Страница:
Тарабрин хоть и охал, но держался спокойно, даже бодро.
— Прощайте, Анна Андреевна… — Он пожал ей руку. — Не запускайте район. Сев, сев… Свяжитесь с обкомом. Советуйтесь, помогут. Докладывайте. Не забывайте о сводках. Разошлите уполномоченных. Пусть нажимают. Звоните в обком почаще…
Неспокойно было Анне, что уезжает Тарабрин…
Страшно подумать! Теперь сев на ее плечах… Теперь она отвечает за район! Надо позвонить в обком, сказать, что Тарабрин заболел. Тарабрин советовал почаще звонить в обком. До чего же он любил прикрываться обкомом! До самого последнего момента. И не вспомнил ни о ком в районе…
Она пришла в райком, попросила Клашу соединить ее с Пронском. Не осмелилась вызвать Кострова, побаивалась его так же, как Поспелов Тарабрина. Попросила соединить ее с Косяченко. Со вторым секретарем всегда почему-то легче разговаривать, чем с первым.
— Георгий Денисович, мы отправили Тарабрина, — сказала она. — Как поступать дальше?
— Чего как поступать? — весело отозвался Косяченко. — Сеять!
— Но ведь Тарабрин, должно быть, надолго выбыл, — неуверенно произнесла Анна.
— А вы на что? — все так же весело произнес Косяченко. — Справитесь.
— Трудно, — сказала Анна. — Район большой…
— Справитесь, — уверенно повторил Косяченко. — Будет трудно, звоните, в обиду вас не дадим!
— Прощайте, Анна Андреевна… — Он пожал ей руку. — Не запускайте район. Сев, сев… Свяжитесь с обкомом. Советуйтесь, помогут. Докладывайте. Не забывайте о сводках. Разошлите уполномоченных. Пусть нажимают. Звоните в обком почаще…
Неспокойно было Анне, что уезжает Тарабрин…
Страшно подумать! Теперь сев на ее плечах… Теперь она отвечает за район! Надо позвонить в обком, сказать, что Тарабрин заболел. Тарабрин советовал почаще звонить в обком. До чего же он любил прикрываться обкомом! До самого последнего момента. И не вспомнил ни о ком в районе…
Она пришла в райком, попросила Клашу соединить ее с Пронском. Не осмелилась вызвать Кострова, побаивалась его так же, как Поспелов Тарабрина. Попросила соединить ее с Косяченко. Со вторым секретарем всегда почему-то легче разговаривать, чем с первым.
— Георгий Денисович, мы отправили Тарабрина, — сказала она. — Как поступать дальше?
— Чего как поступать? — весело отозвался Косяченко. — Сеять!
— Но ведь Тарабрин, должно быть, надолго выбыл, — неуверенно произнесла Анна.
— А вы на что? — все так же весело произнес Косяченко. — Справитесь.
— Трудно, — сказала Анна. — Район большой…
— Справитесь, — уверенно повторил Косяченко. — Будет трудно, звоните, в обиду вас не дадим!
XLV
Вот она и осталась одна. Одна и не одна. Рядом Щетинин, Жуков, Добровольский, Ванюшин. Существует коллективная ответственность. И все-таки большое бремя легло на ее плечи.
На нее обрушилось множество дел. Она и при Тарабрине решала много вопросов. Решала иногда и за себя, и за Тарабрина. Но почему-то теперь все дела предстали перед ней в ином качестве. Что же изменилось? Мера ответственности.
Прошло несколько дней, и она почувствовала: дела захлестнули ее. Все в ней нуждались. Все требовало согласования с ней, ее одобрения, ее решения. К ней шли со строительством школы, с критической статьей в газете, с планом севооборота, со снабжением детских яслей. Затоваривание книг. Молокопоставки. Квартиры. Пьяницы. Семена. Тротуары…
Она советовала, предлагала, решала. Могла ответить на тысячу вопросов, и все-таки находился тысяча первый, на который она ответить не успевала. Если другие не будут делить с ней ответственности, думала она, ей с районом не справиться. Ни ей, ни Щетинину, ни Жукову…
Взаимодействие людей, организация этого взаимодействия — вот что должно составлять суть деятельности работников партии.
Необходимо доверять, но важно и уметь определить, на кого можно опереться…
А опереться можно далеко не на всех!
Взять хотя бы тот же план севооборота. Богаткин честно расписывал все из года в год. Он хороший человек, Александр Петрович, но сколько же можно сидеть в канцелярии… Он получал установки из области, получал планы колхозов, сводил все в общий порайонный план, и… Почему-то это устраивало Тарабрина. Каждый год одно и то же по заведенному шаблону. Никаких преобразований. Все очень добросовестно, но блинов из одной добросовестности не напечешь.
Сколько Богаткину лет? Она попросила Клашу навести справку. Батюшки, шестьдесят четвертый!
Анна была не против того, чтобы и в шестьдесят четыре человек работал на полную катушку, но если все нитки смотаны и осталась лишь болванка…
Поспелов тоже спокоен до безразличия. Раньше он был живее, хотя всегда отличался излишней покладистостью с начальством. Куда прикажут, туда и везет. Никогда не поперечит Богаткину.
Апухтин. Пыхтит, а что толку? Запущен совхоз. При том внимании, какое оказывается совхозу, давно бы можно выйти вперед…
Время требовало от людей размаха, знаний, движения. Не все выдерживали взятый темп. Кое-кто отставал. Этих людей почему-то терпели, хотя отстающий человек не может двигать вперед дело…
Людей надо менять. Точнее, не людей, а руководителей. Приходит такое время, когда некоторые руководители перестают, как говорится, соответствовать возрастающим задачам. Смена кадров — это неизбежность.
Надо найти в себе мужество произвести эту смену. Но решиться на это очень трудно. Кроме всего прочего, Анна не знала, сколько времени пробудет она на посту первого секретаря. Месяц, два, три… Может быть, лучше подождать до конференции. Новый секретарь пусть и подбирает людей.
Нет, неправильно! Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Если ты убеждена, что для дела полезно сменить Богаткина, зачем проявлять нерешительность? Если ты уверена в себе, разве это по-партийному, ждать…
Трудно решиться, многие ей чем-то даже милы, она их давно знает, они хорошо относились к Анне…
Но не могла она сбиваться с шага и сбивать с шага других из-за того, что кто-то устал…
С Богаткиным разговор закончился сравнительно легко. Анна пригласила его в райком, он пришел со всеми сводками, с какими-то инструкциями, весь внимание, весь готовность…
Анна посмотрела в его добрые, голубые глаза, и ей стало не по себе.
Она усадила его на диван, села рядом. Так хотелось сказать ему что-нибудь доброе.
— Александр Петрович, вы не устали? — спросила она.
— Нет, — ответил Богаткин удивленно, в райкоме редко задавались такие вопросы. — Время сейчас не отчетное, отсыпаюсь…
— Вы меня не поняли, Александр Петрович, — призналась Анна. — Я спрашиваю не о сегодняшнем дне. Я имею в виду… — Она чуть смешалась. — Вы не собираетесь на пенсию?
Богаткин вскинул на Анну глаза…
Они здорово потускнели. Выцвели. Совсем старенький. На щеках морщины, и волосы в морщинах не пробриваются. Полтора десятка лет знакома с ним Анна. Милый человек. Когда она сидела за канцелярским столом, он казался ей неплохим работником. Вместе составляли отчеты. Но что сделал он для колхозов, для района?
Поймет он ее или не поймет?
— Нежелательно, Анна Андреевна. Я старый агроном Знаю район. До каждой мелочишки.
Конечно, знает. А что с того?
— А мне думается, пора и отдохнуть.
Богаткин обиженно заморгал.
— Чем я не угодил вам, Анна Андреевна? Я всегда к вам относился…
— Не могло быть лучше, Александр Петрович, — согласилась Анна. — Но ведь годы идут…
— Стар?
— Да.
— Кого же имеете в виду?
— Филиппова из «Ленинского пути».
— Мальчишка.
— Вот и будем с него требовать.
— А с меня нельзя?…
Неожиданно Богаткин махнул рукой. Как-то вяло, безнадежно.
— Ваша воля…
Этим ответом он бесповоротно уронил себя в глазах Анны. Вялый человек. Даже постоять за себя не хочет.
— Это не моя воля, это в интересах дела, Александр Петрович. Я помню все доброе, помню ваше отношение. Но ведь работаем мы с вами не для себя. Будем откровенны. Вам не угнаться за Филипповым…
— В конце концов, я тоже могу читать лекции, — обиженно произнес Богаткин.
— Вот и читайте, — охотно согласилась Анна. — Читайте в Доме культуры. Мы постараемся устроить вам хорошую пенсию. Но спрос с вас будет другой, и нам легче…
Конечно, он обижен. Анне жалко Богаткина. Но теперь уже невозможно быть агрономом за письменным столом. Агроном, который сам не умеет выращивать хлеб, не может руководить районом…
Труднее с Поспеловым.
С Василием Кузьмичем Анну связывали годы совместной борьбы за подъем колхоза. Анна знала: Поспелов слишком покладист, легко мирится с недостатками, любит угождать начальству, но хозяин он в свое время был крепкий. Чего не отнять, того не отнять. С Анной он иногда спорил, чаще подчинялся, но все это были споры в одной семье, их жизнь, их благосостояние росли на одном поле.
Анна сама позвонила в «Рассвет».
— Василий Кузьмич, вы не выберетесь в город?
Поспелов появился важный, довольный, как-никак делами в районе заправлял теперь свой, мазиловский, рассветовский, можно сказать, выдвиженец. Отсвет райкомовского авторитета падал и на колхоз, все-таки это они воспитали Гончарову, из их колхоза, а не из какого-нибудь другого выдвинули человека в секретари.
Поспелов приехал довольный, даже слишком довольный, какой-то неуязвимый. Поэтому-то его и надо было освобождать. Все от него отскакивает, как горох от стенки, а руководители теперь нужны беспокойные, которым каждая неудача приносит боль…
— Как ребята, Василий Кузьмич, как семья?
Такое начало не предвещало в разговоре ни облачка. Или что-то нужно от колхоза, или Анна Андреевна затевает какое-нибудь новшество, у нее до сих пор сохранилась этакая юношеская запальчивость в работе. Но Василий Кузьмич заранее решил не сдаваться, Анну Андреевну он уважает, но пора постоять за спокойную жизнь.
— Василий Кузьмич, а ведь «Рассвет» опять стал откатываться.
Что это — упрек? Поспелов не понял.
— Мы твердо стоим, — сказал он уверенно.
— Ничто не стоит на свете. Все движется. Или вперед, или назад.
Василий Кузьмич провел ладонью по бритым щекам.
— Все у нас, Анна Андреевна, движется вперед. Закон развития.
— Но есть и закон старения. Старое старится, а молодое растет. Старость должна уступать дорогу молодости.
Василий Кузьмич еле заметно забеспокоился, потрогал подбородок, одернул пиджак.
— Вы что имеете в виду?
— А ведь похуже будет в этом году баланс у колхоза? — Анна не ответила прямо, все не решалась сказать правду. — Трудно вам, Василий Кузьмич…
— То есть как трудно?
— И вообще, и в частностях. Трудно тянуть колхоз. Одышка.
Поспелов вдруг понял. Он порозовел. Поднялась вверх бровь и снова стала на место.
— Это как понимать, Анна Андреевна? — Но он уже все понял. — Считаете, не справляюсь?
Анна выдержала его взгляд.
— Пока еще справляетесь. Но скоро перестанете. Зачем доводить и колхоз и себя до такого состояния?
Поспелов подумал.
— Я ведь, Анна Андреевна, понимаю. Если райком не будет поддерживать, никакой председатель, конечно, не справится. Но вас не понимаю. Работали вместе, и, кажись, неплохо. Что ж это так?
Анна многое могла сказать: и как спорили они друг с другом, не раз, не два, и с каким завидным спокойствием принимал Поспелов и хорошее и дурное… Но помнить плохое ей не хотелось.
— Пришло время, — просто сказала Анна. — Постарайтесь понять.
— Значит, с ярманки?
— С ярмарки, Василий Кузьмич.
— Да уж чего там… С ярманки!
— Поймите, Василий Кузьмич. Вручную вы косили, может быть, не хуже многих, но смешно махать косой рядом с комбайном.
— Поздновато учиться.
— Вот это я и говорю.
Поспелов прищурился.
— Люди — не комбайн, Анна Андреевна. С людьми я нахожу общий язык…
— Любой человек посложнее комбайна, Василий Кузьмич, а человек на комбайне сложнее человека с косой.
Поспелов похлопал ладошкой по столу.
— Подыскали кого?
— Да, есть на примете.
— А нам не нужно чужих, — вдруг резко сказал Поспелов. — Ни я не приму, ни народ. Кого вы нашли? Откуда? Все свыше дают начальников!
— А если сниже?
— Это как понимать?
Анна вышла из-за стола, подошла к окну, посмотрела на светлую кудрявую травку под окнами.
— Давайте говорить, Василий Кузьмич, начистоту. Я всегда уважала вас, но ведь ваши дочки подкованнее вас, вы сами Любой гордитесь. Раньше у кого голос покрепче, тот и фельдфебель, а теперь, чтоб отделенным стать, не только надо уметь стрелять и разобрать автомат до винтика, а и других научить. Никого мы к вам не пошлем, место тому, кто умнее в дому…
Она помолчала, знала, что обидит Поспелова, но была уверена в своей правоте.
— Сама приеду в колхоз, буду рекомендовать Челушкина. У него тоже есть недостатки, но он мало беспокоится о своем положении, о себе. Гриша… — Она поправилась. — Григорий Федорович из тех людей, кто затыкал собой амбразуру. Вы считали, он не годится в кладовщики, а в Кузовлеве он почти агрономом стал…
Большей похвалы ей не высказать! Нашлась бы и другая похвала, более высокая, но не хотелось ни обидеть, ни оскорбить Поспелова. Василий Кузьмич легко шел на тот или иной компромисс. Гусей не любил дразнить. А гусей иногда надо дразнить! Опыт и честность — вот золотое сочетание. Однако из двух этих качеств предпочтение следует отдать честности. Опыт приобретается, а честность — врожденное качество. Конечно, и преступников перевоспитывают, но руководитель с пятнами на совести немыслим. Слишком спокоен, снисходителен, податлив Поспелов. Неплохой человек, но не пример, не пример…
— А меня со счетов?
— Нет. Но не будем загораживать дорогу тем, кто нас обгоняет. Хотите меняться? Идите в Кузовлево бригадиром вместо Челушкина! Проявите себя…
Анна угадывала, какие чувства бушевали в Поспелове. Возможно, он горько раскаивается сейчас, что по-хорошему встретил ее в свое время в колхозе. Наверно, многое хотелось ему напомнить ей, только смелости не хватало.
Он, конечно, не произнес ни слова, даже смотреть не хотел на Анну.
— Подумаю, Анна Андреевна, — процедил он, отводя глаза.
— Я не тороплю вас.
— А когда же вы это хотите… — Он не договорил.
— Повторяю, торопиться некуда, — сказала Анна. — Не горит. Вы сами все подготовьте. Сами привлеките Григория Федоровича, посоветуйтесь с ним лишний раз, поднимите. Не мне вас учить, пусть все идет без обиды…
Они расстались. Анна чувствовала себя виноватой. Поспелов уходил обиженным. Но, казалось, даже сейчас он ощущал ее правоту.
И уж совсем не получился разговор с Апухтиным. Она тоже позвонила ему, пригласила в райком, тот сказал, что приедет. Но не прошло и часа, как Сурож соединили с Пронском. Звонил Волков.
— Привет, Анна Андреевна! Опять повели атаку? Очень прошу, не трогайте Апухтина…
Апухтин прятался за Волкова, как за каменную стену. Он имел, по-видимому, инструкцию при малейшем покушении на свою особу звонить в Пронск.
— Быстро вас информировали! — Анна не пыталась скрыть раздражения. — До каких пор можно его терпеть? Принимать решение без вас не будем, но и терпеть дольше…
— Повремените, Анна Андреевна! — закричал Волков. — Все в свое время. Дайте еще полгодика сроку. Я подброшу техники…
— Да уж куда подбрасывать? — возразила Анна. — Всего хватает. Кроме ума и способностей…
Но Волков все-таки отбил Апухтина, он защищал его с удивительным постоянством.
Однако даже те — не такие уж большие — перестановки людей, какие произошли в районе, дали повод к разговорам о том, что Гончарова не щадит кадры. Особенно волновались те, кто чувствовал себя не на месте. В область посыпались жалобы, и Анна с некоторым беспокойством ждала вызова в Пронск.
На нее обрушилось множество дел. Она и при Тарабрине решала много вопросов. Решала иногда и за себя, и за Тарабрина. Но почему-то теперь все дела предстали перед ней в ином качестве. Что же изменилось? Мера ответственности.
Прошло несколько дней, и она почувствовала: дела захлестнули ее. Все в ней нуждались. Все требовало согласования с ней, ее одобрения, ее решения. К ней шли со строительством школы, с критической статьей в газете, с планом севооборота, со снабжением детских яслей. Затоваривание книг. Молокопоставки. Квартиры. Пьяницы. Семена. Тротуары…
Она советовала, предлагала, решала. Могла ответить на тысячу вопросов, и все-таки находился тысяча первый, на который она ответить не успевала. Если другие не будут делить с ней ответственности, думала она, ей с районом не справиться. Ни ей, ни Щетинину, ни Жукову…
Взаимодействие людей, организация этого взаимодействия — вот что должно составлять суть деятельности работников партии.
Необходимо доверять, но важно и уметь определить, на кого можно опереться…
А опереться можно далеко не на всех!
Взять хотя бы тот же план севооборота. Богаткин честно расписывал все из года в год. Он хороший человек, Александр Петрович, но сколько же можно сидеть в канцелярии… Он получал установки из области, получал планы колхозов, сводил все в общий порайонный план, и… Почему-то это устраивало Тарабрина. Каждый год одно и то же по заведенному шаблону. Никаких преобразований. Все очень добросовестно, но блинов из одной добросовестности не напечешь.
Сколько Богаткину лет? Она попросила Клашу навести справку. Батюшки, шестьдесят четвертый!
Анна была не против того, чтобы и в шестьдесят четыре человек работал на полную катушку, но если все нитки смотаны и осталась лишь болванка…
Поспелов тоже спокоен до безразличия. Раньше он был живее, хотя всегда отличался излишней покладистостью с начальством. Куда прикажут, туда и везет. Никогда не поперечит Богаткину.
Апухтин. Пыхтит, а что толку? Запущен совхоз. При том внимании, какое оказывается совхозу, давно бы можно выйти вперед…
Время требовало от людей размаха, знаний, движения. Не все выдерживали взятый темп. Кое-кто отставал. Этих людей почему-то терпели, хотя отстающий человек не может двигать вперед дело…
Людей надо менять. Точнее, не людей, а руководителей. Приходит такое время, когда некоторые руководители перестают, как говорится, соответствовать возрастающим задачам. Смена кадров — это неизбежность.
Надо найти в себе мужество произвести эту смену. Но решиться на это очень трудно. Кроме всего прочего, Анна не знала, сколько времени пробудет она на посту первого секретаря. Месяц, два, три… Может быть, лучше подождать до конференции. Новый секретарь пусть и подбирает людей.
Нет, неправильно! Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Если ты убеждена, что для дела полезно сменить Богаткина, зачем проявлять нерешительность? Если ты уверена в себе, разве это по-партийному, ждать…
Трудно решиться, многие ей чем-то даже милы, она их давно знает, они хорошо относились к Анне…
Но не могла она сбиваться с шага и сбивать с шага других из-за того, что кто-то устал…
С Богаткиным разговор закончился сравнительно легко. Анна пригласила его в райком, он пришел со всеми сводками, с какими-то инструкциями, весь внимание, весь готовность…
Анна посмотрела в его добрые, голубые глаза, и ей стало не по себе.
Она усадила его на диван, села рядом. Так хотелось сказать ему что-нибудь доброе.
— Александр Петрович, вы не устали? — спросила она.
— Нет, — ответил Богаткин удивленно, в райкоме редко задавались такие вопросы. — Время сейчас не отчетное, отсыпаюсь…
— Вы меня не поняли, Александр Петрович, — призналась Анна. — Я спрашиваю не о сегодняшнем дне. Я имею в виду… — Она чуть смешалась. — Вы не собираетесь на пенсию?
Богаткин вскинул на Анну глаза…
Они здорово потускнели. Выцвели. Совсем старенький. На щеках морщины, и волосы в морщинах не пробриваются. Полтора десятка лет знакома с ним Анна. Милый человек. Когда она сидела за канцелярским столом, он казался ей неплохим работником. Вместе составляли отчеты. Но что сделал он для колхозов, для района?
Поймет он ее или не поймет?
— Нежелательно, Анна Андреевна. Я старый агроном Знаю район. До каждой мелочишки.
Конечно, знает. А что с того?
— А мне думается, пора и отдохнуть.
Богаткин обиженно заморгал.
— Чем я не угодил вам, Анна Андреевна? Я всегда к вам относился…
— Не могло быть лучше, Александр Петрович, — согласилась Анна. — Но ведь годы идут…
— Стар?
— Да.
— Кого же имеете в виду?
— Филиппова из «Ленинского пути».
— Мальчишка.
— Вот и будем с него требовать.
— А с меня нельзя?…
Неожиданно Богаткин махнул рукой. Как-то вяло, безнадежно.
— Ваша воля…
Этим ответом он бесповоротно уронил себя в глазах Анны. Вялый человек. Даже постоять за себя не хочет.
— Это не моя воля, это в интересах дела, Александр Петрович. Я помню все доброе, помню ваше отношение. Но ведь работаем мы с вами не для себя. Будем откровенны. Вам не угнаться за Филипповым…
— В конце концов, я тоже могу читать лекции, — обиженно произнес Богаткин.
— Вот и читайте, — охотно согласилась Анна. — Читайте в Доме культуры. Мы постараемся устроить вам хорошую пенсию. Но спрос с вас будет другой, и нам легче…
Конечно, он обижен. Анне жалко Богаткина. Но теперь уже невозможно быть агрономом за письменным столом. Агроном, который сам не умеет выращивать хлеб, не может руководить районом…
Труднее с Поспеловым.
С Василием Кузьмичем Анну связывали годы совместной борьбы за подъем колхоза. Анна знала: Поспелов слишком покладист, легко мирится с недостатками, любит угождать начальству, но хозяин он в свое время был крепкий. Чего не отнять, того не отнять. С Анной он иногда спорил, чаще подчинялся, но все это были споры в одной семье, их жизнь, их благосостояние росли на одном поле.
Анна сама позвонила в «Рассвет».
— Василий Кузьмич, вы не выберетесь в город?
Поспелов появился важный, довольный, как-никак делами в районе заправлял теперь свой, мазиловский, рассветовский, можно сказать, выдвиженец. Отсвет райкомовского авторитета падал и на колхоз, все-таки это они воспитали Гончарову, из их колхоза, а не из какого-нибудь другого выдвинули человека в секретари.
Поспелов приехал довольный, даже слишком довольный, какой-то неуязвимый. Поэтому-то его и надо было освобождать. Все от него отскакивает, как горох от стенки, а руководители теперь нужны беспокойные, которым каждая неудача приносит боль…
— Как ребята, Василий Кузьмич, как семья?
Такое начало не предвещало в разговоре ни облачка. Или что-то нужно от колхоза, или Анна Андреевна затевает какое-нибудь новшество, у нее до сих пор сохранилась этакая юношеская запальчивость в работе. Но Василий Кузьмич заранее решил не сдаваться, Анну Андреевну он уважает, но пора постоять за спокойную жизнь.
— Василий Кузьмич, а ведь «Рассвет» опять стал откатываться.
Что это — упрек? Поспелов не понял.
— Мы твердо стоим, — сказал он уверенно.
— Ничто не стоит на свете. Все движется. Или вперед, или назад.
Василий Кузьмич провел ладонью по бритым щекам.
— Все у нас, Анна Андреевна, движется вперед. Закон развития.
— Но есть и закон старения. Старое старится, а молодое растет. Старость должна уступать дорогу молодости.
Василий Кузьмич еле заметно забеспокоился, потрогал подбородок, одернул пиджак.
— Вы что имеете в виду?
— А ведь похуже будет в этом году баланс у колхоза? — Анна не ответила прямо, все не решалась сказать правду. — Трудно вам, Василий Кузьмич…
— То есть как трудно?
— И вообще, и в частностях. Трудно тянуть колхоз. Одышка.
Поспелов вдруг понял. Он порозовел. Поднялась вверх бровь и снова стала на место.
— Это как понимать, Анна Андреевна? — Но он уже все понял. — Считаете, не справляюсь?
Анна выдержала его взгляд.
— Пока еще справляетесь. Но скоро перестанете. Зачем доводить и колхоз и себя до такого состояния?
Поспелов подумал.
— Я ведь, Анна Андреевна, понимаю. Если райком не будет поддерживать, никакой председатель, конечно, не справится. Но вас не понимаю. Работали вместе, и, кажись, неплохо. Что ж это так?
Анна многое могла сказать: и как спорили они друг с другом, не раз, не два, и с каким завидным спокойствием принимал Поспелов и хорошее и дурное… Но помнить плохое ей не хотелось.
— Пришло время, — просто сказала Анна. — Постарайтесь понять.
— Значит, с ярманки?
— С ярмарки, Василий Кузьмич.
— Да уж чего там… С ярманки!
— Поймите, Василий Кузьмич. Вручную вы косили, может быть, не хуже многих, но смешно махать косой рядом с комбайном.
— Поздновато учиться.
— Вот это я и говорю.
Поспелов прищурился.
— Люди — не комбайн, Анна Андреевна. С людьми я нахожу общий язык…
— Любой человек посложнее комбайна, Василий Кузьмич, а человек на комбайне сложнее человека с косой.
Поспелов похлопал ладошкой по столу.
— Подыскали кого?
— Да, есть на примете.
— А нам не нужно чужих, — вдруг резко сказал Поспелов. — Ни я не приму, ни народ. Кого вы нашли? Откуда? Все свыше дают начальников!
— А если сниже?
— Это как понимать?
Анна вышла из-за стола, подошла к окну, посмотрела на светлую кудрявую травку под окнами.
— Давайте говорить, Василий Кузьмич, начистоту. Я всегда уважала вас, но ведь ваши дочки подкованнее вас, вы сами Любой гордитесь. Раньше у кого голос покрепче, тот и фельдфебель, а теперь, чтоб отделенным стать, не только надо уметь стрелять и разобрать автомат до винтика, а и других научить. Никого мы к вам не пошлем, место тому, кто умнее в дому…
Она помолчала, знала, что обидит Поспелова, но была уверена в своей правоте.
— Сама приеду в колхоз, буду рекомендовать Челушкина. У него тоже есть недостатки, но он мало беспокоится о своем положении, о себе. Гриша… — Она поправилась. — Григорий Федорович из тех людей, кто затыкал собой амбразуру. Вы считали, он не годится в кладовщики, а в Кузовлеве он почти агрономом стал…
Большей похвалы ей не высказать! Нашлась бы и другая похвала, более высокая, но не хотелось ни обидеть, ни оскорбить Поспелова. Василий Кузьмич легко шел на тот или иной компромисс. Гусей не любил дразнить. А гусей иногда надо дразнить! Опыт и честность — вот золотое сочетание. Однако из двух этих качеств предпочтение следует отдать честности. Опыт приобретается, а честность — врожденное качество. Конечно, и преступников перевоспитывают, но руководитель с пятнами на совести немыслим. Слишком спокоен, снисходителен, податлив Поспелов. Неплохой человек, но не пример, не пример…
— А меня со счетов?
— Нет. Но не будем загораживать дорогу тем, кто нас обгоняет. Хотите меняться? Идите в Кузовлево бригадиром вместо Челушкина! Проявите себя…
Анна угадывала, какие чувства бушевали в Поспелове. Возможно, он горько раскаивается сейчас, что по-хорошему встретил ее в свое время в колхозе. Наверно, многое хотелось ему напомнить ей, только смелости не хватало.
Он, конечно, не произнес ни слова, даже смотреть не хотел на Анну.
— Подумаю, Анна Андреевна, — процедил он, отводя глаза.
— Я не тороплю вас.
— А когда же вы это хотите… — Он не договорил.
— Повторяю, торопиться некуда, — сказала Анна. — Не горит. Вы сами все подготовьте. Сами привлеките Григория Федоровича, посоветуйтесь с ним лишний раз, поднимите. Не мне вас учить, пусть все идет без обиды…
Они расстались. Анна чувствовала себя виноватой. Поспелов уходил обиженным. Но, казалось, даже сейчас он ощущал ее правоту.
И уж совсем не получился разговор с Апухтиным. Она тоже позвонила ему, пригласила в райком, тот сказал, что приедет. Но не прошло и часа, как Сурож соединили с Пронском. Звонил Волков.
— Привет, Анна Андреевна! Опять повели атаку? Очень прошу, не трогайте Апухтина…
Апухтин прятался за Волкова, как за каменную стену. Он имел, по-видимому, инструкцию при малейшем покушении на свою особу звонить в Пронск.
— Быстро вас информировали! — Анна не пыталась скрыть раздражения. — До каких пор можно его терпеть? Принимать решение без вас не будем, но и терпеть дольше…
— Повремените, Анна Андреевна! — закричал Волков. — Все в свое время. Дайте еще полгодика сроку. Я подброшу техники…
— Да уж куда подбрасывать? — возразила Анна. — Всего хватает. Кроме ума и способностей…
Но Волков все-таки отбил Апухтина, он защищал его с удивительным постоянством.
Однако даже те — не такие уж большие — перестановки людей, какие произошли в районе, дали повод к разговорам о том, что Гончарова не щадит кадры. Особенно волновались те, кто чувствовал себя не на месте. В область посыпались жалобы, и Анна с некоторым беспокойством ждала вызова в Пронск.
XLVI
Лукин, райкомовский шофер, сам предложил Анне ехать в Пронск не поездом, а машиной. Она складывала еще бумаги, когда он зашел в кабинет.
— Звали, Анна Андреевна?
— Хочу попасть к ночному поезду, Лукин. Успеем?
— В Пронск?
— Вызывают.
— А зачем поездом? Только время терять. Иван Степанович всегда машиной до самого Пронска…
Для Анны машина еще не стала неотъемлемым спутником ее жизни, как-то неудобно ради собственного удобства гнать машину в Пронск, но для Лукина это обычное дело.
— А когда же тогда выезжать?
— Вам ко скольким?
— К десяти.
— Часиков в пять, полпятого, точно будете к девяти.
— Устанете вы, Лукин…
— Мне не привыкать!
Анна плохо спала ночь — все боялась проспать. За окном только залиловело, как она встала, умылась, принарядилась, все-таки впервые ехала в обком отчитываться за весь район.
Когда выглянула в окно, машина уже стояла у крыльца, она и не заметила, как Лукин подъехал.
Выбежала на крыльцо:
— Я сейчас, Лукин…
Вернулась, надела пальто, взяла папку со всеми сводка ми по району, обошла детей, поправила на них одеяла. Не любила расставаться с детьми, но постоянно оставляла их одних — такая уж сложилась у нее судьба.
— Не опоздаем?
— Что вы, Анна Андреевна!
Небо голубело на глазах; только выехали за город, оно сразу высветилось, вольно раскинулось по горизонту. Все вокруг знакомо и привычно, но не утратило от этого своей прелести. Анна любила эти поля и луга, холмы и перелески, любовалась ими с каким-то даже напряжением и не заметила, как заснула.
— Анна Андреевна, — услышала она сквозь сон. — Анна Андреевна…
Это Лукин деликатно будил Анну.
— Анна Андреевна. Пронск.
Они уже ехали по городу.
Анна испуганно взглянула на часы. Четверть десятого! В самый раз…
— К обкому, Лукин!
Через приемную прошел Секачев, помощник Кострова. На ходу поздоровался с Анной, вошел в кабинет. Но пробыл у Кострова недолго.
— Заходите, товарищ Гончарова.
Костров сидел за столом. Он поднялся навстречу ей. Протянул руку:
— Здравствуйте, Анна Андреевна. Жду. Садитесь.
Анна осторожно села у стола в кресло. Право, в Кострове есть что-то симпатичное. Анна не ошиблась, рассматривая его на сессии.
— Ну, Анна Андреевна, как дела?
— О каких делах вы спрашиваете?
В глазах Кострова мелькают веселые искорки.
Какие у него глаза? В общем приветливые. Серые, с рыжинкой. С ним, кажется, легко разговаривать.
— Вы чем интересуетесь, Петр Кузьмич?
— Всем. Вами, Тарабриным, районом. Абсолютно всем. Мы ведь, собственно, почти незнакомы. Вот и давайте знакомиться. Прежде всего о Тарабрине. Рассказывайте, что там с ним приключилось.
Костров пытливо, даже слишком пытливо, как-то лукаво смотрел Анне в глаза.
— А что Тарабрин?
Анна не знала — надо ли рассказывать Кострову о том, что произошло на совещании. Да и в общем-то — что произошло? Ничего. Все погорячились, и только. Тарабрин, по обыкновению, поднял голос, а другие на этот раз не захотели стерпеть. Незачем посвящать Кострова в эти дрязги. Анне почему-то казалось, начни она копаться в происшедшем, начни докапываться до какой-то сути, которая ей самой неясна, она совершит бестактность…
— С чего это Тарабрин у вас заболел?
— Болезнь не спрашивает, Петр Кузьмич.
Костров одобрительно смотрел на собеседницу, ему, видно, нравились ее ответы.
— Сделали ему операцию, вашему Тарабрину, — серьезно сказал Костров. — Вовремя у него случился этот аппендицит. А то гнойник мог бы и внутрь прорваться…
Знает Костров что-нибудь о совещании или не знает?
— Ну ладно, — сказал Костров. — Пусть поправляется. Меня вообще интересует ваше мнение о Тарабрине. Как вы к нему относитесь, Анна Андреевна?
У Анны сложилось как бы два мнения о Тарабрине. Одно, так сказать, официальное и другое — для себя. Но она не решалась высказать Кострову это свое, внутреннее мнение прежде всего потому, что сама не была до конца уверена в его правильности. Да и Кострова какие-то личные ее впечатления вряд ли интересовали. Ему нужны не субъективные оценки, а беспристрастное, объективное мнение человека, вот почти уже два года работающего бок о бок с Тарабриным.
— Как вам сказать, Петр Кузьмич… Я считаю, Тарабрин сильный работник. Опытный. Давно уже на партийной работе. Несколько резок и грубоват… — Анна испугалась, что все-таки начинает критиковать Тарабрина, а это даже неудобно, когда человек лежит в больнице и еще неизвестно, вернется ли он на работу. — Может быть, иногда излишне нервничает, — поправилась она. — Слишком уж привык к людям, к району. Ведь он давно у нас…
— Продолжайте, продолжайте, — поощрил Костров. — Вы правы, людям не надо давать засиживаться.
Анна не согласна с Костровым — она любила, да, любила свой район, в этот район столько уже вложено своего труда, — как можно засидеться там, где работается с сердцем? Наоборот, место это становится все дороже и дороже, это священная привычка; страшно не засидеться, а свыкнуться!
Но она не осмелилась поправить Кострова.
— Конечно, засиживаться нехорошо, но я думаю…
— А не думаете ли вы, — перебил Костров, — что Тарабрин сам чувствует, что ему пора менять место?
Анна усмехнулась неожиданно для самой себя.
— Им овладело беспокойство, охота к перемене мест?
Она нечаянно вспомнила эти строки.
— Это откуда? — спросил Костров.
— Из «Евгения Онегина»… — Анна смутилась и, как школьница, скороговоркой договорила: — Весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест.
— А вы прочли всего «Онегина»? — заинтересовался Костров.
— Уже после техникума, — призналась Анна. — В техникуме мы только отрывки учили, а вот когда жила в Севастополе, времени много было. Тогда я по-настоящему начала читать.
— А вы, оказывается, образованнее, чем я думал, — признался Костров в свою очередь.
Какое-то задумчивое, грустное выражение появилось у него на лице, и Анна подумала, что сам Костров «Онегина», вероятно, не очень-то хорошо помнит. Да он, кажется, и не скрывает этого. Она не винила его. Где уж тут до «Онегина»! На плечах такая ответственность. Ночей ведь не спит! Тонет в сводках. Сев. Уборка. Госпоставки. Хлеб. Мясо. Молоко. Лен. «Им овладело беспокойство»…
Но именно цитата из «Онегина» помогла, по-видимому, составить Кострову окончательное суждение о Гончаровой.
— Послушайте, Анна Андреевна, а что вы скажете, если обком будет рекомендовать вас в первые секретари?
Чего угодно Анна ожидала, только не этого. Ее — в первые секретари?
— Справитесь?
Она даже растерялась. Значит, Тарабрин не вернется? Тогда вдвойне хорошо, что она ничего не рассказала о нем Кострову. Все образовывается само собой. Хочется ли ей стать во главе района? Это было почетное предложение, оно льстило, конечно…
— Мы тут подумали, посоветовались, — продолжал Костров. — И решили выдвинуть вас. Пока будете как бы заменять Тарабрина, а осенью на конференции официально рекомендуем…
И вдруг Анна отчетливо поняла, что она не боится стать первым секретарем. Она любит свой район, любит и знает людей, живущих в районе. Ей хочется, чтобы им было хорошо, она согласна работать для них без сна и отдыха.
— Справитесь?
Костров спрашивает уже во второй раз.
Попробую. Попытаюсь. Постараюсь… Так, кажется, полагается отвечать?
— Справлюсь, — решительно сказала Анна. — Думаю, что справлюсь…
Она не смеет, не имеет права отказаться. Тебе доверяют, а ты скажешь, что не берешься это доверие оправдать? Она даже испугалась, что Костров почему-либо передумает.
А он был удивлен такой прямотой. Но она ему понравилась. Анна интуитивно чувствовала, что нравится Кострову, — не внешностью, конечно, что-то отеческое было в том удовольствии, с каким Костров рассматривал Анну.
Но тут же Костров точно отодвинулся от нее, посуровел и обратился к ней чуть ли не с пристрастием:
— А еще? Я слушаю вас. Еще что вы скажете о себе?
Анна с недоумением посмотрела на Кострова. Что может сказать она о себе? Не излагать же ему свою биографию? Костров знает ее личное дело…
— Чем вы дышите, какие планы, какие у вас мечты?
Он ставил ее в странное положение. Чем она дышит? Кострова, должно быть, занимало ее смущение.
Анна принялась рассказывать о районе. О колхозах. О планах севооборота. О фермах. О городских нуждах. О расширении промкомбината…
Костров молчал. Она вдруг заметила, что Костров ее не слушает. Он смотрел на Анну и одновременно куда-то в себя. Она продолжала говорить о постройке в Суроже механического завода. И вдруг он прервал ее на полуслове.
— Отлично, — произнес Костров. — Вы, я вижу, знаете жизнь района и представляете себе его будущее…
Что «отлично», Анна так и не поняла.
— Ну что ж, — сказал Костров. — Будем рекомендовать. Но только смотрите, Анна Андреевна, за вами еще уборка. Сумеете собрать урожай — оправдали себя. В конечном итоге это будет решать. Понятно?
Анна опять взглянула ему в глаза, не было в них веселых искр, это были холодные глаза, и тут она поняла, что Кострова нисколько не интересует, что представляет собою Гончарова, он вызвал Анну не для того, чтобы узнать ее, вызвал для формы, а может быть, и для того, чтобы она поняла, что ее назначение зависит прежде всего от него, от Кострова.
Он снял трубку телефона, набрал номер.
— Георгий Денисович, у тебя кто? Загляни ко мне.
Косяченко не заставил себя ждать. Анна знала его, они встречались и в Пронске, и в районе.
— Вы знакомы?
Косяченко вопросительно взглянул на Кострова, приветливо поздоровался с Анной.
— Что ж, Георгий Денисович, думаю, мы правильно решили, — сказал Костров. — Товарищ Гончарова, я думаю, справится…
Он встал, давая понять, что разговор с Анной окончен, вышел из-за стола, пожал ей руку и принялся ходить вдоль кабинета.
— Что касается наметок Госплана по текстилю, — заговорил он, обращаясь к Косяченко, — нам придется поспорить…
Он уже не видел и не слышал Анны, его занимали уже другие дела, легкой походкой он ходил по кабинету, и, глядя, на его сосредоточенное упрямое лицо, на крепкую коренастую фигуру, на его быстрые пружинящие шаги, Анна поняла, что Костров уверен в себе, бодр и совершенно здоров.
— Звали, Анна Андреевна?
— Хочу попасть к ночному поезду, Лукин. Успеем?
— В Пронск?
— Вызывают.
— А зачем поездом? Только время терять. Иван Степанович всегда машиной до самого Пронска…
Для Анны машина еще не стала неотъемлемым спутником ее жизни, как-то неудобно ради собственного удобства гнать машину в Пронск, но для Лукина это обычное дело.
— А когда же тогда выезжать?
— Вам ко скольким?
— К десяти.
— Часиков в пять, полпятого, точно будете к девяти.
— Устанете вы, Лукин…
— Мне не привыкать!
Анна плохо спала ночь — все боялась проспать. За окном только залиловело, как она встала, умылась, принарядилась, все-таки впервые ехала в обком отчитываться за весь район.
Когда выглянула в окно, машина уже стояла у крыльца, она и не заметила, как Лукин подъехал.
Выбежала на крыльцо:
— Я сейчас, Лукин…
Вернулась, надела пальто, взяла папку со всеми сводка ми по району, обошла детей, поправила на них одеяла. Не любила расставаться с детьми, но постоянно оставляла их одних — такая уж сложилась у нее судьба.
— Не опоздаем?
— Что вы, Анна Андреевна!
Небо голубело на глазах; только выехали за город, оно сразу высветилось, вольно раскинулось по горизонту. Все вокруг знакомо и привычно, но не утратило от этого своей прелести. Анна любила эти поля и луга, холмы и перелески, любовалась ими с каким-то даже напряжением и не заметила, как заснула.
— Анна Андреевна, — услышала она сквозь сон. — Анна Андреевна…
Это Лукин деликатно будил Анну.
— Анна Андреевна. Пронск.
Они уже ехали по городу.
Анна испуганно взглянула на часы. Четверть десятого! В самый раз…
— К обкому, Лукин!
Через приемную прошел Секачев, помощник Кострова. На ходу поздоровался с Анной, вошел в кабинет. Но пробыл у Кострова недолго.
— Заходите, товарищ Гончарова.
Костров сидел за столом. Он поднялся навстречу ей. Протянул руку:
— Здравствуйте, Анна Андреевна. Жду. Садитесь.
Анна осторожно села у стола в кресло. Право, в Кострове есть что-то симпатичное. Анна не ошиблась, рассматривая его на сессии.
— Ну, Анна Андреевна, как дела?
— О каких делах вы спрашиваете?
В глазах Кострова мелькают веселые искорки.
Какие у него глаза? В общем приветливые. Серые, с рыжинкой. С ним, кажется, легко разговаривать.
— Вы чем интересуетесь, Петр Кузьмич?
— Всем. Вами, Тарабриным, районом. Абсолютно всем. Мы ведь, собственно, почти незнакомы. Вот и давайте знакомиться. Прежде всего о Тарабрине. Рассказывайте, что там с ним приключилось.
Костров пытливо, даже слишком пытливо, как-то лукаво смотрел Анне в глаза.
— А что Тарабрин?
Анна не знала — надо ли рассказывать Кострову о том, что произошло на совещании. Да и в общем-то — что произошло? Ничего. Все погорячились, и только. Тарабрин, по обыкновению, поднял голос, а другие на этот раз не захотели стерпеть. Незачем посвящать Кострова в эти дрязги. Анне почему-то казалось, начни она копаться в происшедшем, начни докапываться до какой-то сути, которая ей самой неясна, она совершит бестактность…
— С чего это Тарабрин у вас заболел?
— Болезнь не спрашивает, Петр Кузьмич.
Костров одобрительно смотрел на собеседницу, ему, видно, нравились ее ответы.
— Сделали ему операцию, вашему Тарабрину, — серьезно сказал Костров. — Вовремя у него случился этот аппендицит. А то гнойник мог бы и внутрь прорваться…
Знает Костров что-нибудь о совещании или не знает?
— Ну ладно, — сказал Костров. — Пусть поправляется. Меня вообще интересует ваше мнение о Тарабрине. Как вы к нему относитесь, Анна Андреевна?
У Анны сложилось как бы два мнения о Тарабрине. Одно, так сказать, официальное и другое — для себя. Но она не решалась высказать Кострову это свое, внутреннее мнение прежде всего потому, что сама не была до конца уверена в его правильности. Да и Кострова какие-то личные ее впечатления вряд ли интересовали. Ему нужны не субъективные оценки, а беспристрастное, объективное мнение человека, вот почти уже два года работающего бок о бок с Тарабриным.
— Как вам сказать, Петр Кузьмич… Я считаю, Тарабрин сильный работник. Опытный. Давно уже на партийной работе. Несколько резок и грубоват… — Анна испугалась, что все-таки начинает критиковать Тарабрина, а это даже неудобно, когда человек лежит в больнице и еще неизвестно, вернется ли он на работу. — Может быть, иногда излишне нервничает, — поправилась она. — Слишком уж привык к людям, к району. Ведь он давно у нас…
— Продолжайте, продолжайте, — поощрил Костров. — Вы правы, людям не надо давать засиживаться.
Анна не согласна с Костровым — она любила, да, любила свой район, в этот район столько уже вложено своего труда, — как можно засидеться там, где работается с сердцем? Наоборот, место это становится все дороже и дороже, это священная привычка; страшно не засидеться, а свыкнуться!
Но она не осмелилась поправить Кострова.
— Конечно, засиживаться нехорошо, но я думаю…
— А не думаете ли вы, — перебил Костров, — что Тарабрин сам чувствует, что ему пора менять место?
Анна усмехнулась неожиданно для самой себя.
— Им овладело беспокойство, охота к перемене мест?
Она нечаянно вспомнила эти строки.
— Это откуда? — спросил Костров.
— Из «Евгения Онегина»… — Анна смутилась и, как школьница, скороговоркой договорила: — Весьма мучительное свойство, немногих добровольный крест.
— А вы прочли всего «Онегина»? — заинтересовался Костров.
— Уже после техникума, — призналась Анна. — В техникуме мы только отрывки учили, а вот когда жила в Севастополе, времени много было. Тогда я по-настоящему начала читать.
— А вы, оказывается, образованнее, чем я думал, — признался Костров в свою очередь.
Какое-то задумчивое, грустное выражение появилось у него на лице, и Анна подумала, что сам Костров «Онегина», вероятно, не очень-то хорошо помнит. Да он, кажется, и не скрывает этого. Она не винила его. Где уж тут до «Онегина»! На плечах такая ответственность. Ночей ведь не спит! Тонет в сводках. Сев. Уборка. Госпоставки. Хлеб. Мясо. Молоко. Лен. «Им овладело беспокойство»…
Но именно цитата из «Онегина» помогла, по-видимому, составить Кострову окончательное суждение о Гончаровой.
— Послушайте, Анна Андреевна, а что вы скажете, если обком будет рекомендовать вас в первые секретари?
Чего угодно Анна ожидала, только не этого. Ее — в первые секретари?
— Справитесь?
Она даже растерялась. Значит, Тарабрин не вернется? Тогда вдвойне хорошо, что она ничего не рассказала о нем Кострову. Все образовывается само собой. Хочется ли ей стать во главе района? Это было почетное предложение, оно льстило, конечно…
— Мы тут подумали, посоветовались, — продолжал Костров. — И решили выдвинуть вас. Пока будете как бы заменять Тарабрина, а осенью на конференции официально рекомендуем…
И вдруг Анна отчетливо поняла, что она не боится стать первым секретарем. Она любит свой район, любит и знает людей, живущих в районе. Ей хочется, чтобы им было хорошо, она согласна работать для них без сна и отдыха.
— Справитесь?
Костров спрашивает уже во второй раз.
Попробую. Попытаюсь. Постараюсь… Так, кажется, полагается отвечать?
— Справлюсь, — решительно сказала Анна. — Думаю, что справлюсь…
Она не смеет, не имеет права отказаться. Тебе доверяют, а ты скажешь, что не берешься это доверие оправдать? Она даже испугалась, что Костров почему-либо передумает.
А он был удивлен такой прямотой. Но она ему понравилась. Анна интуитивно чувствовала, что нравится Кострову, — не внешностью, конечно, что-то отеческое было в том удовольствии, с каким Костров рассматривал Анну.
Но тут же Костров точно отодвинулся от нее, посуровел и обратился к ней чуть ли не с пристрастием:
— А еще? Я слушаю вас. Еще что вы скажете о себе?
Анна с недоумением посмотрела на Кострова. Что может сказать она о себе? Не излагать же ему свою биографию? Костров знает ее личное дело…
— Чем вы дышите, какие планы, какие у вас мечты?
Он ставил ее в странное положение. Чем она дышит? Кострова, должно быть, занимало ее смущение.
Анна принялась рассказывать о районе. О колхозах. О планах севооборота. О фермах. О городских нуждах. О расширении промкомбината…
Костров молчал. Она вдруг заметила, что Костров ее не слушает. Он смотрел на Анну и одновременно куда-то в себя. Она продолжала говорить о постройке в Суроже механического завода. И вдруг он прервал ее на полуслове.
— Отлично, — произнес Костров. — Вы, я вижу, знаете жизнь района и представляете себе его будущее…
Что «отлично», Анна так и не поняла.
— Ну что ж, — сказал Костров. — Будем рекомендовать. Но только смотрите, Анна Андреевна, за вами еще уборка. Сумеете собрать урожай — оправдали себя. В конечном итоге это будет решать. Понятно?
Анна опять взглянула ему в глаза, не было в них веселых искр, это были холодные глаза, и тут она поняла, что Кострова нисколько не интересует, что представляет собою Гончарова, он вызвал Анну не для того, чтобы узнать ее, вызвал для формы, а может быть, и для того, чтобы она поняла, что ее назначение зависит прежде всего от него, от Кострова.
Он снял трубку телефона, набрал номер.
— Георгий Денисович, у тебя кто? Загляни ко мне.
Косяченко не заставил себя ждать. Анна знала его, они встречались и в Пронске, и в районе.
— Вы знакомы?
Косяченко вопросительно взглянул на Кострова, приветливо поздоровался с Анной.
— Что ж, Георгий Денисович, думаю, мы правильно решили, — сказал Костров. — Товарищ Гончарова, я думаю, справится…
Он встал, давая понять, что разговор с Анной окончен, вышел из-за стола, пожал ей руку и принялся ходить вдоль кабинета.
— Что касается наметок Госплана по текстилю, — заговорил он, обращаясь к Косяченко, — нам придется поспорить…
Он уже не видел и не слышал Анны, его занимали уже другие дела, легкой походкой он ходил по кабинету, и, глядя, на его сосредоточенное упрямое лицо, на крепкую коренастую фигуру, на его быстрые пружинящие шаги, Анна поняла, что Костров уверен в себе, бодр и совершенно здоров.
XLVII
День был удивительно суматошный. Еще накануне вечером позвонили из Пронска, сообщили, что утром в район выедет председатель совнархоза Гнеденко. Этого визита Анна ждала несколько недель и чрезвычайно из-за него нервничала. Вопреки своим правилам она постаралась даже сделать для Гнеденко этот визит возможно более приятным. Позвонила Дормидонтову, попросила приготовить обед. Гнеденко должен был миновать Сурож, Анна рассчитывала встретиться с ним в колхозе «Заря», откуда Гнеденко собирался проследовать в Пряхино.