Страница:
Умом Трифон понимал, что Марфа права, у нее наверняка больше опыта по самодоведению, да и женский оргазм в среднем на 20 гигаджоулей мощнее мужского. Она рванула в сторону КЛОПов, и не дойдя до них сотни метров, развернулась в сторону Трифона.
— Ну же! — позвала Марфа. — Иди ко мне! Тришка, Тришенька…
Он потянулся за ней, сам невольно начиная возбуждаться. В конце концов, почему бы не сделать это одновременно? Вот это будет фейерверк! Правда, работая в паре с Марфой впервые, он не успел еще вникнуть в особенности ее темперамента. Не рванет ли раньше времени? Дождется ли его?
— А это правда? — жадно спросил он. — То, что ты тогда сказала?
— Что, маленький? — нетерпеливо отозвалась она. — Что правда?
— Ну что я тебе нравлюсь.
— Да, сладкий мой. Как ты можешь не нравиться? Отягощенная модель, офигительные разрядники и… о!
— Да нет. Я про вообще. В жизни.
— Дурак! Не ломай кайф. Нашел время… — огрызнулась Марфа, — Лучше… Повернись вот так. Ну пожалуйста! И задние манипуляторы вытяни, чтобы на солнце засверка… Да! Теперь, ради Бога, секундочку не шевелись. Все! Иди ко мне! Да не так, дурачок! Сзади, чтобы к накопителям поближе…
И он послушно прижался к ней, желанной и желающей, всем своим большим и мощным телом ощущая приближение цепной реакции…
Через полчаса, выходя из душевой, Трифон с удовольствием вспоминал выражение лица Немки, и без того достаточно неприятное, которое отнюдь не улучшил отпечаток ладони на щеке — грубой, скорее мужской, чем подростковой. О возможных последствиях он не думал. Если кому-то здесь и светят какие-либо карательные санкции вплоть до увольнения в запас, так это Немке, нарушившей инструкцию ради мелочного сведения счетов. Едва ли Трифона упрекнут за рукоприкладство, сегодня он герой.
В соседней кабинке, фальшиво насвистывая, грелась в плотных водяных струях Марфа. Тоже героиня. Временами, когда девичья фигура за мутным запотевшим стеклом наклонялась вперед, Трифону чудилось в ее силуэте что-то смутно знакомое. То ли элемент ходовой, то ли блок накопителя, каким он видится сзади, не хватало только голубых искорок рвущегося наружу разряда.
Попробовать, что ли, пристать? — полушутливо подумал Трифон и сам себе ответил: да ну! Вот через неделю, если их снова вместе отправят на задание-тогда да, а так… Нет, так неинтересно.
С этими мыслями Трифон подошел к стене, задумчиво стянул опоясывающее чресла полотенце.
„Что это я? Разнесет же все на хрен!" — ужаснулся он, глядя, как струя тяжелых фотонов ударяет в стенку писсуара.
Но струя благополучно преломилась о сверкающий фаянс, и только теперь курсант с легким сожалением вспомнил, что больше не ПАУК.
(Е. П…шкин,
отрывок из романа «Механика мертвых слоев»,
изд. «Эх-ма!», Москва, 2003 (по факту 2005)-
3 150 экз., включая перепечатки и доп. тираже)
Первым, что он почувствовал, была мягкость. Непривычная мягкость, которую он настороженно вкушал всем своим расслабленным телом. К слову сказать, совершенно обнаженным. То, на чем он лежал, не было его обычным матрасом, который год от году становился все жестче и площе, то есть, выражаясь медицинским языком, ортопедичнее. Его теперешнее ложе скорее смахивало на перину. Подушка, сползшая углом куда-то под лопатки, тоже была непривычно высокой и мягкой.
«Мягко…» — подумал Толик. Как всегда с великого похмелья мысли его отличались кристальной ясностью и лаконизмом.
Не надо быть Шерлоком Холмсом, Толику Галушкину хватило и собственных дедуктивных способностей, чтобы сообразить, что проснулся он не у себя дома.
«Я не дома», — снова подумал он и осторожно открыл глаза.
Прямо над ним вместо белых рельефных обоев струилась ткань натяжного потолка, такая мелкоузорчатая, что рябило в глазах. На месте черного пластмассового патрона с голой лампочкой висела люстра, которую Толик все не удосуживался приобрести. Впрочем, он все равно хотел не такую, а настоящую, хрустальную мечту провинциального детства.
Обои в розовых тонах, веселенькие шторки, покрытые жирафами и слонами, спешащими в разных направлениях, светлая деревянная мебель — все это он определенно видел впервые. Рядом на кровати, упираясь в локоть горячим мягким боком, лежало чье-то тело, с головой накрытое одеялом.
«Кто это? — в третий раз подумал Толик, осторожно убирая локоть и отодвигаясь на край кровати. — Надеюсь, хотя бы женщина?» В принципе, толщина перины и общая обстановка комнаты делали такую надежду обоснованной.
Невидимое тело молчало. Блокированная алкоголем память-тоже. Куда занесла его нелегкая? Кто оказался настолько добр, что не бросил пьяного замерзать на улице, привел в теплый дом, уложил, раздел… донага? Ответов на эти вопросы не было. Однако присутствие в постели постороннего человека заметно оживило истосковавшиеся по серотонину синапсы.
Был банкет, вспомнил Толик. Хороший банкет, как всегда. Много вкусной еды и выпивки. Но скучно. Скучно…
Далее он вспомнил пузатую бутылку с вензелем, обещающим: Коньяк Выдержанный. И заботливый взгляд Жени-черт, забыл спросить фамилию! — оказавшегося не турбо-, а трубореалистом, причем вовсе не таким неприятным, как показалось с первого взгляда. И слащавый голос обрусевшего грузина, певшего что-то про губы, сла-адкие, как вино. И… да, еще что-то сладкое и белое, припудренное чем-то мелким и серым, тянущееся к нему из туманной дымки на огромной, как ковш экскаватора, ложке. При мысли о ложке Толика слегка замутило, немедленно вспомнился широкий, странно липкий подоконник и ощущение потревоженной весны за окном.
На этом поток воспоминаний обрывался. Оставалось неясным, как его угораздило переместиться с подоконника в банкетном зале на эту кровать в непонятно чьей квартире. Бабочкой он, что ли, перепорхнул?
Да, где-то в промежутке между подоконником и вензелем «KB» были еще танцы. Толик тоже танцевал, и не с кем-нибудь, а… с кем же? Да со Златовлаской! Она была неожиданно добра и в хорошем смысле доступна. Впрочем, есть ли у этого слова плохой смысл? В таком случае почему бы не предположить…
Толик изо всех сил зажмурился, наморщив лоб, так что зашумело в ушах. Этот непрямой массаж мозга отчасти освободил его извилины от непостижимой похмельной логики, благодаря которой вчерашний алкоголик, например, готов до головной боли раздумывать над вопросом, утро сейчас за окном или уже вечер, вместо того чтобы просто встать и отдернуть штору.
Толик повернул голову и посмотрел на то место, где толстое одеяло грубо обрисовывало чьи-то контуры. И пришел к выводу, что проще распознать юного фараона в заплесневевшей мумии, чем определить примерный рост, телосложение или хотя бы пол завернутого в этот кокон человека.
Бездумно Анатолий протянул руку под одеялом, никуда особенно не метясь, и в его ладонь легла острая, почти треугольная грудь. Бесстыдно голая, в отличие от самого Анатолия, который, по собственным ощущениям, был обнажен стыдливо. «Что в вымени тебе моем?» — ни с того ни с сего всплыла в памяти строчка пошлейшего стихотворения.
Или как раз с того, с сего?..
И только полминуты спустя до Толиковой головы дошло то, что почти мгновенно осознали пальцы. Строчку о вымени навеяло неспроста, ведь та, чью левую грудь он сейчас заторможенно сжимал в руке, была автором стихотворения. То есть, по счастью, авторшей. «Какого?… Как?.. — пару раз начинал новую мысль Толик, но не заканчивал. Потом собрался и сформулировал: — Она-то здесь при чем?»
Он оставил в покое бюст спящей женщины и не отдернул, а медленно, по сантиметру в минуту стал тянуть на себя одеяло, пока из-под его верхнего края не выглянула растрепанная прядка волос — без намека на желанный золотой цвет, сплошная пергидрольная белизна. Дополнительных подтверждений не требовалось.
«Куку, — подумал Толик. — То есть, Кукушкина. Теплая… Хорошо пахнет».
Действительно, несмотря на маргинальную, а то и откровенно панковскую направленность своих стихов (Толик без труда вспомнил еще пару цитат: «Ты меня разденешь и наденешь», а также «Как известно, все девочки какают стоя»), сама Клара панком не была. Ванной не брезговала, духами не злоупотребляла, запах ее тела был слабо уловим и приятен.
— Клара, Клар… Слышишь? — он легонько потормошил ее за локоть, но не получил ответа.
«Спит, — подумал он. — Как крепко спит… — и, боднув затылком собственную подушку, закончил мысль упреком непонятно кому: — Это же надо было так нажраться!»
Снова приподнялся на локте, пригладил рукой разметавшиеся волосы, снежные, мягкие, приятные на ощупь пальцев.
«В конце концов, это ведь она первая стянула с меня трусы», — придумал простодушное оправдание Толик, внеплановая жертва апрельской гормональной бури.
Он с головой нырнул под одеяло и там закрыл глаза, то ли в надежде скрыть от самого себя последующие действия, то ли притворяясь, что все это происходит во сне. Затем дотянулся до спящей Клары, обеими руками развернул податливое тело спиной к себе — и… еще раз дотянулся.
Спустя бесконечно приятные пять минут, она спросила сонно:
— Э-эй! Кто там?
— Та-ам? — уточнил Толик, по самые чакры погружаясь в средоточие плотских утех, в то время как сознание его, пробив шелк натяжных потолков, железобетонность плит, чей-то паркет, линолеум, снова паркет, водоотталкивающее покрытие технического этажа и наконец восьмиполосную рубероидную магистраль крыши, воспарило к небесам. — Я-а…
— Антон? Или Вадим?
Толик промолчал, не устроенный обоими вариантами.
— Ромка, ты, что ли?
Чуть погодя:
— Серый?
Через паузу снова:
— Антошка! Признавайся, мерзавец!
Мелькнуло даже недоуменное:
— Бори-ис?
Эта «угадайка» стала утомлять Толика. Она отвлекала, вызывала к жизни бессмысленные вопросы воде «это какой-такой Борис?», словом, грозила преждевременно низвергнуть его воспарившее сознание с небес на землю.
— Ты бы еще Сигизмунда приплела, — посоветовал он.
— А, это ты, киса-мальчик, — сразу успокоилась Клара, и Толик так и не понял, притворялась она до этого или всерьез забыла, с кем накануне вернулась домой.
— Мур, — согласился он.
Больше она не произнесла ни слова до тех пор, пока не настала пора спросить:
— Все?
— А что, мало? — удивился Толик.
— Да нет, достаточно. Спасибо.
Она перекатилась через распластанное и расслабленное тело Анатолия, поднялась и посмотрела сверху вниз, нависнув над его лицом направленными остриями грудей.
— Киса-мальчик, — повторила она, развернулась и направилась в ванную.
Ее спина заметно краснела в том месте, где соприкасались их тела. Вдобавок, отметил Толик, ягодицы были малость тяжеловаты.
Клара, мысленно произнес он и пожал плечами. Имя не звучало. К нему и прозвище ласковое не подберешь. Кларушка? Кларонька? Тьфу!
Хорошо, что это была единовременная акция.
Вернулась Клара в одном полотенце, чалмой обернутом вокруг мокрых волос. Усмехнулась, взглянув на Толика, снова по шею укрывшегося одеялом. Откинула ближний край, неожиданно наклонилась и звонко чмокнула его в район бедра. Затем продекламировала «И только Толькин пах потом пах потом». По-видимому, экспромтом.
— Ты мне дашь полотенчико? — спросил Толик.
В ванной на табуреточке обнаружилась вся его одежда, уложенная аккуратной стопкой. Почему-то включая ботинки и кожаную куртку. Запустив руку во внутренний карман, Толик нащупал и под негромкий ропоток запоздалого раскаяния вытащил нераспечатанную пачку презервативов. Еще не «пожелтевшую от времени», как у Аксенова, но тоже изрядно обтрепавшуюся на сгибах. Толик распечатал ее, заглянул внутрь, сосчитал до трех и так, с пачкой в руках, вышел из комнаты. Больше он не взял из ванной ничего.
Быстрым шагом приблизился к кровати, присел на край, но как-то неловко: полубоком, полу, мягко говоря, спиной к раскинувшейся навзничь, нога на ногу, Кларе.
— А ты странный, — прокомментировала она его появление. — Можно взглянуть?
Она взяла тонкую пачку двумя пальцами, простерла руку над головой и, не глядя, выронила на пол за кроватной спинкой. Затем привлекла Толика к себе — не за шею, не за руку, а за то, что Борис Оболенский при описании постельных сцен корректно именует «естеством» либо «самостью», многотиражник Степан, пишущий быстро и, как следствие, подчас небрежно, под настроение провозглашает то «мужским достоинством», то «мужской гордостью», а вяжущий крючком нобелевский лауреат зовет естественно и кратко, без изыском и экивоков.
И прощекотала в ухо:
— Обожаю странных!
Толик не стал сопротивляться. Он был все-таки не настолько странен.
Он ушел от Клары где-то после четвертого ее «спасибо» и сильно после обеда, которым они по обоюдному согласию пренебрегли. Все равно есть после вчерашнего не хотелось. Пить — хотелось, но не было чего, ведь никто не догадался, уходя с банкета, прихватить бутылочку чего-нибудь опохмеляющего. Впрочем, момент окончания вчерашнего застолья одинаково не помнили оба. Какая неведомая сила подтолкнула их друг к другу и в конечном итоге свела вместе на мягком просторе Клариной постели? Черт его знает! Вероятно, судьба.
Анатолий вышел на улицу и прищурился-не столько от солнечного света, сколько от вида фланирующих по тротуарам девиц с которых ранняя весна стянула долгополые одежды и всякого рода излишества с парой штанин — на резинке, молнии или пуговицах, застегнутых на непривычную сторону. В его прищуре ощущалось довольство сытого кота, уже не мартовского, а как раз апрельского. С крыш снова неслась странная капель, под ногами, соответственно, растекалась макрель, а в голове бессмысленно кружились обрывки литературных метафор про раздавленную между пальцами горошину соска и нежные, как у вора-карманника, руки. Иногда в их полет встревала лениво-тревожная мысль: «Записать бы. Вдруг пригодится когда…»
Как всегда после внепланового секса все встречные девушки казались Толику необыкновенно блестящими, улыбчивыми и доступными. И, что интересно, скорее всего так оно и было.
О том, чтобы написать сегодня что-нибудь полезное, Толик и не думал. Мысли о новом романе с элементами трагифарса, внезапно завязавшемся между ним и маргинальной поэтессой с птичьей фамилией и именем похитительницы кларнетов, отличались сумбурностью и неприличной для писателя повторяемостью производных глагола «быть». «Мало ли, что было, — думал он. — С кем не бывает? Ну и будет об этом!»
Впрочем, сам Толик считал эту связь коротенькой миниатюркой. Или, если угодно, одноактной пьеской.
— Дядь Толь, хосесь пелсик? — спросило голубоглазое веснушчатое чудо четырех с половиной лет от роду.
— А он съедобный?
— Классный.
— Ну, давай, раз классный, — согласился Анатолий и подумал, что после утренних упражнений охотно съел бы не только персик, но и нелюбимый абрикос, а то и совсем ненавистную хурму.
— А в какой луке? — поинтересовалось чудо со спрятанными за спиной руками.
— В правой.
— Это вот в этой? — чудо вытянуло вперед пустую руку, левую.
— Нет, в другой.
— А-а… Только глажа жакройте! Толик послушно зажмурился и, не дожидаясь следующей команды, распахнул рот.
— Даже немножесько, сяйную ложеську — это уже хо-ошо, — пообещало чудо и высыпало на шероховатый с похмелья язык целую ложку сухой обжигающей гадости.
— А! А! Ах ты, ж-ж-жертва бесплатной логопедии! — заорал Толик и бросился в погоню за голубоглазым веснушчатым чудовищем.
— Это персик? — орал он, орошая свой путь брызжущими во все стороны слезами.-Это, по-твоему, персик?
— Ага, пелсик, — довольно подтвердило чудовище и, хихикая, полезло под стол. — Класный, молотый. Мама Натаса всегда его в болсь кладет.
—Ах ты… — Толик задел затылком столешницу, сильно прикусил щеку и, громко пыхтя, пополз вслед за маленьким негодяем.
Безумная погоня рассерженного великана за коварным лилипутом проходила под соответствующий аккомпанемент. На столе работал детский магнитофон, и пара маньяков-садистов с голосами ведущих «Радионяни» пела бодренькую песенку о членовредительстве.
Через пару минут диких воплей и пробежек с распухшим языком у плеча Толик загнал визжащее существо в, прихожую, но устроить скорую расправу не успел. Повернулся ключ в замке, и вошел Борис, погромыхивая пакетом. Чудовище немедленно спряталось за его штанину.
Толик, мало что видя из-за слез, проорал: «АААА!» и, вырвал из пакета бутылку «Пилзнера». Откупорил, сам не заметил чем, — не исключено, что ногтем, — и осушил в несколько гигантских глотков.
— Да погоди ты, — растерянно сказал хозяин. — Сейчас сядем как люди, разольем…
Не внемля голосу разума, Толик потянулся за следующей бутылкой.
— Андрюшка, опять твои фокусы? — строго спросил Борис у существа, обнимающего его левую ногу. Существо сотворило всем лицом невинную улыбку и недоуменно замотало головой.
— Ну как прошло амуроприятие? — первым делом спросит Борис, когда они с Толиком «как люди» расположились в его кабинете, оседлав пару вертлявых стульчиков с эргономичными спинками по обе стороны от письменного стола, перелили пиво из бутылок в стеклянные кружки и разложили на оборотах невостребованных черновиков немудрящую закуску: чипсы, сырок плавленый, тонко нарезанный балычок.
— В смысле?
Толик на всякий случай придал лицу пуленепробиваемое выражение, внутренне приготовившись к борьбе моральных принципов и неистребимого мужского тщеславия. Хвастливого рычания самца, затащившего в пещеру очередную самочку. С одной стороны, Борис был ему как отец родной. С другой, есть такие вещи, которые не доверишь и отцу. Да уж, отцу, пожалуй, в первую очередь.
— Рожа у тебя… — добродушно хмыкнул Боря. — Как у банкира под дулом автомата. Тайну вклада он, понимаешь, гарантирует! Смотри, не лопни от скрытности, только сперва вспомни. Это же я вас обоих до Кларкиной квартиры довел, если не сказать, дотащил. Хотел тебя дальше волочь, но ты уже не кантуемый был. Плащ мне чуть не испачкал. Потом прямо в ботинках на койку залез и прикинулся трупом. Хороший приемчик, древний, я сам пару раз по молодости «засыпал» у подруг. Действует не хуже, чем забытый свитер или пропущенный последний трамвай. Так как? — не унимался любопытный. — Не зря я вас обоих пер?
— Ну ты спросил! Да если бы даже ничего и не было… — неудачно начал Толик.
— Ладно, ладно, пионер-герой, не продолжай. Надеюсь, вы хотя бы были предусмотрительны?
«Опять эта отеческая забота!» — раздраженно подумал Толик и привычно затянул: «Ну-у…» в мысленных поисках обтекаемого ответа.
— Фифти-фифти.
— То есть?
— В двух случаях.
— Из?..
— Четырех, — выдохнул Толик. — Кажется…
— Дур-рак ты, поручик, — раскатисто реагировал Борис.-Дитя сексуальной революции! И как? Принцесса стоит триппера? — он сделал «мужественное» лицо. — Революционные, тверже шанкр!
— Тьфу ты! Типун тебе на то же место.
— Э-эх… И когда ты, наконец, начнешь соображать мозгом, а не серым веществом?
— Интересно, а арахнотерапия не помогает от… — Толик замялся.
— А вот это обмозгуй! — оживился Борис. — Не хватит медицинских подробностей — спроси у Лемешева. Мое добро на разработку темы ты, считай, получил.
— А оно мне нужно, твое добро? — рассмеялся Толик. — Ты извини, конечно, но мне и своего добра хватает.
— Ах, да ты же не в курсе, — Боря шлепнул себя ладошкой по левой надбровной дуге. — Я ведь теперь, в некотором смысле, лицо уполномоченное. Официальное представление меня коллективу Щукин отложил до следующего собрания, а пока что была промеж нами только устная договоренность, дележ полномочий и краткие апрельские тезисы.
— Кто же ты теперь будешь? Правый плавник Щукина? В смысле рука.
— Ага, лохматая такая, влажная… А буду я, Толь, координатором проекта.
— Ого! Когда же ты успел так… подсуетиться?
— Да уж успел, — уполномоченное лицо Бориса расплылось в самодовольной улыбке. — Сам знаешь, поручик, ранняя пташка клюет что?
— О, боги! — притворно ужаснулся Толик.
На самом деле впору было восхититься. Пока некоторые, мягко говоря, плевали на все с высокого подоконника и неуклюже обустраивали личную жизнь, умные люди искали подходы, делили сферы влияния, образовывали коалиции, словом, пеклись о всеобщем благе, не забывая и о собственном.
— Проект наш покамест безымянный, — отчитывался Боря. — Возможно, объявим конкурс на лучшее название.
— С призами?
— Не исключено. Но объявим не раньше чем через месяц. Так что пока у тебя есть солидная фора и повод поднапрячь воображение.
— Угум. А у вас со Щукиным что, не родилось никакой версии?
— Да практически нет. У Щукина, по-моему, вообще с фантазией напряженка. Наверное, в детстве головку слишком туго пеленали. Я было предложил назвать нашу банду арахаровцами… Не напрягайся, у меня в рассказе ты это слово встречал… Но Щукину, вроде бы, не понравилось.
— А может…
Толик уставился в потолок и провел языком по верхней губе, которую до сих пор немного жгло и пощипывало. Слюны не было совсем, поэтому тлеющий во рту пожар приходилось тушить в кружке с пивом. Однако первых трех бутылок оказалось недостаточно, чтобы устранить раздражающее послевкусие от красного молотого перца.
Он мысленно раскрыл большой энциклопедический словарь на странице, посвященной попугаю Ара, и занялся мысленным перелистыванием. Арахис? Разве что к пиву. Арахниды? Нет, слишком прямолинейно. Арахнозы? Совсем плохо. При чем тут болезни животных?
— Может, Арахния? — предложил он. — Похоже на название страны, и вместе с тем это анаграмма к анархии. И девиз проекта придумывается сам собой. Арахния — мать… чего-то там. Например, мать… мать…
— Не поминай маму всуе, — предостерег Борис. — И с девизом пока не парься, для этого пиарщики-концептуалыцики есть. А словечко запомни, может пригодиться.
— Что ж, за твое устроенное будущее! — предложил Толик, с помощью пустой кружки превращая очередную непочатую бутылку в початую, а там и в порожнюю.
— За наше, — поправил Борис. — Или до тебя еще не дошло, насколько выгодно быть особой, приближенной к координатору?
— Начинает доходить. Ну, вздрогнули!
И они дружно, по-цыгански передернули плечами.
— И в чем заключается твоя координационная функция? — спросил Толик.
— А смотри… Вот ты сейчас чем собираешься заниматься?
— После того, как допью пиво?
— После.
— Не знаю пока. Наверное, поторможу немножко. Пока последний гонорар не пропью.
— А вот это зря! Тормозить нельзя. Как раз сейчас, пока все зыбко и не до конца понятно, нужно ковать железо, пока что, поручик?
— Пока гром не грянул, корнет?
— Соображаешь! Это потом, когда появится четкое разделение по жанрам, какая-нибудь «альтернативная арахнология» и «кибер-паук», можно будет вздохнуть спокойно и забиться в собственную нишу, заранее, заметь, зарезервированную. А пока такой ниши нет, нужно писать, писать и писать. Столбить направления, копирайтить идеи…
— …закрывать темы.
— Не закрывать, а покрывать. Только не как бык овцу, а тактичней. Так вот. Моя роль координатора проекта в том и заключается, чтобы знать, кто в данный момент какую нычку разрабатывает. Чтобы не лезли все, как бараны, в одни ворота. И в то же время чтобы к каждым воротам был приставлен специально отобранный… да пусть хоть баран.
— Судя по обилию парнокопытных, себя самого ты (позиционируешь кем-то вроде пастуха? — усмехнулся Толик. — А как же Щукин?
— Полагаю, ему и помимо координации найдется, чем заняться. В конце концов должен же он когда-то и бюджет пополнять. Чтобы было из чего выплачивать гонорары.
— Ладно, — Толик встал, поскольку почувствовал, что в беседе пора сделать технический перерыв. — Надеюсь, я скоро, — пообещал он.
Однако скоро не получилось.
Из тесной комнатки с символичным голландским мальчиком на двери Толик вышел с побелевшим лицом. Оказывается, поглощать жгучий перец-не самое страшное испытание для организма. Можно сказать, не испытание вообще. Куда болезненнее с ним расставаться…
— Найми своему… — резко начал Анатолий, войдя в кабинет, затем сделал над собой усилие и выдавил сквозь сжатые зубы: — отпрыску… нормального логопеда! — он отхлебнул из кружки и продолжил, мягчея лицом: — Кстати, я когда сейчас из гальюна выходил, опечатку вспомнил. «Он ПОТНО прикрыл за собой дверь». «Л» пропущена, прикинь? И самое забавное, текст вычитывали раз семь: сперва я, потом редактор с корректором — хоть бы кто заметил! Так и ушло в типографию. Можешь добавить в свою коллекцию.
— Добавлю, добавлю, — Борис оживленно потер руки и полез в ящик стола за заветной коленкоровой тетрадкой с надписью «ГОНИВО» на обложке. Раскрыл на недописанной странице, хохотнул: — Это еще что! Вот у одного из мэтров, родоначальника российской космооперы, герой вместо стайеров «держал в руках два сканера, стволами вниз». Производства «Хьюлетт Паккард», я полагаю. Да и сам Степан недавно удружил, сперва устроил катание «на горных лУжах», потом положил всех врагов из теплового ружья с «оптическим прицеПом». Нормально?
— Ну же! — позвала Марфа. — Иди ко мне! Тришка, Тришенька…
Он потянулся за ней, сам невольно начиная возбуждаться. В конце концов, почему бы не сделать это одновременно? Вот это будет фейерверк! Правда, работая в паре с Марфой впервые, он не успел еще вникнуть в особенности ее темперамента. Не рванет ли раньше времени? Дождется ли его?
— А это правда? — жадно спросил он. — То, что ты тогда сказала?
— Что, маленький? — нетерпеливо отозвалась она. — Что правда?
— Ну что я тебе нравлюсь.
— Да, сладкий мой. Как ты можешь не нравиться? Отягощенная модель, офигительные разрядники и… о!
— Да нет. Я про вообще. В жизни.
— Дурак! Не ломай кайф. Нашел время… — огрызнулась Марфа, — Лучше… Повернись вот так. Ну пожалуйста! И задние манипуляторы вытяни, чтобы на солнце засверка… Да! Теперь, ради Бога, секундочку не шевелись. Все! Иди ко мне! Да не так, дурачок! Сзади, чтобы к накопителям поближе…
И он послушно прижался к ней, желанной и желающей, всем своим большим и мощным телом ощущая приближение цепной реакции…
Через полчаса, выходя из душевой, Трифон с удовольствием вспоминал выражение лица Немки, и без того достаточно неприятное, которое отнюдь не улучшил отпечаток ладони на щеке — грубой, скорее мужской, чем подростковой. О возможных последствиях он не думал. Если кому-то здесь и светят какие-либо карательные санкции вплоть до увольнения в запас, так это Немке, нарушившей инструкцию ради мелочного сведения счетов. Едва ли Трифона упрекнут за рукоприкладство, сегодня он герой.
В соседней кабинке, фальшиво насвистывая, грелась в плотных водяных струях Марфа. Тоже героиня. Временами, когда девичья фигура за мутным запотевшим стеклом наклонялась вперед, Трифону чудилось в ее силуэте что-то смутно знакомое. То ли элемент ходовой, то ли блок накопителя, каким он видится сзади, не хватало только голубых искорок рвущегося наружу разряда.
Попробовать, что ли, пристать? — полушутливо подумал Трифон и сам себе ответил: да ну! Вот через неделю, если их снова вместе отправят на задание-тогда да, а так… Нет, так неинтересно.
С этими мыслями Трифон подошел к стене, задумчиво стянул опоясывающее чресла полотенце.
„Что это я? Разнесет же все на хрен!" — ужаснулся он, глядя, как струя тяжелых фотонов ударяет в стенку писсуара.
Но струя благополучно преломилась о сверкающий фаянс, и только теперь курсант с легким сожалением вспомнил, что больше не ПАУК.
(Е. П…шкин,
отрывок из романа «Механика мертвых слоев»,
изд. «Эх-ма!», Москва, 2003 (по факту 2005)-
3 150 экз., включая перепечатки и доп. тираже)
Первым, что он почувствовал, была мягкость. Непривычная мягкость, которую он настороженно вкушал всем своим расслабленным телом. К слову сказать, совершенно обнаженным. То, на чем он лежал, не было его обычным матрасом, который год от году становился все жестче и площе, то есть, выражаясь медицинским языком, ортопедичнее. Его теперешнее ложе скорее смахивало на перину. Подушка, сползшая углом куда-то под лопатки, тоже была непривычно высокой и мягкой.
«Мягко…» — подумал Толик. Как всегда с великого похмелья мысли его отличались кристальной ясностью и лаконизмом.
Не надо быть Шерлоком Холмсом, Толику Галушкину хватило и собственных дедуктивных способностей, чтобы сообразить, что проснулся он не у себя дома.
«Я не дома», — снова подумал он и осторожно открыл глаза.
Прямо над ним вместо белых рельефных обоев струилась ткань натяжного потолка, такая мелкоузорчатая, что рябило в глазах. На месте черного пластмассового патрона с голой лампочкой висела люстра, которую Толик все не удосуживался приобрести. Впрочем, он все равно хотел не такую, а настоящую, хрустальную мечту провинциального детства.
Обои в розовых тонах, веселенькие шторки, покрытые жирафами и слонами, спешащими в разных направлениях, светлая деревянная мебель — все это он определенно видел впервые. Рядом на кровати, упираясь в локоть горячим мягким боком, лежало чье-то тело, с головой накрытое одеялом.
«Кто это? — в третий раз подумал Толик, осторожно убирая локоть и отодвигаясь на край кровати. — Надеюсь, хотя бы женщина?» В принципе, толщина перины и общая обстановка комнаты делали такую надежду обоснованной.
Невидимое тело молчало. Блокированная алкоголем память-тоже. Куда занесла его нелегкая? Кто оказался настолько добр, что не бросил пьяного замерзать на улице, привел в теплый дом, уложил, раздел… донага? Ответов на эти вопросы не было. Однако присутствие в постели постороннего человека заметно оживило истосковавшиеся по серотонину синапсы.
Был банкет, вспомнил Толик. Хороший банкет, как всегда. Много вкусной еды и выпивки. Но скучно. Скучно…
Далее он вспомнил пузатую бутылку с вензелем, обещающим: Коньяк Выдержанный. И заботливый взгляд Жени-черт, забыл спросить фамилию! — оказавшегося не турбо-, а трубореалистом, причем вовсе не таким неприятным, как показалось с первого взгляда. И слащавый голос обрусевшего грузина, певшего что-то про губы, сла-адкие, как вино. И… да, еще что-то сладкое и белое, припудренное чем-то мелким и серым, тянущееся к нему из туманной дымки на огромной, как ковш экскаватора, ложке. При мысли о ложке Толика слегка замутило, немедленно вспомнился широкий, странно липкий подоконник и ощущение потревоженной весны за окном.
На этом поток воспоминаний обрывался. Оставалось неясным, как его угораздило переместиться с подоконника в банкетном зале на эту кровать в непонятно чьей квартире. Бабочкой он, что ли, перепорхнул?
Да, где-то в промежутке между подоконником и вензелем «KB» были еще танцы. Толик тоже танцевал, и не с кем-нибудь, а… с кем же? Да со Златовлаской! Она была неожиданно добра и в хорошем смысле доступна. Впрочем, есть ли у этого слова плохой смысл? В таком случае почему бы не предположить…
Толик изо всех сил зажмурился, наморщив лоб, так что зашумело в ушах. Этот непрямой массаж мозга отчасти освободил его извилины от непостижимой похмельной логики, благодаря которой вчерашний алкоголик, например, готов до головной боли раздумывать над вопросом, утро сейчас за окном или уже вечер, вместо того чтобы просто встать и отдернуть штору.
Толик повернул голову и посмотрел на то место, где толстое одеяло грубо обрисовывало чьи-то контуры. И пришел к выводу, что проще распознать юного фараона в заплесневевшей мумии, чем определить примерный рост, телосложение или хотя бы пол завернутого в этот кокон человека.
Бездумно Анатолий протянул руку под одеялом, никуда особенно не метясь, и в его ладонь легла острая, почти треугольная грудь. Бесстыдно голая, в отличие от самого Анатолия, который, по собственным ощущениям, был обнажен стыдливо. «Что в вымени тебе моем?» — ни с того ни с сего всплыла в памяти строчка пошлейшего стихотворения.
Или как раз с того, с сего?..
И только полминуты спустя до Толиковой головы дошло то, что почти мгновенно осознали пальцы. Строчку о вымени навеяло неспроста, ведь та, чью левую грудь он сейчас заторможенно сжимал в руке, была автором стихотворения. То есть, по счастью, авторшей. «Какого?… Как?.. — пару раз начинал новую мысль Толик, но не заканчивал. Потом собрался и сформулировал: — Она-то здесь при чем?»
Он оставил в покое бюст спящей женщины и не отдернул, а медленно, по сантиметру в минуту стал тянуть на себя одеяло, пока из-под его верхнего края не выглянула растрепанная прядка волос — без намека на желанный золотой цвет, сплошная пергидрольная белизна. Дополнительных подтверждений не требовалось.
«Куку, — подумал Толик. — То есть, Кукушкина. Теплая… Хорошо пахнет».
Действительно, несмотря на маргинальную, а то и откровенно панковскую направленность своих стихов (Толик без труда вспомнил еще пару цитат: «Ты меня разденешь и наденешь», а также «Как известно, все девочки какают стоя»), сама Клара панком не была. Ванной не брезговала, духами не злоупотребляла, запах ее тела был слабо уловим и приятен.
— Клара, Клар… Слышишь? — он легонько потормошил ее за локоть, но не получил ответа.
«Спит, — подумал он. — Как крепко спит… — и, боднув затылком собственную подушку, закончил мысль упреком непонятно кому: — Это же надо было так нажраться!»
Снова приподнялся на локте, пригладил рукой разметавшиеся волосы, снежные, мягкие, приятные на ощупь пальцев.
«В конце концов, это ведь она первая стянула с меня трусы», — придумал простодушное оправдание Толик, внеплановая жертва апрельской гормональной бури.
Он с головой нырнул под одеяло и там закрыл глаза, то ли в надежде скрыть от самого себя последующие действия, то ли притворяясь, что все это происходит во сне. Затем дотянулся до спящей Клары, обеими руками развернул податливое тело спиной к себе — и… еще раз дотянулся.
Спустя бесконечно приятные пять минут, она спросила сонно:
— Э-эй! Кто там?
— Та-ам? — уточнил Толик, по самые чакры погружаясь в средоточие плотских утех, в то время как сознание его, пробив шелк натяжных потолков, железобетонность плит, чей-то паркет, линолеум, снова паркет, водоотталкивающее покрытие технического этажа и наконец восьмиполосную рубероидную магистраль крыши, воспарило к небесам. — Я-а…
— Антон? Или Вадим?
Толик промолчал, не устроенный обоими вариантами.
— Ромка, ты, что ли?
Чуть погодя:
— Серый?
Через паузу снова:
— Антошка! Признавайся, мерзавец!
Мелькнуло даже недоуменное:
— Бори-ис?
Эта «угадайка» стала утомлять Толика. Она отвлекала, вызывала к жизни бессмысленные вопросы воде «это какой-такой Борис?», словом, грозила преждевременно низвергнуть его воспарившее сознание с небес на землю.
— Ты бы еще Сигизмунда приплела, — посоветовал он.
— А, это ты, киса-мальчик, — сразу успокоилась Клара, и Толик так и не понял, притворялась она до этого или всерьез забыла, с кем накануне вернулась домой.
— Мур, — согласился он.
Больше она не произнесла ни слова до тех пор, пока не настала пора спросить:
— Все?
— А что, мало? — удивился Толик.
— Да нет, достаточно. Спасибо.
Она перекатилась через распластанное и расслабленное тело Анатолия, поднялась и посмотрела сверху вниз, нависнув над его лицом направленными остриями грудей.
— Киса-мальчик, — повторила она, развернулась и направилась в ванную.
Ее спина заметно краснела в том месте, где соприкасались их тела. Вдобавок, отметил Толик, ягодицы были малость тяжеловаты.
Клара, мысленно произнес он и пожал плечами. Имя не звучало. К нему и прозвище ласковое не подберешь. Кларушка? Кларонька? Тьфу!
Хорошо, что это была единовременная акция.
Вернулась Клара в одном полотенце, чалмой обернутом вокруг мокрых волос. Усмехнулась, взглянув на Толика, снова по шею укрывшегося одеялом. Откинула ближний край, неожиданно наклонилась и звонко чмокнула его в район бедра. Затем продекламировала «И только Толькин пах потом пах потом». По-видимому, экспромтом.
— Ты мне дашь полотенчико? — спросил Толик.
В ванной на табуреточке обнаружилась вся его одежда, уложенная аккуратной стопкой. Почему-то включая ботинки и кожаную куртку. Запустив руку во внутренний карман, Толик нащупал и под негромкий ропоток запоздалого раскаяния вытащил нераспечатанную пачку презервативов. Еще не «пожелтевшую от времени», как у Аксенова, но тоже изрядно обтрепавшуюся на сгибах. Толик распечатал ее, заглянул внутрь, сосчитал до трех и так, с пачкой в руках, вышел из комнаты. Больше он не взял из ванной ничего.
Быстрым шагом приблизился к кровати, присел на край, но как-то неловко: полубоком, полу, мягко говоря, спиной к раскинувшейся навзничь, нога на ногу, Кларе.
— А ты странный, — прокомментировала она его появление. — Можно взглянуть?
Она взяла тонкую пачку двумя пальцами, простерла руку над головой и, не глядя, выронила на пол за кроватной спинкой. Затем привлекла Толика к себе — не за шею, не за руку, а за то, что Борис Оболенский при описании постельных сцен корректно именует «естеством» либо «самостью», многотиражник Степан, пишущий быстро и, как следствие, подчас небрежно, под настроение провозглашает то «мужским достоинством», то «мужской гордостью», а вяжущий крючком нобелевский лауреат зовет естественно и кратко, без изыском и экивоков.
И прощекотала в ухо:
— Обожаю странных!
Толик не стал сопротивляться. Он был все-таки не настолько странен.
Он ушел от Клары где-то после четвертого ее «спасибо» и сильно после обеда, которым они по обоюдному согласию пренебрегли. Все равно есть после вчерашнего не хотелось. Пить — хотелось, но не было чего, ведь никто не догадался, уходя с банкета, прихватить бутылочку чего-нибудь опохмеляющего. Впрочем, момент окончания вчерашнего застолья одинаково не помнили оба. Какая неведомая сила подтолкнула их друг к другу и в конечном итоге свела вместе на мягком просторе Клариной постели? Черт его знает! Вероятно, судьба.
Анатолий вышел на улицу и прищурился-не столько от солнечного света, сколько от вида фланирующих по тротуарам девиц с которых ранняя весна стянула долгополые одежды и всякого рода излишества с парой штанин — на резинке, молнии или пуговицах, застегнутых на непривычную сторону. В его прищуре ощущалось довольство сытого кота, уже не мартовского, а как раз апрельского. С крыш снова неслась странная капель, под ногами, соответственно, растекалась макрель, а в голове бессмысленно кружились обрывки литературных метафор про раздавленную между пальцами горошину соска и нежные, как у вора-карманника, руки. Иногда в их полет встревала лениво-тревожная мысль: «Записать бы. Вдруг пригодится когда…»
Как всегда после внепланового секса все встречные девушки казались Толику необыкновенно блестящими, улыбчивыми и доступными. И, что интересно, скорее всего так оно и было.
О том, чтобы написать сегодня что-нибудь полезное, Толик и не думал. Мысли о новом романе с элементами трагифарса, внезапно завязавшемся между ним и маргинальной поэтессой с птичьей фамилией и именем похитительницы кларнетов, отличались сумбурностью и неприличной для писателя повторяемостью производных глагола «быть». «Мало ли, что было, — думал он. — С кем не бывает? Ну и будет об этом!»
Впрочем, сам Толик считал эту связь коротенькой миниатюркой. Или, если угодно, одноактной пьеской.
— Дядь Толь, хосесь пелсик? — спросило голубоглазое веснушчатое чудо четырех с половиной лет от роду.
— А он съедобный?
— Классный.
— Ну, давай, раз классный, — согласился Анатолий и подумал, что после утренних упражнений охотно съел бы не только персик, но и нелюбимый абрикос, а то и совсем ненавистную хурму.
— А в какой луке? — поинтересовалось чудо со спрятанными за спиной руками.
— В правой.
— Это вот в этой? — чудо вытянуло вперед пустую руку, левую.
— Нет, в другой.
— А-а… Только глажа жакройте! Толик послушно зажмурился и, не дожидаясь следующей команды, распахнул рот.
— Даже немножесько, сяйную ложеську — это уже хо-ошо, — пообещало чудо и высыпало на шероховатый с похмелья язык целую ложку сухой обжигающей гадости.
— А! А! Ах ты, ж-ж-жертва бесплатной логопедии! — заорал Толик и бросился в погоню за голубоглазым веснушчатым чудовищем.
— Это персик? — орал он, орошая свой путь брызжущими во все стороны слезами.-Это, по-твоему, персик?
— Ага, пелсик, — довольно подтвердило чудовище и, хихикая, полезло под стол. — Класный, молотый. Мама Натаса всегда его в болсь кладет.
—Ах ты… — Толик задел затылком столешницу, сильно прикусил щеку и, громко пыхтя, пополз вслед за маленьким негодяем.
Безумная погоня рассерженного великана за коварным лилипутом проходила под соответствующий аккомпанемент. На столе работал детский магнитофон, и пара маньяков-садистов с голосами ведущих «Радионяни» пела бодренькую песенку о членовредительстве.
Песня как нельзя лучше отвечала теперешнему настроению Толика. «Ну погоди, щенок! — думал он, дыша ртом шумно и часто, как больной в лихорадке. — Вот доберусь до тебя — останешься и без ног, и без рук, и, скорее всего, даже без них. Ага, жених из тебя точно получится никудышный. Даже после операции!»
«Что это такое щенок без НОГ?
Это все равно, что физрук без РУК.
Ну а если, скажем, жених без НИХ -
Это что угодно, только вовсе не жених…»
Через пару минут диких воплей и пробежек с распухшим языком у плеча Толик загнал визжащее существо в, прихожую, но устроить скорую расправу не успел. Повернулся ключ в замке, и вошел Борис, погромыхивая пакетом. Чудовище немедленно спряталось за его штанину.
Толик, мало что видя из-за слез, проорал: «АААА!» и, вырвал из пакета бутылку «Пилзнера». Откупорил, сам не заметил чем, — не исключено, что ногтем, — и осушил в несколько гигантских глотков.
— Да погоди ты, — растерянно сказал хозяин. — Сейчас сядем как люди, разольем…
Не внемля голосу разума, Толик потянулся за следующей бутылкой.
— Андрюшка, опять твои фокусы? — строго спросил Борис у существа, обнимающего его левую ногу. Существо сотворило всем лицом невинную улыбку и недоуменно замотало головой.
— Ну как прошло амуроприятие? — первым делом спросит Борис, когда они с Толиком «как люди» расположились в его кабинете, оседлав пару вертлявых стульчиков с эргономичными спинками по обе стороны от письменного стола, перелили пиво из бутылок в стеклянные кружки и разложили на оборотах невостребованных черновиков немудрящую закуску: чипсы, сырок плавленый, тонко нарезанный балычок.
— В смысле?
Толик на всякий случай придал лицу пуленепробиваемое выражение, внутренне приготовившись к борьбе моральных принципов и неистребимого мужского тщеславия. Хвастливого рычания самца, затащившего в пещеру очередную самочку. С одной стороны, Борис был ему как отец родной. С другой, есть такие вещи, которые не доверишь и отцу. Да уж, отцу, пожалуй, в первую очередь.
— Рожа у тебя… — добродушно хмыкнул Боря. — Как у банкира под дулом автомата. Тайну вклада он, понимаешь, гарантирует! Смотри, не лопни от скрытности, только сперва вспомни. Это же я вас обоих до Кларкиной квартиры довел, если не сказать, дотащил. Хотел тебя дальше волочь, но ты уже не кантуемый был. Плащ мне чуть не испачкал. Потом прямо в ботинках на койку залез и прикинулся трупом. Хороший приемчик, древний, я сам пару раз по молодости «засыпал» у подруг. Действует не хуже, чем забытый свитер или пропущенный последний трамвай. Так как? — не унимался любопытный. — Не зря я вас обоих пер?
— Ну ты спросил! Да если бы даже ничего и не было… — неудачно начал Толик.
— Ладно, ладно, пионер-герой, не продолжай. Надеюсь, вы хотя бы были предусмотрительны?
«Опять эта отеческая забота!» — раздраженно подумал Толик и привычно затянул: «Ну-у…» в мысленных поисках обтекаемого ответа.
— Фифти-фифти.
— То есть?
— В двух случаях.
— Из?..
— Четырех, — выдохнул Толик. — Кажется…
— Дур-рак ты, поручик, — раскатисто реагировал Борис.-Дитя сексуальной революции! И как? Принцесса стоит триппера? — он сделал «мужественное» лицо. — Революционные, тверже шанкр!
— Тьфу ты! Типун тебе на то же место.
— Э-эх… И когда ты, наконец, начнешь соображать мозгом, а не серым веществом?
— Интересно, а арахнотерапия не помогает от… — Толик замялся.
— А вот это обмозгуй! — оживился Борис. — Не хватит медицинских подробностей — спроси у Лемешева. Мое добро на разработку темы ты, считай, получил.
— А оно мне нужно, твое добро? — рассмеялся Толик. — Ты извини, конечно, но мне и своего добра хватает.
— Ах, да ты же не в курсе, — Боря шлепнул себя ладошкой по левой надбровной дуге. — Я ведь теперь, в некотором смысле, лицо уполномоченное. Официальное представление меня коллективу Щукин отложил до следующего собрания, а пока что была промеж нами только устная договоренность, дележ полномочий и краткие апрельские тезисы.
— Кто же ты теперь будешь? Правый плавник Щукина? В смысле рука.
— Ага, лохматая такая, влажная… А буду я, Толь, координатором проекта.
— Ого! Когда же ты успел так… подсуетиться?
— Да уж успел, — уполномоченное лицо Бориса расплылось в самодовольной улыбке. — Сам знаешь, поручик, ранняя пташка клюет что?
— О, боги! — притворно ужаснулся Толик.
На самом деле впору было восхититься. Пока некоторые, мягко говоря, плевали на все с высокого подоконника и неуклюже обустраивали личную жизнь, умные люди искали подходы, делили сферы влияния, образовывали коалиции, словом, пеклись о всеобщем благе, не забывая и о собственном.
— Проект наш покамест безымянный, — отчитывался Боря. — Возможно, объявим конкурс на лучшее название.
— С призами?
— Не исключено. Но объявим не раньше чем через месяц. Так что пока у тебя есть солидная фора и повод поднапрячь воображение.
— Угум. А у вас со Щукиным что, не родилось никакой версии?
— Да практически нет. У Щукина, по-моему, вообще с фантазией напряженка. Наверное, в детстве головку слишком туго пеленали. Я было предложил назвать нашу банду арахаровцами… Не напрягайся, у меня в рассказе ты это слово встречал… Но Щукину, вроде бы, не понравилось.
— А может…
Толик уставился в потолок и провел языком по верхней губе, которую до сих пор немного жгло и пощипывало. Слюны не было совсем, поэтому тлеющий во рту пожар приходилось тушить в кружке с пивом. Однако первых трех бутылок оказалось недостаточно, чтобы устранить раздражающее послевкусие от красного молотого перца.
Он мысленно раскрыл большой энциклопедический словарь на странице, посвященной попугаю Ара, и занялся мысленным перелистыванием. Арахис? Разве что к пиву. Арахниды? Нет, слишком прямолинейно. Арахнозы? Совсем плохо. При чем тут болезни животных?
— Может, Арахния? — предложил он. — Похоже на название страны, и вместе с тем это анаграмма к анархии. И девиз проекта придумывается сам собой. Арахния — мать… чего-то там. Например, мать… мать…
— Не поминай маму всуе, — предостерег Борис. — И с девизом пока не парься, для этого пиарщики-концептуалыцики есть. А словечко запомни, может пригодиться.
— Что ж, за твое устроенное будущее! — предложил Толик, с помощью пустой кружки превращая очередную непочатую бутылку в початую, а там и в порожнюю.
— За наше, — поправил Борис. — Или до тебя еще не дошло, насколько выгодно быть особой, приближенной к координатору?
— Начинает доходить. Ну, вздрогнули!
И они дружно, по-цыгански передернули плечами.
— И в чем заключается твоя координационная функция? — спросил Толик.
— А смотри… Вот ты сейчас чем собираешься заниматься?
— После того, как допью пиво?
— После.
— Не знаю пока. Наверное, поторможу немножко. Пока последний гонорар не пропью.
— А вот это зря! Тормозить нельзя. Как раз сейчас, пока все зыбко и не до конца понятно, нужно ковать железо, пока что, поручик?
— Пока гром не грянул, корнет?
— Соображаешь! Это потом, когда появится четкое разделение по жанрам, какая-нибудь «альтернативная арахнология» и «кибер-паук», можно будет вздохнуть спокойно и забиться в собственную нишу, заранее, заметь, зарезервированную. А пока такой ниши нет, нужно писать, писать и писать. Столбить направления, копирайтить идеи…
— …закрывать темы.
— Не закрывать, а покрывать. Только не как бык овцу, а тактичней. Так вот. Моя роль координатора проекта в том и заключается, чтобы знать, кто в данный момент какую нычку разрабатывает. Чтобы не лезли все, как бараны, в одни ворота. И в то же время чтобы к каждым воротам был приставлен специально отобранный… да пусть хоть баран.
— Судя по обилию парнокопытных, себя самого ты (позиционируешь кем-то вроде пастуха? — усмехнулся Толик. — А как же Щукин?
— Полагаю, ему и помимо координации найдется, чем заняться. В конце концов должен же он когда-то и бюджет пополнять. Чтобы было из чего выплачивать гонорары.
— Ладно, — Толик встал, поскольку почувствовал, что в беседе пора сделать технический перерыв. — Надеюсь, я скоро, — пообещал он.
Однако скоро не получилось.
Из тесной комнатки с символичным голландским мальчиком на двери Толик вышел с побелевшим лицом. Оказывается, поглощать жгучий перец-не самое страшное испытание для организма. Можно сказать, не испытание вообще. Куда болезненнее с ним расставаться…
— Найми своему… — резко начал Анатолий, войдя в кабинет, затем сделал над собой усилие и выдавил сквозь сжатые зубы: — отпрыску… нормального логопеда! — он отхлебнул из кружки и продолжил, мягчея лицом: — Кстати, я когда сейчас из гальюна выходил, опечатку вспомнил. «Он ПОТНО прикрыл за собой дверь». «Л» пропущена, прикинь? И самое забавное, текст вычитывали раз семь: сперва я, потом редактор с корректором — хоть бы кто заметил! Так и ушло в типографию. Можешь добавить в свою коллекцию.
— Добавлю, добавлю, — Борис оживленно потер руки и полез в ящик стола за заветной коленкоровой тетрадкой с надписью «ГОНИВО» на обложке. Раскрыл на недописанной странице, хохотнул: — Это еще что! Вот у одного из мэтров, родоначальника российской космооперы, герой вместо стайеров «держал в руках два сканера, стволами вниз». Производства «Хьюлетт Паккард», я полагаю. Да и сам Степан недавно удружил, сперва устроил катание «на горных лУжах», потом положил всех врагов из теплового ружья с «оптическим прицеПом». Нормально?