Овчинников Олег. Арахно. В коконе смерти

   Хотя какой тут удар? Толик взглянул в окно, чтобы попрощаться с таким замечательным, таким погожим весенним деньком, потраченным неизвестно на что. Бездарно, можно сказать, потраченным.
   Финал хозяйского выступления сопровождался поскрипыванием кресел и покашливанием: аудитория откровенно скучала.
   — Все, все, — успокоил собравшихся Щукин. — Основными своими соображениями я с вами поделился. Подробности обсудим как-нибудь в другой раз и, не исключено, несколько иным составом. А теперь… — он загадочно улыбнулся, так что у большинства участников встречи приятно защекотало в области желудка.
   Но тут заерзал, привлекая к себе внимание, господин Усачев.
   — Позвольте экспромт! — попросил он. — Всего одну Минуточку!
   На инфантильном личике проступили пятнышки смущения, особенно заметные в ямочках на щеках. Усачев встал, поднес близко к глазам листок, исписанный крупным школьным почерком и зачитал:

 
— Где зимуют пауки?
В гамаке из паутины,
За оконною гардиной,
Между стенкой и картиной,
В чистом поле у реки?
Где зимуют пауки?
В недомытой мамой раме,
В позабытом оригами,
Под горшочными цветками
Оплетают корешки?
Где зимуют пауки?
В скорлупе из-под ореха,
За обойною прорехой,
Иль за тридевять парсеков,
Где все Проксимы близки?
Если встретишь паука
Там, где ракам и не снилось —
Пусть поспит. Ты, сделай милость,
Чтоб несчастья не случилось,
Не тревожь его пока.
 

   — Ничего себе экспромт, — возразил кто-то. — Про прореху на обоях — это была моя фраза. Как насчет поделиться гонораром?
   — Не возражаю, — охотно откликнулся Усачев.
   — Мило, — сказал Щукин. — Очень мило. Я бы даже поаплодировал. — Он несколько раз беззвучно хлопнул в ладоши, не вынимая их из рукавов. Зал поддержал овацию.
   «Ай да пупсик! — завидовал Толик, аплодируя вместе со всеми. — Пока остальные расслабляются, некоторые делают деньги. Интересно, сколько авторов будет перечислено в выходных данных? Я бы тоже попретендовал на свои пять процентов».
   Коровин вместо аплодисментов постучал концом крючка по столу.
   — А теперь… — снова начал Щукин. — Или лучше хором? Давайте: три-четыре!
   — БАНКЕТ!!! — слились в восторженном вопле несколько десятков голосов.
   А может, и не бездарно? — подумал Толик о потраченном дне. На таких условиях он, пожалуй, не имеет ничего против того, чтобы сделать эти собрания ежемесячными.
   — Ну, как тебе? — спросил Борис у Анатолия, когда они, влекомые плотной толпой, бок о бок пробирались к банкетному залу.
   — Да так… — осторожно ответил тот. — Могло быть и хуже. Хотя непонятно, с чего это вдруг наш кормилец решил закрутить гайки?
   — Погоди. Как говаривала, а вернее сказать, певала наша примадонна, «Толя, еще будет»! — предрек Оболенский.
   — Думаешь?
   — Угу. И тебе советую. Ты только, слышь, громкость чуть убавь. Это у пауков ушей нету, а у нашего брата… — Борис выразительно покосился на спешащего чуть впереди Прокопчика и приблизился к Толику вплотную. — Я вот что думаю. А не планирует ли наш Василий Алибабаевич таким образом плавно прикрыть свой Клондайк? Может, не окупаемся мы или надежд его не оправдываем. Да и как тут окупишься при таких гонорарах? Вот он и решил свое меценатство спустить на тормозах. А те шедевры на заданную тему, что мыс тобой по инерции еще накропаем, нам же самим придется куда-нибудь пристраивать. И получит он в итоге ту же агитацию, но забесплатно.
   — Вряд ли, — понизив голос до предела слышимости, возразил Толик. — Как только наши раскусят фишку, они со злости на бедных паучков такой ушат помоев выльют! Ты представляешь?
   — Многие и сейчас пишут такое, что просто… Э-эх! — вздохнул Борис. — Ладно уж, пришпорим лошадей, поручик. А то сытый голодному, сам знаешь, не что?
   — Глаз не выклюет, корнет?
   — Да будет так! — провозгласил лже-Борис.

Глава одиннадцатая. Антон

   — Да не испугался я! — Разве?
   — Да… как сказать… В общем, конечно, испугался, но это был не простой страх высоты или там водобоязнь.
   — А что же?
   — Ах-х-х-х!-Антон уронил локти на округлый край стола и остервенело впился пальцами в непослушные вихры над ушами, потащил в разные стороны. Тянул, вроде, волосы, а получалось — время.
   — Перестань зажиматься! Говори как есть.
   — Как есть… — ему было трудно привести в порядок мысли, облечь их в слова, он никогда раньше не пытался обсуждать свои проблемы с кем-нибудь еще. Да и с самим собой, положа руку на сердце, тоже не пытался. Как тут объяснишь… — Ну вот смотри. Тебе, когда ты на вертолет взлетающий забираешься, бывает страшно? — Бывает, — его собеседник вскинул широкие плечи.
   — Бывает, — удовлетворенно повторил Антон. — Тем не менее ты за стойку цепляешься, по колесу взбираешься, в кабину запрыгиваешь и все, что там полагается, делаешь, так?
   — Так.
   — Вот. А теперь представь, что ты, как обычно, вцепился в стойку обеими руками, а подтянуться не получается. То вертолет качнет, то ботинок соскользнет, и еще эти лопасти сверху все давят, давят. А вертолет уже летит, метров пятнадцать — двадцать набрал, и вот ты думаешь про себя: «А, черт!» и смотришь вниз, себе под ноги, а там… — Он запнулся.
   — Что?
   — Небо, — выпалил Антон и тут же сник, как будто только что огласил собственный смертный приговор.
   — В смысле?
   — Перевернутое, — выдавил он из себя, точно поставил подпись под добровольным отказом от апелляции.
   — А-а. — К удивлению Антона, его признание, кажется, ни в малой степени не смутило собеседника, который расслабленно откинулся на высокую спинку плетеного кресла и хрустнул пальцами. «Какие они у него большие и сильные», — не ко времени восхитился Антон. — У меня было такое однажды. Кажется, в Риме. Только там было не небо, а… озеро.
   — Правда? — с надеждой, в которой страшно признаваться, спросил Антон, думая про себя: только бы не заплакать. Никто и никогда еще не понимал его настолько хорошо.
   — Конечно! После этого меня три дня отпаивали «Кьянти» в гостиничном номере. А я закатывал глаза, смахивал со лба повязку с компрессом и говорил слабым голосом, — актер сверкнул белками, изображая умирающего, и простонал: — Уберите чаек! Пожалуйста, уберите ВСЕХ чаек! — Он снова заглянул в глаза Антона, глубоко, до самой души, и рассмеялся. — А, каково? ВСЕХ чаек!
   — А я… А я… — Антон чувствовал себя слишком взволнованным, чтобы продолжать.
   — Успокойтесь, друг мой, — актер потянулся через стол и легонько коснулся ладонью руки Антона. — В жизни каждого из нас порой случаются моменты, когда… О! Кстати, вот и официант!
   К их столику неслышной походкой приблизился невысокий стройный брюнет в черных брюках, бабочке и жилетке поверх белой блузы. В правой руке он держал поднос с двумя тарелками, одна из которых была накрыта сверкающим колпаком из хромированной стали. Накрытое блюдо он с преувеличенным поклоном поставил перед Жан-Полем, затем стремительно обошел столик по кругу, встал за спиной Антона, и на крахмальной скатерти возникла широкая тарелка, в центре которой возвышалась жестяная банка со схематично изображенной буренкой на боку и острозубыми следами недавнего вскрытия. «Что ж они консервным ножом-то? — усмехнулся про себя Антон. — Надо было простым лезвием, широкой частью — и по стеночке, по стеночке, чтоб без зазубрин. А еще говорят: Франция!» Официант положил слева от тарелки гнутую алюминиевую вилку, тремя сохранившимися зубцами вниз, пожелал всем приятного аппетита и удалился. Жан-Поль приоткрыл колпак на чуть-чуть со своей стороны, так что отраженный солнечный лучик брызнул прямо в глаза Антону, подвигал большим носом над облачком ароматного пара и снова накрыл блюдо.
   — М-м-м-м. Пусть еще немного подождут. — Он пошевелил пухлыми губами и с интересом взглянул на тарелку Антона.
   — Угощайся, — осторожно предложил тот. Предложение прозвучало невнятно: кажется, его слюнные железы по-стахановски решили выработать месячную норму за пару минут.
   — Это ведь последняя банка? — уточнил Бельмондо, с сомнением разглядывая кусочки волокнистого мяса, залитые белым застывшим жиром. — Тогда я не буду. Кажется, это что-то вроде трюфеля, а я, знаешь ли, недолюбливаю сумчатые грибы.
   Антон, засунувший вилку в рот чуть ли не на всю длину, посмотрел на друга с немой благодарностью. Ему редко доводилось встречать подобное великодушие.
   По вымытым до блеска камням тротуара застучали каблучки — совсем рядом. Обладательнице высоких шпилек и как будто прилагавшихся к ним черных туфелек и стройных ножек, пришлось сделать шаг в сторону, чтобы не налететь сначала на кресло, в котором вольготно раскинулся Бельмондо, а потом на подозрительно коротконогий табурет, на котором, ссутулясь над тушенкой, сидел Антон. Когда каблучки процокали мимо, он на миг окунулся в запах цветущих яблонь и почувствовал щекой мимолетное прикосновение прохладной гладкой ткани.
   — Женщины! — прокомментировал актер, провожая взглядом черные туфельки под развевающимся красным шелком, и поцокал языком в такт удаляющимся каблучкам. — От них одни проблемы. Женщины… — Он перевел на Антона взгляд, сразу ставший печальным и каким-то беспомощным. — Скажи, ты все еще тоскуешь по своей? Как ее?.. — Нетерпеливо щелкнул пальцами.
   — А-а, — с набитым ртом напомнил Антон.
   — Точно! Аля, — произнес Жан-Поль, сделав ударение на второй слог. — Зря! Мне кажется, ты ничего не должен ей. Подумай! Ты оставил ей три банки вот этого… — Толстый указательный палец сделал пару оборотов над полупустой консервной банкой
   — Тушенка, — подсказал Антон.
   — Тушенка, — повторил француз. — Тушенка, — и засмеялся. В его исполнении слово звучало скорее как «душенька». — Да, — он снова стал серьезен. — Ты оставил ей Три Банки Тушенки, — выделяя интонацией последние три слова, он одновременно растопыривал пальцы. — А с собой взял всего одну. Все так? — глубокие морщины избороздили мужественный лоб.
   Антон молча жевал, не зная, какой реакции от него ожидают.
   — Ладно, — улыбнулся Бельмондо и взметнул ладони в жесте, означающем, что он готов сменить неприятную для собеседника тему. — Я лезу не в свое дело, пусть так. Ты уже не мальчик, разберешься сам. В конце концов, у нас есть дела поважнее и дамы, которые больше не могут ждать. Устрицы! — объявил он, решительно поднял хромированный колпак и отставил в сторону.
   Под колпаком оказалась тарелка с дюжиной располовиненных раковин с дымящимися останками их бывших обитателей, поразительно смахивающих на обычных озерных улиток, запеченных из хулиганских побуждений на костре. «Что ж, это и есть изысканный французский деликатес? — удивился Антон. — Впрочем, едят же они как-то лягушачьи лапки. И все равно: фу!»
   — Попробуй! — Бельмондо любезно пододвинул тарелку.
   — Ум-м-м, — Антон отрицательно помотал головой.
   — Я настаиваю. Быть в Париже и не есть устриц? Это… — Жан-Поль произнес какое-то слово, которое Антон не понял. До этого он каким-то образом понимал все, хотя актер, естественно, с самого начала говорил по-французски. — Смотри, это несложно. Берешь раковину, подцепляешь устрицу языком, потом м-м-м-м жуешь и глотаешь. И сразу же запиваешь белым вином!
   Пришлось попробовать, чтобы не расстраивать друга. На вкус устрицы оказались даже хуже, чем по представлению Антона могли бы быть озерные улитки. Он пожевал некоторое время вязкую желеобразную массу с запахом плесени и вкусом… наверное, ее же, попытался проглотить и не смог. Полупрожеванный ком был слишком большим, к тому же в нем попадались какие-то твердые и острые кусочки, как будто осколки панциря. Антон пожевал еще немного и поискал взглядом, куда бы незаметно выплюнуть чересчур изысканное на непритязательный русский вкус лакомство…
   И, не найдя, проснулся.
   В глазах было темно. На сердце — пусто. Во рту — мерзко.
   И ни единого грамма белого вина, чтобы запить горечь.
   Простой воды, впрочем, тоже нет. Эх, до чего же неосмотрительно он поступил, не взяв с собой фляжку. Когда еще ему на пути попадется спасительный водопадик, или лужица, или, как в последний раз, тонюсенькая, стекающая прямо по стене струйка, которую даже в пригоршни не набрать, можно только слизать языком с шершавого скального бока. Как назло, чем дальше Антон погружался в лабиринт ходов, тем суше становилось вокруг. К чему эти резиновые сапоги, шел бы лучше в кедах или домашних тапочках. Чтобы ноги дышали. Последний раз напиться по-человечески ему удалось… честно говоря, он не знал, сколько часов назад. А еще честнее — и не хотел знать. Именно поэтому натянул рукав комбинезона на циферблат часов и закатал его край под кожаный ремешок. Счастливые, ха-ха, часов не наблюдают. И, вероятнее всего, вообще никогда не смотрят на компас. Неважно! В своих блужданиях Антон давно уже перестал обращать внимание на показания тупоносой светящейся стрелки. Зачем, когда у него есть настоящий проводник?
   Сон не принес облегчения, все мышцы по-прежнему ныли, кости ломило, особенно в том месте, где в лопатку упирался какой-то острый камень или выступ в полу. Ничего удивительного: Антон не выбирал место для привала. Последние два или три раза усталость накрывала его без предупреждения, буквально валила с ног, в лучшем случае оставляя время, чтобы сбросить рюкзак и стянуть сапоги с окаменевших ног. На этот раз его сил не хватило даже на эти элементарные действия, по крайней мере тесноту резиновых сапог Антон ощущал всеми десятью сжавшимися в «кулаки» намозоленными пальцами. Ой, ноженьки, бедные вы мои! А ведь на них сейчас придется как-то вставать и куда-то идти… зачем-то.
   Антон осторожно, чтобы не хрустнули позвонки, пошевелил затекшей шеей. Однако вместо хруста с изумлением услышал сначала негромкое шуршание, когда что-то легкое и некрупное сползло по его небритой щеке, затем — влажный звук падения, когда оно плюхнулось на пол. Да что же это такое? Он потрогал лицо в том месте, где по нему проехалось неведомое нечто. Липко. Не успев задуматься, лизнул клейкие пальцы. И тут же сплюнул. Тот же мерзкий вкус, который Антон ощущал во рту с момента пробуждения и который, благодаря недавнему сну, с этого дня наверняка будет ассоциироваться у него с устрицами.
   — Да что же это такое? — вслух повторил Антон и резко сел.
   Возможно, именно звук его голоса или неожиданное движение тела, долгое время сохранявшего неподвижность, послужило сигналом к началу активных действий. Почти одновременно Антон почувствовал, как что-то с любопытством обнюхивает или ощупывает запястье его упертой в землю руки, другое что-то настойчиво ищет лазейку между воротником комбинезона и шеей, а третье, сжимаясь и разжимаясь, как будто пульсируя, взбирается вверх по его правому колену, причем не над, а явно под тканью защитных брюк.
   — Да что же это…
   Еще минуту назад Антон ни за что бы не поверил, что способен с такой скоростью вскочить на ноги. Куда девалась многодневная усталость, и предобморочное головокружение от голода, и ломота в костях? Все испарилось в мгновение ока, уступив место глубинному и всепоглощающему инстинкту самосохранения.
   — …такое!
   Он сорвал с воротника холодную и скользкую на ощупь тварь размером чуть больше кулака и отчаянно сжал в руке. Раздался отвратительный хлопок, что-то тягучее и липкое брызнуло из-под пальцев во все стороны, часть омерзительно пахнущей субстанции попала на лицо Антона, на кончик носа и губы, которые как раз зашевелились, чтобы в очередной раз возмутиться:
   — Да что же…
   Он отбросил бесформенный и как будто сдувшийся комок в сторону, наклонился к правой ноге и попытался просунуть пальцы под штанину, а когда это не удалось, просто ударил кулаком, расплющивая в лепешку шевелящийся бугор на колене.
   — …это…
   Еще один чавкающий звук — и вниз по ноге потекла липкая жидкость, похожая на охлажденный томатный сок с большим количеством мякоти. Даже избыточным на вкус Антона.
   — …такое…
   Не успел он выпрямиться, как на спину ему откуда-то сверху свалилась свежая парочка тварей, а еще несколько, по счастью, безуспешно, попытались взобраться по гладким голенищам сапог. Антон, еще недавно неспособный встать на ноги без помощи рук, теперь запрыгал на месте, точно девочка со скакалкой, стряхивая первых и превращая в плоские чмокающие комочки вторых.
   — Да-что-же-это-такое-да-что-же-это-такое-да-что-же, — как заведенный, приговаривал он при этом.
   Минут через пять он успокоился. Отступил в сторону стараясь не поскользнуться на липком полу, с осторожностью водя руками вокруг себя, в любой момент готовый к новой атаке невидимых тварей. Потянул с пояса фонарик… и долгое время не решался включить. Похоже, вопрос «Да что же это такое?» от частого повторения утратил свою изначальную актуальность. Антон обнаружил, что ему уже не очень-то хочется узнать ответ на него. И тем не менее…
   Вжик-вжик.
   Кажется, нечего страшного. Вжик-вжик-вжик.
   По крайней мере, ничего слишкомстрашного. Вжик-вжик-вжик-вжик.
   Ничего настолько страшного, что от одного его вида Антон мог бы сойти с ума.
   Просто какие-то мелкие зверьки. Или скорее крупные насекомые. Что-то вроде мокриц, только сантиметров пятнадцати в длину и почти прозрачные, а вернее сказать, депигментированные. Студенистые веретенообразные тела с монотонной ребристостью по всей длине, которая делает их похожими на какие-то заводские детали с нарезанной резьбой. Бледно просвечивающие сквозь кожу внутренние органы и циркулирующая между ними жидкость — такая же бесцветная. Только лапки, то ли пять, то л и шесть пар, и еще какие-то наросты на морде — щупальца, усы или жвалы выделяются на общем фоне своим ярко-черным цветом. Вжик-вжик-вжвж…
   В общем, совершенно не на что смотреть. А лучше бы поскорее убраться отсюда куда подальше, пока новая партия отвратительных тварей не выползла из нор и щелей. Пока он окончательно не выбился из сил в своей всесокрушающей пляске разъяренного берсерка. И пока болезненное воображение не прошептало в голове Антона, что, прежде чем фонарик погас в последний раз, он успел осветить на полу кое-что любопытное. Скажем, какой-то странный труп одной из мокриц. Допустим, даже половинку трупа. Но не растоптанную и не раздавленную в кулаке, о нет. Она больше смахивала на откусаннуюполовинку. И если бы финальное «вж…» протянулось подольше, Антону, вполне возможно, удалось бы разглядеть на полупрозрачном полусъеденном теле следы зубов. Не исключено даже, что очень знакомых зубов.
   Глупости! Антон сплюнул себе под ноги привычной горечью. Ничего подобного он не видел. Или все-таки видел? Разумеется, нет! В самом деле? Тогда почему же, если он так уверен, ему просто не включить фонарик и не убедиться в необоснованности своих подозрений? А и пожалуйста!
   Антон решительно вытянул руку с фонариком. Положил четыре сомкнутых пальца на рычажок механической подкачки аккумулятора. И не стал нажимать.
   Нет уж, хватит с него потрясений. Это, последнее, Могло бы стать хуже прочих. Хуже даже, чем увидеть аккуратно обрезанный (или откусанный, если быть предельно точным, но к чему такая точность, если кусачки остались дома, в тумбочке под телевизором, за три тысячи километров отсюда?) конец некогда путеводной нити, которая уже никуда не ведет.
   И вообще, хватит любоваться трупами врагов, сколько бы их ни было, десять, двадцать или двадцать три с половиной. Пора двигаться дальше.
   Антон наскоро протер лицо левым рукавом комбинезона, который наименее пострадал в схватке с мокрицами, с сожалением стянул и бросил на пол правую, насквозь мокрую от слизи, перчатку, и старательно печатая шаг, чтобы хоть немного отряхнуть сапоги и штанины, двинулся прочь с места сражения. С закрытыми глазами и надежно привешенным к поясу фонариком. Пусть поболтается пока. Все равно, случись что, заслуживающее внимания, не сомневался Антон, его предупредят заранее. А уж внимать предупреждению или игнорировать его, это он еще подумает. Крепко подумает.
   Никогда еще Антон не испытывал такой жгучей, по-детски «смертельной» обиды в отношении своего проводника.
   Так и есть, спустя пару изгибов пути, которые Антон благополучно миновал, прямо перед его сжатыми веками замерцало, замаячило знакомое изображение — атлетическая фигура, широкое лицо, насмешливый взгляд — отвратительно бодрое и подтянутое на фоне розовеющего неба. «Уже проснулся? — как будто спрашивало оно. — Готов к новым подвигам?» — Нет! — отрезал Антон и вжикнул фонариком, прогоняя навязчивый образ.
   Ага, как и следовало ожидать, развилка. Вполне банальная: можно пойти прямо, по вполне удобному продолжению пути или двинуть направо и вниз по какому-то подозрительному лазу. Антон зажмурился в секундной задумчивости — намертво въевшийся в сетчатку портрет начал было проецироваться на изнанку век, но не успел сформироваться до конца, так и остался нечеткой картинкой, как будто кто-то забыл подкрутить линзу в проекторе или, напротив, подкрутил ее жирной рукой. Антон хмыкнул и распахнул глаза пошире — из детского же упрямства. Благодарим покорно, месье «пожиратель устриц без страховки и каскадеров», не смеем отвлекать вас по таким незначительным поводам. С этим чепуховым выбором мы уж как-нибудь справимся собственными убогими силенками.
   Однако не моргать дольше минуты человеку без специальной подготовки тяжело, он ведь не земноводное или, допустим, пресмыкающееся, вот и Антон, продвинувшись вперед шагов на двадцать, не удержался, смежил на секунду веки и с удовлетворением обнаружил под ними уютную темноту. Ни рассветного неба, ни кинозвезды в голубых джинсах и рубашке навыпуск. Обиделся?
   Вот и хорошо, пробормотал он. Вот и замечательно. Никого больше не слушаю. Никому не верю.
   Так, бормоча себе под нос всяческую нигилистическую чушь, Антон прошел еще шагов пятьдесят и со всей своей самоуверенной дури врезался грудью и левым коленом в стену. Бо-ольно! Но вместо того чтобы по русскому обычаю выматериться и тихонько заскулить ожидая сострадания и жалости извне, лишь отчетливо скрежетнул зубами. Сам виноват! Привык всюду следовать по указке проводника, совсем потерял бдительность. У-у, дрозофил, мух плодовый! Ни одной извилины, сплошные хромосомы!
   Вжик-вжик — левой рукой, пока правая потирает ушибленное колено. Осторожно выпрямиться, наступить на больную ногу, оторвать от пола здоровую. Постоять, чувствуя себя аистом-недоумком. Такому не то что младенцев разносить-ведро мусорное и то мало кто доверит. Ну что, доктор, сумею я с такой ногой сплясать, допустим, лезгинку? Странно, а до ушиба вроде не умел. Вжик-вжик-вжик-вжик-вжик…
   Бестолку! Хоть все пальцы сотри, хоть разогрей хилую лампочку до мощности прожектора, все равно ясно, что пути вперед нет. Так часто бывает: идешь по тоннелю приличной ширины и высоты, и пол под ногами более-менее ровный, и кажется, что не может быть так, чтобы этот замечательный ход вел в никуда и закончился скучным тупиком, не настолько глупа матушка-природа, чтобы тратить силы на такие бессмысленные проекты — и вдруг «Бамц!» Оказывается, может. Оказывается, как раз настолько.
   Антон обернулся — а что ему оставалось? — опустил притихший фонарик на коротком поводке и покорно закрыл глаза. Естественно, он был там, сверкающий и ухоженный, без черных крапинок въевшейся грязи на лбу и щеках, без следа грубой щетины на подбородке, разве что в прическе присутствовала некая небрежность, но явно нарочитая, имеющая целью подчеркнуть: «у нас, настоящих мужчин, нет времени на подобные глупости». Заметно округленные глаза показались бы наивными, если бы не хитрые искорки, притаившиеся в их глубине. «Кажется, я что-то пропустил?» — спрашивали они.
   Я не пойду за тобой, подумал Антон и для убедительности прижался спиной к тупиковой стене, как будто ожидал, что та разомкнётся на половинки, словно дверь лифта, и пропустит его сквозь себя. Ты… Ты накормил меня мокрицами!
   «Мокрицы, устрицы! — всплеснул руками темпераментный актер. — Какая разница, когда ты по-настоящему голоден?»
   В самом деле, подумал Антон. Какая?
   В действительности Бельмондо никогда не разговаривал с ним, только во сне. Все-таки это был всего лишь портрет актера, и если бы он вдруг заговорил, Антон, чего доброго, решил бы, что сходит с ума. Но портрет молчал. Только иногда, когда Антон моргал, актер неуловимо менял позу, или выражение лица, или глаз — в зависимости от ситуации. Великому артисту с выразительной мимикой и совершенным владением языком тела не нужно ничего произносить вслух, чтобы донести до Антона свои мысли и чувства. Иногда для их выражения хватало ничтожного изгиба брови.
   Вот и сейчас, пока в голове Антона звучала возмущенная сентенция о мокрицах и устрицах, Жан-Поль на самом деле не всплескивал руками и не раскрывал рта, просто камера запечатлела момент застывшего движения и умело высветила выражение обиды на незаслуженный упрек в слегка прищуренных глазах.
   В самом же явлении «таланта» «поклоннику» Антон не наблюдал ничего странного. Ничего такого, что заставило бы его усомниться в трезвости собственного рассудка. В жизнеописаниях по крайней мере двух спелеологов с мировым именем он встречал упоминание о схожих видениях. Схожих, правда, весьма отдаленно. Одному из них постоянно мерещился красный петушок, другому — баночка апельсинового джема. И объяснить это явление с научной точки зрения не составляло труда. Человеческие глаза просто не умеют подолгу смотреть в пустоту, не встречая на своем пути никаких ориентиров, и поэтому извлекают из памяти яркие образы, за которые легко зацепиться. Такое, если верить сомнительным переводам зарубежных источников, случается и с астронавтами в открытом космосе, и с исследователями пещер, не видевшими нормального света по нескольку месяцев. Антону в этом отношении еще, можно сказать, повезло, в качестве проводника французский актер давал сто очков вперед и красному петушку, и баночке джема.