Страница:
Вжик-вж…
Ой, нет! А вот этого он предпочел бы не видеть. Лучше бы шел, как лунатик, щупая воздух перед собой и не замечая ничего по сторонам. Антон склонился обессилено, упер руки в колени и глубоко вздохнул. Вжикнул еще разок — влево и вверх, безо всякого желания, и состроил унылую мину. Нет, ему не показалось.
Антон стоял на развилке. Снова. Наверное, на тридцатой развилке за истекшие четверть суток. Сперва была раз-вилка, потом два-вилка, а вот эта, пожалуй, будет уже тридцатой. Ровный счет, наверное, пора остановиться. Да, пусть эта вилка станет на сегодня последней. Так и быть, он честно исследует оба пути, пройдет по ним либо до упора, либо до следующего перекрестка, сделает отметку в схемe, которая давно уже больше похожа на роспись олигофрена, чем на карту подземного лабиринта, и вернется назад. К ложу из грязных скомканных спальников, поделенной на двоих пред-пред-пред-последней банке тушенки и жене, которая никогда не упрекнет его вслух.
Возвращаться всегда легче, чем идти вперед, и гораздо быстрее по времени. Потому что когда занимаешься первопрохождением, неизбежно приходится оглядываться по сторонам, рыскать туда-сюда, томиться выбором на каждой развилке, в итоге выбирать неверные пути, ведущие в унылые тупики, и долго пятиться обратно. А когда возвращаешься, никаких лишних движений делать не нужно, знай себе иди по собственным следам, особенно когда у тебя есть такая замечательная путеводная нить. Антон потрогал катушку, притороченную к поясу сзади, пониже рюкзака. В мотке осталось еще прилично, значит, за шесть часов он удалился от Лежбища не больше чем на пять километров. Так что обратный путь получится совсем недолгим. Правда, в конце придется взбираться на обрыв по спутанной веревочной лестнице: Антон поежился.
Вжик-вжик-вжик-вжик-чтобы согреться и собраться с мыслями.
Ну, и куда сначала? Прямо, по нормальному проходу, где можно идти спокойно, почти не сутулясь, или по боковому, заметно забирающему вверх лазу, куда придется сперва карабкаться с языком на плече а потом, вероятнее всего, выбираться назад методом, распространенным в среде беспозвоночных животных типа членистоногих класса ракообразных? Это при условии, что по дороге он нигде не застрянет. Лево-право, лево-право и ни одной монетки, чтобы подбросить на ладони.
Вот когда пригодилась бы свеча. Поднеси ее к одному входу, потом к другому и посмотри, куда отклонится пламя. Если есть где-то впереди выход на поверхность, если осталась еще хоть капелька надежды на счастливый исход, пламя отклонится куда надо. Он и брал-то свечу как раз для такого случая, да вот не уберег, поддался глупому романтическому порыву и потратил, когда был твердо уверен, что завтра-домой.
Он зажег спичку, но тонкая сухая палочка, которой по уставу положено гореть ровно столько времени, за сколько выполняет команду «Подъем!» неуклюжий рядовой-первогодник, прогорела мгновенно, еще и стрельнула искрой под конец. Так что Антон остался с обожженным большим пальцем и в полном недоумении по поводу того, отклонилось ли пламя куда-нибудь и если да, то в какую сторону.
До этого во всех спорных случаях он сверялся с компасом, подносил к лицу циферблат часов, ждал, пока тупоносая флюоресцирующая стрелка настроится на север, и выбирал тот путь, который лежал ближе всего к юго-востоку, направлению, откуда несколько сотен лет назад они с Алькой спустились в это царство тьмы. Но сейчас компас не помогал, обе дорожки вели, выражаясь цивилизованным языком, куда-то не туда. Прямохожая — строго на север, если только не к залежам магнитного колчедана, а боковая, получается, на северо-запад.
Так лево… вжик-вжик-вжик… или право? Вжжжжик! И Бельмондо, как назло, куда-то запропастился. С того самого момента, как нога Антона ступила на дно пропасти, не показался ни разу. Может, обиделся? Да нет, вряд ли, на что ему обижаться? Антон все сделал правильно, не хуже, чем сам Жан Поль на его месте, без страховки и каскадеров.
Он старательно зажмурился, так что брови наверняка сошлись над переносицей и стали домиком — Але очень не нравилось это его выражение лица, но кого сейчас интересует ее мнение? — и разочарованно цокнул языком. Нет у красавца-француза, ни в одном глазу! И не у кого совета спросить, некому на судьбу пожаловаться. Это ничего, что актер нарисованный, зато он все понимает. Потому что они с Антоном, если разобраться, очень похожи… хотя так сразу и не скажешь, чем. Но не носом точно, будь у Антошки на лице такая картошка, задразнили бы еще в детском садике.
Да, Бельмондо бы сейчас помог, даже молчаливый и плоский, он нашел бы способ намекнуть, куда двигаться дальше. Подмигнул бы левым глазом — значит налево ползи. Подмигнул правым — правильной дорогой идете, товарищи. Уж он бы не обманул. Эх, Жан Поль, почему ты оставил меня?
Он выбрал левое, боковое ответвление. Оно было посложнее в плане проходимости, стало быть, с него и следовало начать разведку, пока у Антона еще оставались силы. Кроме того, этот лаз поднимался вверх под углом градусов в двадцать, что, конечно, не означало, что по нему можно прямиком выйти к поверхности, но по крайней мере не мешало на это надеяться. Вжикнув перед собой несколько раз для острастки, Антон протиснулся в тесный проем.
Это было похоже на подъем по пологой лестнице ползком. Для большего сходства затейники-гномы, прокладывавшие этот путь, не поленились вырубить ступени разной ширины на полу, на стенах и даже потолке. Уже на высоте приблизительно третьего этажа Антон понял, что ползет зря. Чем дальше он забирался, тем труднее становилось дышать, так что и без застывшего вертикально огонька свечи нетрудно было догадаться, что он собственным телом перекрывает себе доступ воздуха. Но он не остановился, не развернулся, а продолжил карабкаться вперед и вверх, упираясь коленями в подбородок, смахивая перчаткой пот со лба и страдая от одышки. Причина подобного упорства казалась Антону достаточно веской. Долгое время его основным жизненным правилом, его, можно сказать, девизом была фраза: «Не понравится — вернемся» — и вот куда она его завела. Ему крайне не нравилось здесь. Ему очень хотелось вернуться. И в поиске обратного пути он готов был пройти до конца.
Руками и ногами, не разбирая, с сопением, на ощупь, не останавливаясь даже, чтобы сделать вжик-вжик. Этот способ передвижения разительно отличался от первых шагов Антона под землей. Тогда можно было, едва переставляя ноги, брести по каменистой осыпи как по широкому проспекту, пугать жену страшилками о злобных пещерных обитателях и мысленно радоваться своей редкой удаче. Наконец-то! В коем-то веке повезло, обошлось без обмана. Как будто цветной фотоснимок в рекламном буклетике с изображением старинного имения взял да и совпал с реальным внешним видом достопримечательности. И фасад оказался ухоженным, недавно побеленным, а не обшарпанным, как можно было ожидать, в ржавых потеках с крыши и струпьях потрескавшейся краски. И окна в мезонине сверкают чистотой, а не забиты фанерным листом. И фонтан перед домом в рабочем состоянии, а в пруду неподалеку действительно покоится на воде, переплетясь шеями, пара черных лебедей. Словом, нереальная удача!
Все оказалось в точности таким, как описывал Тимур, бывший соратник Антона по ученичеству. В казахстанскую глушь его занесло в составе геолого-разведочной партии. То ли нефть они искали, то ли газ, Антон особо не вникал, но не нашли в итоге ни того, ни другого. Зато во время своих бесперспективных блужданий обнаружили вот такое, как выразился сам Тимурка, чудо. Подлинный рай для спелеолога. Все, что угодно, на самый притязательный вкус. Тут тебе и анфилады просторных залов, и лабиринт тесных ходов, вырытых как будто заблудившимся в яблоке червяком, и глубоченные колодцы-шкуродеры для настоящих, сильных духом и телом, мужчин. А главное — вот что больше всего подкупило Антона — никаких следов прежнего человеческого пребывания. Ни окурков под ногами, ни небрежно прикопанных консервных банок, ни выжженных кругов на месте давних кострищ, ни единого элемента потерянного или брошенного снаряжения: ни корявого шлямбура, ни дефектного крюка со ржавым карабином, ни воодушевляющей записки, вроде той, что какой-то остряк-первопроходец оставил в Снежной: «Впереди всего навалом».
Да, первое время Антону действительно казалось, что он в раю, а впереди еще «всего навалом». Он испытывал детский восторг, с криками и визгами плескаясь в Поилке. Ощущал спокойную уверенность экскурсовода, объясняя жене, что эти удивительной красоты кристаллические образования, наросшие вдоль трещины в стене и похожие на разноцветную траву или лепестки цветов, на самом деле называются друзами и состоят из аметиста. («Ой, а аметист тоже, ну как оникс — полудрагоценный?» «Нет, радость моя, он как раз — полностью драгоценный».) А когда слушал Алькины ахи-охи в Колонном Зале, прямо-таки лучился снисходительностью и самодовольством, как молодой папаша, впервые приведший маленькую дочь в зоопарк или на цирковое представление. Все вокруг казалось таким девственным, таким первозданным, и Аля с Антоном были пока единственными свидетелями и обладателями всей этой красоты, первыми обитателями неповторимой внутренней Земли, одинокими и самодостаточными, как Адам и Ева. Временами в атеистическую голову Антона закрадывалась предательская мыслишка: «Если это не рай, то, должно быть, его преддверие». Он не верил, что может быть что-то лучшее, но в глубине Души надеялся, что оно еще впереди.
Первые разочарования начались…
Бумц.
Антон не сразу сообразил, что произошло. Не так-то просто разом вернуться из радужных воспоминаний о первых радостях постижения новой, подземной реальности — к ней самой, грубой и не всегда приятной.
Бумц.
Ну вот. Только скажи: «разочарование», как оно тут же тебя настигнет. «Постигнет» — непременно поправила бы Алька, считающая мужа непререкаемым авторитетом во всем, кроме русского языка.
Он пощупал руками перед собой-нет, никакого просвета. Полный бумц.
Вжик-вжик-вжик-вжик.
Антон внимательно осмотрел каждый стык, каждую щелочку, как будто сомневался в правильности первого впечатления. Нет, бумц — он и есть бумц, каской его не прошибешь, тупой башкой не забодаешь.
Тупик. Изящный такой тупичок-с. Даже чересчур изящный, так что, пожалуй, развернуться прямо здесь не получится. Метров пятнадцать назад было, помнится, местечко попросторней, придется сдавать задом, разгружать кузов, включать поворотники…
Только сначала нужно побороть в себе искушение нацарапать на неприветливом камне что-нибудь вечное, достойное гранитных скрижалей, такое, что не вырубишь и топором, разве что скальным молотком — в назидание тем, кто приползет сюда, потея и задыхаясь, вслед за тобой. Наверняка ведь найдутся такие, не последний же он, право слово, на этом свете идиот. Что-нибудь короткое, но емкое и берущее задушу. Например: «Что, обидно, да?» Или: «Тупик, толстяк, тебе крышка». Или что-нибудь сентиментальное вроде «Алька +Тошка=…» Чему, собственно? Лучше просто «Алька + Тошка», а к жирному плюсу добавить в верхней части еще одну покосившуюся перекладинку. Да, так было бы честнее всего. Жаль, инструмент в рюкзаке — не достать. Да и времени нет на подобные глупости.
Сетуя и кряхтя, Антон допятился до места, где лаз немного расширялся и давал пространство для маневра. Здесь он сбросил рюкзак, развернулся на 180 градусов и, как жуткая помесь богомола со скарабеем — бесформенный шар в передних лапках и… в общем, туловище выше головы, — стал спускаться к развилке.
Спуск отнял неожиданно много времени, и еще столько же, если не больше, ушло на то, чтобы прийти в себя, отдышаться. Если бы у Антона была сейчас фляжка с водой, он выпил бы ее на спор одним затяжным глотком. А еще одну фляжку целиком вылил себе за воротник, чтобы вдоль позвоночника побежала холодная бодрящая струйка. А из третьей ополоснул лицо и намочил волосы, слежавшиеся под поролоновой начинкой каски. До жесткости половой щетки. И плевать, что он взял в поход всего одну фляжку, ведь ему остро требовались как минимум три… при том, что под рукой не было ни одной. Вода осталась у Альки, и во фляжке и в кружке, на тот случай, если он задержится с возвращением. Хотя куда ей одной столько? Она ведь даже не встает…
«Значит, налево пойдешь — время потеряешь, — размышлял Антон, сидя на жестком полу, притулившись между стеной и рюкзаком и раскидав натруженные ноги на максимальную ширину. — А прямо? Наверняка ведь то же самое. Лаз ты выберешь или тоннель, в конце тебя все равно ждет одно и то же — обман надежд и разочарование. Причем, возможно, чем шире проход, тем большим получится обман. Тем глубже будет разочарование».
С этими невеселыми мыслями он двинулся вперед по неисследованному рукаву тоннеля. Одной рукой он вел вдоль правой стены, другую выставил перед собой в жесте пионерского салюта — чтобы отсекать возможные препятствия одновременно и спереди, и сверху. По пути обратно он тоже будет придерживаться правой стены и постоянно касаться ее рукой. Таким образом, если у этого хода есть неучтенное ответвление, он его не пропустит. Чтобы не споткнуться, Антон не отрывал подошвы сапог от земли, а просто двигал их вперед, повторяя своими шагами все неровности пола — он, можно сказать, скользил, хотя под ногами было сухо. Свет не включал, даже глаз не открывал. Вжиканье фонарика окончательно ему осточертело, а с закрытыми глазами лучше думалось. Правда, мысли на ум приходили все больше мрачные, чернее, чем реальность по ту сторону век, и касались главным образом всевозможных обманов…
Так вот. Первые разочарования начались позднее и поначалу казались такими мелкими и незначительными, что Антону довольно долго удавалось закрывать на них глаза. Так, кое-какая обидная мелочь, легкое несоответствие между ожиданиями и действительностью. Глупо раздражаться, в самом деле, тому, что внутренний мир пещер не всегда и не во всем похож на глянцевые иллюстрации в книгах. То есть, внешнее сходство было как раз поразительным, и Антона иногда по десять раз на дню посещало щекочущее в груди чувство приятного узнавания. Беда в том, что иллюстрации замечательно передают цвет и форму, но не ощущения. Поэтому ни один справочник, ни одна энциклопедия не подготовит тебя к тому, что ты действительно почувствуешь, оказавшись как бы внутри красочной картинки. Они не предупредят, например, что сталактитовая пещера уже не воспринимается так восторженно, когда капли кальциевой воды падают тебе прямо в распахнутый для восхищенного возгласа рот. А аметистовые друзы — это не только безумно красиво, но и опасно, и совершенно несимпатичные шрамы на левом предплечье — лучшее тому свидетельство.
Все это примеры маленьких обманов, даже не обманов — недосказаностей, но, как известно, все маленькое имеет тенденцию накапливаться, а иногда — выплескиваться через край. Многометровый кувшин Поилки тоже ведь набирался по капле не одно десятилетие, но вот заполнился же под горлышко, а кое-где уже и протек.
Только не надо обвинять его в мелочной брюзгливости и необъективности. Антон, конечно, знает за собой кое-какие грешки и недостатки, но привычки снимать с себя ответственность и ровным слоем распределять ее по головам и плечам окружающих среди них не значится. Например, он с легким сердцем признает, что сегодняшний инцидент с лестницей — один из тех редких случаев, когда он обманул себя сам. Да, он сам виноват, смастерил из сэкономленных материалов нечто, не соответствующее ГОСТу, сам же чуть не поплатился за это и теперь с готовностью признает свою вину.
Хотя… если разобраться, только ли свою? Ведь почему он загремел в этот просак? Почему, образно выражаясь, оказался под куполом цирка без лонжи? Не из бравады же, не из желания покрасоваться, нелепого в условиях полного отсутствия публики. Так почему?
Да все потому же. Из-за досадной нестыковки между теоретическими знаниями и практическими навыками. Он честно штудировал пособия для начинающего спелеолога, дотошно выбирал в магазине шнуры и тросы нужной длины и диаметра, догадываясь, чем чревата ошибка даже в миллиметр, а потом, запершись в ванной, бесчисленное число раз отрабатывал рифовый, ведерный, австрийский, бахман, брамшкотовый, встречную восьмерку, стремя и удавку. И он честно пытался страховаться — в первом же колодце, куда им с Алей пришлось спускаться, Антон сначала страховал ее сверху, потом занялся самостраховкой. Как и было рекомендовано в пособии, он спустил страховочный трос параллельно основной веревке, закрепил на нем репшнур схватывающим узлом, так называемым прусиком, которому целиком посвятил один из майских вечеров, да не с двумя, а с тремя, для пущей надежности, витками, а другой конец шнура зацепил карабином на обвязке. При этом, как выяснилось вскоре, Антон не учел целых три основополагающих момента, на которых почему-то не акцентировала внимание читателя популярная брошюра. Первое: то, что прусики имеют обыкновение затягиваться при быстром скольжении, а ведь ему хотелось как раз побыстрее, встав в полный рост на вертикальном склоне и гигантскими скачками вниз, с ветерком. Второе: длина репшнура должна быть не больше полутора метров, чтобы в случае чего можно было дотянуться рукой и развязать затянувшийся узел. И третье: страховочный карабин на грудной обвязке лучше все-таки закреплять спереди, а не сзади, иначе, в случае срыва, ты не задохнешься, конечно, но побарахтаешься изрядно в неуклюжих попытках отстегнуться.
В итоге Антон оказался в одной из тех ситуаций, которые он больше всего ненавидел и которые-да, есть у него такое неприятное свойство, а у кого их нет? — он никогда не умел прощать ни себе, ни случайным свидетелям своего позора. В ситуации полной беспомощности. Хорошо, что в тот момент у него под рукой оказался нож, а падать пришлось меньше, чем с трех метров. Но больше он страховкой не пользовался.
А потом был обрыв, поднявший со дна души самые неприятные воспоминания, о которых Антон так старательно, и долго, и в конце концов вроде бы успешно пытался забыть. Ан нет, нахлынули, когда уже не ждал всплыли несвежим трупом и принесли с собой неприятный осадочек в виде учащенного сердцебиения, затрудненного дыхания и продолжительного головокружения. А ведь он так хорошо, казалось, застраховался от них, так глубоко спрятался.
Восстановить душевный покой более-менее удалось только в Колонном Зале. И то ненадолго. Потому что на другой день после посещения Колонного Зала случилось страшное…
Антон почувствовал, как его взметнувшийся в протестующем жесте кулак уткнулся во что-то твердое и понял, что слишком устал для того, чтобы по-человечески разочароваться. В общем-то, он с самого начала не ждал от этой развилки ничего, кроме очередного обмана.
«Эх, Тимурка, Тимурка, вещая каурка! — прислонившись всем телом к выросшей на его пути стене, подумал Антон. — Лучше бы уж ты нашел здесь свое черное золото и, не знаю, утопился бы в нем на радостях».
Он пошарил руками по сторонам, но стена оказалась что надо: добротная, глухая, а пожалуй что и немая. Такой бесполезно жаловаться на жизнь, все равно не услышит. А если услышит-не ответит.
По-прежнему не открывая глаз, едва волоча ноги и придерживаясь рукой за правую стену тоннеля, Антон добрался до развилки… и нос к носу-своим прямым и невыразительным к эдакому здоровенному топинамбуру, иначе говоря, земляной груше — столкнулся с Бельмондо. То есть, естественно, с его изображением.
Актер стоял, не меняя позы, на том же фоне, только небо за его спиной значительно потемнело, из неправдоподобно голубого сделалось почти сиреневым, предзакатным. Антон не нашел в этом ничего удивительного. Еще бы ему не потемнеть, ведь восемь часов прошло. Кроме того, изменилось выражение лица француза. Теперь уже у него брови сошлись к центру лба островерхим домиком, а пухлые боксерские губы немного провисли по углам. Жан Поль выглядел удивленным, причем удивленным неприятно. Можно сказать, разочарованным.
Ну извини! Антон развел руками и изобразил пристыженную улыбку. Ну тупой, не сообразил проверить сразу. Иначе давно бы встал спиной к развилке, хлопнул веками и догадался, что оба пути не ведут ни к чему хорошему. Сэкономил бы уйму времени и сил. Виноват, мон женераль. Больше не повторится.
«Ничего, если я свет включу? Я быстро, только веревку смотать…» — подумал он, и голос, который озвучивал эти слова внутри его черепа, имел весьма извиняющийся тон.
Вжик-вжик.
Антон отстегнул от пояса катушку, уложенную в специальный открытый ящик с осью и торчащей сбоку ручкой, наподобие тех, которыми пользуются прокладчики кабелей и армейские связисты. Всю обратную дорогу ему предстоит, как шарманщику, упорно крутить ручку и сматывать все те километры нити, которые он оставил за собой, отмечая свой витиеватый, словно вензель на старинном гербе, маршрут.
Он немного покрутил ручку, чтобы выбрать слабину нити, бестолково потраченной на исследование двух тупиковых проходов… Потом покрутил еще немного… И еще…
Странно, неужели он прошел так далеко, что не может смотать пару куцых нейлоновых хвостиков за три минуты? Вернее, судя по светящимся стрелкам на циферблате, уже за пять с половиной минут. Он закрутил ручку еще быстрее, как тот же шарманщик, но стремящийся уже не доставить слушателям удовольствие приятной мелодией, а досадить им режущим слух дребезжанием в надежде, что кто-нибудь не выдержит и за пару монет купит себе немного тишины. Прошла еще минута… Полторы… Но нить все так же легко скользила из темноты и наматывалась на барабан катушки, причем…
Вжик-вжик-вжик…
Руки опустились сами, и левая с катушкой, и правая с фонариком, издавшим напоследок чуть слышное «вжжж», и Антону пришлось сделать над собой усилие, чтобы предметы не выпали из ослабевших пальцев.
Нить, ложащаяся на барабан неровными кольцами, тянулась уже не из-за спины Антона, где остались оба тупика, а спереди, из того ответвления тоннеля, которое полтора часа назад привело его к развилке. И вытягивалась так легко, как будто ни к чему не была привязана. То есть, что значит «как будто»? Она просто не была привязана. Хотя в памяти Антона надежно зафиксировался образ: конец шнура, обмотанный вокруг пирамидального выступа в ближнем к выходу углу лежбища и продетый сквозь ручку канистры на тот маловероятный случай, если петля соскочит, несмотря на тщательно затянутый двойной штык. А уж канистра по каменному полу загремела бы так, что Аля непременно услышала бы. Не могла не услышать.
Неужели где-то по дороге случился обрыв? То есть — дурацкая двусмысленность! — не тот обрыв, при попытке спуститься с которого он повис кверху ногами или, вернее сказать, кверху ногой, а обрыв нити. Хотя… Не такая уж она дурацкая, эта смысловая неоднозначность, если подумать. Ведь когда вероятнее всего могла оборваться нить? Именно в те несколько минут, которые для Антона превратились в целую вечность, когда он попеременно то прощался с жизнью, то пытался отвоевать ее обратно, отчаянно хватаясь за все, до чего удавалось дотянуться, как утопающий за соломинку. Дергал, дергал и додергался! То есть нить не сразу оборвалась — этот момент Антон отследил бы на месте и уж как-нибудь исправил — а только начала рваться, перетираться о край обрыва или какой-нибудь выступ поострее. Окончательный же обрыв случился позднее, когда Антон уже поплутал изрядно по извилистым переходам нижнего лабиринта. Либо перетершаяся нить не выдержала собственного веса, либо ей надоели резкие подергивания, которые случались периодически, когда заедало катушку, а скорее всего, оба этих фактора сыграли свою трагическую роль.
Антон продолжил вращать ручку, теперь уже не так яростно, почти задумчиво, так что ось с насаженной катушкой терлась в местах крепления уже не с громким монотонным визгом, а почти неслышно, с редкими поскрипываниями. Кстати, только сейчас, задним умом или, выражаясь более научно, в ретроспективе, Антон обратил внимание, что не слышал этого тихого поскрипывания, которое точно так же должно было сопровождать автоматическое разматывание нити, достаточно давно. Его не было слышно, когда Антон исследовал последний тоннель, руководствуясь правилом правой руки, и когда он потеющим и пыхтящим поршнем протискивался в горловину узкого лаза, и, может быть, еще задолго до этого. Так когда же на самом деле случился обрыв?
Хотя какая теперь разница? Гораздо важнее другое: как Антон собирается искать обратную дорогу к Лежбищу? По памяти или по собственным следам? На остроту памяти после многочасового изматывающего похода лучше не надеяться, а чтобы оставить след на граните, нужно, во-первых, быть обутым во что-то покрепче резиновых сапог, во вторых, массу иметь примерно как у Пушкинского «Каменного гостя». Хорошо, что у него осталась схема. Вот он — пример предусмотрительности, которым можно гордиться. Ведь не ленился, урывал от заслуженного отдыха минутку-другую, чтобы запечатлеть химическим карандашом на бумажном листочке каждый изгиб пути, каждую развилку» каждый пессимистический крестик очередного тупика. Правда, рисунок получился довольно небрежным, все-таки делался на весу, впопыхах, да и без особой надежды, что пригодится. Естественно, ни о каком соблюдении масштаба речи не шло. Карандаш кое-где не рисовал, а только царапал бумагу, зато в иных местах послюнявленный грифель растекался жирной чертой, которую так легко смазать пальцем. Местами неровные линии разных путей налагались друг на друга, хотя сами пути в действительности не пересекались, а проходили, возможно, один над другим — неизбежное искажение, возникающее при проецировании трехмерной схемы на плоский лист, на этот раз может стать причиной какой-нибудь досадной ошибки. Но в целом, как говаривали инструктора на летних сборах, карта
Ой, нет! А вот этого он предпочел бы не видеть. Лучше бы шел, как лунатик, щупая воздух перед собой и не замечая ничего по сторонам. Антон склонился обессилено, упер руки в колени и глубоко вздохнул. Вжикнул еще разок — влево и вверх, безо всякого желания, и состроил унылую мину. Нет, ему не показалось.
Антон стоял на развилке. Снова. Наверное, на тридцатой развилке за истекшие четверть суток. Сперва была раз-вилка, потом два-вилка, а вот эта, пожалуй, будет уже тридцатой. Ровный счет, наверное, пора остановиться. Да, пусть эта вилка станет на сегодня последней. Так и быть, он честно исследует оба пути, пройдет по ним либо до упора, либо до следующего перекрестка, сделает отметку в схемe, которая давно уже больше похожа на роспись олигофрена, чем на карту подземного лабиринта, и вернется назад. К ложу из грязных скомканных спальников, поделенной на двоих пред-пред-пред-последней банке тушенки и жене, которая никогда не упрекнет его вслух.
Возвращаться всегда легче, чем идти вперед, и гораздо быстрее по времени. Потому что когда занимаешься первопрохождением, неизбежно приходится оглядываться по сторонам, рыскать туда-сюда, томиться выбором на каждой развилке, в итоге выбирать неверные пути, ведущие в унылые тупики, и долго пятиться обратно. А когда возвращаешься, никаких лишних движений делать не нужно, знай себе иди по собственным следам, особенно когда у тебя есть такая замечательная путеводная нить. Антон потрогал катушку, притороченную к поясу сзади, пониже рюкзака. В мотке осталось еще прилично, значит, за шесть часов он удалился от Лежбища не больше чем на пять километров. Так что обратный путь получится совсем недолгим. Правда, в конце придется взбираться на обрыв по спутанной веревочной лестнице: Антон поежился.
Вжик-вжик-вжик-вжик-чтобы согреться и собраться с мыслями.
Ну, и куда сначала? Прямо, по нормальному проходу, где можно идти спокойно, почти не сутулясь, или по боковому, заметно забирающему вверх лазу, куда придется сперва карабкаться с языком на плече а потом, вероятнее всего, выбираться назад методом, распространенным в среде беспозвоночных животных типа членистоногих класса ракообразных? Это при условии, что по дороге он нигде не застрянет. Лево-право, лево-право и ни одной монетки, чтобы подбросить на ладони.
Вот когда пригодилась бы свеча. Поднеси ее к одному входу, потом к другому и посмотри, куда отклонится пламя. Если есть где-то впереди выход на поверхность, если осталась еще хоть капелька надежды на счастливый исход, пламя отклонится куда надо. Он и брал-то свечу как раз для такого случая, да вот не уберег, поддался глупому романтическому порыву и потратил, когда был твердо уверен, что завтра-домой.
Он зажег спичку, но тонкая сухая палочка, которой по уставу положено гореть ровно столько времени, за сколько выполняет команду «Подъем!» неуклюжий рядовой-первогодник, прогорела мгновенно, еще и стрельнула искрой под конец. Так что Антон остался с обожженным большим пальцем и в полном недоумении по поводу того, отклонилось ли пламя куда-нибудь и если да, то в какую сторону.
До этого во всех спорных случаях он сверялся с компасом, подносил к лицу циферблат часов, ждал, пока тупоносая флюоресцирующая стрелка настроится на север, и выбирал тот путь, который лежал ближе всего к юго-востоку, направлению, откуда несколько сотен лет назад они с Алькой спустились в это царство тьмы. Но сейчас компас не помогал, обе дорожки вели, выражаясь цивилизованным языком, куда-то не туда. Прямохожая — строго на север, если только не к залежам магнитного колчедана, а боковая, получается, на северо-запад.
Так лево… вжик-вжик-вжик… или право? Вжжжжик! И Бельмондо, как назло, куда-то запропастился. С того самого момента, как нога Антона ступила на дно пропасти, не показался ни разу. Может, обиделся? Да нет, вряд ли, на что ему обижаться? Антон все сделал правильно, не хуже, чем сам Жан Поль на его месте, без страховки и каскадеров.
Он старательно зажмурился, так что брови наверняка сошлись над переносицей и стали домиком — Але очень не нравилось это его выражение лица, но кого сейчас интересует ее мнение? — и разочарованно цокнул языком. Нет у красавца-француза, ни в одном глазу! И не у кого совета спросить, некому на судьбу пожаловаться. Это ничего, что актер нарисованный, зато он все понимает. Потому что они с Антоном, если разобраться, очень похожи… хотя так сразу и не скажешь, чем. Но не носом точно, будь у Антошки на лице такая картошка, задразнили бы еще в детском садике.
Да, Бельмондо бы сейчас помог, даже молчаливый и плоский, он нашел бы способ намекнуть, куда двигаться дальше. Подмигнул бы левым глазом — значит налево ползи. Подмигнул правым — правильной дорогой идете, товарищи. Уж он бы не обманул. Эх, Жан Поль, почему ты оставил меня?
Он выбрал левое, боковое ответвление. Оно было посложнее в плане проходимости, стало быть, с него и следовало начать разведку, пока у Антона еще оставались силы. Кроме того, этот лаз поднимался вверх под углом градусов в двадцать, что, конечно, не означало, что по нему можно прямиком выйти к поверхности, но по крайней мере не мешало на это надеяться. Вжикнув перед собой несколько раз для острастки, Антон протиснулся в тесный проем.
Это было похоже на подъем по пологой лестнице ползком. Для большего сходства затейники-гномы, прокладывавшие этот путь, не поленились вырубить ступени разной ширины на полу, на стенах и даже потолке. Уже на высоте приблизительно третьего этажа Антон понял, что ползет зря. Чем дальше он забирался, тем труднее становилось дышать, так что и без застывшего вертикально огонька свечи нетрудно было догадаться, что он собственным телом перекрывает себе доступ воздуха. Но он не остановился, не развернулся, а продолжил карабкаться вперед и вверх, упираясь коленями в подбородок, смахивая перчаткой пот со лба и страдая от одышки. Причина подобного упорства казалась Антону достаточно веской. Долгое время его основным жизненным правилом, его, можно сказать, девизом была фраза: «Не понравится — вернемся» — и вот куда она его завела. Ему крайне не нравилось здесь. Ему очень хотелось вернуться. И в поиске обратного пути он готов был пройти до конца.
Руками и ногами, не разбирая, с сопением, на ощупь, не останавливаясь даже, чтобы сделать вжик-вжик. Этот способ передвижения разительно отличался от первых шагов Антона под землей. Тогда можно было, едва переставляя ноги, брести по каменистой осыпи как по широкому проспекту, пугать жену страшилками о злобных пещерных обитателях и мысленно радоваться своей редкой удаче. Наконец-то! В коем-то веке повезло, обошлось без обмана. Как будто цветной фотоснимок в рекламном буклетике с изображением старинного имения взял да и совпал с реальным внешним видом достопримечательности. И фасад оказался ухоженным, недавно побеленным, а не обшарпанным, как можно было ожидать, в ржавых потеках с крыши и струпьях потрескавшейся краски. И окна в мезонине сверкают чистотой, а не забиты фанерным листом. И фонтан перед домом в рабочем состоянии, а в пруду неподалеку действительно покоится на воде, переплетясь шеями, пара черных лебедей. Словом, нереальная удача!
Все оказалось в точности таким, как описывал Тимур, бывший соратник Антона по ученичеству. В казахстанскую глушь его занесло в составе геолого-разведочной партии. То ли нефть они искали, то ли газ, Антон особо не вникал, но не нашли в итоге ни того, ни другого. Зато во время своих бесперспективных блужданий обнаружили вот такое, как выразился сам Тимурка, чудо. Подлинный рай для спелеолога. Все, что угодно, на самый притязательный вкус. Тут тебе и анфилады просторных залов, и лабиринт тесных ходов, вырытых как будто заблудившимся в яблоке червяком, и глубоченные колодцы-шкуродеры для настоящих, сильных духом и телом, мужчин. А главное — вот что больше всего подкупило Антона — никаких следов прежнего человеческого пребывания. Ни окурков под ногами, ни небрежно прикопанных консервных банок, ни выжженных кругов на месте давних кострищ, ни единого элемента потерянного или брошенного снаряжения: ни корявого шлямбура, ни дефектного крюка со ржавым карабином, ни воодушевляющей записки, вроде той, что какой-то остряк-первопроходец оставил в Снежной: «Впереди всего навалом».
Да, первое время Антону действительно казалось, что он в раю, а впереди еще «всего навалом». Он испытывал детский восторг, с криками и визгами плескаясь в Поилке. Ощущал спокойную уверенность экскурсовода, объясняя жене, что эти удивительной красоты кристаллические образования, наросшие вдоль трещины в стене и похожие на разноцветную траву или лепестки цветов, на самом деле называются друзами и состоят из аметиста. («Ой, а аметист тоже, ну как оникс — полудрагоценный?» «Нет, радость моя, он как раз — полностью драгоценный».) А когда слушал Алькины ахи-охи в Колонном Зале, прямо-таки лучился снисходительностью и самодовольством, как молодой папаша, впервые приведший маленькую дочь в зоопарк или на цирковое представление. Все вокруг казалось таким девственным, таким первозданным, и Аля с Антоном были пока единственными свидетелями и обладателями всей этой красоты, первыми обитателями неповторимой внутренней Земли, одинокими и самодостаточными, как Адам и Ева. Временами в атеистическую голову Антона закрадывалась предательская мыслишка: «Если это не рай, то, должно быть, его преддверие». Он не верил, что может быть что-то лучшее, но в глубине Души надеялся, что оно еще впереди.
Первые разочарования начались…
Бумц.
Антон не сразу сообразил, что произошло. Не так-то просто разом вернуться из радужных воспоминаний о первых радостях постижения новой, подземной реальности — к ней самой, грубой и не всегда приятной.
Бумц.
Ну вот. Только скажи: «разочарование», как оно тут же тебя настигнет. «Постигнет» — непременно поправила бы Алька, считающая мужа непререкаемым авторитетом во всем, кроме русского языка.
Он пощупал руками перед собой-нет, никакого просвета. Полный бумц.
Вжик-вжик-вжик-вжик.
Антон внимательно осмотрел каждый стык, каждую щелочку, как будто сомневался в правильности первого впечатления. Нет, бумц — он и есть бумц, каской его не прошибешь, тупой башкой не забодаешь.
Тупик. Изящный такой тупичок-с. Даже чересчур изящный, так что, пожалуй, развернуться прямо здесь не получится. Метров пятнадцать назад было, помнится, местечко попросторней, придется сдавать задом, разгружать кузов, включать поворотники…
Только сначала нужно побороть в себе искушение нацарапать на неприветливом камне что-нибудь вечное, достойное гранитных скрижалей, такое, что не вырубишь и топором, разве что скальным молотком — в назидание тем, кто приползет сюда, потея и задыхаясь, вслед за тобой. Наверняка ведь найдутся такие, не последний же он, право слово, на этом свете идиот. Что-нибудь короткое, но емкое и берущее задушу. Например: «Что, обидно, да?» Или: «Тупик, толстяк, тебе крышка». Или что-нибудь сентиментальное вроде «Алька +Тошка=…» Чему, собственно? Лучше просто «Алька + Тошка», а к жирному плюсу добавить в верхней части еще одну покосившуюся перекладинку. Да, так было бы честнее всего. Жаль, инструмент в рюкзаке — не достать. Да и времени нет на подобные глупости.
Сетуя и кряхтя, Антон допятился до места, где лаз немного расширялся и давал пространство для маневра. Здесь он сбросил рюкзак, развернулся на 180 градусов и, как жуткая помесь богомола со скарабеем — бесформенный шар в передних лапках и… в общем, туловище выше головы, — стал спускаться к развилке.
Спуск отнял неожиданно много времени, и еще столько же, если не больше, ушло на то, чтобы прийти в себя, отдышаться. Если бы у Антона была сейчас фляжка с водой, он выпил бы ее на спор одним затяжным глотком. А еще одну фляжку целиком вылил себе за воротник, чтобы вдоль позвоночника побежала холодная бодрящая струйка. А из третьей ополоснул лицо и намочил волосы, слежавшиеся под поролоновой начинкой каски. До жесткости половой щетки. И плевать, что он взял в поход всего одну фляжку, ведь ему остро требовались как минимум три… при том, что под рукой не было ни одной. Вода осталась у Альки, и во фляжке и в кружке, на тот случай, если он задержится с возвращением. Хотя куда ей одной столько? Она ведь даже не встает…
«Значит, налево пойдешь — время потеряешь, — размышлял Антон, сидя на жестком полу, притулившись между стеной и рюкзаком и раскидав натруженные ноги на максимальную ширину. — А прямо? Наверняка ведь то же самое. Лаз ты выберешь или тоннель, в конце тебя все равно ждет одно и то же — обман надежд и разочарование. Причем, возможно, чем шире проход, тем большим получится обман. Тем глубже будет разочарование».
С этими невеселыми мыслями он двинулся вперед по неисследованному рукаву тоннеля. Одной рукой он вел вдоль правой стены, другую выставил перед собой в жесте пионерского салюта — чтобы отсекать возможные препятствия одновременно и спереди, и сверху. По пути обратно он тоже будет придерживаться правой стены и постоянно касаться ее рукой. Таким образом, если у этого хода есть неучтенное ответвление, он его не пропустит. Чтобы не споткнуться, Антон не отрывал подошвы сапог от земли, а просто двигал их вперед, повторяя своими шагами все неровности пола — он, можно сказать, скользил, хотя под ногами было сухо. Свет не включал, даже глаз не открывал. Вжиканье фонарика окончательно ему осточертело, а с закрытыми глазами лучше думалось. Правда, мысли на ум приходили все больше мрачные, чернее, чем реальность по ту сторону век, и касались главным образом всевозможных обманов…
Так вот. Первые разочарования начались позднее и поначалу казались такими мелкими и незначительными, что Антону довольно долго удавалось закрывать на них глаза. Так, кое-какая обидная мелочь, легкое несоответствие между ожиданиями и действительностью. Глупо раздражаться, в самом деле, тому, что внутренний мир пещер не всегда и не во всем похож на глянцевые иллюстрации в книгах. То есть, внешнее сходство было как раз поразительным, и Антона иногда по десять раз на дню посещало щекочущее в груди чувство приятного узнавания. Беда в том, что иллюстрации замечательно передают цвет и форму, но не ощущения. Поэтому ни один справочник, ни одна энциклопедия не подготовит тебя к тому, что ты действительно почувствуешь, оказавшись как бы внутри красочной картинки. Они не предупредят, например, что сталактитовая пещера уже не воспринимается так восторженно, когда капли кальциевой воды падают тебе прямо в распахнутый для восхищенного возгласа рот. А аметистовые друзы — это не только безумно красиво, но и опасно, и совершенно несимпатичные шрамы на левом предплечье — лучшее тому свидетельство.
Все это примеры маленьких обманов, даже не обманов — недосказаностей, но, как известно, все маленькое имеет тенденцию накапливаться, а иногда — выплескиваться через край. Многометровый кувшин Поилки тоже ведь набирался по капле не одно десятилетие, но вот заполнился же под горлышко, а кое-где уже и протек.
Только не надо обвинять его в мелочной брюзгливости и необъективности. Антон, конечно, знает за собой кое-какие грешки и недостатки, но привычки снимать с себя ответственность и ровным слоем распределять ее по головам и плечам окружающих среди них не значится. Например, он с легким сердцем признает, что сегодняшний инцидент с лестницей — один из тех редких случаев, когда он обманул себя сам. Да, он сам виноват, смастерил из сэкономленных материалов нечто, не соответствующее ГОСТу, сам же чуть не поплатился за это и теперь с готовностью признает свою вину.
Хотя… если разобраться, только ли свою? Ведь почему он загремел в этот просак? Почему, образно выражаясь, оказался под куполом цирка без лонжи? Не из бравады же, не из желания покрасоваться, нелепого в условиях полного отсутствия публики. Так почему?
Да все потому же. Из-за досадной нестыковки между теоретическими знаниями и практическими навыками. Он честно штудировал пособия для начинающего спелеолога, дотошно выбирал в магазине шнуры и тросы нужной длины и диаметра, догадываясь, чем чревата ошибка даже в миллиметр, а потом, запершись в ванной, бесчисленное число раз отрабатывал рифовый, ведерный, австрийский, бахман, брамшкотовый, встречную восьмерку, стремя и удавку. И он честно пытался страховаться — в первом же колодце, куда им с Алей пришлось спускаться, Антон сначала страховал ее сверху, потом занялся самостраховкой. Как и было рекомендовано в пособии, он спустил страховочный трос параллельно основной веревке, закрепил на нем репшнур схватывающим узлом, так называемым прусиком, которому целиком посвятил один из майских вечеров, да не с двумя, а с тремя, для пущей надежности, витками, а другой конец шнура зацепил карабином на обвязке. При этом, как выяснилось вскоре, Антон не учел целых три основополагающих момента, на которых почему-то не акцентировала внимание читателя популярная брошюра. Первое: то, что прусики имеют обыкновение затягиваться при быстром скольжении, а ведь ему хотелось как раз побыстрее, встав в полный рост на вертикальном склоне и гигантскими скачками вниз, с ветерком. Второе: длина репшнура должна быть не больше полутора метров, чтобы в случае чего можно было дотянуться рукой и развязать затянувшийся узел. И третье: страховочный карабин на грудной обвязке лучше все-таки закреплять спереди, а не сзади, иначе, в случае срыва, ты не задохнешься, конечно, но побарахтаешься изрядно в неуклюжих попытках отстегнуться.
В итоге Антон оказался в одной из тех ситуаций, которые он больше всего ненавидел и которые-да, есть у него такое неприятное свойство, а у кого их нет? — он никогда не умел прощать ни себе, ни случайным свидетелям своего позора. В ситуации полной беспомощности. Хорошо, что в тот момент у него под рукой оказался нож, а падать пришлось меньше, чем с трех метров. Но больше он страховкой не пользовался.
А потом был обрыв, поднявший со дна души самые неприятные воспоминания, о которых Антон так старательно, и долго, и в конце концов вроде бы успешно пытался забыть. Ан нет, нахлынули, когда уже не ждал всплыли несвежим трупом и принесли с собой неприятный осадочек в виде учащенного сердцебиения, затрудненного дыхания и продолжительного головокружения. А ведь он так хорошо, казалось, застраховался от них, так глубоко спрятался.
Восстановить душевный покой более-менее удалось только в Колонном Зале. И то ненадолго. Потому что на другой день после посещения Колонного Зала случилось страшное…
Антон почувствовал, как его взметнувшийся в протестующем жесте кулак уткнулся во что-то твердое и понял, что слишком устал для того, чтобы по-человечески разочароваться. В общем-то, он с самого начала не ждал от этой развилки ничего, кроме очередного обмана.
«Эх, Тимурка, Тимурка, вещая каурка! — прислонившись всем телом к выросшей на его пути стене, подумал Антон. — Лучше бы уж ты нашел здесь свое черное золото и, не знаю, утопился бы в нем на радостях».
Он пошарил руками по сторонам, но стена оказалась что надо: добротная, глухая, а пожалуй что и немая. Такой бесполезно жаловаться на жизнь, все равно не услышит. А если услышит-не ответит.
По-прежнему не открывая глаз, едва волоча ноги и придерживаясь рукой за правую стену тоннеля, Антон добрался до развилки… и нос к носу-своим прямым и невыразительным к эдакому здоровенному топинамбуру, иначе говоря, земляной груше — столкнулся с Бельмондо. То есть, естественно, с его изображением.
Актер стоял, не меняя позы, на том же фоне, только небо за его спиной значительно потемнело, из неправдоподобно голубого сделалось почти сиреневым, предзакатным. Антон не нашел в этом ничего удивительного. Еще бы ему не потемнеть, ведь восемь часов прошло. Кроме того, изменилось выражение лица француза. Теперь уже у него брови сошлись к центру лба островерхим домиком, а пухлые боксерские губы немного провисли по углам. Жан Поль выглядел удивленным, причем удивленным неприятно. Можно сказать, разочарованным.
Ну извини! Антон развел руками и изобразил пристыженную улыбку. Ну тупой, не сообразил проверить сразу. Иначе давно бы встал спиной к развилке, хлопнул веками и догадался, что оба пути не ведут ни к чему хорошему. Сэкономил бы уйму времени и сил. Виноват, мон женераль. Больше не повторится.
«Ничего, если я свет включу? Я быстро, только веревку смотать…» — подумал он, и голос, который озвучивал эти слова внутри его черепа, имел весьма извиняющийся тон.
Вжик-вжик.
Антон отстегнул от пояса катушку, уложенную в специальный открытый ящик с осью и торчащей сбоку ручкой, наподобие тех, которыми пользуются прокладчики кабелей и армейские связисты. Всю обратную дорогу ему предстоит, как шарманщику, упорно крутить ручку и сматывать все те километры нити, которые он оставил за собой, отмечая свой витиеватый, словно вензель на старинном гербе, маршрут.
Он немного покрутил ручку, чтобы выбрать слабину нити, бестолково потраченной на исследование двух тупиковых проходов… Потом покрутил еще немного… И еще…
Странно, неужели он прошел так далеко, что не может смотать пару куцых нейлоновых хвостиков за три минуты? Вернее, судя по светящимся стрелкам на циферблате, уже за пять с половиной минут. Он закрутил ручку еще быстрее, как тот же шарманщик, но стремящийся уже не доставить слушателям удовольствие приятной мелодией, а досадить им режущим слух дребезжанием в надежде, что кто-нибудь не выдержит и за пару монет купит себе немного тишины. Прошла еще минута… Полторы… Но нить все так же легко скользила из темноты и наматывалась на барабан катушки, причем…
Вжик-вжик-вжик…
Руки опустились сами, и левая с катушкой, и правая с фонариком, издавшим напоследок чуть слышное «вжжж», и Антону пришлось сделать над собой усилие, чтобы предметы не выпали из ослабевших пальцев.
Нить, ложащаяся на барабан неровными кольцами, тянулась уже не из-за спины Антона, где остались оба тупика, а спереди, из того ответвления тоннеля, которое полтора часа назад привело его к развилке. И вытягивалась так легко, как будто ни к чему не была привязана. То есть, что значит «как будто»? Она просто не была привязана. Хотя в памяти Антона надежно зафиксировался образ: конец шнура, обмотанный вокруг пирамидального выступа в ближнем к выходу углу лежбища и продетый сквозь ручку канистры на тот маловероятный случай, если петля соскочит, несмотря на тщательно затянутый двойной штык. А уж канистра по каменному полу загремела бы так, что Аля непременно услышала бы. Не могла не услышать.
Неужели где-то по дороге случился обрыв? То есть — дурацкая двусмысленность! — не тот обрыв, при попытке спуститься с которого он повис кверху ногами или, вернее сказать, кверху ногой, а обрыв нити. Хотя… Не такая уж она дурацкая, эта смысловая неоднозначность, если подумать. Ведь когда вероятнее всего могла оборваться нить? Именно в те несколько минут, которые для Антона превратились в целую вечность, когда он попеременно то прощался с жизнью, то пытался отвоевать ее обратно, отчаянно хватаясь за все, до чего удавалось дотянуться, как утопающий за соломинку. Дергал, дергал и додергался! То есть нить не сразу оборвалась — этот момент Антон отследил бы на месте и уж как-нибудь исправил — а только начала рваться, перетираться о край обрыва или какой-нибудь выступ поострее. Окончательный же обрыв случился позднее, когда Антон уже поплутал изрядно по извилистым переходам нижнего лабиринта. Либо перетершаяся нить не выдержала собственного веса, либо ей надоели резкие подергивания, которые случались периодически, когда заедало катушку, а скорее всего, оба этих фактора сыграли свою трагическую роль.
Антон продолжил вращать ручку, теперь уже не так яростно, почти задумчиво, так что ось с насаженной катушкой терлась в местах крепления уже не с громким монотонным визгом, а почти неслышно, с редкими поскрипываниями. Кстати, только сейчас, задним умом или, выражаясь более научно, в ретроспективе, Антон обратил внимание, что не слышал этого тихого поскрипывания, которое точно так же должно было сопровождать автоматическое разматывание нити, достаточно давно. Его не было слышно, когда Антон исследовал последний тоннель, руководствуясь правилом правой руки, и когда он потеющим и пыхтящим поршнем протискивался в горловину узкого лаза, и, может быть, еще задолго до этого. Так когда же на самом деле случился обрыв?
Хотя какая теперь разница? Гораздо важнее другое: как Антон собирается искать обратную дорогу к Лежбищу? По памяти или по собственным следам? На остроту памяти после многочасового изматывающего похода лучше не надеяться, а чтобы оставить след на граните, нужно, во-первых, быть обутым во что-то покрепче резиновых сапог, во вторых, массу иметь примерно как у Пушкинского «Каменного гостя». Хорошо, что у него осталась схема. Вот он — пример предусмотрительности, которым можно гордиться. Ведь не ленился, урывал от заслуженного отдыха минутку-другую, чтобы запечатлеть химическим карандашом на бумажном листочке каждый изгиб пути, каждую развилку» каждый пессимистический крестик очередного тупика. Правда, рисунок получился довольно небрежным, все-таки делался на весу, впопыхах, да и без особой надежды, что пригодится. Естественно, ни о каком соблюдении масштаба речи не шло. Карандаш кое-где не рисовал, а только царапал бумагу, зато в иных местах послюнявленный грифель растекался жирной чертой, которую так легко смазать пальцем. Местами неровные линии разных путей налагались друг на друга, хотя сами пути в действительности не пересекались, а проходили, возможно, один над другим — неизбежное искажение, возникающее при проецировании трехмерной схемы на плоский лист, на этот раз может стать причиной какой-нибудь досадной ошибки. Но в целом, как говаривали инструктора на летних сборах, карта