Страница:
Анна задала Вершинкину этот вопрос:
— За что ж все-таки его к нам?
— А за то, что не дурак, вот за что, — весело ответил Вершинкин. — Нам умного человека давно не хватало. То есть — соответствующего ума. По масштабам. Острого, критического, партийного…
Анна неуверенно покосилась на соседа.
— А вы думаете…
— Не я думаю, ЦК думает, — быстро отозвался Вершинкин. — А я привык доверять ЦК. Впрочем, давайте слушать, — сказал он, усаживаясь поудобней. — Начинается.
Костров поднялся и объявил об открытии пленума…
«Зачем только пришел он на пленум? — подумала Анна о Кострове. — Почему не сказался больным? На январском Пленуме в Москве он подвергся жестокой критике. А теперь выводы. Печальные выводы».
— У нас на пленуме один вопрос…
Все знали, что это за вопрос. Вопрос вопросов. Вопрос о руководстве сельским хозяйством.
Что нового мог сказать Костров? Все уже было известно…
Однако он упрямо повторил все, что мог сказать каждый участник пленума. Сокращение посевных площадей, низкая урожайность, запущенность животноводства. В Заречье допустили массовый падеж поросят, в Покровке посеяли на силос подсолнечник и ждали, когда поспеют семечки…
Костров задел даже своего любимчика Шурыгина. Оказывается, молоко, проданное частниками, приходовали в Дубынинском районе как молоко, сдаваемое колхозами. Правда, Костров оговорился. «Ходит такой слух, — сказал он. — Это еще надо проверить…»
А Шурыгин тут же подал реплику: «Неправда!» Что касается районов, вроде Мотовиловского, то тут пощады не было. В Мотовиловском все было плохо: надои, корма, ремонт. Костров приводил цифры, имена, факты. Ни одного светлого блика не было в нарисованной им картине…
И это была неправда. Были в этих районах изъяны, неудачи, но в сравнении с прошлым хорошего тоже появилось немало. «У нас много ошибок, — с огорчением подумала Анна о выступлении Кострова, — но ведь есть у нас и своя честь? Неужели, если вымазать все черной краской, это и есть самокритика?»
Постепенно Костров превратился из обвиняемого в обвинителя. Он называл плохие колхозы, упрекал секретарей, увлекся. Даже металл зазвенел в голосе…
Наконец он сделал паузу и сказал:
— А теперь позвольте коснуться своих ошибок…
Точно ему кто-то запрещал!
Костров поглядел на Прохорова. Тот молчал. Грузный, с морщинами в углах рта, с набрякшими веками, он сосредоточенно смотрел куда-то на край трибуны. У Анны создалось ощущение, что он все время в чем-то с Костровым не соглашается. Но лицо его было непроницаемо, это был опытный, выдержанный, вышколенный работник, взвешивающий каждое свое движение.
Анна опять перевела взгляд на Кострова. Металл в его голосе уже не звенел, а дребезжал. Он заторопился, скороговорной повторил критические суждения, какие были высказаны в его адрес в Москве, но своих мыслей в связи с этой критикой у него не нашлось.
«И зачем он только пришел? — думала Анна. — Сказался бы больным. Никто бы не попенял ему за это…»
Какая-то отчужденность от всего происходящего чувствовалась в Кострове.
Он закончил выступление совершенно казенной фразой о том, что — он надеется! — пронские большевики исправят свои ошибки, сплотятся и выполнят стоящие перед ними задачи.
В этот момент Прохоров взглянул на Кострова. Это был мимолетный, мгновенный взгляд, но Анна уловила его: лучистый, острый взгляд, мгновенно оценивающий обстановку. Так вот кошка — греется на солнце, кажется, ни до чего ей нет дела, и вдруг откроет внезапно глаза и через мгновение держит в зубах воробья.
Не успел Косяченко спросить, кто хочет выступить, как Шурыгин попросил слова.
Этот за словом в карман не лез! Он заговорил и о кукурузе, и о силосе, и о льне и приписках, сказал, что нашел у себя в районе председателя колхоза, который покупал на стороне скот и продавал его государству как колхозный…
— Мы этого жулика выявили и исключили из партии, — жестко заявил Шурыгин. — Предложили прокурору района судить…
Потом он обратился к сводкам областного статистического управления.
— А здесь липа покрупнее, — сказал он с удовлетворением. — Вот как, оказывается, был выполнен план сдачи льноволокна. На складах облпотребсоюза лежала прошлогодняя треста. Ее сдали и выполнили план…
Где он только нашел эту тресту?! Узнал от кого-нибудь…
— На это была получена санкция товарища Кострова, я уверен в этом, — сказал Шурыгин. — А если так, чем он лучше нашего предколхоза?
«Ну и мерзавец, — подумала Анна. — Вот тебе и любимчик!»
Анна посмотрела на Кострова. Тот сидел спокойно, словно Шурыгин говорил не о нем.
— Авантюризм, авантюризм, политический авантюризм, — несколько раз с аппетитом повторил Шурыгин. — За такие вещи не освобождать, а исключать надо…
Закончил он свою речь здравицей в честь ЦК.
Прохоров и на него взглянул. Но смотрел он на Шурыгина иначе, чем на Кострова, сумрачно, исподлобья. Анна даже подумала: вот-вот он его оборвет.
Однако Шурыгин задал тон. Нашлись ораторы, которые наперебой принялись припоминать Кострову все его окрики, все ошибки…
«Но ведь не всегда же он кричал зря, не всегда ошибался, — все больше волнуясь, думала Анна. — Почему же никто об этом не вспомнит…»
Анна знала: на Вершинкина Костров частенько покрикивал. Она даже поморщилась, когда Вершинкин тоже попросил слова.
Он как-то бочком подошел к трибуне, поднялся и, прищурясь, оглядел зал.
— Я решительно не согласен, — отчетливо произнес он. — То есть я согласен с критикой, которая прозвучала на январском Пленуме в наш адрес. Но я не согласен всю ответственность возложить на товарища Кострова. Эту ответственность мы несем наравне с ним. Если бы многие из нас честнее, лучше, а иногда и смелее работали, может быть товарищ Костров и не очутился в таком положении…
«Вершинкин говорит сейчас именно так, — подумала Анна, — как нужно было бы говорить всем».
— А в нашем районе, — продолжал Вершинкин, — нет случаев приписок и очковтирательства…
— Вы уверены в этом? — перебил его Прохоров.
— Уверен, — твердо сказал Вершинкин. — Показатели у нас не блестящие, но враньем мы не занимаемся. Мы воспитываем партийную организацию в духе непримиримости ко всякой лжи…
«И ведь он действительно не врет», — уверенно подумала Анна.
— Наш район не передовой…
— Всем известно! — выкрикнул Шурыгин.
— А вы помолчите, — сказал Шурыгину Прохоров. — Вы уже выступили!
— Наш район не передовой, — повторил Вершинкин, — но каждая тонна зерна, каждый центнер мяса, которые мы продали государству, есть действительный результат труда наших колхозников и рабочих совхозов. Но… — Тут Вершинкин невесело усмехнулся, и горечь его усмешки дошла до самого сердца Анны. — Но мы в полной мере несем ответственность за все ошибки обкома. Мы проявляли примиренчество и соглашательство, мирясь с местом, которое занимали в сводках. Мы не завышали своих показателей, но если бы мы добились проверки показателей по другим районам, многие не остались бы на высоких местах. Таким образом мы тоже способствовали обману и виновны в самоуспокоенности, которой отличался товарищ Костров.
Вершинкин и критиковал, и осуждал, но говорил о Кострове с уважительностью.
— Я не хочу ни оправдывать обком, ни оправдываться, — продолжал Вершинкин. — Есть решение об освобождении товарища Кострова, и я с ним согласен. Лично я посоветовал бы товарищу Кострову спуститься на две ступеньки пониже, не обижаться, а пойти поработать туда, где непосредственно создаются материальные ценности. Хочу также обойтись без громких слов. Партии они не нужны. Задача руководителя в наших условиях — это распространение передового опыта… — Он полез в карман, достал блокнот. — Я тут прикидывал. Мы в своем районе соберем осенью зерна по двенадцать центнеров, льна — по три, кукурузы на силос — по четыреста центнеров. Кукурузу посеем по чистым парам. — Он назвал еще несколько цифр, произносил их с кряхтеньем, с опаской и вдруг решительно сказал: — А если не соберем, заранее прошу дать мне по шапке.
Последние эти слова он сказал, сходя с трибуны.
После Вершинкина выступило еще несколько человек. Следовало, как говорится, закругляться. Список ораторов был исчерпан, Кострову было выдано по заслугам…
— Как, товарищи? — спросил Косяченко. — Высказалось четырнадцать человек…
— Хватит, — сказал кто-то из зала. — Подвести черту.
— Хотелось бы послушать товарища Косяченко, — сказал кто-то еще. — Все-таки второй секретарь…
— А что я скажу? — тут же возразил Косяченко, как-то заискивающе, как показалось Анне, улыбаясь. — Все ясно. Все сказано. Я полностью согласен с решением ЦК. Полностью. Критика суровая, но справедливая. Теперь надо засучить рукава. Отвечать делом, товарищи, делом…
Он без паузы предоставил слово Прохорову.
Тот медленно, точно нехотя, пошел к трибуне.
— Что ж, товарищи, мне, собственно, нечего добавить, — неторопливо произнес он. — Вы все знакомы с решениями январского Пленума, знакомы с критикой, касающейся неудовлетворительного руководства сельским хозяйством. Такой критике подверглись руководители многих областей, в том числе и вашей. В Центральном Комитете обсуждался вопрос. Принято решение освободить товарища Кострова от обязанностей первого секретаря. У Центрального Комитета нет уверенности, что он сможет обеспечить подъем сельского хозяйства. Судя по выступлениям, члены обкома согласны с этим. В качестве первого секретаря решено рекомендовать товарища Калитина…
Анна была разочарована. Она ждала, что Прохоров выстудит с большой речью, проанализирует состояние сельского хозяйства в области, разъяснит ошибки — и Кострова, и обкома в делом, а вместо этого — несколько слов, согласие с выступлениями, сообщение о решении ЦК…
Косяченко сформулировал предложение:
— Товарища Кострова, как не обеспечившего руководство сельским хозяйством, освободить от обязанностей первого секретаря и вывести из состава бюро.
Костров сидел, наклонив голову.
«Все-таки мужественный человек, — подумала Анна. — Не побоялся, пришел получить все полной мерой. Не всякий способен…»
Шурыгин поднял руку.
— Исключить из партии, — сказал он. — Я считаю, что Костров заслуживает исключения из партии.
«Ну и мерзавец! — опять внутренне возмутилась Анна. — Кому бы говорить, только не ему. Ведь он вознесен руками Кострова. Ведь все время Кострову в рот смотрел. Посовестился бы…»
Прохоров опять встал.
— Ну, почему же… — неодобрительно сказал он. — Разве товарищ Костров обманывал партию? Мы в это не верим. Злого умысла у него не было. Оторвался, зазнался. За это его и наказывают. Но исключать… По-моему, нет оснований.
За исключение не голосовал даже Шурыгин. Выбрали Калитина. Косяченко предоставил ему слово.
Чем-то он нравился Анне меньше Кострова. Уж очень спокоен. Как-то уж очень вежлив и обходителен. Подумать только, что происходит в области? Снимают первого секретаря! Ведь это событие. Все волнуются. Анна хорошо чувствует, как все волнуются. А он идет себе к трибуне с таким лицом, будто ничего не случилось.
И вдруг Костров встал из-за стола президиума, сошел в зал и занял место в первом ряду. Демонстративно подчеркнул, что он посторонний уже человек в Пронске. В поступке этом, пожалуй, не было ничего особенного, вывели человека из состава бюро, а он, так сказать, переместился теперь на то место, которое ему отведено. Но он сразу вооружил против себя Анну. Этот демонстративный рывок, этот выход из-за стола, это одновременное движение вместе с Калитиным — ты, мол, на трибуну, а я вниз, — были недостойны сильного человека.
Калитин сделал вид, что не заметил перемещения Кострова. Он далеко отставил стоящий на трибуне графин и заговорил.
Он поблагодарил пленум за доверие и сказал, что относит это доверие к той высокой рекомендации, о которой довел до сведения пленума товарищ Прохоров. Заверил, что будет работать, не покладая рук. Потребовал, чтобы другие тоже работали с полной отдачей…
Говорил четко, немногословно, привел последние данные областного статистического управления о состоянии посевов, — он успел их получить и ознакомиться с ними, — проанализировал их и перечислил рекомендации январского Пленума, которые, по его мнению, годились для Пронской области.
Анна мысленно прикинула — не повторится ли с ним то, что произошло с Костровым. Калитин выглядел как-то раздумчивее Кострова, не так категоричен, не так риторичен. Но… право же, самой себе она не могла поручиться, что прончане поменяли лапти на сапоги.
— За что ж все-таки его к нам?
— А за то, что не дурак, вот за что, — весело ответил Вершинкин. — Нам умного человека давно не хватало. То есть — соответствующего ума. По масштабам. Острого, критического, партийного…
Анна неуверенно покосилась на соседа.
— А вы думаете…
— Не я думаю, ЦК думает, — быстро отозвался Вершинкин. — А я привык доверять ЦК. Впрочем, давайте слушать, — сказал он, усаживаясь поудобней. — Начинается.
Костров поднялся и объявил об открытии пленума…
«Зачем только пришел он на пленум? — подумала Анна о Кострове. — Почему не сказался больным? На январском Пленуме в Москве он подвергся жестокой критике. А теперь выводы. Печальные выводы».
— У нас на пленуме один вопрос…
Все знали, что это за вопрос. Вопрос вопросов. Вопрос о руководстве сельским хозяйством.
Что нового мог сказать Костров? Все уже было известно…
Однако он упрямо повторил все, что мог сказать каждый участник пленума. Сокращение посевных площадей, низкая урожайность, запущенность животноводства. В Заречье допустили массовый падеж поросят, в Покровке посеяли на силос подсолнечник и ждали, когда поспеют семечки…
Костров задел даже своего любимчика Шурыгина. Оказывается, молоко, проданное частниками, приходовали в Дубынинском районе как молоко, сдаваемое колхозами. Правда, Костров оговорился. «Ходит такой слух, — сказал он. — Это еще надо проверить…»
А Шурыгин тут же подал реплику: «Неправда!» Что касается районов, вроде Мотовиловского, то тут пощады не было. В Мотовиловском все было плохо: надои, корма, ремонт. Костров приводил цифры, имена, факты. Ни одного светлого блика не было в нарисованной им картине…
И это была неправда. Были в этих районах изъяны, неудачи, но в сравнении с прошлым хорошего тоже появилось немало. «У нас много ошибок, — с огорчением подумала Анна о выступлении Кострова, — но ведь есть у нас и своя честь? Неужели, если вымазать все черной краской, это и есть самокритика?»
Постепенно Костров превратился из обвиняемого в обвинителя. Он называл плохие колхозы, упрекал секретарей, увлекся. Даже металл зазвенел в голосе…
Наконец он сделал паузу и сказал:
— А теперь позвольте коснуться своих ошибок…
Точно ему кто-то запрещал!
Костров поглядел на Прохорова. Тот молчал. Грузный, с морщинами в углах рта, с набрякшими веками, он сосредоточенно смотрел куда-то на край трибуны. У Анны создалось ощущение, что он все время в чем-то с Костровым не соглашается. Но лицо его было непроницаемо, это был опытный, выдержанный, вышколенный работник, взвешивающий каждое свое движение.
Анна опять перевела взгляд на Кострова. Металл в его голосе уже не звенел, а дребезжал. Он заторопился, скороговорной повторил критические суждения, какие были высказаны в его адрес в Москве, но своих мыслей в связи с этой критикой у него не нашлось.
«И зачем он только пришел? — думала Анна. — Сказался бы больным. Никто бы не попенял ему за это…»
Какая-то отчужденность от всего происходящего чувствовалась в Кострове.
Он закончил выступление совершенно казенной фразой о том, что — он надеется! — пронские большевики исправят свои ошибки, сплотятся и выполнят стоящие перед ними задачи.
В этот момент Прохоров взглянул на Кострова. Это был мимолетный, мгновенный взгляд, но Анна уловила его: лучистый, острый взгляд, мгновенно оценивающий обстановку. Так вот кошка — греется на солнце, кажется, ни до чего ей нет дела, и вдруг откроет внезапно глаза и через мгновение держит в зубах воробья.
Не успел Косяченко спросить, кто хочет выступить, как Шурыгин попросил слова.
Этот за словом в карман не лез! Он заговорил и о кукурузе, и о силосе, и о льне и приписках, сказал, что нашел у себя в районе председателя колхоза, который покупал на стороне скот и продавал его государству как колхозный…
— Мы этого жулика выявили и исключили из партии, — жестко заявил Шурыгин. — Предложили прокурору района судить…
Потом он обратился к сводкам областного статистического управления.
— А здесь липа покрупнее, — сказал он с удовлетворением. — Вот как, оказывается, был выполнен план сдачи льноволокна. На складах облпотребсоюза лежала прошлогодняя треста. Ее сдали и выполнили план…
Где он только нашел эту тресту?! Узнал от кого-нибудь…
— На это была получена санкция товарища Кострова, я уверен в этом, — сказал Шурыгин. — А если так, чем он лучше нашего предколхоза?
«Ну и мерзавец, — подумала Анна. — Вот тебе и любимчик!»
Анна посмотрела на Кострова. Тот сидел спокойно, словно Шурыгин говорил не о нем.
— Авантюризм, авантюризм, политический авантюризм, — несколько раз с аппетитом повторил Шурыгин. — За такие вещи не освобождать, а исключать надо…
Закончил он свою речь здравицей в честь ЦК.
Прохоров и на него взглянул. Но смотрел он на Шурыгина иначе, чем на Кострова, сумрачно, исподлобья. Анна даже подумала: вот-вот он его оборвет.
Однако Шурыгин задал тон. Нашлись ораторы, которые наперебой принялись припоминать Кострову все его окрики, все ошибки…
«Но ведь не всегда же он кричал зря, не всегда ошибался, — все больше волнуясь, думала Анна. — Почему же никто об этом не вспомнит…»
Анна знала: на Вершинкина Костров частенько покрикивал. Она даже поморщилась, когда Вершинкин тоже попросил слова.
Он как-то бочком подошел к трибуне, поднялся и, прищурясь, оглядел зал.
— Я решительно не согласен, — отчетливо произнес он. — То есть я согласен с критикой, которая прозвучала на январском Пленуме в наш адрес. Но я не согласен всю ответственность возложить на товарища Кострова. Эту ответственность мы несем наравне с ним. Если бы многие из нас честнее, лучше, а иногда и смелее работали, может быть товарищ Костров и не очутился в таком положении…
«Вершинкин говорит сейчас именно так, — подумала Анна, — как нужно было бы говорить всем».
— А в нашем районе, — продолжал Вершинкин, — нет случаев приписок и очковтирательства…
— Вы уверены в этом? — перебил его Прохоров.
— Уверен, — твердо сказал Вершинкин. — Показатели у нас не блестящие, но враньем мы не занимаемся. Мы воспитываем партийную организацию в духе непримиримости ко всякой лжи…
«И ведь он действительно не врет», — уверенно подумала Анна.
— Наш район не передовой…
— Всем известно! — выкрикнул Шурыгин.
— А вы помолчите, — сказал Шурыгину Прохоров. — Вы уже выступили!
— Наш район не передовой, — повторил Вершинкин, — но каждая тонна зерна, каждый центнер мяса, которые мы продали государству, есть действительный результат труда наших колхозников и рабочих совхозов. Но… — Тут Вершинкин невесело усмехнулся, и горечь его усмешки дошла до самого сердца Анны. — Но мы в полной мере несем ответственность за все ошибки обкома. Мы проявляли примиренчество и соглашательство, мирясь с местом, которое занимали в сводках. Мы не завышали своих показателей, но если бы мы добились проверки показателей по другим районам, многие не остались бы на высоких местах. Таким образом мы тоже способствовали обману и виновны в самоуспокоенности, которой отличался товарищ Костров.
Вершинкин и критиковал, и осуждал, но говорил о Кострове с уважительностью.
— Я не хочу ни оправдывать обком, ни оправдываться, — продолжал Вершинкин. — Есть решение об освобождении товарища Кострова, и я с ним согласен. Лично я посоветовал бы товарищу Кострову спуститься на две ступеньки пониже, не обижаться, а пойти поработать туда, где непосредственно создаются материальные ценности. Хочу также обойтись без громких слов. Партии они не нужны. Задача руководителя в наших условиях — это распространение передового опыта… — Он полез в карман, достал блокнот. — Я тут прикидывал. Мы в своем районе соберем осенью зерна по двенадцать центнеров, льна — по три, кукурузы на силос — по четыреста центнеров. Кукурузу посеем по чистым парам. — Он назвал еще несколько цифр, произносил их с кряхтеньем, с опаской и вдруг решительно сказал: — А если не соберем, заранее прошу дать мне по шапке.
Последние эти слова он сказал, сходя с трибуны.
После Вершинкина выступило еще несколько человек. Следовало, как говорится, закругляться. Список ораторов был исчерпан, Кострову было выдано по заслугам…
— Как, товарищи? — спросил Косяченко. — Высказалось четырнадцать человек…
— Хватит, — сказал кто-то из зала. — Подвести черту.
— Хотелось бы послушать товарища Косяченко, — сказал кто-то еще. — Все-таки второй секретарь…
— А что я скажу? — тут же возразил Косяченко, как-то заискивающе, как показалось Анне, улыбаясь. — Все ясно. Все сказано. Я полностью согласен с решением ЦК. Полностью. Критика суровая, но справедливая. Теперь надо засучить рукава. Отвечать делом, товарищи, делом…
Он без паузы предоставил слово Прохорову.
Тот медленно, точно нехотя, пошел к трибуне.
— Что ж, товарищи, мне, собственно, нечего добавить, — неторопливо произнес он. — Вы все знакомы с решениями январского Пленума, знакомы с критикой, касающейся неудовлетворительного руководства сельским хозяйством. Такой критике подверглись руководители многих областей, в том числе и вашей. В Центральном Комитете обсуждался вопрос. Принято решение освободить товарища Кострова от обязанностей первого секретаря. У Центрального Комитета нет уверенности, что он сможет обеспечить подъем сельского хозяйства. Судя по выступлениям, члены обкома согласны с этим. В качестве первого секретаря решено рекомендовать товарища Калитина…
Анна была разочарована. Она ждала, что Прохоров выстудит с большой речью, проанализирует состояние сельского хозяйства в области, разъяснит ошибки — и Кострова, и обкома в делом, а вместо этого — несколько слов, согласие с выступлениями, сообщение о решении ЦК…
Косяченко сформулировал предложение:
— Товарища Кострова, как не обеспечившего руководство сельским хозяйством, освободить от обязанностей первого секретаря и вывести из состава бюро.
Костров сидел, наклонив голову.
«Все-таки мужественный человек, — подумала Анна. — Не побоялся, пришел получить все полной мерой. Не всякий способен…»
Шурыгин поднял руку.
— Исключить из партии, — сказал он. — Я считаю, что Костров заслуживает исключения из партии.
«Ну и мерзавец! — опять внутренне возмутилась Анна. — Кому бы говорить, только не ему. Ведь он вознесен руками Кострова. Ведь все время Кострову в рот смотрел. Посовестился бы…»
Прохоров опять встал.
— Ну, почему же… — неодобрительно сказал он. — Разве товарищ Костров обманывал партию? Мы в это не верим. Злого умысла у него не было. Оторвался, зазнался. За это его и наказывают. Но исключать… По-моему, нет оснований.
За исключение не голосовал даже Шурыгин. Выбрали Калитина. Косяченко предоставил ему слово.
Чем-то он нравился Анне меньше Кострова. Уж очень спокоен. Как-то уж очень вежлив и обходителен. Подумать только, что происходит в области? Снимают первого секретаря! Ведь это событие. Все волнуются. Анна хорошо чувствует, как все волнуются. А он идет себе к трибуне с таким лицом, будто ничего не случилось.
И вдруг Костров встал из-за стола президиума, сошел в зал и занял место в первом ряду. Демонстративно подчеркнул, что он посторонний уже человек в Пронске. В поступке этом, пожалуй, не было ничего особенного, вывели человека из состава бюро, а он, так сказать, переместился теперь на то место, которое ему отведено. Но он сразу вооружил против себя Анну. Этот демонстративный рывок, этот выход из-за стола, это одновременное движение вместе с Калитиным — ты, мол, на трибуну, а я вниз, — были недостойны сильного человека.
Калитин сделал вид, что не заметил перемещения Кострова. Он далеко отставил стоящий на трибуне графин и заговорил.
Он поблагодарил пленум за доверие и сказал, что относит это доверие к той высокой рекомендации, о которой довел до сведения пленума товарищ Прохоров. Заверил, что будет работать, не покладая рук. Потребовал, чтобы другие тоже работали с полной отдачей…
Говорил четко, немногословно, привел последние данные областного статистического управления о состоянии посевов, — он успел их получить и ознакомиться с ними, — проанализировал их и перечислил рекомендации январского Пленума, которые, по его мнению, годились для Пронской области.
Анна мысленно прикинула — не повторится ли с ним то, что произошло с Костровым. Калитин выглядел как-то раздумчивее Кострова, не так категоричен, не так риторичен. Но… право же, самой себе она не могла поручиться, что прончане поменяли лапти на сапоги.
LV
Все потянулись к выходу. Анна решила подождать, пока схлынет толпа. Она боялась, что ее остановит Шурыгин, ей не хотелось с ним говорить. Мимо прошел Калитин. Он оживленно беседовал с Прохоровым, но ей показалось, что он задержал на ней взгляд. Анна продолжала сидеть. Те часы, которые она провела сегодня в зале, дорого дались ей.
Иногда лучше не думать. Но не думать нельзя. Хорошо, что Костров пришел на заседание, не оказался трусом. Но явная отчужденность от всего, о чем здесь сегодня говорилось, доказывала, как, в сущности, чуждо ему было все, чем жила область. Чиновник… Прислали в область — служил, Анна считала, честно служил, старался, сколько мог, но не породнился ни с областью, ни с людьми. Теперь поедет еще куда-нибудь…
Еще обиднее думать, что и Калитин может оказаться таким же. Посидит в Пронске два-три года, пусть пять, свое отзвонит, и с колокольни долой. А ведь одним умом, без сердца, народ не поднимешь. Она недовольна была и Прохоровым. Он сказал — Калитина рекомендуют в Пронск. Но почему? Почему именно в Пронск? Чем уж так особенно хорош Калитин для Пронска?
Не понравилось ей и поведение Косяченко. Он обязан был выступить. Он охотно делил с Костровым успехи и не захотел делить неприятности. Отмолчался.
Но самое ужасное, самое постыдное впечатление оставил у нее Шурыгин. К нему она навсегда утратила уважение. Она не заподозрила его в каком-либо обмане, она верила, что дела в Дубынинском районе действительно хороши. Как бы ни покровительствовал Костров Шурыгину, нашлись бы люди, которые вывели бы Шурыгина на чистую воду, прибегни он к припискам и подтасовкам Но так бесстыдно наброситься на Кострова, которому до январского Пленума пел одни похвалы! Перед Прохоровым, что ли, хотел выслужиться?
Ох уж эти твердокаменные псалмопевцы! Такие только и норовят уловить, как относятся к тому или иному товарищу наверху. Они-то и избивают кадры. Если бы не Вершинкин, они бы дали волю языкам.
А каков Вершинкин? Рекламировать себя не умеет. Но честный человек. Честный. Он теперь костьми ляжет, чтобы собрать по четыреста центнеров кукурузной массы. И его поддержат в районе! Все поддержат. Выбрали же его единогласно секретарем вопреки желанию обкома. Как Костров его ни ругал, а сам Вершинкин не отдал на избиение ни одного работника из района. Как ни придирались, никто у него не пострадал. Значит, не за что было…
Поведение Вершинкина на пленуме было для Анны самым поучительным. «Обязательно съезжу к нему в район, — пообещала она сама себе. — У такого есть чему поучиться…»
Она сидела растерянная, задумчивая… Однако сколько ни сиди, а уходить надо. Она поднялась. Пожалела, что Вершинкин, вероятно, уже ушел…
На лестнице ее нагнал Секачев.
— Анна Андреевна! Кирилл Евгеньевич просит вас задержаться.
Секачев был помощником у Кострова. Она не сразу поняла.
— Какой Кирилл Евгеньевич?
— Товарищ Калитин. Он просит вас обождать. Сразу вас примет, как только закончит разговор с товарищем Прохоровым.
Секачев запыхался. Должно быть, бежал, догоняя ее.
Анна поднялась в приемную Кострова. «Калитина, — мысленно поправила она себя. — Теперь уже Калитина. Что ему нужно?» — подумала она.
Дверь открылась. Прохоров вышел, а Люся Зеленко тотчас впустила Анну.
Калитин шел ей навстречу.
— Товарищ Гончарова? Познакомимся. Кирилл Евгеньевич. А вас?
— Анна Андреевна.
— Анна Андреевна, — повторил он, запоминая имя.
Он повел ее к окну, придвинул к зеленой портьере стулья, пригласил сесть.
— Хочу познакомиться с вами, — сказал он еще раз. — Я приеду в Сурож. Скоро приеду. Но знакомство с вами решил не откладывать. Вы не выступали. Я обратил внимание…
Это было странное предисловие, она не понимала, чем могла привлечь внимание Калитина.
— Вы что, сильно переживаете уход Петра Кузьмича? — спросил он. — Вы очень живо реагировали на все происходящее. Я смотрел. На вас лица не было…
Анна покраснела. Она чувствовала, щеки ее горят. Неужели она не сумела скрыть своих чувств? Обычно она отличалась сдержанностью…
Издали Калитин показался ей барином, спокойным, даже величавым, слишком плавны были его движения и жесты. Но вот она увидела вблизи его серовато-голубые глаза, внимательный взгляд и поняла, что не вежливость, а отзывчивость выражалась у него во взгляде.
— Вы очень огорчены? — продолжал спрашивать Калитин. — Я наблюдал. Что именно вас разволновало?
— Было стыдно, — откровенно призналась она.
— Стыдно?
— Стыдно за секретаря Дубынинского райкома. Как же так можно, Кирилл Евгеньевич?
Она назвала его по имени легко, точно они были знакомы много лет.
Калитин насторожился.
— А что, у него что-либо не в порядке в районе?
— Нет, нет, — поспешила сказать Анна. — Я не знаю. Думаю, что в порядке. Он сильный работник. Во всяком случае, так все думают. Но я бы на его месте так не выступала.
— Вы считаете, он резко выступил?
— Ах, не то слово. Но ведь он был… Ну, как бы это сказать… человеком Кострова. То есть опять не так… Костров выдвинул его. Верил ему. Всегда ставил в пример…
— Тем объективнее, значит…
— Ну нет, это не объективность! Еще месяц назад он с пеной у рта защищал Кострова. Обрушивался на каждое критическое замечание в адрес Кострова. Всему научился у Кострова, и сам же… Я совсем больна…
— Почему?
— Пропадает вера в людей…
Обеими руками Калитин взял руку Анны и погладил ее: было в этом жесте что-то дружеское, успокаивающее, Анне стала как будто легче.
— Я скоро приеду к вам в Сурож, мы поговорим, — мягко сказал Калитин. — Но а хочу дать вам совет. Как мне кажется, партийный совет. Всегда тяжело видеть, как развенчивают твоего кумира…
— Почему моего? — возмутилась Анна. — Костров не был моим кумиром. Меня просто возмущает, как легко его предали…
— Я не виню вас, но… Не сотвори себе кумира! Как бы вы ни уважали человека, не превращайте его в непререкаемый авторитет. Бывает, ученик вступает в спор с учителем и побеждает его. Поэтому всегда и везде — учитесь, учитесь, но живите своим умом.
Анна всплеснула руками.
— Но как же можно не верить в людей?!
— В людей — да, но никого не превращайте в пророка… — Добродушная и вместе с тем лукавая усмешка мелькнула в светлых глазах Калитина. Он встал. — Вы извините, но меня просто встревожил ваш вид. Нам еще о многом придется поговорить, но если вы действительно чувствуете себя партийным работником, если способны вести за собой массы, не возвеличивайте отдельных личностей, и тогда не так страшны будут их ошибки. Верьте в людей Живите для людей. Люден иногда удается обмануть. Но только до поры до времени…
Он проводил Анну до двери, и, выходя от него, она подумала, что, может быть, прончане все-таки поменяли лапти на сапоги.
Иногда лучше не думать. Но не думать нельзя. Хорошо, что Костров пришел на заседание, не оказался трусом. Но явная отчужденность от всего, о чем здесь сегодня говорилось, доказывала, как, в сущности, чуждо ему было все, чем жила область. Чиновник… Прислали в область — служил, Анна считала, честно служил, старался, сколько мог, но не породнился ни с областью, ни с людьми. Теперь поедет еще куда-нибудь…
Еще обиднее думать, что и Калитин может оказаться таким же. Посидит в Пронске два-три года, пусть пять, свое отзвонит, и с колокольни долой. А ведь одним умом, без сердца, народ не поднимешь. Она недовольна была и Прохоровым. Он сказал — Калитина рекомендуют в Пронск. Но почему? Почему именно в Пронск? Чем уж так особенно хорош Калитин для Пронска?
Не понравилось ей и поведение Косяченко. Он обязан был выступить. Он охотно делил с Костровым успехи и не захотел делить неприятности. Отмолчался.
Но самое ужасное, самое постыдное впечатление оставил у нее Шурыгин. К нему она навсегда утратила уважение. Она не заподозрила его в каком-либо обмане, она верила, что дела в Дубынинском районе действительно хороши. Как бы ни покровительствовал Костров Шурыгину, нашлись бы люди, которые вывели бы Шурыгина на чистую воду, прибегни он к припискам и подтасовкам Но так бесстыдно наброситься на Кострова, которому до январского Пленума пел одни похвалы! Перед Прохоровым, что ли, хотел выслужиться?
Ох уж эти твердокаменные псалмопевцы! Такие только и норовят уловить, как относятся к тому или иному товарищу наверху. Они-то и избивают кадры. Если бы не Вершинкин, они бы дали волю языкам.
А каков Вершинкин? Рекламировать себя не умеет. Но честный человек. Честный. Он теперь костьми ляжет, чтобы собрать по четыреста центнеров кукурузной массы. И его поддержат в районе! Все поддержат. Выбрали же его единогласно секретарем вопреки желанию обкома. Как Костров его ни ругал, а сам Вершинкин не отдал на избиение ни одного работника из района. Как ни придирались, никто у него не пострадал. Значит, не за что было…
Поведение Вершинкина на пленуме было для Анны самым поучительным. «Обязательно съезжу к нему в район, — пообещала она сама себе. — У такого есть чему поучиться…»
Она сидела растерянная, задумчивая… Однако сколько ни сиди, а уходить надо. Она поднялась. Пожалела, что Вершинкин, вероятно, уже ушел…
На лестнице ее нагнал Секачев.
— Анна Андреевна! Кирилл Евгеньевич просит вас задержаться.
Секачев был помощником у Кострова. Она не сразу поняла.
— Какой Кирилл Евгеньевич?
— Товарищ Калитин. Он просит вас обождать. Сразу вас примет, как только закончит разговор с товарищем Прохоровым.
Секачев запыхался. Должно быть, бежал, догоняя ее.
Анна поднялась в приемную Кострова. «Калитина, — мысленно поправила она себя. — Теперь уже Калитина. Что ему нужно?» — подумала она.
Дверь открылась. Прохоров вышел, а Люся Зеленко тотчас впустила Анну.
Калитин шел ей навстречу.
— Товарищ Гончарова? Познакомимся. Кирилл Евгеньевич. А вас?
— Анна Андреевна.
— Анна Андреевна, — повторил он, запоминая имя.
Он повел ее к окну, придвинул к зеленой портьере стулья, пригласил сесть.
— Хочу познакомиться с вами, — сказал он еще раз. — Я приеду в Сурож. Скоро приеду. Но знакомство с вами решил не откладывать. Вы не выступали. Я обратил внимание…
Это было странное предисловие, она не понимала, чем могла привлечь внимание Калитина.
— Вы что, сильно переживаете уход Петра Кузьмича? — спросил он. — Вы очень живо реагировали на все происходящее. Я смотрел. На вас лица не было…
Анна покраснела. Она чувствовала, щеки ее горят. Неужели она не сумела скрыть своих чувств? Обычно она отличалась сдержанностью…
Издали Калитин показался ей барином, спокойным, даже величавым, слишком плавны были его движения и жесты. Но вот она увидела вблизи его серовато-голубые глаза, внимательный взгляд и поняла, что не вежливость, а отзывчивость выражалась у него во взгляде.
— Вы очень огорчены? — продолжал спрашивать Калитин. — Я наблюдал. Что именно вас разволновало?
— Было стыдно, — откровенно призналась она.
— Стыдно?
— Стыдно за секретаря Дубынинского райкома. Как же так можно, Кирилл Евгеньевич?
Она назвала его по имени легко, точно они были знакомы много лет.
Калитин насторожился.
— А что, у него что-либо не в порядке в районе?
— Нет, нет, — поспешила сказать Анна. — Я не знаю. Думаю, что в порядке. Он сильный работник. Во всяком случае, так все думают. Но я бы на его месте так не выступала.
— Вы считаете, он резко выступил?
— Ах, не то слово. Но ведь он был… Ну, как бы это сказать… человеком Кострова. То есть опять не так… Костров выдвинул его. Верил ему. Всегда ставил в пример…
— Тем объективнее, значит…
— Ну нет, это не объективность! Еще месяц назад он с пеной у рта защищал Кострова. Обрушивался на каждое критическое замечание в адрес Кострова. Всему научился у Кострова, и сам же… Я совсем больна…
— Почему?
— Пропадает вера в людей…
Обеими руками Калитин взял руку Анны и погладил ее: было в этом жесте что-то дружеское, успокаивающее, Анне стала как будто легче.
— Я скоро приеду к вам в Сурож, мы поговорим, — мягко сказал Калитин. — Но а хочу дать вам совет. Как мне кажется, партийный совет. Всегда тяжело видеть, как развенчивают твоего кумира…
— Почему моего? — возмутилась Анна. — Костров не был моим кумиром. Меня просто возмущает, как легко его предали…
— Я не виню вас, но… Не сотвори себе кумира! Как бы вы ни уважали человека, не превращайте его в непререкаемый авторитет. Бывает, ученик вступает в спор с учителем и побеждает его. Поэтому всегда и везде — учитесь, учитесь, но живите своим умом.
Анна всплеснула руками.
— Но как же можно не верить в людей?!
— В людей — да, но никого не превращайте в пророка… — Добродушная и вместе с тем лукавая усмешка мелькнула в светлых глазах Калитина. Он встал. — Вы извините, но меня просто встревожил ваш вид. Нам еще о многом придется поговорить, но если вы действительно чувствуете себя партийным работником, если способны вести за собой массы, не возвеличивайте отдельных личностей, и тогда не так страшны будут их ошибки. Верьте в людей Живите для людей. Люден иногда удается обмануть. Но только до поры до времени…
Он проводил Анну до двери, и, выходя от него, она подумала, что, может быть, прончане все-таки поменяли лапти на сапоги.
LVI
Ничего не сумела бы Анна сделать, если бы в районе не выросли люди, которых неполадки в работе тревожат не меньше, чем Анну, и которые отдаются работе с такой же страстью, как и она. Гриша Ксенофонтов всюду хочет успеть, нет, кажется, дела, к которому он равнодушен. Челушкин — теперь уже Григорий Федорович Челушкин — ведет хозяйство без мужицких покряхтываний и похмыкиваний, он скорее похож на кадрового офицера или, если уж применяться к мирному времени, есть в нем что-то от инженера-производственника: точность, ответственность, расчет. Милочка Губарева из «Рассвета» заочно кончает зоотехникум, еще год, два, и она будет заведовать фермой…
Анне есть на кого опереться. Впрочем, это не совсем точно. Люди идут плечом к плечу. Поди разберись, кто кого подпирает!
Тут и люди, тут и техника. Надо вводить в строй кирпичный завод. Не дают покоя газеты. Торговля, школы, учителя, агрономы… Посетители идут косяком, а ведь с каждым надо разобраться в отдельности. То ее вызывают на совещание, то самой надо совещание проводить. Вернулась из Пронска, надо готовиться к выборам в Советы…
Анна только собралась было позвонить в обком, как в кабинет вбежала Клаша.
— Пронск на проводе!
Анна недовольно посмотрела на Клашу.
— А с ума-то чего сходить? — Она взяла трубку. — Гончарова у телефона.
— Анна Андреевна? — Она услышала знакомый бархатистый басок. — Это Косяченко. Как там у вас с подготовкой к выборам?
— Все в порядке, Георгий Денисович, — отвечала Анна. — Вас, собственно, что интересует?
Анна хорошо знала, что интересует Георгия Денисовича.
— Мне ведь, пожалуй, пора к вам? — спросил Косяченко.
— Пора, пора, — согласилась Анна. — Вы ведь у нас баллотируетесь?
— Вот я и вспомнил, — добродушно произнес Косяченко. — Собираюсь завтра, успеете подготовиться?
— Больно уж срок мал, — ответила Анна. — Может, послезавтра?
— Послезавтра не могу, бюро. А позже и того хуже. Совещание в редакции. В сельхозуправлении. Должны приехать из Москвы. Вы уж как-нибудь постарайтесь.
— Да уж ладно, — согласилась Анна. — Приезжайте.
Она тут же позвонила в Светловский совхоз, где баллотировался Косяченко.
— Вы там приведите все у себя в порядок, — предупредила она. — Приеду ведь с Косяченко, обязательно пойдет по хозяйству. Он агроном, его одной чистотой не возьмешь, знает, что к чему…
Когда Косяченко, тяжелый, веселый, розоволицый, неожиданно вошел в кабинет, еще не было десяти часов.
В темно-сером пальто, в шляпе, а белых фетровых сапогах, он размашисто прошагал по ковровой дорожке и через стол протянул Анне руку.
— Прошу любить и жаловать!
— Когда же вы поднялись? — удивилась Анна. — Мы к обеду ждем…
— Да я уж давно забыл, когда нормально вставал, — весело ответил Косяченко. — Мы ж батраки. Думаете, нам в обкоме вольготнее?
Он вернулся к двери, поискал вешалку.
— Вон… — Лицо у Анны зарумянилось. — Купили обстановку…
Только тут обратил внимание Косяченко на новенький платяной шкаф.
Он бесцеремонно открыл дверцу. На плечиках висели два пальто, одно нарядное, беличье, другое расхожее, коричневое, из дубленой овчины. Внизу — туфли, ботики, на верхней полочке — духи, пудра, зеркальце.
Косяченко засмеялся:
— Дама, ничего не поделаешь… — Не спрашивая разрешения, повесил в шкаф и свое пальто. — Как с молоком? — поинтересовался он, возвращаясь к столу. — Сводочка где?
— Я без сводки помню, — сказала Анна. — Девяносто и две десятых.
— Не дотягиваем? — посочувствовал Косяченко.
— Корма, — объяснила Анна. — На нашем силосе далеко не уедешь.
— Ничего, ничего, — утешил ее Косяченко. — Не попасть бы только в печать.
Он заметил смущение Анны.
— Ничего не поделаешь, на ошибках учимся, — привычно выдал он индульгенцию и даже подобрел. — В крайнем случае подбросим вам концентратов.
Он заглянул в окно.
— Как дорога? Не застрянем?
— Вы на «Волге»?
Косяченко кивнул.
— Обязательно забуксуем. Нет уж, поедем на нашем «газике».
— Все организовано?
Анна усмехнулась.
— Разве Завалишин подведет?
— А со снабжением как?
— Вы что имеете в виду?
— Все. И продукты и промтовары.
На этот раз иронически прищурилась Анна, ее рассердил этот вопрос.
— На уровне, — холодно сказала она — На уровне, Георгий Денисович.
Ненужный вопрос, подумала она. Пустой вопрос. Точно он не знает, что завозится в Сурож. Небось сам лимитирует товары для районов. Знает лучше ее и спрашивает…
— Нет, я серьезно, — повторил Косяченко. — Нареканий не будет?
— Конечно, будут, — подтвердила Анна. — Людям есть на что жаловаться.
— У вас Ксенофонтов сидит на снабжении? Вы все-таки позовите его, — распорядился Косяченко — Пусть даст мне справочку по району.
Анне есть на кого опереться. Впрочем, это не совсем точно. Люди идут плечом к плечу. Поди разберись, кто кого подпирает!
Тут и люди, тут и техника. Надо вводить в строй кирпичный завод. Не дают покоя газеты. Торговля, школы, учителя, агрономы… Посетители идут косяком, а ведь с каждым надо разобраться в отдельности. То ее вызывают на совещание, то самой надо совещание проводить. Вернулась из Пронска, надо готовиться к выборам в Советы…
Анна только собралась было позвонить в обком, как в кабинет вбежала Клаша.
— Пронск на проводе!
Анна недовольно посмотрела на Клашу.
— А с ума-то чего сходить? — Она взяла трубку. — Гончарова у телефона.
— Анна Андреевна? — Она услышала знакомый бархатистый басок. — Это Косяченко. Как там у вас с подготовкой к выборам?
— Все в порядке, Георгий Денисович, — отвечала Анна. — Вас, собственно, что интересует?
Анна хорошо знала, что интересует Георгия Денисовича.
— Мне ведь, пожалуй, пора к вам? — спросил Косяченко.
— Пора, пора, — согласилась Анна. — Вы ведь у нас баллотируетесь?
— Вот я и вспомнил, — добродушно произнес Косяченко. — Собираюсь завтра, успеете подготовиться?
— Больно уж срок мал, — ответила Анна. — Может, послезавтра?
— Послезавтра не могу, бюро. А позже и того хуже. Совещание в редакции. В сельхозуправлении. Должны приехать из Москвы. Вы уж как-нибудь постарайтесь.
— Да уж ладно, — согласилась Анна. — Приезжайте.
Она тут же позвонила в Светловский совхоз, где баллотировался Косяченко.
— Вы там приведите все у себя в порядок, — предупредила она. — Приеду ведь с Косяченко, обязательно пойдет по хозяйству. Он агроном, его одной чистотой не возьмешь, знает, что к чему…
Когда Косяченко, тяжелый, веселый, розоволицый, неожиданно вошел в кабинет, еще не было десяти часов.
В темно-сером пальто, в шляпе, а белых фетровых сапогах, он размашисто прошагал по ковровой дорожке и через стол протянул Анне руку.
— Прошу любить и жаловать!
— Когда же вы поднялись? — удивилась Анна. — Мы к обеду ждем…
— Да я уж давно забыл, когда нормально вставал, — весело ответил Косяченко. — Мы ж батраки. Думаете, нам в обкоме вольготнее?
Он вернулся к двери, поискал вешалку.
— Вон… — Лицо у Анны зарумянилось. — Купили обстановку…
Только тут обратил внимание Косяченко на новенький платяной шкаф.
Он бесцеремонно открыл дверцу. На плечиках висели два пальто, одно нарядное, беличье, другое расхожее, коричневое, из дубленой овчины. Внизу — туфли, ботики, на верхней полочке — духи, пудра, зеркальце.
Косяченко засмеялся:
— Дама, ничего не поделаешь… — Не спрашивая разрешения, повесил в шкаф и свое пальто. — Как с молоком? — поинтересовался он, возвращаясь к столу. — Сводочка где?
— Я без сводки помню, — сказала Анна. — Девяносто и две десятых.
— Не дотягиваем? — посочувствовал Косяченко.
— Корма, — объяснила Анна. — На нашем силосе далеко не уедешь.
— Ничего, ничего, — утешил ее Косяченко. — Не попасть бы только в печать.
Он заметил смущение Анны.
— Ничего не поделаешь, на ошибках учимся, — привычно выдал он индульгенцию и даже подобрел. — В крайнем случае подбросим вам концентратов.
Он заглянул в окно.
— Как дорога? Не застрянем?
— Вы на «Волге»?
Косяченко кивнул.
— Обязательно забуксуем. Нет уж, поедем на нашем «газике».
— Все организовано?
Анна усмехнулась.
— Разве Завалишин подведет?
— А со снабжением как?
— Вы что имеете в виду?
— Все. И продукты и промтовары.
На этот раз иронически прищурилась Анна, ее рассердил этот вопрос.
— На уровне, — холодно сказала она — На уровне, Георгий Денисович.
Ненужный вопрос, подумала она. Пустой вопрос. Точно он не знает, что завозится в Сурож. Небось сам лимитирует товары для районов. Знает лучше ее и спрашивает…
— Нет, я серьезно, — повторил Косяченко. — Нареканий не будет?
— Конечно, будут, — подтвердила Анна. — Людям есть на что жаловаться.
— У вас Ксенофонтов сидит на снабжении? Вы все-таки позовите его, — распорядился Косяченко — Пусть даст мне справочку по району.
LVII
«Газик» катился, как колобок, от вешки к вешке, от деревца к деревцу, лишь кое-где подскакивая на рытвинах да разбрасывая по сторонам грязь. Дорога была плохая, снегу мало было в этом году, да и тот, что покрывал иногда поля и дорогу, быстро таял, точно не выносил прикосновения к земле.
Лукин не слишком торопился и заранее тормозил перед каждой сколько-нибудь заметной рытвиной — как-никак вез он секретаря обкома, товарищ Косяченко не баловал частыми наездами их район!
Косяченко всю дорогу выговаривал Анне: плохо с ремонтом, со снабжением, с семенами, плохо, наконец, с дорогами, черт возьми! Как думают они по таким дорогам перегонять технику?!
Анна вежливо слушала, она могла бы объяснить, возразить, но не спорила, не возражала, хорошо знала — чем дальше в лес, тем больше дров. Начни она спорить — Косяченко примется ставить перед ней конкретные задачи, чего доброго, определять сроки, запишет для памяти, и тогда, хочешь не хочешь тянись, а так, — начальственный басок рокотал и рокотал, точно патефон за стеной. Сама-то она знает, что ей делать!
Лукин не слишком торопился и заранее тормозил перед каждой сколько-нибудь заметной рытвиной — как-никак вез он секретаря обкома, товарищ Косяченко не баловал частыми наездами их район!
Косяченко всю дорогу выговаривал Анне: плохо с ремонтом, со снабжением, с семенами, плохо, наконец, с дорогами, черт возьми! Как думают они по таким дорогам перегонять технику?!
Анна вежливо слушала, она могла бы объяснить, возразить, но не спорила, не возражала, хорошо знала — чем дальше в лес, тем больше дров. Начни она спорить — Косяченко примется ставить перед ней конкретные задачи, чего доброго, определять сроки, запишет для памяти, и тогда, хочешь не хочешь тянись, а так, — начальственный басок рокотал и рокотал, точно патефон за стеной. Сама-то она знает, что ей делать!