Страница:
Отхлебнув из горлышка и чуть побарахтавшись в патоке неприятных воспоминаний, Толик пришел к выводу, что не может с уверенностью определить, сколько звеньев насчитывает цепочка событий, в конечном итоге вознесшая его на этот этаж и на этот подоконник. Зато может точно сказать, какой эпизод жизни стал первым звеном в цепи. Первой ступенькой в этом восхождении. Первым тревожным звоночком.
Это случилось дома у Оболенского. Да, почти как в мультфильме. «Толик в гостях у Бор Бориса».
— Немедленно сними с меня эту гадость! — на грани вкрадчивости и злобного шипения, едва не скрежеща зубами, процедил Толик. Ему казалось, что голос его звучит достаточно сурово, чтобы заморозить воду в стакане, однако Борю он отчего-то не впечатлил. Оболенский преспокойно стоял рядом, запустив руки в карманы тренировочных брюк, и тихонечко хихикал, похожий на злобного гнома.
— Ну почему же гадость? Сам же говорил, они счастье приносят.
— Сними! Это… это не смешно, — с трудом выдавил Толик, про себя успев подумать гораздо больше.
Стиснув зубы, он сетовал на дурацкое модное поветрие держать дома пауков в стеклянных садках, охватившее не только соседку по этажу Клары Кукушкиной, но и некоторых коллег по проекту, включая Бориса Оболенского. Сетовал на его четырехлетнего отпрыска Андрюшку, который при таком поведении едва ли дотянет до пяти, предложившего: «Дядь Толь, а хосесь его в луке поделжать?» И уже не сетовал — негодовал на самого себя, согласившегося на эту авантюру.
Он и не предполагал, что в этом крошечном существе, очумевшем от долгого пребывания в тесном помещении с невидимыми стенками, может быть столько прыти. Но нет, вяло побродив по ладони и опасливо глянув на далекий пол с вершины большого пальца Анатолия, новый обитатель Бориной квартиры внезапно взбодрился. Опрометью он промчался по оголенному предплечью, по прикрытому рукавом майки плечу, немного пометался там, словно бы пытаясь постичь глубокий смысл красно-белой эмблемы Московского «Спартака», и наконец утвердился на шее Толика между воротником-стоечкой и четвертым, кажется, позвонком.
— Опа-опа! — оживился Борис. — Смотри, Толька, аккуратнее. Не прихлопни!
— Не на-адо его снимать! — с готовностью завопило веснушчатое чудовище, закатывая наглые голубые глазищи. — Он хосет гнеждо себе постлоить!
С ужасом Толик осознал, что не нуждается ни в каких предостережениях. Его собственной воли не хватало на то, чтобы поднять руку и стряхнуть с шеи непрошеного гостя. Рука просто не поднималась, она оцепенела, как и все тело, в паническом ожидании. Короткими шейными волосками Толик чувствовал, как взгромоздившаяся на него тварь шевелит жвалами. Ядовитыми жвалами! И сколько бы ни твердил Щукин о том, что ни одни паук не в силах причинить вред здоровому взрослому организму, в данный момент Толик в это не верил. Ссутулившись под невесомой тяжестью паука, застывшего в угрожающей неподвижности, точно собака, взявшая след, Анатолий чувствовал себя маленьким и больным и не мог выйти из ситуации без посторонней помощи. Любое неосторожное движение, верил он, и эти жвалы, такие нестрашные, даже забавные при взгляде через стекло садка, сомкнутся на его шее, проткнут кожу и впрыснут в кровь сильнодействующий яд.
«Какого черта! У меня же явная арахнофобия!» — осознал Толик, чуть не плача.
Наконец Боря, вдоволь нахихикавшись и наслушавшись воплей Андрюшки, аккуратно, двумя пальцами поддел за брюшко своего нового домашнего любимца и, разнообразия ради, пересадил его себе на нос, демонстрируя завидное отсутствие страха и брезгливости. Восторгу сына не было предела.
— Не гнездо, не гнездо, — орал единственный в своем роде рыжеволосый чертенок. — Паусек хосет жить в дупле!
А Борис смешно выпучивал глаза и шумно выдыхал из-под нижней губы, заставляя паучьи лапки на переносице шевелиться, как забавные накладные усики.
И только Анатолий не участвовал в общем веселье. Его спина, одеревеневшая от долго сдерживаемых эмоций, буквально исходила мурашками. По ногам разливалась неприятная слабость. «Сесть бы», — устало подумал он и сел.
— О-о, какой бледный! — покачал головой Борис, поглядев на Толика, и снял паука с носа. — Да что с тобой? Серьезно испугался? А? Испугался?
— Испугался! Испугался! — запрыгал, заскакал вокруг Андрюшка, изображая собой хоровод из одного человека. Пардон, маленького чудовища. — Дядя Толя испугался!
Анатолий промолчал.
— Что ж ты так, — посочувствовал Борис и успокаивающе коснулся Толикова плеча. Толик вздрогнул и скосил глаза, убеждаясь, что в руке приятеля не притаился еще кто-нибудь — крошечный и злобный. — Зря! В нашем деле так нельзя. Как же ты убедишь читателя, что паук — лучший друг человека, залог процветания экосистемы и гарант мира во всем мире, если не можешь избавиться от собственных предубеждений? Дави их, слышишь? Дави безжалостно!
Толик устало взглянул на импровизированный садок — пивную кружку, на дно которой кто-то щедро сыпанул песка из ближайшей песочницы, на мечущегося по малому кругу паука — в его глазах-булавках читалось явное недовольство по поводу прерванной охоты и скорого водворения в хрустальный склеп — и подумал, что Боря, как всегда, прав. Кое-кого здесь и впрямь чертовски хочется раздавить.
— Ну смотри, разве он не прелесть? — не унимался Оболенский, с умилением заглядывая в горловину кружки то левым, то правым глазом. Заглянуть обоими сразу ему не позволял нос. — Вот скажи мне, поручик, мог бы ты, к примеру, поцеловать паука?
Толика жестоко передернуло.
И словно бы этот неуклюжий эпизод, этот момент неловкости послужил своеобразной проверкой на лояльность, а то и на профпригодность, и он ее безнадежно провалил, по крайней мере именно в таком ключе прозвучала следующая фраза Бориса, произнесенная полчаса спустя, уже на улице.
Борис Борисович собрался небрежно и быстро, махнув рукой своему отражению в нательной белой майке и трениках, только домашние тапки сменил на пару пыльных, но крепких еще кроссовок. Как будто покидал дом на пять минут с целью прошвырнуться до ближайшего ларька за сигаретами или выгулять собаку.
В некотором смысле так оно и было: Толик чувствовал, что нуждается в выгуле, но не как собака, а скорее как ослабленный после недавнего приступа больной.
Клубы дыма от Бориной сигареты были единственным намеком на облачность в этот погожий денек, светило, готовясь к грядущему солнцестоянию, сияло, как пуговица на дембельской гимнастерке, заставляя прохожих, оставивших дома темные очки, щуриться при взгляде друг на друга, на сверкающие полировкой бока спешащих машин, на слюдяные блестки, вкрапленные в асфальт. При известной доле воображения их причудливые гримасы могли сойти за улыбки. Тепло, свет и непривычно приветливые лица встречных мало-помалу оказывали на Толика свое живительное действие. Прошагав пару кварталов, он перестал шаркать подошвами, расправил плечи и практически утвердился в мысли, что жизнь, слава Богу, налаживается…
Тогда-то и прозвучала впервые странная фраза Бориса.
— Что? — переспросил Толик и оглянулся на Борю из-под сложенной козырьком ладони.
Борис повторил.
Толик резко остановился посреди тротуара, как будто влип обеими подошвами в размякший под солнцем асфальт, и повторил еще раз, для себя — медленно, честно стараясь понять.
— Мне? Помочь? Концептуальщикам?
— Ну да, — Оболенский остановился и развернулся к Анатолию. В этом положении его кустистые брови отбрасывали диагональные тени на заметно впалые глазницы, избавляя Бориса от необходимости прятать от солнца взгляд. — А что? За ними будущее. Концепт, пиар и агрессивная реклама, — перечислил он три слагаемых гипотетического будущего, загибая пальцы на правой руке, отчего торчащая из кулака сигарета стала похожа на тлеющий кукиш.
— Да я эту рекламу терпеть не могу, — борясь с недоумением, признался Толик.
— Не скажи. Реклама, особенно агрессивная — это сила! Вот ты, Толь, вспомни, к примеру, часто ли ты у себя перхоть наблюдал до того, как реклама лечебных шампуней полным ходом пошла?
— Редко. Почти никогда. — А почему, как думаешь?
— Не приглядывался?
— Ничего подобного, — рассмеялся Борис, и оттого что серые глаза приятеля по-прежнему скрывались в тени бровей, его усмешка показалась Анатолию зловещей. — Агрессивная рекламная кампания. О! Смотри-ка, а вот и они! — Боря задрал голову и ткнул пальцем куда-то поверх Толикова плеча.
Толик обернулся и, прищурившись, уставился в небо, но ничего особенного там не узрел. Только где-то за силуэтом далекой высотки таял в воздухе звук удаляющихся лопастей.
— Вертолет, видел? Их легко различить по радикально-черному окрасу кабины. Даже стекла тонируют, конспираторы. Это они, чтоб ты знал, перхоть с воздуха разбрасывают. Сволочи! С экрана пудрят нам мозги, а с вертолетов — головы. И таких вертушек, заметь, двадцать штук по одной только Москве. У них аэродром в Кубянке.
Боря, жестикулируя зажатой в кулак сигаретой, засыпал Толика все новыми и новыми фантастическими деталями и подробностями. Стоял он при этом на том же месте, где остановился, но Толику отчего-то казалось, что Борис незаметно подкрадывается к нему и его широкая грудь в домашней майке с лямками становится все ближе, наплывает… Нимало не заботясь производимым оптическим эффектом, Оболенский между тем развивал тему агрессивных рекламных методов.
— Да-да, все так называемые женские циклы — результат действия вируса, изобретенного производителями тампонов и прокладок. Это еще ничего, но знал бы ты, что поставщики виагры в городской водопровод подбрасывают!
— А, — сказал Анатолий, да так и застыл на полуслове. Внезапно нестерпимо зачесался затылок, но Толик мужественно воздержался от почесывания, одновременно попытавшись изгнать из головы мысль о волшебниках за тонированными стеклами радикально-черного вертолета.
— Рот прикрой, — посоветовал Борис. — А то тсариес подцепишь. Видишь, поливалка поехала?.. В три часа дня, а? Аккурат когда все нормальные люди уже пообедали и готовы испортить себе кислотно-щелочной баланс. Совсем совесть потеряли! Ты на номера, на номера посмотри!
Толик посмотрел. На сером заднике облупившейся цистерны выделялись крупные белые буквы: «КРС».
— Вот как надо! — подвел итог Борис и, вздохнув, взял ошеломленного Толика под локоток. — А мы — сказочки, басенки, песенки… Э-эх!.. Ну, чего встал, пошли!
Через пару десятков шагов Анатолий почувствовал, что может идти самостоятельно. Борис тоже заметно воспрял духом.
— Хотя некоторые подвижки уже есть, — заявил он. — Помнишь, пару лет назад по MTV рекламу крутили? «Не убивайте пауков» и все такое прочее, дескать, они же не виноваты, что так мерзко выглядят.
— Ну, — уклончиво ответил Толик.
— Так вот, я тогда решил, это «Гринпис» или ВСОП с жиру бесятся. А сейчас вдруг задумался: а не знакомые ли плавники из-за экрана торчат?
— Думаешь, Щукин?
— А кто еще? И «Тенета» — помнишь, был такой литературный конкурс в сети — наверняка тоже он организовывал. Еще в 96-м. Только грубо, грубо вы тогда работали, Василий Многоточиевич! Слишком уж прямолинейно. А тут надо исподволь, ненавязчиво начинать. С обложек детских книжек, со сказочек…
— С басенок и песенок, — подсказал Толик.
— Ага! Так что не так уж слабо господин Щукин соображает. Учится потихоньку. О! Видал?
Борис неожиданно сорвался с места и в несколько широких шагов поравнялся с идущей впереди миниатюрной блондинкой в голубом джинсовом костюме. На ее плече покачивалась крошечная сумочка в форме сердечка, в руке болтался фирменный пакет «Нивея». Лица блондинки отставший Толик видеть не мог, но то, что он мог видеть, радовало взгляд и стимулировало воображение.
— Милая девушка! — позвал Борис. — Можно вас, буквально на секундочку?
Блондинка отреагировала вполне адекватно: сделала вид, что ничего не слышит.
— Постойте, ну куда же вы! — не сдавался Борис. — Может, это и не бросается в глаза, но выпиливаю лобзиком я еще лучше, чем выжигаю по дереву. Вот поручик, в случае чего, подтвердит.
— Это вы мне? — она остановилась и оглянулась, явив Толику свой лик-весьма приятный, под стать фигуре, но… слишком уж несовершеннолетний. Девица смерила недоверчивым взглядом немолодого мужика в затрапезном трико., но с чрезвычайно обаятельной улыбкой. — Слушаю.
— Нет, нет, не оборачивайтесь, если можно. Вот так, — Боря пристроился блондинке в затылок, затем присел перед ней, и обернувшись к Толику, поманил пальцем.
— Любуйся, поручик! Наша последняя разработка.
Толике опаской приблизился, нагнулся — и с облегчением разглядел на джинсах девушки, под левым коленом сзади неброскую аппликацию. Наклейка или нашивка из прорезиненной бежевой ткани изображала забавного паучка внутри порезанного на дольки шестиугольника, символизирующего паутину.
— Видишь, уже в массы пошло. Это Вик придумал, наш дизайнер, — объяснил Боря, но с такой гордостью, будто это именно он надоумил модельера заняться аппликацией или научил вписывать паука внутрь шестигранной гайки.
— Вик? Это который голубой? — уточнил Толик.
— А тебе не все равно, голубой он или зеленый? — спросил Боря, и в его голосе Анатолию послышалась неуместная обида. — Или ты гомофоб? К тому же он не гомо, а, как минимум, би.
— Да я что? Ничего я. Он же ко мне не пристает.
— То-то же! Долой предрассудки и дискриминацию! — воззвал Борис, стоя на коленях позади незнакомой девушки, подающей первые признаки нетерпения. — Надо быть терпимым ко всем: к жучкам, паучкам, голубкам…
— К еврейчикам, — непонятно зачем вставил Толик, немедленно об этом пожалев.
— Особенно к еврейчикам! Они же не виноваты, что такими родились. Радуйся, что нашего рыбного спонсора перемкнуло и заклинило на пауках, а не на однополой любви. Вот бы ты сейчас помучился, подбирая эпитеты для… например…
— Секундочка прошла, — напомнила блондинка, которой окончательно наскучила их беседа. — Я могу идти?
— Да-да, конечно! — встрепенулся Боря. — Спасибо, вы очень нам помогли.
— Да ничего.
Точеные каблучки продолжили печатать шаг по нагретому асфальту. Пару секунд спустя Борис Борисович медленно выпрямился, проговорив:
— А над моим предложением, Толь, насчет концептуальщиков-ты подумай.
— Да зачем? Меня все устраивает, зачем мне менять род деятельности? — искренне недоумевал Анатолий, чувствуя, как постепенно приближается к точке внутреннего кипения. Эмоции, копившиеся в нем с момента первого прикосновения паучьих жвал к беззащитному загривку, готовы были выплеснуться направленной струей, пусть не на самого паука, а на его хозяина. — И вообще… Ты мне это как старый друг предлагаешь или как правая рука Щукина? А что, как писатель я, по-вашему, интереса уже не представляю? Может, я с орфографией не в ладах? Или языком владеть перестал? Или… Может, я исписался? А? Тогда какой из меня пиарщик? Лучше уж сразу-к Грищенко, паучьи чучелки опилками набивать. Смотрите, какой помощник для папы Карло! Или к этому твоему гей-дизайнеру — в модели пойти? А что? Мордашка у меня, говорят, смазливая, фигурка тоже ого-го…
— Дур-рак ты, поручик! — неожиданно резко оборвал его Борис, бесцельно плюнул на давно потухшую сигарету и, зашвырнув бычок в придорожные кусты, решительно зашагал прочь.
Толик еще немного постоял на месте, прежде чем броситься догонять друга. В голове его раздавался тихий непрерывный звон. Так звенит тишина, когда в пустой комнате кто-то выключает телевизор.
Перегрелся, подумал Толик. Наверное, я перегрелся. Ох уж это солнце!..
И это был первый звоночек.
С трудом нацеженный глоток водки, вкусом напоминающей напалм, вернул Анатолия к жизни. Вернее сказать, к действительности, поскольку с жизнью его уже мало что связывало. Только несколько ниточек вроде рано постаревшей матери, оставшейся в родном городе, пары приятелей, которых он порой позиционировал как друзей, да несбыточной мечты о Девушке с Золотыми Волосами. Тоненьких ниточек — тоньше водочной струйки из бракованного усекатора, не способных остановить не то что летящий «Боинг» — неуклюжий бумажный самолетик, летающий исключительно вниз.
Толик уныло поглядел себе под ноги, ступни которых отделяло от земли двенадцать этажей типовой панельной высотки. То есть, прикинул он, примерно тридцать три метра. То есть… две с половиной секунды полетного времени. Или три, если с учетом сопротивления воздуха. Хотя чего ему сопротивляться, летчик-то голый.
Между тем во дворе на месте предположительного приземления возник новый персонаж. Некто в огромной клетчатой кепке, из-под которой Толику виднелись только плечи, рукава черной рубашки да иногда носки ботинок. Неизвестный суетился рядом с потревоженной иномаркой — клетчатый колобок кепки катался вокруг красного прямоугольника кузова — и, судя по всему, являлся ее хозяином. Он мог бы просто высунуть руку в форточку, щелкнуть кнопкой брелка и отключить сигнализацию, убедившись, что никакая реальная опасность машине не угрожает, однако предпочел спуститься во двор, чтобы разобраться с проблемой лично.
Вот рукав черной рубашки простерся к лежащему на капоте журналу. Вот кепка склонилась над раскрытыми страницами, внимательно изучая улику. «Интересно, по сердцу ли ему придутся стихи из «абортивного» цикла Клары Кукушкиной?» — подумал Толик и хихикнул. Вот козырек кепки медленно пополз вверх, плоский клетчатый блин поднялся, открывая взору Толика лицо ярко выраженной кавказской национальности, к тому же весьма чем-то недовольное.
Автовладелец в кепке что-то прокричал ему, обличительно размахивая смятым журналом. То, что проделать это он пытался, так и не отключив сирену, сильно позабавило Галушкина, который и не думал прятаться. Вместо этого он отставил недопитую бутылку на подоконник и поддержал крикуна бурными аплодисментами. Хозяин машины пришел в неистовство.
Чуда-ак, снисходительно подумал Толик, стоит ли волноваться из-за невидной глазу вмятины на капоте, когда сама жизнь дала трещину? Такую, что не заткнешь уже никаким пальцем. Разве что еще сильнее расковыряешь.
В порыве благожелательности он решил поделиться этой мыслью с владельцем иномарки, для наглядности продемонстрировав ему первый попавшийся палец, в данном случае средний, впрочем, без особой уверенности, что тот разглядит. Ведь орлиный нос не подразумевает наличие орлиного глаза.
Чудак в кепке начал бесноваться. Сперва он бросил в Толика журналом, затем распахнул дверцу машины с водительской стороны, вырубил наконец доставшую весь двор сигнализацию — утомленные уши Толика жадно впитали несколько мгновений тишины — и надежно утопил в руль кнопку гудка.
Гулкий тревожный звук устремился в небо.
Второй звоночек прозвучал, пожалуй, в тот день, когда Толик ворвался в кабинет Бориса, расположенный дверь в дверь с кабинетом самого Щукина, со словами:
— Щукин сын! — и с размаха швырнул на стол пухлый томик в яркой обложке.
Стол вздрогнул, книга упала задником вверх. «Это новый, СОВЕРШЕННО НОВЫЙ роман признанного Мастера российской фантастики? ДА!» — гласила первая строка пошлейшей аннотации, упираясь восклицательным знаком в выхлоп от дюз стартующего звездолета, не уместившийся на первой странице обложки. Как будто бывают ОТЧАСТИ НОВЫЕ романы или, допустим, НОВЫЕ МЕСТАМИ! Впрочем, последнее определение, по мнению Анатолия, куда больше подходило очередному творению признанного Мастера.
Борис поднял на Толика усталые, покрасневшие глаза, в которых без труда читался вопрос: «Ну что еще?», выждал секунд десять и озвучил его сокращенную версию.
— Ну.
Толик, выражением лица похожий на ребенка, у которого отняли любимую игрушку, а вместе с ней обе руки и правую почку, от возмущения и обилия невысказанных мыслей не смог ответить сразу. Вместо этого он глупо повторил:
— Ну?
Затем еще раз, с нажимом:
— Ну?! — и обвиняюще ткнул пальцем в цветастый глянец обложки, угодив в начало фразы: «Это КОСМИЧЕСКАЯ ОПЕРА поражающих воображение масштабов? ДА! Но не только!»
— Спасибо, — спокойно реагировал Борис, — я читал.
Он вернул в пластиковый стаканчик красный карандаш, отодвинул в сторону раскрытую папку с чьей-то рукописью, распечатанной очень мелким шрифтом, вероятно восьмеркой, и придавил страницы пресс-папье в виде взобравшегося на земной шар паука, отмечая место, на котором прервал чтение, отвлеченный… приходом? прибегом? а лучше сказать, явлением Анатолия.
«На столе поверх стопки документов лежало массивное папье-маше» — не к месту вспомнил Толик и почувствовал, что успокоился достаточно, чтобы излагать мысли связно.
— Почему? — спросил он. — По какой причине Щукин забраковал мой сюжет, а почти то же самое у Степана — принял?
Борис тяжело уронил локти на стол, спрятал лицо в ладонях (Толик краем сознания отметил, что административная работа не идет товарищу на пользу) и заговорил сухо и негромко:
— Первое. Давай сразу отделим рыбу от мяса. Твою повесть отклонил Щукин, это так. Но роман Степана принимал я. Тебя я читать не стал, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Вернее, прочел потом, но мое мнение ни на что уже не влияло. Теперь второе. Ответь, пожалуйста, только спокойно. Что такое ты и что такое Степан?
— Степан — это имя! — обиженно выкрикнул Толик, интонацией заменяя пропущенное «всего лишь».
— Вот именно! И еще какое! — согласился Борис, проигнорировав иронический подтекст. — Кроме того, пока мы с тобой творим, он пишет. Пишет как пашет. Лев Толстой в свое время так не пахал! Как говорится, старый граф борозды не что, поручик?
Правый глаз Бориса выглянул из-за сложенных лодочкой ладоней и неуверенно подмигнул. «Забудем мелкие обиды! — призывал его взгляд. — Мы же друзья!» Однако внешняя игривость не сняла напряжения, Анатолий — кажется, впервые за время знакомства — оставил Борину реплику безответной, и Оболенский закончил сам:
— Не портит… — он задумчиво поводил указательными пальцами вдоль переносицы. — К тому же, как ты знаешь, роман в издательском плане гораздо привлекательнее, чем повесть. Особенно, если и в повести, и в романе речь идет, как ты сам заметил, почти об одном и том же.
— Почти? Почти?! — Толик почувствовал, что у него вот-вот затрясутся губы, и нервно провел по ним рукой. Ему не нравился этот разговор, еще до начала — не нравился и менторский тон Бориса, и собственная позиция обиженного истерика. Но молчать и медленно копить в себе раздражение и злость он не мог и не хотел. Только не по отношению к Боре!
Он схватил со стола книжку, поднес к лицу, придерживая края обложки двумя пальцами, как будто опасался, что ее страницы в любой момент могут вспыхнуть, и прочел вслух как бы издевающимся тоном, хотя ничего, соответствующего тону, в самом тексте, на первый взгляд, не содержалось:
«Задуматься!» — с отчаяньем повторил Толик. Еще немного — и она заставит его расплакаться! Господи!..
— Ладно! — широкая ладонь Бориса опустилась на злополучную обложку, закрывая и глупую аннотацию, и задержавшийся на старте звездолет. — И чему была посвящена эта декламация? К слову сказать, чтец из тебя никудышный.
— Семь планет, — просто ответил Толик. По-другому он уже не мог, длинные словесные конструкции застревали в пересохшем горле. — Семь жизней. Поиск предназначения. Душа. Все, как у меня — в «Седьмой семядоле». Только я написал ее раньше.
— Хочешь пришить Степану дело о плагиате? — Борис оживился, в серых глазах блеснули огоньки, в голосе зазвучала ирония. — Ну-ну! Бедному Степе заняться больше нечем, вот он и роется от скуки в рукописях юных дарований. Даже не сам роется, полковников своих посылает. Ну тех, гэбэшных, которые ему диспозицию вражеских сил во Вселенной каждое утро составляют. А те и рады стараться! «Вот вам, Степан Алексович, идейка свежая. Вот метафорка незаезженная. А вот, обратите внимание, целая гениальная повестюшка некоего А. Голицына. Ей чуток масштабу добавить — отличный роман получится!» А Степан знай себе пузо поглаживает, очками блестит… — Борис неожиданно замолчал. — Погоди-ка! А каким это, интересно, образом твоя «Семядоля» могла попасться Степану на глаза? А? Как, по-твоему?
Это случилось дома у Оболенского. Да, почти как в мультфильме. «Толик в гостях у Бор Бориса».
— Немедленно сними с меня эту гадость! — на грани вкрадчивости и злобного шипения, едва не скрежеща зубами, процедил Толик. Ему казалось, что голос его звучит достаточно сурово, чтобы заморозить воду в стакане, однако Борю он отчего-то не впечатлил. Оболенский преспокойно стоял рядом, запустив руки в карманы тренировочных брюк, и тихонечко хихикал, похожий на злобного гнома.
— Ну почему же гадость? Сам же говорил, они счастье приносят.
— Сними! Это… это не смешно, — с трудом выдавил Толик, про себя успев подумать гораздо больше.
Стиснув зубы, он сетовал на дурацкое модное поветрие держать дома пауков в стеклянных садках, охватившее не только соседку по этажу Клары Кукушкиной, но и некоторых коллег по проекту, включая Бориса Оболенского. Сетовал на его четырехлетнего отпрыска Андрюшку, который при таком поведении едва ли дотянет до пяти, предложившего: «Дядь Толь, а хосесь его в луке поделжать?» И уже не сетовал — негодовал на самого себя, согласившегося на эту авантюру.
Он и не предполагал, что в этом крошечном существе, очумевшем от долгого пребывания в тесном помещении с невидимыми стенками, может быть столько прыти. Но нет, вяло побродив по ладони и опасливо глянув на далекий пол с вершины большого пальца Анатолия, новый обитатель Бориной квартиры внезапно взбодрился. Опрометью он промчался по оголенному предплечью, по прикрытому рукавом майки плечу, немного пометался там, словно бы пытаясь постичь глубокий смысл красно-белой эмблемы Московского «Спартака», и наконец утвердился на шее Толика между воротником-стоечкой и четвертым, кажется, позвонком.
— Опа-опа! — оживился Борис. — Смотри, Толька, аккуратнее. Не прихлопни!
— Не на-адо его снимать! — с готовностью завопило веснушчатое чудовище, закатывая наглые голубые глазищи. — Он хосет гнеждо себе постлоить!
С ужасом Толик осознал, что не нуждается ни в каких предостережениях. Его собственной воли не хватало на то, чтобы поднять руку и стряхнуть с шеи непрошеного гостя. Рука просто не поднималась, она оцепенела, как и все тело, в паническом ожидании. Короткими шейными волосками Толик чувствовал, как взгромоздившаяся на него тварь шевелит жвалами. Ядовитыми жвалами! И сколько бы ни твердил Щукин о том, что ни одни паук не в силах причинить вред здоровому взрослому организму, в данный момент Толик в это не верил. Ссутулившись под невесомой тяжестью паука, застывшего в угрожающей неподвижности, точно собака, взявшая след, Анатолий чувствовал себя маленьким и больным и не мог выйти из ситуации без посторонней помощи. Любое неосторожное движение, верил он, и эти жвалы, такие нестрашные, даже забавные при взгляде через стекло садка, сомкнутся на его шее, проткнут кожу и впрыснут в кровь сильнодействующий яд.
«Какого черта! У меня же явная арахнофобия!» — осознал Толик, чуть не плача.
Наконец Боря, вдоволь нахихикавшись и наслушавшись воплей Андрюшки, аккуратно, двумя пальцами поддел за брюшко своего нового домашнего любимца и, разнообразия ради, пересадил его себе на нос, демонстрируя завидное отсутствие страха и брезгливости. Восторгу сына не было предела.
— Не гнездо, не гнездо, — орал единственный в своем роде рыжеволосый чертенок. — Паусек хосет жить в дупле!
А Борис смешно выпучивал глаза и шумно выдыхал из-под нижней губы, заставляя паучьи лапки на переносице шевелиться, как забавные накладные усики.
И только Анатолий не участвовал в общем веселье. Его спина, одеревеневшая от долго сдерживаемых эмоций, буквально исходила мурашками. По ногам разливалась неприятная слабость. «Сесть бы», — устало подумал он и сел.
— О-о, какой бледный! — покачал головой Борис, поглядев на Толика, и снял паука с носа. — Да что с тобой? Серьезно испугался? А? Испугался?
— Испугался! Испугался! — запрыгал, заскакал вокруг Андрюшка, изображая собой хоровод из одного человека. Пардон, маленького чудовища. — Дядя Толя испугался!
Анатолий промолчал.
— Что ж ты так, — посочувствовал Борис и успокаивающе коснулся Толикова плеча. Толик вздрогнул и скосил глаза, убеждаясь, что в руке приятеля не притаился еще кто-нибудь — крошечный и злобный. — Зря! В нашем деле так нельзя. Как же ты убедишь читателя, что паук — лучший друг человека, залог процветания экосистемы и гарант мира во всем мире, если не можешь избавиться от собственных предубеждений? Дави их, слышишь? Дави безжалостно!
Толик устало взглянул на импровизированный садок — пивную кружку, на дно которой кто-то щедро сыпанул песка из ближайшей песочницы, на мечущегося по малому кругу паука — в его глазах-булавках читалось явное недовольство по поводу прерванной охоты и скорого водворения в хрустальный склеп — и подумал, что Боря, как всегда, прав. Кое-кого здесь и впрямь чертовски хочется раздавить.
— Ну смотри, разве он не прелесть? — не унимался Оболенский, с умилением заглядывая в горловину кружки то левым, то правым глазом. Заглянуть обоими сразу ему не позволял нос. — Вот скажи мне, поручик, мог бы ты, к примеру, поцеловать паука?
Толика жестоко передернуло.
И словно бы этот неуклюжий эпизод, этот момент неловкости послужил своеобразной проверкой на лояльность, а то и на профпригодность, и он ее безнадежно провалил, по крайней мере именно в таком ключе прозвучала следующая фраза Бориса, произнесенная полчаса спустя, уже на улице.
Борис Борисович собрался небрежно и быстро, махнув рукой своему отражению в нательной белой майке и трениках, только домашние тапки сменил на пару пыльных, но крепких еще кроссовок. Как будто покидал дом на пять минут с целью прошвырнуться до ближайшего ларька за сигаретами или выгулять собаку.
В некотором смысле так оно и было: Толик чувствовал, что нуждается в выгуле, но не как собака, а скорее как ослабленный после недавнего приступа больной.
Клубы дыма от Бориной сигареты были единственным намеком на облачность в этот погожий денек, светило, готовясь к грядущему солнцестоянию, сияло, как пуговица на дембельской гимнастерке, заставляя прохожих, оставивших дома темные очки, щуриться при взгляде друг на друга, на сверкающие полировкой бока спешащих машин, на слюдяные блестки, вкрапленные в асфальт. При известной доле воображения их причудливые гримасы могли сойти за улыбки. Тепло, свет и непривычно приветливые лица встречных мало-помалу оказывали на Толика свое живительное действие. Прошагав пару кварталов, он перестал шаркать подошвами, расправил плечи и практически утвердился в мысли, что жизнь, слава Богу, налаживается…
Тогда-то и прозвучала впервые странная фраза Бориса.
— Что? — переспросил Толик и оглянулся на Борю из-под сложенной козырьком ладони.
Борис повторил.
Толик резко остановился посреди тротуара, как будто влип обеими подошвами в размякший под солнцем асфальт, и повторил еще раз, для себя — медленно, честно стараясь понять.
— Мне? Помочь? Концептуальщикам?
— Ну да, — Оболенский остановился и развернулся к Анатолию. В этом положении его кустистые брови отбрасывали диагональные тени на заметно впалые глазницы, избавляя Бориса от необходимости прятать от солнца взгляд. — А что? За ними будущее. Концепт, пиар и агрессивная реклама, — перечислил он три слагаемых гипотетического будущего, загибая пальцы на правой руке, отчего торчащая из кулака сигарета стала похожа на тлеющий кукиш.
— Да я эту рекламу терпеть не могу, — борясь с недоумением, признался Толик.
— Не скажи. Реклама, особенно агрессивная — это сила! Вот ты, Толь, вспомни, к примеру, часто ли ты у себя перхоть наблюдал до того, как реклама лечебных шампуней полным ходом пошла?
— Редко. Почти никогда. — А почему, как думаешь?
— Не приглядывался?
— Ничего подобного, — рассмеялся Борис, и оттого что серые глаза приятеля по-прежнему скрывались в тени бровей, его усмешка показалась Анатолию зловещей. — Агрессивная рекламная кампания. О! Смотри-ка, а вот и они! — Боря задрал голову и ткнул пальцем куда-то поверх Толикова плеча.
Толик обернулся и, прищурившись, уставился в небо, но ничего особенного там не узрел. Только где-то за силуэтом далекой высотки таял в воздухе звук удаляющихся лопастей.
— Вертолет, видел? Их легко различить по радикально-черному окрасу кабины. Даже стекла тонируют, конспираторы. Это они, чтоб ты знал, перхоть с воздуха разбрасывают. Сволочи! С экрана пудрят нам мозги, а с вертолетов — головы. И таких вертушек, заметь, двадцать штук по одной только Москве. У них аэродром в Кубянке.
Боря, жестикулируя зажатой в кулак сигаретой, засыпал Толика все новыми и новыми фантастическими деталями и подробностями. Стоял он при этом на том же месте, где остановился, но Толику отчего-то казалось, что Борис незаметно подкрадывается к нему и его широкая грудь в домашней майке с лямками становится все ближе, наплывает… Нимало не заботясь производимым оптическим эффектом, Оболенский между тем развивал тему агрессивных рекламных методов.
— Да-да, все так называемые женские циклы — результат действия вируса, изобретенного производителями тампонов и прокладок. Это еще ничего, но знал бы ты, что поставщики виагры в городской водопровод подбрасывают!
— А, — сказал Анатолий, да так и застыл на полуслове. Внезапно нестерпимо зачесался затылок, но Толик мужественно воздержался от почесывания, одновременно попытавшись изгнать из головы мысль о волшебниках за тонированными стеклами радикально-черного вертолета.
— Рот прикрой, — посоветовал Борис. — А то тсариес подцепишь. Видишь, поливалка поехала?.. В три часа дня, а? Аккурат когда все нормальные люди уже пообедали и готовы испортить себе кислотно-щелочной баланс. Совсем совесть потеряли! Ты на номера, на номера посмотри!
Толик посмотрел. На сером заднике облупившейся цистерны выделялись крупные белые буквы: «КРС».
— Вот как надо! — подвел итог Борис и, вздохнув, взял ошеломленного Толика под локоток. — А мы — сказочки, басенки, песенки… Э-эх!.. Ну, чего встал, пошли!
Через пару десятков шагов Анатолий почувствовал, что может идти самостоятельно. Борис тоже заметно воспрял духом.
— Хотя некоторые подвижки уже есть, — заявил он. — Помнишь, пару лет назад по MTV рекламу крутили? «Не убивайте пауков» и все такое прочее, дескать, они же не виноваты, что так мерзко выглядят.
— Ну, — уклончиво ответил Толик.
— Так вот, я тогда решил, это «Гринпис» или ВСОП с жиру бесятся. А сейчас вдруг задумался: а не знакомые ли плавники из-за экрана торчат?
— Думаешь, Щукин?
— А кто еще? И «Тенета» — помнишь, был такой литературный конкурс в сети — наверняка тоже он организовывал. Еще в 96-м. Только грубо, грубо вы тогда работали, Василий Многоточиевич! Слишком уж прямолинейно. А тут надо исподволь, ненавязчиво начинать. С обложек детских книжек, со сказочек…
— С басенок и песенок, — подсказал Толик.
— Ага! Так что не так уж слабо господин Щукин соображает. Учится потихоньку. О! Видал?
Борис неожиданно сорвался с места и в несколько широких шагов поравнялся с идущей впереди миниатюрной блондинкой в голубом джинсовом костюме. На ее плече покачивалась крошечная сумочка в форме сердечка, в руке болтался фирменный пакет «Нивея». Лица блондинки отставший Толик видеть не мог, но то, что он мог видеть, радовало взгляд и стимулировало воображение.
— Милая девушка! — позвал Борис. — Можно вас, буквально на секундочку?
Блондинка отреагировала вполне адекватно: сделала вид, что ничего не слышит.
— Постойте, ну куда же вы! — не сдавался Борис. — Может, это и не бросается в глаза, но выпиливаю лобзиком я еще лучше, чем выжигаю по дереву. Вот поручик, в случае чего, подтвердит.
— Это вы мне? — она остановилась и оглянулась, явив Толику свой лик-весьма приятный, под стать фигуре, но… слишком уж несовершеннолетний. Девица смерила недоверчивым взглядом немолодого мужика в затрапезном трико., но с чрезвычайно обаятельной улыбкой. — Слушаю.
— Нет, нет, не оборачивайтесь, если можно. Вот так, — Боря пристроился блондинке в затылок, затем присел перед ней, и обернувшись к Толику, поманил пальцем.
— Любуйся, поручик! Наша последняя разработка.
Толике опаской приблизился, нагнулся — и с облегчением разглядел на джинсах девушки, под левым коленом сзади неброскую аппликацию. Наклейка или нашивка из прорезиненной бежевой ткани изображала забавного паучка внутри порезанного на дольки шестиугольника, символизирующего паутину.
— Видишь, уже в массы пошло. Это Вик придумал, наш дизайнер, — объяснил Боря, но с такой гордостью, будто это именно он надоумил модельера заняться аппликацией или научил вписывать паука внутрь шестигранной гайки.
— Вик? Это который голубой? — уточнил Толик.
— А тебе не все равно, голубой он или зеленый? — спросил Боря, и в его голосе Анатолию послышалась неуместная обида. — Или ты гомофоб? К тому же он не гомо, а, как минимум, би.
— Да я что? Ничего я. Он же ко мне не пристает.
— То-то же! Долой предрассудки и дискриминацию! — воззвал Борис, стоя на коленях позади незнакомой девушки, подающей первые признаки нетерпения. — Надо быть терпимым ко всем: к жучкам, паучкам, голубкам…
— К еврейчикам, — непонятно зачем вставил Толик, немедленно об этом пожалев.
— Особенно к еврейчикам! Они же не виноваты, что такими родились. Радуйся, что нашего рыбного спонсора перемкнуло и заклинило на пауках, а не на однополой любви. Вот бы ты сейчас помучился, подбирая эпитеты для… например…
— Секундочка прошла, — напомнила блондинка, которой окончательно наскучила их беседа. — Я могу идти?
— Да-да, конечно! — встрепенулся Боря. — Спасибо, вы очень нам помогли.
— Да ничего.
Точеные каблучки продолжили печатать шаг по нагретому асфальту. Пару секунд спустя Борис Борисович медленно выпрямился, проговорив:
— А над моим предложением, Толь, насчет концептуальщиков-ты подумай.
— Да зачем? Меня все устраивает, зачем мне менять род деятельности? — искренне недоумевал Анатолий, чувствуя, как постепенно приближается к точке внутреннего кипения. Эмоции, копившиеся в нем с момента первого прикосновения паучьих жвал к беззащитному загривку, готовы были выплеснуться направленной струей, пусть не на самого паука, а на его хозяина. — И вообще… Ты мне это как старый друг предлагаешь или как правая рука Щукина? А что, как писатель я, по-вашему, интереса уже не представляю? Может, я с орфографией не в ладах? Или языком владеть перестал? Или… Может, я исписался? А? Тогда какой из меня пиарщик? Лучше уж сразу-к Грищенко, паучьи чучелки опилками набивать. Смотрите, какой помощник для папы Карло! Или к этому твоему гей-дизайнеру — в модели пойти? А что? Мордашка у меня, говорят, смазливая, фигурка тоже ого-го…
— Дур-рак ты, поручик! — неожиданно резко оборвал его Борис, бесцельно плюнул на давно потухшую сигарету и, зашвырнув бычок в придорожные кусты, решительно зашагал прочь.
Толик еще немного постоял на месте, прежде чем броситься догонять друга. В голове его раздавался тихий непрерывный звон. Так звенит тишина, когда в пустой комнате кто-то выключает телевизор.
Перегрелся, подумал Толик. Наверное, я перегрелся. Ох уж это солнце!..
И это был первый звоночек.
С трудом нацеженный глоток водки, вкусом напоминающей напалм, вернул Анатолия к жизни. Вернее сказать, к действительности, поскольку с жизнью его уже мало что связывало. Только несколько ниточек вроде рано постаревшей матери, оставшейся в родном городе, пары приятелей, которых он порой позиционировал как друзей, да несбыточной мечты о Девушке с Золотыми Волосами. Тоненьких ниточек — тоньше водочной струйки из бракованного усекатора, не способных остановить не то что летящий «Боинг» — неуклюжий бумажный самолетик, летающий исключительно вниз.
Толик уныло поглядел себе под ноги, ступни которых отделяло от земли двенадцать этажей типовой панельной высотки. То есть, прикинул он, примерно тридцать три метра. То есть… две с половиной секунды полетного времени. Или три, если с учетом сопротивления воздуха. Хотя чего ему сопротивляться, летчик-то голый.
Между тем во дворе на месте предположительного приземления возник новый персонаж. Некто в огромной клетчатой кепке, из-под которой Толику виднелись только плечи, рукава черной рубашки да иногда носки ботинок. Неизвестный суетился рядом с потревоженной иномаркой — клетчатый колобок кепки катался вокруг красного прямоугольника кузова — и, судя по всему, являлся ее хозяином. Он мог бы просто высунуть руку в форточку, щелкнуть кнопкой брелка и отключить сигнализацию, убедившись, что никакая реальная опасность машине не угрожает, однако предпочел спуститься во двор, чтобы разобраться с проблемой лично.
Вот рукав черной рубашки простерся к лежащему на капоте журналу. Вот кепка склонилась над раскрытыми страницами, внимательно изучая улику. «Интересно, по сердцу ли ему придутся стихи из «абортивного» цикла Клары Кукушкиной?» — подумал Толик и хихикнул. Вот козырек кепки медленно пополз вверх, плоский клетчатый блин поднялся, открывая взору Толика лицо ярко выраженной кавказской национальности, к тому же весьма чем-то недовольное.
Автовладелец в кепке что-то прокричал ему, обличительно размахивая смятым журналом. То, что проделать это он пытался, так и не отключив сирену, сильно позабавило Галушкина, который и не думал прятаться. Вместо этого он отставил недопитую бутылку на подоконник и поддержал крикуна бурными аплодисментами. Хозяин машины пришел в неистовство.
Чуда-ак, снисходительно подумал Толик, стоит ли волноваться из-за невидной глазу вмятины на капоте, когда сама жизнь дала трещину? Такую, что не заткнешь уже никаким пальцем. Разве что еще сильнее расковыряешь.
В порыве благожелательности он решил поделиться этой мыслью с владельцем иномарки, для наглядности продемонстрировав ему первый попавшийся палец, в данном случае средний, впрочем, без особой уверенности, что тот разглядит. Ведь орлиный нос не подразумевает наличие орлиного глаза.
Чудак в кепке начал бесноваться. Сперва он бросил в Толика журналом, затем распахнул дверцу машины с водительской стороны, вырубил наконец доставшую весь двор сигнализацию — утомленные уши Толика жадно впитали несколько мгновений тишины — и надежно утопил в руль кнопку гудка.
Гулкий тревожный звук устремился в небо.
Второй звоночек прозвучал, пожалуй, в тот день, когда Толик ворвался в кабинет Бориса, расположенный дверь в дверь с кабинетом самого Щукина, со словами:
— Щукин сын! — и с размаха швырнул на стол пухлый томик в яркой обложке.
Стол вздрогнул, книга упала задником вверх. «Это новый, СОВЕРШЕННО НОВЫЙ роман признанного Мастера российской фантастики? ДА!» — гласила первая строка пошлейшей аннотации, упираясь восклицательным знаком в выхлоп от дюз стартующего звездолета, не уместившийся на первой странице обложки. Как будто бывают ОТЧАСТИ НОВЫЕ романы или, допустим, НОВЫЕ МЕСТАМИ! Впрочем, последнее определение, по мнению Анатолия, куда больше подходило очередному творению признанного Мастера.
Борис поднял на Толика усталые, покрасневшие глаза, в которых без труда читался вопрос: «Ну что еще?», выждал секунд десять и озвучил его сокращенную версию.
— Ну.
Толик, выражением лица похожий на ребенка, у которого отняли любимую игрушку, а вместе с ней обе руки и правую почку, от возмущения и обилия невысказанных мыслей не смог ответить сразу. Вместо этого он глупо повторил:
— Ну?
Затем еще раз, с нажимом:
— Ну?! — и обвиняюще ткнул пальцем в цветастый глянец обложки, угодив в начало фразы: «Это КОСМИЧЕСКАЯ ОПЕРА поражающих воображение масштабов? ДА! Но не только!»
— Спасибо, — спокойно реагировал Борис, — я читал.
Он вернул в пластиковый стаканчик красный карандаш, отодвинул в сторону раскрытую папку с чьей-то рукописью, распечатанной очень мелким шрифтом, вероятно восьмеркой, и придавил страницы пресс-папье в виде взобравшегося на земной шар паука, отмечая место, на котором прервал чтение, отвлеченный… приходом? прибегом? а лучше сказать, явлением Анатолия.
«На столе поверх стопки документов лежало массивное папье-маше» — не к месту вспомнил Толик и почувствовал, что успокоился достаточно, чтобы излагать мысли связно.
— Почему? — спросил он. — По какой причине Щукин забраковал мой сюжет, а почти то же самое у Степана — принял?
Борис тяжело уронил локти на стол, спрятал лицо в ладонях (Толик краем сознания отметил, что административная работа не идет товарищу на пользу) и заговорил сухо и негромко:
— Первое. Давай сразу отделим рыбу от мяса. Твою повесть отклонил Щукин, это так. Но роман Степана принимал я. Тебя я читать не стал, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Вернее, прочел потом, но мое мнение ни на что уже не влияло. Теперь второе. Ответь, пожалуйста, только спокойно. Что такое ты и что такое Степан?
— Степан — это имя! — обиженно выкрикнул Толик, интонацией заменяя пропущенное «всего лишь».
— Вот именно! И еще какое! — согласился Борис, проигнорировав иронический подтекст. — Кроме того, пока мы с тобой творим, он пишет. Пишет как пашет. Лев Толстой в свое время так не пахал! Как говорится, старый граф борозды не что, поручик?
Правый глаз Бориса выглянул из-за сложенных лодочкой ладоней и неуверенно подмигнул. «Забудем мелкие обиды! — призывал его взгляд. — Мы же друзья!» Однако внешняя игривость не сняла напряжения, Анатолий — кажется, впервые за время знакомства — оставил Борину реплику безответной, и Оболенский закончил сам:
— Не портит… — он задумчиво поводил указательными пальцами вдоль переносицы. — К тому же, как ты знаешь, роман в издательском плане гораздо привлекательнее, чем повесть. Особенно, если и в повести, и в романе речь идет, как ты сам заметил, почти об одном и том же.
— Почти? Почти?! — Толик почувствовал, что у него вот-вот затрясутся губы, и нервно провел по ним рукой. Ему не нравился этот разговор, еще до начала — не нравился и менторский тон Бориса, и собственная позиция обиженного истерика. Но молчать и медленно копить в себе раздражение и злость он не мог и не хотел. Только не по отношению к Боре!
Он схватил со стола книжку, поднес к лицу, придерживая края обложки двумя пальцами, как будто опасался, что ее страницы в любой момент могут вспыхнуть, и прочел вслух как бы издевающимся тоном, хотя ничего, соответствующего тону, в самом тексте, на первый взгляд, не содержалось:
« — Ты был птицей на Эоле, головоногим моллюском на Шалганэ, амфибией на Пирсе-28, — молвил Реинкарнатор, и ветер, постоянно дующий в лицо, его верный спутник, взвивал над головой старика пепельные пряди. — Ты был безрукой гетерой на Планете Слепцов, разумным квазаром на задворках Галактики и сошедшим с ума ИскИном…Толик прервал чтение. К этому моменту его собственное лицо окончательно превратилось в застывшую маску сарказма: искривленные в гротескной ухмылке губы, сморщенный нос над раздутыми ноздрями, влезшая на середину лба бровь. Книжка с новой силой ударилась о столешницу. «Эта книга заставит вас задуматься? — интересовалась четвертая страница обложки. — ДА!»
— Я помню, Учитель, — ответствовал Костик.
— Ты тонул в морской пене, утратив надежду снова увидеть землю, погибал от клешней оголодавших собратьев, издыхал от обезвоживания посреди раскаленной пустыни. Фанатичные скопцы делали из тебя мраморную статую, гравитационный коллапс превращал в сверхновую, а компьютерный вирус избавлял от памяти…
— Я… — начал было Костик, но прикусил язык и весь съежился под недовольным взглядом наставника.
— Так почему же ты понял предназначение человека только здесь, на Арахне?
Костик задумчиво опустил глаза, изнемогая от нестерпимого желания почесать в затылке и осознания того, насколько это элементарное действие не соответствует важности момента.
— Душа? — робко предположил он после длительного раздумья. Затем поднял глаза на Учителя и уже увереннее спросил: — Может быть, все дело в душе?
Гранитная глыба лица Реинкарнатора дрогнула, хронически обветренные губы сложились в улыбку…»
«Задуматься!» — с отчаяньем повторил Толик. Еще немного — и она заставит его расплакаться! Господи!..
— Ладно! — широкая ладонь Бориса опустилась на злополучную обложку, закрывая и глупую аннотацию, и задержавшийся на старте звездолет. — И чему была посвящена эта декламация? К слову сказать, чтец из тебя никудышный.
— Семь планет, — просто ответил Толик. По-другому он уже не мог, длинные словесные конструкции застревали в пересохшем горле. — Семь жизней. Поиск предназначения. Душа. Все, как у меня — в «Седьмой семядоле». Только я написал ее раньше.
— Хочешь пришить Степану дело о плагиате? — Борис оживился, в серых глазах блеснули огоньки, в голосе зазвучала ирония. — Ну-ну! Бедному Степе заняться больше нечем, вот он и роется от скуки в рукописях юных дарований. Даже не сам роется, полковников своих посылает. Ну тех, гэбэшных, которые ему диспозицию вражеских сил во Вселенной каждое утро составляют. А те и рады стараться! «Вот вам, Степан Алексович, идейка свежая. Вот метафорка незаезженная. А вот, обратите внимание, целая гениальная повестюшка некоего А. Голицына. Ей чуток масштабу добавить — отличный роман получится!» А Степан знай себе пузо поглаживает, очками блестит… — Борис неожиданно замолчал. — Погоди-ка! А каким это, интересно, образом твоя «Семядоля» могла попасться Степану на глаза? А? Как, по-твоему?