Страница:
Себе она купила новое пальто. В райпотребсоюз привезли партию верхней одежды, и Богаткин принес из райисполкома записку, чтобы Анне продали пальто прямо со склада. Она выбрала самое дорогое, мягкого синего драпа, свободного покроя, без пояса, с широкими рукавами. Там же на складе купила голубую косынку, туфли… И вдруг заметила, что на нее стали обращать внимание. Как-то почтительнее стал обращаться к ней Богаткин, начал первым здороваться Бахрушин, принялся чуть не каждый день захаживать инструктор райкома партии Сухожилов. Девушки в отделе уверяли, что Сухожилов зачастил ради Анны. Она не верила, и все же было приятно, что так говорят.
Ко всему, что касалось ее лично, Анна относилась безучастно. Так вели себя люди после тяжелых контузий. В ней была какая-то вялость, ничего не хотела она для себя. Она была ушиблена войной. Ей казалось, что после Толи у нее уже не может быть никого. И все-таки, когда с окончанием войны все вокруг ожило, и в самой Анне что-то начало пробуждаться…
Одолевали всякие мысли. Уж очень однообразно шла ее жизнь. Служа да нужа, служа да нужа, все то же и без конца. Лежишь, лежишь, а думы жалят, как комары…
С вечера Евдокия Тихоновна натапливала печь чуть не докрасна, Анну размаривало, клонило в сон, но тепло вскоре выдувало, и под тонким байковым одеялом становилось холодно и одиноко.
Женечку бы под бок, прижать, пригреть, да и самой пригреться…
Как-то живет без нее ее доченька? Не обижают ли ее?…
Вспоминалось, как рассталась, как встретилась с Женечкой…
Домик уютный, беленький, чистенький. Украинская глинобитная хатка, каких множество в кубанских станицах. Тетя Клава оказалась молодой еще женщиной, приветливой, крикливой, надоедливой.
— Ох ты, Толечка, мой дорогой! Ох ты, Нюрочка, моя дорогая! Ох ты, внучечка моя… Подумать только! Мне бы самой еще замуж, а я бабушка!
За домом рос садок. Вишни, абрикосы, груши. Вдоль плетня цвели мальвы. Войны здесь еще не было. Здесь были — мир, сад, абрикосы.
Толя оставил жену и дочку на попечение тетки. Не прошло недели, как Анну отвезли в больницу. Надо же было простудиться в июле! Воспаление легких. Всем было не до нее. Война приближалась семимильными шагами. Когда Анна вернулась к тетке, в станицу уже доносились раскаты орудийных выстрелов. Во время болезни у нее пропало молоко. Тетка кормила Женечку из бутылки. Козьим молоком. Тетка говорила, что козье полезней коровьего.
Но еще раньше, чем до станицы донесся грохот орудийных раскатов, пришли слухи о зверствах немцев. Евреи, коммунисты, офицеры… Все подлежали истреблению. Истреблению подлежали семьи коммунистов, их жены, дети, родители.
Тетка нервничала. Она хотела жить. Она еще собиралась замуж. Она с опасением посматривала на Анну. Все знали, что Анатолий — офицер, летчик, коммунист.
— Ты бы уехала, — сказала ей как-то ночью в темноте тетка. — Женю оставь, я ее выхожу.
Старики, подростки, девушки записывались в ополчение. Анна тоже записалась.
Батальон ополченцев увели в горы перекапывать дорогу, чтобы задержать продвижение немцев на Кавказ.
Горы, окопы, дороги. Началась и для Анны война. Грязь и кровь…
Анна вернулась в Белореченскую, демобилизованная после ранения, в начале 1944 года. Похудевшая, измученная, злая. Станица чернела в копоти.
Анна шла по улице с вещевым мешком на плече. Там консервы, сахар, галеты. Все для Женечки. Знакомой хаты не было. Дом сожгли. Сад вырубили. Тетка жила в землянке среди корявых пеньков, торчавших на месте грушевых деревьев.
Война сильно изменила Анну, однако тетка ее признала.
— Нюрочка, на кого ты стала похожа?!
Она действительно была не похожа на себя.
— Где Женя?
Спустилась в землянку. На деревянном топчане сидела девочка, копошась в каком-то тряпье.
Тот, кто видел в войну дистрофиков, представляет, что это такое! Мало сказать — кожа да кости. Кожа не походила на кожу. Серая, вот-вот готовая порваться, нетелесная какая-то оболочка, и палочки вместо рук и ног. Скелеты с полубезумными глазами, прячущимися в глубоких впадинах.
Дети были еще страшнее…
Из полутьмы девочка безразлично посмотрела на мать.
Анна упала. Вещевой мешок потянул ее к земляному полу. На что тут консервы, на что сахар…
— Женечка, доченька…
Захотелось сказать что-нибудь обидное Клавдии, она еще раз взглянула на Клавдию — и расхотелось говорить. Та сама была немногим лучше ребенка — такое же изможденное лицо, такие же диковатые глаза в темных впадинах.
Тетка подняла Анну.
— Э-эх, Нюра, если бы ты знала, каково нам досталось…
Анна понесла дочь в больницу.
— Не переживайте, если ребенок не выживет, — безжалостно сказал врач. — Вы молоды, будут новые дети…
— Я не выйду замуж, — упрямо произнесла Анна. — Лечите. Лечите, как только можете.
— Отблагодарим, — добавила тетка.
— Попытаемся без благодарности, — сказал врач. — Попытаемся.
У Анны брали кровь и вводили дочери…
Ходить Женя начала месяцев через пять.
На работу Анна устроилась в плодоводческий совхоз. Она брала с собой в сады Женю. Та бродила на неокрепших ножках между деревьев и грызла зеленые яблоки.
Тетка бегала к поездам. Торговать. Она торговала всем: вишнями, шелковицей, оладьями, яйцами. Купит на базаре курицу, сварит, суп сами съедят, а курицу обжарит и несет на станцию. Постепенно тетка начала поправляться. Помолодела, округлилась, стала поглядывать на мужчин.
— Ты бы, Нюра, попросила себе в совхозе квартиру, — посоветовала тетка. — Надо строиться, а без мужика не сладить.
Анна не находила себе места, все здесь напоминало Толю.
Анна писала на родину, писала знакомым, интересовалась, как идет в Пронске жизнь, и вдруг получила вызов — Пронское областное управление сельского хозяйства предлагало работу.
Ох, до чего ж соскучилась она по рассыпчатой пронской картошке и квашеной капусте!
— Поеду-ка я, Клава, домой, — полувопросительно сказала тетке Анна.
— Чего лучше, — тотчас согласилась тетка.
— Не знаю только, как с Женечкой быть. На что еду — сама не знаю.
— Оставь, подсоблю. Освоишься, привезу. Или сама приедешь.
Так и порешили. Осенью Анна уехала на родину, в Пронск.
Чуть потеплело, она принялась слать тетке письмо за письмом. В каждом письме просила привезти Женю. Евдокия Тихоновна усиливала ее нетерпение. «Как же это можно родное дитя на отшибе держать?!» Наконец тетка сообщила, что едет.
Ко всему, что касалось ее лично, Анна относилась безучастно. Так вели себя люди после тяжелых контузий. В ней была какая-то вялость, ничего не хотела она для себя. Она была ушиблена войной. Ей казалось, что после Толи у нее уже не может быть никого. И все-таки, когда с окончанием войны все вокруг ожило, и в самой Анне что-то начало пробуждаться…
Одолевали всякие мысли. Уж очень однообразно шла ее жизнь. Служа да нужа, служа да нужа, все то же и без конца. Лежишь, лежишь, а думы жалят, как комары…
С вечера Евдокия Тихоновна натапливала печь чуть не докрасна, Анну размаривало, клонило в сон, но тепло вскоре выдувало, и под тонким байковым одеялом становилось холодно и одиноко.
Женечку бы под бок, прижать, пригреть, да и самой пригреться…
Как-то живет без нее ее доченька? Не обижают ли ее?…
Вспоминалось, как рассталась, как встретилась с Женечкой…
Домик уютный, беленький, чистенький. Украинская глинобитная хатка, каких множество в кубанских станицах. Тетя Клава оказалась молодой еще женщиной, приветливой, крикливой, надоедливой.
— Ох ты, Толечка, мой дорогой! Ох ты, Нюрочка, моя дорогая! Ох ты, внучечка моя… Подумать только! Мне бы самой еще замуж, а я бабушка!
За домом рос садок. Вишни, абрикосы, груши. Вдоль плетня цвели мальвы. Войны здесь еще не было. Здесь были — мир, сад, абрикосы.
Толя оставил жену и дочку на попечение тетки. Не прошло недели, как Анну отвезли в больницу. Надо же было простудиться в июле! Воспаление легких. Всем было не до нее. Война приближалась семимильными шагами. Когда Анна вернулась к тетке, в станицу уже доносились раскаты орудийных выстрелов. Во время болезни у нее пропало молоко. Тетка кормила Женечку из бутылки. Козьим молоком. Тетка говорила, что козье полезней коровьего.
Но еще раньше, чем до станицы донесся грохот орудийных раскатов, пришли слухи о зверствах немцев. Евреи, коммунисты, офицеры… Все подлежали истреблению. Истреблению подлежали семьи коммунистов, их жены, дети, родители.
Тетка нервничала. Она хотела жить. Она еще собиралась замуж. Она с опасением посматривала на Анну. Все знали, что Анатолий — офицер, летчик, коммунист.
— Ты бы уехала, — сказала ей как-то ночью в темноте тетка. — Женю оставь, я ее выхожу.
Старики, подростки, девушки записывались в ополчение. Анна тоже записалась.
Батальон ополченцев увели в горы перекапывать дорогу, чтобы задержать продвижение немцев на Кавказ.
Горы, окопы, дороги. Началась и для Анны война. Грязь и кровь…
Анна вернулась в Белореченскую, демобилизованная после ранения, в начале 1944 года. Похудевшая, измученная, злая. Станица чернела в копоти.
Анна шла по улице с вещевым мешком на плече. Там консервы, сахар, галеты. Все для Женечки. Знакомой хаты не было. Дом сожгли. Сад вырубили. Тетка жила в землянке среди корявых пеньков, торчавших на месте грушевых деревьев.
Война сильно изменила Анну, однако тетка ее признала.
— Нюрочка, на кого ты стала похожа?!
Она действительно была не похожа на себя.
— Где Женя?
Спустилась в землянку. На деревянном топчане сидела девочка, копошась в каком-то тряпье.
Тот, кто видел в войну дистрофиков, представляет, что это такое! Мало сказать — кожа да кости. Кожа не походила на кожу. Серая, вот-вот готовая порваться, нетелесная какая-то оболочка, и палочки вместо рук и ног. Скелеты с полубезумными глазами, прячущимися в глубоких впадинах.
Дети были еще страшнее…
Из полутьмы девочка безразлично посмотрела на мать.
Анна упала. Вещевой мешок потянул ее к земляному полу. На что тут консервы, на что сахар…
— Женечка, доченька…
Захотелось сказать что-нибудь обидное Клавдии, она еще раз взглянула на Клавдию — и расхотелось говорить. Та сама была немногим лучше ребенка — такое же изможденное лицо, такие же диковатые глаза в темных впадинах.
Тетка подняла Анну.
— Э-эх, Нюра, если бы ты знала, каково нам досталось…
Анна понесла дочь в больницу.
— Не переживайте, если ребенок не выживет, — безжалостно сказал врач. — Вы молоды, будут новые дети…
— Я не выйду замуж, — упрямо произнесла Анна. — Лечите. Лечите, как только можете.
— Отблагодарим, — добавила тетка.
— Попытаемся без благодарности, — сказал врач. — Попытаемся.
У Анны брали кровь и вводили дочери…
Ходить Женя начала месяцев через пять.
На работу Анна устроилась в плодоводческий совхоз. Она брала с собой в сады Женю. Та бродила на неокрепших ножках между деревьев и грызла зеленые яблоки.
Тетка бегала к поездам. Торговать. Она торговала всем: вишнями, шелковицей, оладьями, яйцами. Купит на базаре курицу, сварит, суп сами съедят, а курицу обжарит и несет на станцию. Постепенно тетка начала поправляться. Помолодела, округлилась, стала поглядывать на мужчин.
— Ты бы, Нюра, попросила себе в совхозе квартиру, — посоветовала тетка. — Надо строиться, а без мужика не сладить.
Анна не находила себе места, все здесь напоминало Толю.
Анна писала на родину, писала знакомым, интересовалась, как идет в Пронске жизнь, и вдруг получила вызов — Пронское областное управление сельского хозяйства предлагало работу.
Ох, до чего ж соскучилась она по рассыпчатой пронской картошке и квашеной капусте!
— Поеду-ка я, Клава, домой, — полувопросительно сказала тетке Анна.
— Чего лучше, — тотчас согласилась тетка.
— Не знаю только, как с Женечкой быть. На что еду — сама не знаю.
— Оставь, подсоблю. Освоишься, привезу. Или сама приедешь.
Так и порешили. Осенью Анна уехала на родину, в Пронск.
Чуть потеплело, она принялась слать тетке письмо за письмом. В каждом письме просила привезти Женю. Евдокия Тихоновна усиливала ее нетерпение. «Как же это можно родное дитя на отшибе держать?!» Наконец тетка сообщила, что едет.
V
На вокзале уже был порядок, всюду подметено, прибрано, только креозотом пахло еще резче, чем в прошлом году.
Анна трижды прошла платформу из конца в конец, асфальт проминался у нее под ногами, душно было и в тени. Нетерпение все сильнее овладевало ею, и, когда вдали появился попыхивающий паровоз, она с трудом удержалась, чтобы не побежать навстречу.
Четвертый вагон…
Вот и тетка с чемоданами в обеих руках, позади какая-то женщина с Женечкой.
Ох, до чего ж она худа да бледна! Совсем заморыш. В зеленом плюшевом пальтишке. Такого у нее не было. Мала не по возрасту. Не в отца и не в мать. Спать хочет или в девочку вселилось такое равнодушие, что его уж ничем не истребить?
Тетка сразу увидела Анну.
— Ну, здравствуй, здравствуй. Доехали. Бери чемодан, одной трудно. Носильщика не надо, справимся.
Анна схватила Женечку, прижала к себе.
— Дочуня, узнаешь?
Женечка молчала, но как будто узнала мать, тоже прижалась к ней испуганно и доверчиво.
Тетка засмеялась.
— Своя кровь!
Сама тетка раздобрела, помолодела, на ней габардиновое пальто и цветастая шелковая косынка, узлом стянутая на затылке.
Теткина попутчица приветливо посмотрела на Анну и застенчиво произнесла:
— Вот и свиделись…
— Бывайте здоровеньки, — вдруг сказала ей тетка. — Ходите. Теперь мы сами уже…
Тетка ничего не сказала обидного, но точно отбросила женщину от себя, та постояла с минуту и пошла прочь.
— Что — знакомая? — спросила Анна.
— Какое там, — безразлично отозвалась тетка. — Смотрели друг дружке за вещами… — Попутчица ее уже не интересовала. — Ну куда, Нюра? Показывай. Как ты тут, обжилась?
Одной рукой Анна прижала к себе Женечку, другой взяла у тетки чемодан — чемодан был тяжел, точно набит камнями, — и пошла к выходу.
За оградой ждала машина — грузовик из Сурожской МТС. Шофер должен был получить в Пронске железо, но директор МТС сказал, что железо можно и не получать, возьмут в следующий раз.
Анна из уважения посадила тетку рядом с шофером, отдала ей Женечку, хоть и не хотелось отдавать, а сама с чемоданами забралась в кузов.
— Анна Андреевна, я захвачу человек двух? — небрежно обратился к ней шофер.
Анна понимала, вопрос задается только ради проформы.
Он ушел искать пассажиров.
Вскоре в кузов набилось столько людей, что Анне пришлось потесниться.
— За железом не поедем, — решительно заявил шофер. — Ребенка мотать нечего…
Шофер был в хорошем настроении — не зря сгонял в Пронск машину — и всю дорогу назад гнал грузовик с ветерком.
Платных пассажиров высадил при въезде в Сурож, довез Анну до квартиры и помог даже внести в дом чемоданы.
Тетка вошла в комнатушку Анны и поморщилась.
— Тесно…
Комнатушка и впрямь была тесна, тесна и бедна; и узкая железная кровать, и колченогий стол с подоткнутой под одну из ножек дощечкой, и жалкий комодик с флаконами из-под одеколона — все подчеркивало скудость средств и неустроенность обитательницы комнаты.
Анна обвела комнату взглядом, как будто увидела ее заново.
— Не все сразу, — сказала она. — Будут и хоромы, бог даст.
Тетка сразу почувствовала себя хозяйкой. Сняла пальто, повесила на гвоздь, полезла в комод, сама нашла простыню, занавесила пальто, достала из чемодана сало, лук, домашнюю колбасу.
— Угощай, Нюра, гостей, — весело сказала она. — Русские люди на пустой желудок не калякают.
Анна накрыла на стол, принесла самовар, пригласила к столу хозяйку.
— Тетя Клава, тетя Дуся, — познакомила она тетку с хозяйкой.
Тетка толстыми ломтями кромсала сало.
— Кубанское сальцо, угощайтесь!
В Суроже жили небогато, люди еще еле-еле оправлялись после войны, сало, да еще вдосталь, было в диковину.
Евдокия Тихоновна, натерпевшаяся и голода и холода за войну, выбрала ломтик потоньше, осторожно положила на хлеб.
— Благодарствуйте, приберегу сыну.
— Да мы и сыну отвалим, — великодушно ответила тетка. — Вот привезла внучку…
Она опять критически оглядела комнату.
— Где же ты ее поместишь? — спросила тетка. — Тесно.
— В тесноте, да не в обиде, — недовольно возразила Евдокия Тихоновна. — Нам в Суроже не до жиру.
— Не скажите, — возразила тетка, наевшись сала. — Ребенок требовает ухода.
Женечка сидела рядом с матерью и лениво жевала сало.
— А теперь по чашечке, — сказала тетка.
Она опять слазила в чемодан, достала кулек с урюком, щедрым жестом высыпала угощенье на стол.
— Угощайтесь, угощайтесь, с чаем очень пользительно. — Наложила сушеных плодов в стакан, подала стакан Анне. — Плесни-ка кипяточку. Распарятся, самый смак будет. — Подвинула стакан Женечке. — Угощайся, внучка.
Напившись чаю, тетка принялась выкладывать из чемодана подарки.
— Я вхожу в положение. Вот сальце. Поболе килограмма. Чернослив. Не уступит сочинскому. Килограмма два. Урюк…
Она выкладывала кулек за кульком, горделиво поглядывая на хозяйку квартиры — мол, вот я какая!
— Прибери, — приказала она племяннице. — Тебе с твоей простотой без поддержки не обойтись, я ж понимаю.
Выложив подарки, тетка снова села к столу. Распаренная, сытая, уверенная в себе, она ласково смотрела на собеседниц.
— А как тут у вас с сухофруктами? — вдруг спросила она, не обращаясь ни к кому порознь. — Как тут у вас с сухофруктами, спрашиваю?
— С какими сухофруктами?
Анна удивилась, а Евдокия Тихоновна вовсе не поняла вопроса.
— Ну, компот, компот, — нетерпеливо пояснила тетка. — Есть на базаре сухофрукты? В ваших местах сухофрукты должны быть в цене!
Носком туфли она притронулась к чемодану.
— Полтора чемодана привезла, расходы оправдать.
Евдокия Тихоновна задумчиво посмотрела на гостью.
— Нет у нас сухофруктов, — скучным голосом сказала она. — Детский продукт…
— А ты, Нюра, не примечала? — обратилась тетка к племяннице.
Анна отрицательно покачала головой.
— Не хожу я на базар.
Тетка решительно встала, оделась.
— Пойду сама погляжу.
Анна убирала со стола. Почему-то стало неудобно перед хозяйкой. Анна насыпала на тарелку урюк, положила сала.
— Возьмите, тетя Дуся.
Хозяйка кивнула на выходную дверь, испытующе взглянула на квартирантку.
— Не заругается?
— Берите, берите.
Тетка вернулась под вечер, довольная и веселая.
— Все лавки обошла, хоть шаром покати, — похвасталась она. — Не поступает сухофрукта в продажу, по детским домам да по больницам расходится. Соскучился народ по фрукте, выноси на базар — с руками оторвут. Не знаю только, почем продавать. Урюк, конечно, подешевле, а вот курагу…
Она вслух прикидывала, по какой цене продавать свою сухофрукту, подсчитывала прибыль, говорила о черносливе с такой теплотой, будто чернослив этот был предметом ее самой пылкой любви.
— Я тебе, Нюра, посылки буду сюда посылать с фруктою. Я тебе найду здесь людей, самой, конечно, как агроному, неудобно на базаре стоять, а вечером посчитаешься честь честью, себе процент возьмешь и мне переведешь. А то, еще лучше, что из промтоваров пришлешь, я тебе напишу что…
Легли спать, а она все говорила и говорила, и даже тогда, когда ее речь сменилась монотонным посвистыванием, Анна долго не могла заснуть.
Тетка проснулась спозаранок, но Анна была уже на ногах.
— Чуть не проспала… — Тетка зевнула, потянулась. — Пойду…
— Нет, Клава, — жестко сказала Анна. — Никуда вы не пойдете.
— Как не пойду? — удивилась тетка, садясь на кровати. — Меня люди ждут!
— Не пойдете, — повторила Анна. — Незачем.
— Ты мне не указчица! — вспылила тетка. — Сама знаю, что делать.
— Нет, Клава, — сказала Анна. — Я здесь агроном, мне людей совестно, думаете — не станет известно, кем вы мне приходитесь?
— А ты уж и засовестилась? — язвительно спросила тетка.
Анна посмотрела на тетку.
— А что ж вы думаете?
Тетка не ответила, молча встала — она была словоохотлива, ей трудно было молчать, — сходила умыться, оделась, взяла чемодан и молча пошла к двери.
— Вы куда? — спросила Анна, в ее голосе прозвучала угроза, — спросила так, что тетка вынуждена была остановиться.
— На рынок, — ответила тетка, стараясь говорить как можно независимее.
— Не пущу…
Анна не сказала больше ничего, но тетка поняла, что пойти ей на рынок не удастся, в тоне Анны звучало что-то такое, с чем тетка не могла совладать.
— Да у меня и денег на дорогу не хватит, — несмело проговорила она, робея почему-то перед племянницей.
— Добавлю, — сказала Анна. — Доедете.
Тетка нерешительно потопталась на месте, посмотрела на спящую Женечку и неожиданно всхлипнула.
— Когда дочь оставляла — не принципиальничала!
Для тетки это было трудное, малодоступное слово, но она нашла его где-то в глубинах своей памяти и правильно употребила, вложив в него достаточную долю иронии.
Анна тоже задумчиво посмотрела на дочь.
— Я ведь не гулять от нее ушла…
— Да ведь и я брала ее не на радость, — сказала тетка. — Самой жрать было нечего.
— Я расплачусь, — тихо сказала Анна.
— Вот и расплачивайся, — сказала тетка. — Мне тоже надо наверстывать, что за войну потеряла.
— Только не так, — сказала Анна. — Торговать я вам в Суроже не позволю.
— Так люди мне еще спасибо скажут… — Тетка кинула на Анну пытливый взгляд. — Схожу на рынок?
— Нет, — сказала Анна. — Я вам на чужом горе наживаться не дам.
Тетка зло посмотрела на Анну.
— Неблагодарная ты!
— Ладно.
— Уеду. Сейчас же уеду.
— Ну что ж…
Тетка подхватила чемоданы.
— Подавись ты моим добром!
— А вы не волнуйтесь, — негромко сказала Анна. — Ваши кулечки я обратно сложила. Что вчера съедено, того не вернешь, конечно, а остальное в чемодане.
— Сам не гам и другому не дам? — Тетка остановилась на пороге, тряхнула чемоданами. — Автобусы у вас ходют?
— Ходят.
Тетка еще раз тряхнула чемоданами.
— Хоть донести помоги, тяжело ведь!
— Это я могу…
Анна взяла у нее из рук один из чемоданов.
— Ну спасибо тебе, Нюрочка, — высказалась тетка еще раз. — Добро — оно всегда забывается. Пеняй потом на себя, хлеб за брюхом не ходит…
Анна не хотела отвечать. Довела тетку до автобусной остановки, внесла чемодан в автобус, сунулась было в карман за кошельком — она ж обещала тетке дать на дорогу, — но та заметила ее движение и сердито махнула рукой.
— На свои доеду, не нужно.
Анна кивнула ей — ладно, мол, и выпрыгнула из автобуса. Выпрыгнула и только что не побежала домой — Женечка могла вот-вот проснуться.
В сенях навстречу ей вышла хозяйка.
Они встретились глазами.
— Проводила? — спросила Евдокия Тихоновна.
— Проводила.
— Ну и не расстраивайся, — сказала ей Евдокия Тихоновна. — Компот сладок, только уваженье от людей слаще того компоту.
Анна трижды прошла платформу из конца в конец, асфальт проминался у нее под ногами, душно было и в тени. Нетерпение все сильнее овладевало ею, и, когда вдали появился попыхивающий паровоз, она с трудом удержалась, чтобы не побежать навстречу.
Четвертый вагон…
Вот и тетка с чемоданами в обеих руках, позади какая-то женщина с Женечкой.
Ох, до чего ж она худа да бледна! Совсем заморыш. В зеленом плюшевом пальтишке. Такого у нее не было. Мала не по возрасту. Не в отца и не в мать. Спать хочет или в девочку вселилось такое равнодушие, что его уж ничем не истребить?
Тетка сразу увидела Анну.
— Ну, здравствуй, здравствуй. Доехали. Бери чемодан, одной трудно. Носильщика не надо, справимся.
Анна схватила Женечку, прижала к себе.
— Дочуня, узнаешь?
Женечка молчала, но как будто узнала мать, тоже прижалась к ней испуганно и доверчиво.
Тетка засмеялась.
— Своя кровь!
Сама тетка раздобрела, помолодела, на ней габардиновое пальто и цветастая шелковая косынка, узлом стянутая на затылке.
Теткина попутчица приветливо посмотрела на Анну и застенчиво произнесла:
— Вот и свиделись…
— Бывайте здоровеньки, — вдруг сказала ей тетка. — Ходите. Теперь мы сами уже…
Тетка ничего не сказала обидного, но точно отбросила женщину от себя, та постояла с минуту и пошла прочь.
— Что — знакомая? — спросила Анна.
— Какое там, — безразлично отозвалась тетка. — Смотрели друг дружке за вещами… — Попутчица ее уже не интересовала. — Ну куда, Нюра? Показывай. Как ты тут, обжилась?
Одной рукой Анна прижала к себе Женечку, другой взяла у тетки чемодан — чемодан был тяжел, точно набит камнями, — и пошла к выходу.
За оградой ждала машина — грузовик из Сурожской МТС. Шофер должен был получить в Пронске железо, но директор МТС сказал, что железо можно и не получать, возьмут в следующий раз.
Анна из уважения посадила тетку рядом с шофером, отдала ей Женечку, хоть и не хотелось отдавать, а сама с чемоданами забралась в кузов.
— Анна Андреевна, я захвачу человек двух? — небрежно обратился к ней шофер.
Анна понимала, вопрос задается только ради проформы.
Он ушел искать пассажиров.
Вскоре в кузов набилось столько людей, что Анне пришлось потесниться.
— За железом не поедем, — решительно заявил шофер. — Ребенка мотать нечего…
Шофер был в хорошем настроении — не зря сгонял в Пронск машину — и всю дорогу назад гнал грузовик с ветерком.
Платных пассажиров высадил при въезде в Сурож, довез Анну до квартиры и помог даже внести в дом чемоданы.
Тетка вошла в комнатушку Анны и поморщилась.
— Тесно…
Комнатушка и впрямь была тесна, тесна и бедна; и узкая железная кровать, и колченогий стол с подоткнутой под одну из ножек дощечкой, и жалкий комодик с флаконами из-под одеколона — все подчеркивало скудость средств и неустроенность обитательницы комнаты.
Анна обвела комнату взглядом, как будто увидела ее заново.
— Не все сразу, — сказала она. — Будут и хоромы, бог даст.
Тетка сразу почувствовала себя хозяйкой. Сняла пальто, повесила на гвоздь, полезла в комод, сама нашла простыню, занавесила пальто, достала из чемодана сало, лук, домашнюю колбасу.
— Угощай, Нюра, гостей, — весело сказала она. — Русские люди на пустой желудок не калякают.
Анна накрыла на стол, принесла самовар, пригласила к столу хозяйку.
— Тетя Клава, тетя Дуся, — познакомила она тетку с хозяйкой.
Тетка толстыми ломтями кромсала сало.
— Кубанское сальцо, угощайтесь!
В Суроже жили небогато, люди еще еле-еле оправлялись после войны, сало, да еще вдосталь, было в диковину.
Евдокия Тихоновна, натерпевшаяся и голода и холода за войну, выбрала ломтик потоньше, осторожно положила на хлеб.
— Благодарствуйте, приберегу сыну.
— Да мы и сыну отвалим, — великодушно ответила тетка. — Вот привезла внучку…
Она опять критически оглядела комнату.
— Где же ты ее поместишь? — спросила тетка. — Тесно.
— В тесноте, да не в обиде, — недовольно возразила Евдокия Тихоновна. — Нам в Суроже не до жиру.
— Не скажите, — возразила тетка, наевшись сала. — Ребенок требовает ухода.
Женечка сидела рядом с матерью и лениво жевала сало.
— А теперь по чашечке, — сказала тетка.
Она опять слазила в чемодан, достала кулек с урюком, щедрым жестом высыпала угощенье на стол.
— Угощайтесь, угощайтесь, с чаем очень пользительно. — Наложила сушеных плодов в стакан, подала стакан Анне. — Плесни-ка кипяточку. Распарятся, самый смак будет. — Подвинула стакан Женечке. — Угощайся, внучка.
Напившись чаю, тетка принялась выкладывать из чемодана подарки.
— Я вхожу в положение. Вот сальце. Поболе килограмма. Чернослив. Не уступит сочинскому. Килограмма два. Урюк…
Она выкладывала кулек за кульком, горделиво поглядывая на хозяйку квартиры — мол, вот я какая!
— Прибери, — приказала она племяннице. — Тебе с твоей простотой без поддержки не обойтись, я ж понимаю.
Выложив подарки, тетка снова села к столу. Распаренная, сытая, уверенная в себе, она ласково смотрела на собеседниц.
— А как тут у вас с сухофруктами? — вдруг спросила она, не обращаясь ни к кому порознь. — Как тут у вас с сухофруктами, спрашиваю?
— С какими сухофруктами?
Анна удивилась, а Евдокия Тихоновна вовсе не поняла вопроса.
— Ну, компот, компот, — нетерпеливо пояснила тетка. — Есть на базаре сухофрукты? В ваших местах сухофрукты должны быть в цене!
Носком туфли она притронулась к чемодану.
— Полтора чемодана привезла, расходы оправдать.
Евдокия Тихоновна задумчиво посмотрела на гостью.
— Нет у нас сухофруктов, — скучным голосом сказала она. — Детский продукт…
— А ты, Нюра, не примечала? — обратилась тетка к племяннице.
Анна отрицательно покачала головой.
— Не хожу я на базар.
Тетка решительно встала, оделась.
— Пойду сама погляжу.
Анна убирала со стола. Почему-то стало неудобно перед хозяйкой. Анна насыпала на тарелку урюк, положила сала.
— Возьмите, тетя Дуся.
Хозяйка кивнула на выходную дверь, испытующе взглянула на квартирантку.
— Не заругается?
— Берите, берите.
Тетка вернулась под вечер, довольная и веселая.
— Все лавки обошла, хоть шаром покати, — похвасталась она. — Не поступает сухофрукта в продажу, по детским домам да по больницам расходится. Соскучился народ по фрукте, выноси на базар — с руками оторвут. Не знаю только, почем продавать. Урюк, конечно, подешевле, а вот курагу…
Она вслух прикидывала, по какой цене продавать свою сухофрукту, подсчитывала прибыль, говорила о черносливе с такой теплотой, будто чернослив этот был предметом ее самой пылкой любви.
— Я тебе, Нюра, посылки буду сюда посылать с фруктою. Я тебе найду здесь людей, самой, конечно, как агроному, неудобно на базаре стоять, а вечером посчитаешься честь честью, себе процент возьмешь и мне переведешь. А то, еще лучше, что из промтоваров пришлешь, я тебе напишу что…
Легли спать, а она все говорила и говорила, и даже тогда, когда ее речь сменилась монотонным посвистыванием, Анна долго не могла заснуть.
Тетка проснулась спозаранок, но Анна была уже на ногах.
— Чуть не проспала… — Тетка зевнула, потянулась. — Пойду…
— Нет, Клава, — жестко сказала Анна. — Никуда вы не пойдете.
— Как не пойду? — удивилась тетка, садясь на кровати. — Меня люди ждут!
— Не пойдете, — повторила Анна. — Незачем.
— Ты мне не указчица! — вспылила тетка. — Сама знаю, что делать.
— Нет, Клава, — сказала Анна. — Я здесь агроном, мне людей совестно, думаете — не станет известно, кем вы мне приходитесь?
— А ты уж и засовестилась? — язвительно спросила тетка.
Анна посмотрела на тетку.
— А что ж вы думаете?
Тетка не ответила, молча встала — она была словоохотлива, ей трудно было молчать, — сходила умыться, оделась, взяла чемодан и молча пошла к двери.
— Вы куда? — спросила Анна, в ее голосе прозвучала угроза, — спросила так, что тетка вынуждена была остановиться.
— На рынок, — ответила тетка, стараясь говорить как можно независимее.
— Не пущу…
Анна не сказала больше ничего, но тетка поняла, что пойти ей на рынок не удастся, в тоне Анны звучало что-то такое, с чем тетка не могла совладать.
— Да у меня и денег на дорогу не хватит, — несмело проговорила она, робея почему-то перед племянницей.
— Добавлю, — сказала Анна. — Доедете.
Тетка нерешительно потопталась на месте, посмотрела на спящую Женечку и неожиданно всхлипнула.
— Когда дочь оставляла — не принципиальничала!
Для тетки это было трудное, малодоступное слово, но она нашла его где-то в глубинах своей памяти и правильно употребила, вложив в него достаточную долю иронии.
Анна тоже задумчиво посмотрела на дочь.
— Я ведь не гулять от нее ушла…
— Да ведь и я брала ее не на радость, — сказала тетка. — Самой жрать было нечего.
— Я расплачусь, — тихо сказала Анна.
— Вот и расплачивайся, — сказала тетка. — Мне тоже надо наверстывать, что за войну потеряла.
— Только не так, — сказала Анна. — Торговать я вам в Суроже не позволю.
— Так люди мне еще спасибо скажут… — Тетка кинула на Анну пытливый взгляд. — Схожу на рынок?
— Нет, — сказала Анна. — Я вам на чужом горе наживаться не дам.
Тетка зло посмотрела на Анну.
— Неблагодарная ты!
— Ладно.
— Уеду. Сейчас же уеду.
— Ну что ж…
Тетка подхватила чемоданы.
— Подавись ты моим добром!
— А вы не волнуйтесь, — негромко сказала Анна. — Ваши кулечки я обратно сложила. Что вчера съедено, того не вернешь, конечно, а остальное в чемодане.
— Сам не гам и другому не дам? — Тетка остановилась на пороге, тряхнула чемоданами. — Автобусы у вас ходют?
— Ходят.
Тетка еще раз тряхнула чемоданами.
— Хоть донести помоги, тяжело ведь!
— Это я могу…
Анна взяла у нее из рук один из чемоданов.
— Ну спасибо тебе, Нюрочка, — высказалась тетка еще раз. — Добро — оно всегда забывается. Пеняй потом на себя, хлеб за брюхом не ходит…
Анна не хотела отвечать. Довела тетку до автобусной остановки, внесла чемодан в автобус, сунулась было в карман за кошельком — она ж обещала тетке дать на дорогу, — но та заметила ее движение и сердито махнула рукой.
— На свои доеду, не нужно.
Анна кивнула ей — ладно, мол, и выпрыгнула из автобуса. Выпрыгнула и только что не побежала домой — Женечка могла вот-вот проснуться.
В сенях навстречу ей вышла хозяйка.
Они встретились глазами.
— Проводила? — спросила Евдокия Тихоновна.
— Проводила.
— Ну и не расстраивайся, — сказала ей Евдокия Тихоновна. — Компот сладок, только уваженье от людей слаще того компоту.
VI
Видеть Петухова Анне пришлось еще лишь один раз. В самом начале 1946 года Богаткина и Гончарову вызвали на совещание в Пронск.
Анна и Богаткин приехали в управление прямо с поезда, было еще рано, немногие опередили сурожцев, но Петухов уже сидел в единственном стоявшем за столом кресле, поставленном, вероятно, специально для Петухова.
Анна увидела его и ужаснулась, это был другой человек, осталась лишь половина того Петухова, которого она видела год назад, — он как бы уменьшился в размерах, еще больше похудел, посерел, сморщился.
К удивлению Анны, он узнал ее.
— Эй, Сурож, Сурож! — позвал Петухов хрипловатым глухим голосом. — Агроном из Сурожа, подите-ка сюда…
Руки Петухова лежали на столе, он повернул кверху худую большую ладонь, и Анна положила на нее свои пальцы.
— Как вы там? — Петухов слабо пожал ее руку. — Не обижают?
Анна улыбнулась.
— Кто меня обидит? Я сама любого обижу…
Но Петухов не улыбнулся в ответ.
— Правильно, — серьезно произнес он. — Не давайте себя обижать…
В совещании участвовали представители многих областных организаций. Петухов был не мастер говорить речи, но было видно, что он знает, чего хочет от людей Он беспощадно обрывал каждого, кто увлекался общими словами.
— Вы мне о всемирно-исторических победах не толкуйте, — останавливал он оратора. — Вы скажите лучше, сколько вы тракторов отремонтировали?
Оратор начинал говорить о тракторном парке, о недостатке запасных частей…
— Сколько, сколько? — перебивал Петухов. — У вас всего четыре трактора да ваш язык на ходу, а вам известно, что в колхозе «Авангард», в овраге за кузницей, лежат в земле три ящика с запасными частями, закопанные перед приходом немцев?
Можно было подумать, что этот безногий человек самолично обошел все поля своей области. Он злился, раздражался, грубил, но ему многое прощалось…
Волков ему поддакивал, соглашался, но нет-нет, да и поправлял. Петухов воплощал в себе бурю и натиск, а Волков был само благоразумие.
По существу, спор на совещании и шел между Петуховым и Волковым.
Петухов требовал засеять весь яровой клин.
— На себе пахать, а засеять!
— А убирать?
— Уберем!
— Людей мало, сеять надо столько, сколько сможем убрать…
Анна жалела Петухова. Женским своим сердцем она понимала, как неймется ему на поруганной пронской земле собрать золотой урожай.
— Разбазарили землю, роздали по рукам, трудодни начисляются всем подряд, — отрывисто говорил Петухов. — Опять стали жить хуторами. Объединять надо мелкие хозяйства, сливать…
— Все это правильно, Иван Александрович, — соглашался Волков. — Но под носом у себя еще кое-как ковыряются, а на большом поле — поди уследи! Подъем экономики обеспечит и рост общественного самосознания. Закон экономического развития. Этап за этапом. Нельзя перепрыгнуть через самих себя.
— Ладно, — сказал Петухов. — У нас не теоретический спор. Вот что, товарищи из районов. Чтобы через две недели по каждому колхозу был план севооборота. Списочки инвентаря и тягла. Все как есть! Не считайте тракторов, которые бездействуют, и не прячьте лошадей, на которых ездите на базар…
Анна видела, она хорошо видела, что Петухов умирает. Достаточно было вспомнить, каким был он год назад, чтобы понять, что ему остались считанные дни. Анна встречала таких людей на фронте. Смертельно раненные, они в упор, до последнего патрона били по врагу. Маленький, сморщенный, жалкий, не то сидел, не то стоял этот обрубок человека в своем кресле и неистово боролся за урожай. За урожай, который ему не придется собирать.
После совещания Петухов задержал Анну:
— Товарищ Гончарова, вы не очень спешите? Останьтесь. Поговорим.
Все уже расходились. Кто-то торопился на поезд, кто-то спешил домой. Анна остановилась.
Вместе с ней к Петухову подошел Волков.
— Вы идите, Геннадий Павлович, — сказал Петухов. — Хочу потолковать с агрономом Гончаровой. О ее делах.
Волков неуверенно взглянул на Петухова.
— Я не спешу. Побуду с вами, пока придет Ольга Антоновна.
Он стоял, спокойный, здоровый, сильный. Анна не понимала, почему ей кажется, что он точно заискивает перед больным, тщедушным и плохо владеющим собой Петуховым.
— Не надо, — ответил Петухов, раздражаясь.
Волков недоверчиво поглядел на Анну.
— Остаетесь?
Он пожал руку Петухову и Анне и спокойно, не торопясь, пошел прочь из комнаты.
Под потолком светились два белых матовых шара, теснились сдвинутые стулья, на скатерти валялись скомканные записочки, и посреди этого беспорядка один как перст торчал над столом Петухов.
— Да-а… — неопределенно протянул он, не глядя на Анну.
Должно быть, ему было не по себе, и она вдруг поняла — от него исходило ощущение отрешенности от окружающего, должно быть, Петухов понимал, что он уже не жилец на этом свете.
— Садитесь, — спохватился он.
Анна послушно села. Два белых матовых шара спокойно светились над их головами. Петухов придвинул к себе папку, полистал бумаги.
Анна думала, он будет говорить с ней о работе, о Суроже, о положении сурожских колхозов. Но Петухов молчал.
— Скажите, вы любите стихи? — неожиданно спросил он.
Анна не особенно любила стихи, всю жизнь ей было не до стихов.
— Не знаю, — задумчиво ответила она. — Может быть, Пушкина, Лермонтова. А современных поэтов не очень люблю.
— И я, — сказал Петухов. — Я думаю, это потому, что тогда жизнь была застойная. Движение было — Пушкин, Лермонтов. Они двигали жизнь. А теперь поэты — разве они движут жизнь?
Он еще полистал бумаги, вытянул листок с цифрами, покачал головой, глядя на цифры.
— Вы сколько тракторов просите? — спросил он.
— Двадцать, — сказала Анна. — Хотя бы двадцать, — поспешно добавила она.
— Не дадим, — твердо произнес Петухов. — Всем надо. Откуда я вам возьму столько тракторов? — Он холодно посмотрел на Анну. — Во всем должна быть справедливость, — добавил он, и это относилось не только к тракторам.
Анна видела — спорить с ним бесполезно.
— Очень вам плохо в Суроже? — вдруг спросил он.
— Да нет, не так чтобы очень, — сказала она. — Жить можно.
— Жить везде можно, — сказал Петухов. — А нужно, чтобы жилось хорошо. Всем. Для этого мы и живем. — Он опять спохватился. — Ну, а что у вас там вообще? — деловито спросил он. — Вы не стесняйтесь, рассказывайте.
Анна собралась с мыслями. Принялась говорить об удобрениях. С вывозкой на поля навоза в районе дело обстояло хуже всего, тягла не хватало, минеральных удобрений поступало недостаточно.
— А вы выберите отдельные участки, убедите хороших людей, а осенью поощрите их, когда соберут урожай, — посоветовал Петухов. — Сразу всех не заставите, да всех и невозможно заставить. Покажите образец. Люди боялись летать, их невозможно было бы оторвать от земли, если б не два-три смельчака…
В первый раз за весь вечер он улыбнулся.
— А как у вас с антифрикционными сплавами? — спросил он.
— Какими? — Анна растерялась. — Я не знаю…
— Баббита хватает?
— Какое! Просто даже не знаем, что делать.
— Что ж вы за агроном, если не знаете, как делаются подшипники? — упрекнул ее Петухов. — Агроном должен знать все, с чем сталкивается. Во всяком случае, много знать. Баббита мы вам дадим, — добавил он. — Не обидим. Только пашите. Подумайте о свекле. На корм.
— Свекла у нас не растет, — возразила Анна. — Мы лучше картошку.
— Неправда, — сказал Петухов. — Вы попробуйте. Картошка вас не спасет.
Анна удивилась.
— Это вы говорите? Да ваш картофель…
— Отжила петуховская картошка. Петухов вчера был хорош, а сегодня…
— Волков? — нечаянно вырвалось у Анны.
Анна и Богаткин приехали в управление прямо с поезда, было еще рано, немногие опередили сурожцев, но Петухов уже сидел в единственном стоявшем за столом кресле, поставленном, вероятно, специально для Петухова.
Анна увидела его и ужаснулась, это был другой человек, осталась лишь половина того Петухова, которого она видела год назад, — он как бы уменьшился в размерах, еще больше похудел, посерел, сморщился.
К удивлению Анны, он узнал ее.
— Эй, Сурож, Сурож! — позвал Петухов хрипловатым глухим голосом. — Агроном из Сурожа, подите-ка сюда…
Руки Петухова лежали на столе, он повернул кверху худую большую ладонь, и Анна положила на нее свои пальцы.
— Как вы там? — Петухов слабо пожал ее руку. — Не обижают?
Анна улыбнулась.
— Кто меня обидит? Я сама любого обижу…
Но Петухов не улыбнулся в ответ.
— Правильно, — серьезно произнес он. — Не давайте себя обижать…
В совещании участвовали представители многих областных организаций. Петухов был не мастер говорить речи, но было видно, что он знает, чего хочет от людей Он беспощадно обрывал каждого, кто увлекался общими словами.
— Вы мне о всемирно-исторических победах не толкуйте, — останавливал он оратора. — Вы скажите лучше, сколько вы тракторов отремонтировали?
Оратор начинал говорить о тракторном парке, о недостатке запасных частей…
— Сколько, сколько? — перебивал Петухов. — У вас всего четыре трактора да ваш язык на ходу, а вам известно, что в колхозе «Авангард», в овраге за кузницей, лежат в земле три ящика с запасными частями, закопанные перед приходом немцев?
Можно было подумать, что этот безногий человек самолично обошел все поля своей области. Он злился, раздражался, грубил, но ему многое прощалось…
Волков ему поддакивал, соглашался, но нет-нет, да и поправлял. Петухов воплощал в себе бурю и натиск, а Волков был само благоразумие.
По существу, спор на совещании и шел между Петуховым и Волковым.
Петухов требовал засеять весь яровой клин.
— На себе пахать, а засеять!
— А убирать?
— Уберем!
— Людей мало, сеять надо столько, сколько сможем убрать…
Анна жалела Петухова. Женским своим сердцем она понимала, как неймется ему на поруганной пронской земле собрать золотой урожай.
— Разбазарили землю, роздали по рукам, трудодни начисляются всем подряд, — отрывисто говорил Петухов. — Опять стали жить хуторами. Объединять надо мелкие хозяйства, сливать…
— Все это правильно, Иван Александрович, — соглашался Волков. — Но под носом у себя еще кое-как ковыряются, а на большом поле — поди уследи! Подъем экономики обеспечит и рост общественного самосознания. Закон экономического развития. Этап за этапом. Нельзя перепрыгнуть через самих себя.
— Ладно, — сказал Петухов. — У нас не теоретический спор. Вот что, товарищи из районов. Чтобы через две недели по каждому колхозу был план севооборота. Списочки инвентаря и тягла. Все как есть! Не считайте тракторов, которые бездействуют, и не прячьте лошадей, на которых ездите на базар…
Анна видела, она хорошо видела, что Петухов умирает. Достаточно было вспомнить, каким был он год назад, чтобы понять, что ему остались считанные дни. Анна встречала таких людей на фронте. Смертельно раненные, они в упор, до последнего патрона били по врагу. Маленький, сморщенный, жалкий, не то сидел, не то стоял этот обрубок человека в своем кресле и неистово боролся за урожай. За урожай, который ему не придется собирать.
После совещания Петухов задержал Анну:
— Товарищ Гончарова, вы не очень спешите? Останьтесь. Поговорим.
Все уже расходились. Кто-то торопился на поезд, кто-то спешил домой. Анна остановилась.
Вместе с ней к Петухову подошел Волков.
— Вы идите, Геннадий Павлович, — сказал Петухов. — Хочу потолковать с агрономом Гончаровой. О ее делах.
Волков неуверенно взглянул на Петухова.
— Я не спешу. Побуду с вами, пока придет Ольга Антоновна.
Он стоял, спокойный, здоровый, сильный. Анна не понимала, почему ей кажется, что он точно заискивает перед больным, тщедушным и плохо владеющим собой Петуховым.
— Не надо, — ответил Петухов, раздражаясь.
Волков недоверчиво поглядел на Анну.
— Остаетесь?
Он пожал руку Петухову и Анне и спокойно, не торопясь, пошел прочь из комнаты.
Под потолком светились два белых матовых шара, теснились сдвинутые стулья, на скатерти валялись скомканные записочки, и посреди этого беспорядка один как перст торчал над столом Петухов.
— Да-а… — неопределенно протянул он, не глядя на Анну.
Должно быть, ему было не по себе, и она вдруг поняла — от него исходило ощущение отрешенности от окружающего, должно быть, Петухов понимал, что он уже не жилец на этом свете.
— Садитесь, — спохватился он.
Анна послушно села. Два белых матовых шара спокойно светились над их головами. Петухов придвинул к себе папку, полистал бумаги.
Анна думала, он будет говорить с ней о работе, о Суроже, о положении сурожских колхозов. Но Петухов молчал.
— Скажите, вы любите стихи? — неожиданно спросил он.
Анна не особенно любила стихи, всю жизнь ей было не до стихов.
— Не знаю, — задумчиво ответила она. — Может быть, Пушкина, Лермонтова. А современных поэтов не очень люблю.
— И я, — сказал Петухов. — Я думаю, это потому, что тогда жизнь была застойная. Движение было — Пушкин, Лермонтов. Они двигали жизнь. А теперь поэты — разве они движут жизнь?
Он еще полистал бумаги, вытянул листок с цифрами, покачал головой, глядя на цифры.
— Вы сколько тракторов просите? — спросил он.
— Двадцать, — сказала Анна. — Хотя бы двадцать, — поспешно добавила она.
— Не дадим, — твердо произнес Петухов. — Всем надо. Откуда я вам возьму столько тракторов? — Он холодно посмотрел на Анну. — Во всем должна быть справедливость, — добавил он, и это относилось не только к тракторам.
Анна видела — спорить с ним бесполезно.
— Очень вам плохо в Суроже? — вдруг спросил он.
— Да нет, не так чтобы очень, — сказала она. — Жить можно.
— Жить везде можно, — сказал Петухов. — А нужно, чтобы жилось хорошо. Всем. Для этого мы и живем. — Он опять спохватился. — Ну, а что у вас там вообще? — деловито спросил он. — Вы не стесняйтесь, рассказывайте.
Анна собралась с мыслями. Принялась говорить об удобрениях. С вывозкой на поля навоза в районе дело обстояло хуже всего, тягла не хватало, минеральных удобрений поступало недостаточно.
— А вы выберите отдельные участки, убедите хороших людей, а осенью поощрите их, когда соберут урожай, — посоветовал Петухов. — Сразу всех не заставите, да всех и невозможно заставить. Покажите образец. Люди боялись летать, их невозможно было бы оторвать от земли, если б не два-три смельчака…
В первый раз за весь вечер он улыбнулся.
— А как у вас с антифрикционными сплавами? — спросил он.
— Какими? — Анна растерялась. — Я не знаю…
— Баббита хватает?
— Какое! Просто даже не знаем, что делать.
— Что ж вы за агроном, если не знаете, как делаются подшипники? — упрекнул ее Петухов. — Агроном должен знать все, с чем сталкивается. Во всяком случае, много знать. Баббита мы вам дадим, — добавил он. — Не обидим. Только пашите. Подумайте о свекле. На корм.
— Свекла у нас не растет, — возразила Анна. — Мы лучше картошку.
— Неправда, — сказал Петухов. — Вы попробуйте. Картошка вас не спасет.
Анна удивилась.
— Это вы говорите? Да ваш картофель…
— Отжила петуховская картошка. Петухов вчера был хорош, а сегодня…
— Волков? — нечаянно вырвалось у Анны.