быть, понимал это. Если год назад колхозу «Рассвет» предоставили честь выдвинуть в депутаты Гончарову, то уже через год многие понимали, что существовала необходимость выдвинуть в депутаты именно Гончарову.

XXXIV

   Многие делегаты на районную партийную конференцию собрались под вечер в правлении колхоза. Гончарова, Поспелов, Донцов, Кучеров. Чуть позже подошла Мосолкина. Позвонил из Кузовлева Числов. Уговаривались, когда выехать.
   — Утром, пораньше, — решил Василий Кузьмич. — На грузовой машине. Чтоб всем вместе.
   Посоветовались, кому выступать. Вопрос этот заботил больше всего, разумеется, присяжного мазиловского оратора Кучерова.
   — Кто пожелает, — сказала весело Анна. — Кому есть что сказать.
   — Как кто пожелает? — недовольно ответил Поспелов. — Вам, Анна Андреевна…
   — Ей положено, — согласился Кучеров. — Но кому-то еще. Колхоз большой…
   — А еще Василию Кузьмичу, — подсказала Мосолкина.
   — Не-не, я не буду, — отказался Поспелов. — У нас с Анной Андреевной все обговорено, мне незачем вылезать, она все скажет…
   Это всем известно, Василий Кузьмич не любит встревать поперек начальству, а время такое, что без критики выступать нельзя. Гончарова на этот счет посмелее, вот Поспелов и предоставляет ей честь выступить на районной конференции.
   Донцов усмехнулся.
   — А вы здорово собираетесь, Анна Андреевна?
   Анна в ответ тоже усмехнулась.
   — Чего здорово-то, Андрей Перфилыч?
   — Ну, как говорится, выдавать?
   — Кому и что?… Извините, Андрей Перфилыч, но мы иногда хуже детей. Самим себе, что ли? Неполадок много, но ведь все это наши неполадки. Что в колхозе, то и в районе. Выдавать буду, да только самим себе!
   — Ну, это вы полегче, — забеспокоился Поспелов. — Себе-то себе, да только, когда шишки делят, себе лучше поменьше. На колхоз и без вас собак навешают…
   Анна давно уже собиралась выступить на районной конференции, у нее было что предъявить райкому. В самом деле, стоит задержать сдачу мяса или молока, к колхозу сразу приковывается внимание, а если все сдавать вовремя, «Рассветом» никто и не поинтересуется. Ей иногда казалось, что коровами в райкоме занимаются больше, чем людьми. В районе плохо налажен обмен опытом, и если где и блеснет огонек, районная газета, конечно, отметит — передовая доярка, передовая свинарка, но как человек добился успеха, об этом ни слова.
   Да, она собиралась говорить, и говорить прямо…
   Она хотела ответить и Донцову, и Поспелову, и Кучерову, — ответить, да и посоветоваться, — как зазвонил телефон.
   Поспелов взялся за трубку.
   — Да… Да… — Суровые нотки в его голосе тут же сменились певучими интонациями. — Слушаю, Иван Степанович… — Он прикрыл трубку ладонью. — Тарабрин! Готовимся. Хорошо. Сейчас… — Он протянул трубку Анне: — Анна Андреевна, вас…
   Тарабрин просил Анну приехать в Сурож не утром с остальными делегатами, а сейчас, есть важное дело, ее ждут.
   — Вызывают, — объяснила она Поспелову.
   — Знаю, знаю, — ответил тот. — Иван Степанович сказал.
   На этот раз «газик» был на ходу, через полчаса Анна уже мчалась в Сурож.
   Теперь кабинет Тарабрина не был для нее заповедным местом, она привыкла к кабинету и к самому Тарабрину. Они встречались в райкоме, в колхозе, Анна научилась не только с ним говорить, но и спорить.
   Она поднялась по лестнице, зашла в приемную. Клаша раскладывала по столу листки с напечатанным на машинке текстом. «Должно быть, отчетный доклад», — подумала Анна. Как всегда перед конференцией, в райкоме чувствовалось оживление. Кто-то входил, выходил, то и дело звонил телефон. Миловидное лицо Клаши выражало чрезвычайную, невыносимую занятость.
   Не прекращая раскладывать листки, она кивнула на дверь.
   — Заходите, заходите, Анна Андреевна, Иван Степанович сегодня вас удивит!
   Анна посмотрела на Клашу, но допытываться не стала я, несколько обеспокоенная, вошла в тарабринский кабинет.
   — Заходите, заходите, Анна Андреевна, — слово в слово повторил он, тоже глядя на Анну смеющимися глазами. — Садитесь, будем сейчас разговаривать…
   Особенно Анне тревожиться нечего, все в колхозе как будто в порядке. «Рассвет» заканчивал год с неплохими показателями, за собой Анна тоже не знала серьезных грехов. Лишь одно предположение тревожило: не собирается ли райком перебросить ее в какой-нибудь отстающий колхоз, где опять придется все начинать сызнова. О Гагановой она, конечно, читала, но самой ей не хочется уходить из «Рассвета». Она свыклась с людьми, с землей. Да и «Рассвет» не слишком-то вырвался вперед. Она не знала, удобно ли отказаться. С Тарабриным шутки плохи, он умеет настоять на своем. И все же откажется, если ей предложат перейти…
   Вот он сидит перед ней, подтянутый, моложавый, спокойный, и испытующе смотрит на нее. Похоже, что первый секретарь в отличном настроении.
   — Ну, как у вас в колхозе дела?
   — Да более или менее в порядке.
   Что может она еще ответить? А если все в порядке, может последовать предложение идти в другой колхоз и его привести в порядок…
   — Подготовились выступать?
   Нет, это что-то другое…
   — Более или менее.
   — Резко будете выступать?
   Это не очень тактично — заранее справляться, как будет выступать тот или иной делегат, на конференции основной объект критики все-таки прежде всего райком и его секретари.
   Анна улыбнулась.
   — Тоже более или менее. Всех нас есть за что критиковать, Иван Степанович.
   Тарабрин тоже улыбнулся, но как-то уж очень многозначительно.
   — А мы вам не дадим!
   Анна слегка опешила. Странное заявление!
   — Как так?
   — Не придется вам критиковать райком… — Тарабрин посерьезнел. — Сами не захотите. Не будете же вы подрубать сук, на котором придется сидеть самой?
   — Я не понимаю…
   — Сейчас поймете. Видите ли, Анна Андреевна, мы тут обменялись мнениями. Принято решение выдвинуть вас на работу в райком.
   Анна растерялась.
   — Кем принято, Иван Степанович? На какую работу?
   — Такое мнение у бюро, советовались с обкомом. С вами еще будет беседовать товарищ Подобедов. Знаете? Заведующий отделом пропаганды. Он представитель обкома на конференции. Но в общем вопрос решен. Требуется лишь ваше согласие.
   Анна никак не ожидала…
   — Но почему меня?
   — У вас неплохо идут дела. Народ вас знает. Вы хорошо проявили себя как депутат. Да и вообще полезно иметь на этой работе агронома…
   — На какой работе?
   — Да, я не сказал! Намечаем вас во вторые секретари.
   Час от часу не легче!
   — А Константин Яковлевич?
   — Константин Яковлевич принят в Высшую партийную школу.
   Нет, это что-то невероятное!
   — Ну какой из меня, Иван Степанович, секретарь! Просто смешно! — с дрожью в голосе сказала Анна.
   — Ничего не смешно. Поверьте, все взвешено. Такие решения наобум не принимаются. Пора выходить на арену пошире. Вас рекомендовали…
   — Кто меня мог рекомендовать?
   Тарабрин опять улыбнулся.
   — Между прочим и я. Думаю, мы с вами сработаемся.
   — Нет, нет, Иван Степанович. Я не подготовлена. К такой работе я совершенно не подготовлена.
   — Подождите, Анна Андреевна, — уже с досадой сказал Тарабрин. — Вы партийный человек. Для вас работа должна быть на первом плане. Вы грамотный человек. Впрочем, я не так выразился. Образованный человек. Причем у вас есть знания, которые особенно ценны сейчас для райкома. Вас уважают. Вы вполне будете на своем месте.
   — Но ведь это же район… Район, Иван Степанович! Я не справлюсь…
   — Поможем, поддержим. Себе-то я не враг? Ведь я себе беру вас в помощники!
   Анна была в смятении. Руководить районом! Шутка сказать! В колхозе она теперь чувствует себя уверенно. А здесь… А ну как не справится? Как она тогда будет смотреть людям в глаза? Неудобно отказываться, но следует отказаться…
   Тарабрин помрачнел.
   — Не ждал я такого ответа, Анна Андреевна. Вам оказывают партийное доверие, а вы… Неужели вы не чувствуете своей ответственности перед людьми?
   Перед людьми… Это он напрасно сказал. Для людей она готова пойти на многое Для людей у нее ни в чем нет отказа. Живи для людей, тогда и сама жди чего-нибудь от людей…
   — Но я слаба, слаба, Иван Степанович! Мне лучше в колхозе…
   Тарабрин вдруг как-то нехорошо прищурился. Он понял Анну так, что ей выгоднее оставаться в колхозе.
   — По-человечески я вас вполне понимаю, — насмешливо произнес он. — Человеку свойственно беспокоиться о своем благополучии. Смущает разница в окладах? Конечно, в райкоме оклад меньше, и никаких премий. Трое детей, семья… По-человечески понятно… — Он посмотрел на нее холодными глазами и жестко закончил: — Ошиблись мы. Вы действительно еще не созрели для партийной работы.
   Это было несправедливо и оскорбительно.
   — Нет, нет! — воскликнула Анна. — Как вы могли, Иван Степанович…
   Неужели Тарабрин и в самом деле думает, что заработок ей дороже работы?
   Если бы это слышали Толя, ее товарищи по фронту, Петухов! Неужели она о своем благополучии думала, когда надрывалась вместе со всеми девчатами, сажая по весне кукурузу?
   — Нет, Иван Степанович, — жестко повторила Анна. — Вы ошибаетесь…
   — Значит, можно считать, что вы согласны?
   У Анны замерло сердце.
   — Да, — твердо сказала она. — Сейчас вы правильно меня поняли. Я высказала доводы, которые всякий высказал бы на моем месте. Но, если это нужно, если есть такое решение, я конечно… — Она с трудом заставила себя выговорить: — Я, конечно, согласна.
   — Ну и отлично… — Тарабрин сразу подобрел. — Я так и передам товарищу Подобедову… — Он дружелюбно похлопал узкой ладонью по руке Анны. — Знаете, как мы с вами еще поработаем… А теперь подумайте! — Он предостерегающе поднял вверх указательный палец. — Я вас не учу, но сами учтите. Критиковать райком критикуйте, но учтите, что своей критикой вы обяжете самое себя. Говорить легко, но ведь отдуваться вам же придется. Увидите разницу между колхозом и целым районом.
   И ведь он натянул узду! Сдержал Анну. Она выступила на конференции далеко не так резко, как собиралась. С позиций колхоза ей было что предъявить райкому, но с позиций района нужды «Рассвета» не превосходили нужд других колхозов. Формально Анна представляла еще «Рассвет!», но чувствовала себя уже работником райкома.
   Анна встретилась с другими делегатами из «Рассвета» перед открытием конференции Никто ей ничего не сказал, но она поняла, что рассветовцам тоже известно о предстоящем избрании. Поспелов многозначительно пожал ей руку, да и другие держались с Анной и уважительнее и сдержаннее, чем обычно, — из своей рассветовской агрономши она уже становилась для них начальством.
   Она чувствовала, что и другие делегаты обращают на нее внимание До сих пор она была агрономом одного из колхозов, секретарем тамошней партийной организации, теперь в ней были заинтересованы уже все колхозы, весь район…
   Поздно вечером с ней беседовал Подобедов, интересовался, насколько она подкована. Сам Подобедов долгое время работал в лекторской группе ЦК, назубок знал все важнейшие решения партии, и уж он-то погонял Анну, точно она держала экзамен в ВПШ.
   — А вы помните, где сказано…
   Анна читала газеты, читала различные выступления, но, конечно, не могла помнить все речи, о которых ее спрашивал Подобедов. Она чувствовала, что тонет, а ей хотелось выдержать этот экзамен. Сперва она отвечала, как могла, как умела. Не очень внятно. Она не так-то уж сильно разбиралась в идеологических вопросах. Потом решила схитрить Это была скорее женская хитрость, подсознательное женское умение уходить от неприятных вопросов.
   Она оборвала Подобедова на полуслове:
   — Я хотела бы, товарищ Подобедов, посоветоваться с вами по одному местному нашему, практическому делу.
   Подобедов недовольно кивнул.
   — Пожалуйста…
   — Вы знаете, у нас в колхозе еще очень плохо со строительством. Ни материалов, ни инструмента. Чуть что, зовут шабашников. Что, если нам создать межколхозную строительную бригаду? На паевых, так сказать, началах. И построить черепичный завод. Тоже на кооперативных основах. Если бы обком…
   Подобедов поморщился.
   — Ну, это действительно вполне местное дело. Это вы на бюро, в рабочем порядке…
   — Я понимаю, — покорно согласилась Анна. — Но ведь это рекомендация ЦК.
   К чести Подобедова, он тотчас вспомнил, где и когда была сделана эта рекомендация. Анна, сама того не подозревая, выдержала перед ним экзамен.
   — Совершенно справедливо, — сказал ей Подобедов. — Вот и ставьте вопрос на бюро. И проводите. Для этого вас и берут в райком…
   Они расстались довольные друг другом. Подобедов посчитал Анну неплохим практиком, вполне годным впристяжку к такому опытному партийному работнику, как Тарабрин.
   На конференции выяснилось, что агронома из «Рассвета» знают не только в Мазилове и Кузовлеве Когда объявили результаты тайного голосования, Анна с изумлением услышала, что из двухсот делегатов против нее голосовали только два, а против Тарабрина двадцать…
   — Поработаете с мое, наберете сорок, — не без горечи сказал ей Тарабрин после конференции. — На такой работе нельзя не нажить врагов.

XXXV

   Будь Бахрушин на конференции, Анна собрала бы против себя не два, а три голоса. Ни Алексей, ни свекровь не хотели возвращаться в Сурож. Избрание Анны секретарем райкома Алексей принял как личное оскорбление.
   — Куда тебя несет? — зло сказал он, встретив жену после конференции. — Надоело голову носить на плечах?
   Анна не хотела ссориться.
   — Ну, не надо, Алеша! При чем тут голова?
   — Да ты же баба, баба! — воскликнул Алексей. — Это тебе не колхоз! Тут за тебя и пашут, и сеют. А там всех надо на поводу… Могла бы теперь как сыр в масле кататься. Так нет. Пусть всем хуже, лишь бы сама на виду…
   — Но это же бесполезно, Алеша, — устало сказала Анна. — Что решено, то решено.
   — Откажись!
   — На попятную я не пойду, я коммунистка.
   — А я не коммунист? Я на фронте вступил в партию!
   — А теперь тебя больше интересует собственный огород.
   — Значит, я тебе недостаточно хорош?
   — Да!
   — Другого нашла?
   Он ушел, хлопнув дверью…
   Анна понимала, ему обидно, что приходится приспосабливаться к положению жены.
   Так, не помирившись с ним, она и уехала через несколько дней в Сурож.
   Тарабрин торопил с переездом. Опять приходилось жить на два дома. Опять дети без материнского присмотра. Но теперь спокойнее. Родных внуков Надежда Никоновна не обижала.
   Анна остановилась у Ксенофонтовых. Она не порывала знакомства с Евдокией Тихоновной. Не часто, но от случая к случаю обязательно заглядывала к ней, наезжая в Сурож. То заночует, то гостинца пришлет. Махотку сметаны, творожку, масла.
   Евдокия Тихоновна охотно приняла Анну.
   — Милости просим, Анечка. Теперь ты эвон какое начальство! Гришка мой и тот за тебя голосовал…
   Гриша Ксенофонтов тоже был коммунистом. Работал все там же, в мастерских, только теперь они были не эмтээсовские, а эртээсовские. Он стал совсем взрослым, работал не токарем, а механиком, успел кончить заочный техникум, стал вполне солидным человеком, но по-прежнему приносил весь свой заработок матери. Сама Евдокия Тихоновна ушла на пенсию, пеклась только о сыне, хотя дело находила себе всегда.
   Анна у Ксенофонтовых чувствовала себя как дома.
   — Живи, сколь ни захочешь, хоть одна, хоть всей семьей, — сказала ей тетя Дуся. — Все равно не задержишься. Только послушай моего совету. Переедешь, живи открыто, у всех на виду. Ты теперь человек видный, и пусть тебя всем будет видно, И тебе легче, и люди в тебе уверенней будут.