Страница:
— Ах ты тля! — согнувшись пополам, выдохнул любитель заполночных бесед. — Моль порченая! Я ж тэбя сэйчас…
— Не сметь! — рявкнул Петька и встал так, чтоб в случае чего быстро дотянуться до обоих. — Документы покажи! Медленно…
Ушибленный, поскуливая от боли и неудовлетворенной жажды мести, протянул заламинированные корочки.
— Агабаб Айдыр Оглы? — прочитал Петр, подсвечивая себе заложенным за ухо „светлячком". — Где тут имя, а где фамилия?
— Далше, — Агабаб распрямился и протянул лапищу — показать, за что немедленно получил по пальцам собственным документом. — Там, внызу… Дадашев наше фамилие.
— А это что? Ассенизатор?
— Да, мы с братом — ассэнизаторы, — подтвердил Дадашев. И пояснил на всякий случай: — Дэрмо собыраем.
— Из быотуалэтов. Утылизуем, — уточнил брат Дадашева, медленно пятясь от стены и поглядывая с опаской на девицу: не взбрыкнет ли?
Что они, за полудурка его держат? Петька чувствовал, как злость-чернее окружающей мглы-начинает закипать внутри. Пока только мелкие пузырьки, завиваясь спиральками, поднимались с самого дна души. Но они еще забурлят, вспенятся барашками, надо только распалить конфорку.
— Лучше б вы сами собрались, всех братьев-дядьев собрали и покатили свои шары навозные за сто первый кэмэ. Глядишь, дерьма бы в столице поубавилось
— Зачэм обижаешь? — спросил с упреком брат Дадашева.
— Это я еще не обижаю… — угрожающе надвинулся Петр.
Семен кашлянул и по-отечески посоветовал:
— Ты б не заводился, Петюнь.
Он был противником национальной розни и даже в иную из суббот выпивал горькую, а потом играл в нарды с соседом по гаражу — туркменом.
Но процесс эмоциональной самонакачки был необратим. Бутылку об голову — и то без настроя не расколотить, скорей черепушка треснет. Тем более трудно ударить человека в лицо, пусть неприятное, пусть не той национальности, но все равно живое, мягкое, открытое.
— Вмажь ему, Петюнь, — подзадорила бывшая жертва. — Вмажь жуку навозному!
— Нэ стоит, командир!
Сам виноват, чурек с навозом, напутал с ударением. „А я вот не напутаю, — подумал Петька. — Ударю куда надо".
— Это у кого не стоит? Да ты у меня щас сам биотуалетом станешь. Будешь навоз жрать и добавки просить — со дна, где погуще, понял?
Он нарочито медленно отвел правый кулак для удара с оттяжкой — так замахивались пьяные парни в станице-и резко выбросил вперед левую, от груди — так учили инструктора. Удар пришелся прямо в зоб, Агабаб Дадашев сдулся на глазах, выпустив разом весь воздух из легких, упал на спину и больше пока не вдыхал.
— А-а-а-а! — отчаянно закричал Айдырович-младший и ринулся на Петра. Ударить не пытался, просто бежал и вопил, так что стажеру осталось только отодвинуться в сторону и провести подсечку. — Красноклопы бэскрылые! — Страдая от бессилия, заплакал упавший.
— Что, подкрылки трясутся? — неискренне посочувствовала жадная до крови пигалица, присев на корточки рядом с ним, и передразнила, меняя один акцент на другой: — Болшэ знакомица нэ хочэшь? А? Бэсплатно!
— Как ты меня назвал? Красноклопом? — вскинулся Петр, изображая холодную ярость, хотя вся злость из души улетучилась куда-то одновременно с первым ударом. — Ну все, санитар леса! Скоро тебе самому санитары понадобятся. Значит, план такой. Сперва я тебе лапки передние поотрываю, чтоб на задних попрыгал, потом горло перегрызу, но жрать не стану-приберегу до конца поста, на Пасху.
Он навис над поверженным, опустил переднюю пару ног ему на грудь и слегка надавил, выпустив наружу череду прерывистых всхлипов:
— Нэт! Коман…Нэна…а…
— Сзади! — предупредил Семен.
Но Петька и сам уже почувствовал горбом прикосновение жестких усов-пластинок, услышал резкое пощелкивание жвал Агабаба Дадашева у самого педицела-тоненькой трубочки, соединяющей головогрудь с животом, которую не накачаешь, сколько ни потей в спортзале. „Как на брюхо-то перевернулся? — мелькнула удивленная мысль. — Сам, без никого…" Тем временем тренированное тело сгруппировалось, подобрав конечности под себя, перекатилось вправо, махнуло левой задней, как серпом, наугад, и угодило острыми подколенными зазубринами в чей-то мягкий живот. „Вот так, — похвалился Петька, вскакивая на ноги. — Хорошим рефлексам мысли не мешают". Только штанину жалко: разъехалась до самого низа.
Старший Дадашев, закатив блестящие бусины глаз, повалился на младшего. Тот каким-то чудом извернулся, скребнув хитином по шершавой коре дупла, и, громко сопя, пополз к выходу.
— Куд-да! — смеясь, наподдал сапогом Петр. Безымянный брат Агабаба дважды перекувырнулся через голову, простонал: „А-ахм!" и попытался взлететь без разбега на жестких коротких крылышках.
— А как же цветы? Шампанское? А в „два в одном" поиграть — или передумал? — крикнула вдогонку боевая пигалица, с места взметнулась выше головы и в два взмаха настигла беглеца, припечатав в спину коленками. Дадашев-младший отчаянно загреб воздух всеми шестью лапами, на излете дотянул-таки до выхода и, с треском развернув подкрылки, выпал из дупла.
— Все, все, хватит! — Семен положил руку на плечо Петра, предостерегая от глупостей, и поразился, до чего же спокойно бьется сердце в животе стажера. Тридцать ударов в минуту — вот это хладнокровие. — Никуда он теперь не денется. Утром передадим оперативку по отделениям.
— Посвети, — попросил Петька и передал напарнику „светлячка". — А то я замарался малость. И штаны… похоже, придется новые у завхоза просить.
Он наклонился, чтобы вытереть пятно сзади левого сапога, и дернулся непроизвольно, ощутив прикосновение холодных пальцев к прядильному органу.
— Можно зашить, — обнадежила пигалица. — Только не здесь. Вы же меня проводите, а, мальчики?
— До дома? — усмехнулся Семен.
— А дом твой в какой станице? — неожиданно разозлился Петр. — Шла бы ты отсюда, а?.. Девочка!
Пигалица фыркнула и, задев на прощание Петьку краем надушенного крыла, вылетела прочь.
— Придурок! — пискнула напоследок с недосягаемой высоты — без ненависти, скорее с грустью.
Петька выбрался из дупла, обмотав вокруг сучка конец страховочного троса, и медленно, головой вниз, начал спускаться, цепляясь за неровности в еловой коре.
— Зря девчонку прогнал, — мягко пожурил Семен, пристраиваясь рядом. — Она же не виновата, что один день живет. Вот и старается… все успеть.
— Да ну ее! Семен, вот скажи мне… — Петр пружинисто оттолкнулся от ствола всеми восемью лапами и некоторое время просто летел вниз, наслаждаясь полетом и глядя на перевернутое изображение ярко освещенной Спасской башни. Без двух минут четыре, прикинул он. Скоро будут бить куранты.
— Ну, об чем спросить-то хотел? — Семен, быстро перебирая лапками, насилу нагнал стажера.
— Скажи… За что нас люди ненавидят? Ведь мы же ради них стараемся, когда всякую дрянь из города вычищаем? А они… давят, травят наравне с насекомой нечистью, „арахаровцами" обзывают.
— Трудно сказать. Эти, жуки навозные, тоже вон считали, что город очищают. Санитары леса! — усмехнулся Семен. — А люди… Что люди? Они ведь, если разобраться…
Но тут над площадью разнесся первый дребезжащий удар курантов и оба паука зависли, не долетев до земли, в восторженном оцепенении».
(Б. Б. Оболенский,
журнал «Искорка» № 7, 2003.
Тираж 60000 экз.)
— Ничего себе! — так выглядела реплика Анатолия после двойного прогона через блок внутренней цензуры. После однократного выходило: «ни фига». — Это что получается? — он загибал пальцы и делал паузы между пунктами не из расчета на тугодумие Бориса, которым тот, кстати сказать, не отличался, а в надежде, что суть происходящего дойдет до него самого. — Мы продаем свои шедевры Щукину. За очень хорошие деньги. Он сам бегает по редакциям или, не знаю, гоняет курьеров, их пристраивая. А потом мы же от этих редакций еще и получаем гонорар? — он обвинительно потряс пухлым конвертиком без марки, прямого и обратного адреса и вообще без каких-либо помарок, кроме карандашной надписи в уголке: «А.В. Голицыну». — В итоге мы имеем двойную выгоду за те же тексты. А если Щукин не наврал насчет альманаха, поимеем и тройную. Конечно, это мелочь по сравнению с налетом на сейф в его кабинете, но все равно приятная!
— Ну, и что тебя не устраивает? — не отрывая взгляда от монитора, спросил Борис.
— Меня ВСЕ устраивает! — искренне признался Толик. — Просто любопытно, что сам Щукин с этого имеет? Какой в его действиях смысл?
— Смысл? Ты что, «Кин-Дза-Дзу» не смотрел? Удовольствие.
— Выходит, что Василий-лучший в мире литагент, работающий бесплатно, и с удовольствием? Вернее, не бесплатно-за отрицательные проценты.
— И что?
Борис с явной неохотой оставил в покое разработанную до тихого шелеста клавиатуру и обернулся к Толику. Любознательность юного друга, он успел убедиться в этом, нельзя успокоить. Ее можно только удовлетворить. «А сам не такой был? — спросил себя с теплой иронией. — Тому назад лет эдак… сколько же, Господи? Ой, нет, столько не живут!»
— Тебя интересуют его мотивы? А ты знаешь, какие у Щукина тараканы… извиняюсь, пауки в голове? Может, детские комплексы в мужике взыграли. Может, у него тоже бабушка была, любимая. И подоконник с паутиной. И вот теперь он думает: ах, если бы папа тогда не с поганым веником к паучку, а с любовью и лаской. Если б не было в его сердце этой исторической ненависти к ползучим прядильщикам. Черт возьми! Ведь я же мог спасти бабушку!
— И что смешного? — Анатолию нравилось, вообще-то, когда при нем обсуждали его произведения, но не в таком ключе. Тем более не этот конкретный рассказ.
— Извини. Это из анекдота. Только там про дедушку. Забыл?
Толик не ответил, и Борис вернулся к работе.
— Меньше думай, — посоветовал он. — Больше пиши. Кто знает, сколько еще просуществует этот Клондайк. Пока есть время, попробуй застолбить участочек пожирнее.
Текст на экране успел удлиниться на несколько строчек, когда Анатолий спросил:
— Борь, а твоя старая «троечка» еще пашет?
— Что, прихватило? — понимающе усмехнулся Борис.
— Ага… Чую, сейчас пробьет.
Как раз для подобных пожарных случаев у себя дома Толик держал в каждой комнате по авторучке и стопке отрывных листков. Буквально в каждой, включая ванную и туалет, ибо никогда не знаешь, в какой момент к тебе подкрадется муза. Но Толик был не дома, да и простой листок, он чувствовал, не устроил бы его сейчас. Ему требовался монитор, маленькое окошко в мир вымышленного, за которым можно творить что угодно — и не бояться ответственности.
— Надеюсь, не на тему детских комплексов? Про это я уже пишу, — предупредил Боря.
— Нет, про другое. — Толик побоялся лишний раз мотнуть головой, чтоб не вытрясти ненароком парочку перспективных мыслей.
— А говорят, голод стимулирует творчество, — издевался Оболенский. — Ничего подобного! Авторов стимулируют деньги и чувство собственной востребованности. Вот, к примеру…
— Так как насчет «троечки»? — просительно напомнил Толик, чувствуя себя неловко, как бедный студент перед экзаменатором.
— Полгода назад заводилась, — сжалился Борис. — Только сам подключай. Переходник на полке в кладовке. — В тот же миг Толика не стало. — Эй, чем там гремишь! Ты бы свет включил, торопыга!
Через четыре минуты четыре руки вдохновенно метались по клавишам, четыре прищуренных глаза пялились в мониторы, и четыре полушария слаженно обменивались мыслями: «Пауки, пауки, чем не тема? Все лучше, чем вагоны разгружать!» Правда, Боря, как более опытный и знающий толк в грузоподъемных работах, подумал: «Загружать».
Однако новый рассказ не вызвал у Щукина прежнего восторга.
Толик и сам потом, когда после трех-четырех прочтений из памяти выветрился сладостный привкус внезапных озарений, признал, что «шедевр» на этот раз вышел длинноватым, выстраданным и недостаточно оригинальным. Словом, не вышел вовсе. К тому же на идейном уровне был связан с предыдущим как негативный слайд с фотоснимком.
В новой постановке роль жертвы досталась мальчику предопределенного возраста по имени Антон, роль спасителя получил безымянный паучок, главным же злодеем стал поразивший Антона микроб «каривализма» — напасти пострашнее дизентерии и сальмонеллеза. Тот из читателей, рассуждал Толик, кто заметит связь между странным заболеванием и старым советским фильмом про Карика, Валю и их необычайные приключения, тот и молодец. А кто не молодец, того амбициозный автор готов собственноручно ткнуть носом в явное созвучие имен, а заодно объяснить раз и навсегда, чем аллюзия отличается от заимствования.
Нетрудно догадаться, что пораженный недугом Антон начал катастрофически уменьшаться в размерах, и не остановился до тех пор, пока не сравнялся ростом с самим микробом. В первой же батальной сцене, коих всего в рассказе насчитывается четыре, мальчик по-свойски расправился с обидчиком, несмотря на всю вирулентность и патогенность последнего. При этом открытым остался вопрос: каким же образом микробу удалось заразить мальчика и в то же время самому остаться как бы ни при чем, выражаясь конкретнее, вне детского организма? За ногу он его укусил, что ли? «А, не заметят! — подумал Толик, споткнувшись об этот эпизод при первом вычитывании. — Я им дальше такую пиналку-мочилку приготовил, точно не заметят!»
Однако тот же Щукин, например, заметил. И спросил. И, не дожидаясь ответа, буркнул: «Ладно», после чего вернулся к беглому просмотру. С непроницаемым видом просканировал еще несколько злоключений, выпавших на долю «миллимальчика», и концовку, в которой, на счастье Антона, его подбирает добрый подслеповатый паук и берет над ним своеобразное шефство. Паук сплетает для «больного паучонка», каким ему представляется крохотный человечек с его смешными ручками-ножками, гнездышко-колыбельку, всячески его подкармливает, холит, лелеет и ждет не дождется, когда же у малыша отрастут недостающие лапки.
Ну разве не забавно?..
Толик смотрел на невыразительное лицо Щукина и удрученно мотал головой.
Деньги за рассказ он получил. По стандартной таксе, хотя и без округления. Однако коньяком на этот раз его не угостили — может, закончился наконец? — а за стеклами щукинских очков темнело плохо скрываемое разочарование. От комментариев хозяин кабинета воздержался. Он вообще не произнес ни слова после уничижительно брошенного «Ладно».
Дежурившая в этот день Златовласка проводила Толика до самого выхода — естественно, лишь взглядом, в котором читалось сочувствие и пожелание не отчаиваться… Хочется верить! О том, чтобы заговорить с ней после столь головокружительного фиаско, не могло быть и речи.
Буду писать ради нее, в тот же миг решил Толик. Осмеянный и непонятый, наперекор неблагодарному человечеству. Ей, ей одной… Ну, плюс еще двум-трем… миллионам постоянных почитательниц. Из глубинки.
Борясь с ощущением собственной оплеванности, Анатолий покинул заветную приемную и на выходе чудом избежал столкновения с порывистым Валеркой Звездоболом, решительно потянувшим на себя дверь, которую Толик как раз собирался толкнуть.
— О! Привет! Не так, через порог не здороваются! — Анатолий почувствовал, как его за руку выволакивают в коридор. — Чего кислый? Марки всю ночь клеил? Или помер кто? Тогда извини, шутка не удалась!
— Да…
Толик поморгал, пытаясь сосредоточиться на мелькающем и непрерывно тараторящем объекте и, не справившись, обругал себя последними словами. Пора бы уже привыкнуть к звездоболовским закидонам!
Есть люди, про которых говорят, что они экономны в движениях. Есть люди, скупые на слова. Валерка относился к иной категории, щедрой и на то, и на другое. Он налетал на собеседника подобно сорвавшейся в ураган ветряной мельнице и начинал вращать лопастями конечностей, перемалывать информацию жерновами челюстей, обрушивая на беднягу поток вопросов и восклицаний — без единого многоточия! Но больше всего Толика раздражала его манера интимно теребить элементы чужой одежды во время разговора.
— Понимаешь… — Анатолий бессмысленно тянул время, догадываясь, что колоться все равно придется. Надеяться отделаться от Звездобола простой отговоркой также наивно, как пережидать метеоритный дождь под тряпичным зонтиком. — Вобщем…
Валерка на секунду замер, склонив голову немного набок, изображая всем лицом-от встопорщенных длинных ресничек, похожих на ежовые иглы, до едва заметной курносинки на самом кончике носа-глубочайшую заинтересованность. Глубже только в батискафе. Выждал для верности еще пару секунд и затараторил по новой.
— Понимаю. Служебная тайна! Но, может, строго между нами? — И два доверительных шлепка в грудь — шлеп, шлеп. Так дылды-старшеклассники проверяют мелюзгу на предмет наличия мелочи в карманах. — А, что скажешь? Буду нем, как погребальная урна! — Валерка демонстративно прикусил узкий язык и нетерпеливо подергал рукав Толиковой куртки. — Что, тоже Щукин завернул?
— Да нет, почему же? Взял… — услышав ласкающее слух «тоже», Анатолий поймал себя на желании приосаниться, но еще один быстрый «поздравительный» тычок под ребра заставил его согнуться.
— Взял, но не заплатил?
Толик осторожно, опасаясь нового выпада, пожал плечами.
— Заплатил…
— Везет! Дай пять! Угу, так. Теперь… ага! И за локоток! Так я не понял, чего ты тогда такой постный? Из-за чистого четверга?
И в самом деле, чего? Рассказ приняли, денег дали, в спину уходящему не плюнули. А что по загривку не потрепали, дескать, «так держать!» и на брудершафт выпить не предложили, так не каждый же раз! Ты ж не за выпивку работаешь, не за спасибо-так что давай, живи и радуйся!
Наскоро приведя в порядок собственное душевное состояние, Толик немедленно проникся сочувствием к окружающим.
— А тебе что, отказали?
— Представь! — изобразив улыбку гиббона, закивал Валерка.
«Да ты что?!» — на редкость фальшиво округлил глаза Анатолий, хотя, зная Звездобола хоть капельку, представить это было как раз нетрудно.
Кстати, не пора ли пролить свет на происхождение этого, несколько непривычного и чем-то режущего слух, прозвища?
Итак, Валерий. Тот еще автор из породы «вечно молодых, изредка трезвых». Писать предпочитает на компьютере, но от руки — водя пластмассовым пером по экранчику своего компактного «ньютоши». Этому самому перу, в частности, принадлежит написанная без намека на скрытый смысл строка «поднявшись над заросшими холмами Венеры» и утверждение про то, что «курить в вакууме можно, главное — не сильно затягиваться».
Сначала все звали его Громозекой — за неустанное размахивание конечностями. Потом переименовали в Генератора Случайных Слов или просто Генератора — тоже по понятным причинам. Потом один областной журнал опубликовал его первую повесть. И, хотя неглупые редакторы догадались сменить заявленное название на нейтральное, а именно «Нет повести печальнее на свете», Валерия это уже не спасло.
В произведении речь шла о необычной спортивной игре, астрономической. Две группы разумных звезд примерно равные по численности, образующие соседние созвездия, задумали скоротать кусок вечности, перебрасывая друг другу маленькую блуждающую планетку. Как мячик: пинг-понг, и кто выпустит небесное тельце за границу созвездия, рискует очком. Больше, чем перипетии захватывающего матча, автора интересовали переживания несчастных обитателей планетки-мяча, каким-то боком умудрившихся на ней зародиться и эволюционировать. Их участь была незавидной. Заканчивался текст искаженной цитатой из Шекспира: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о блуждающей планете»… Вот уж воистину! Особенно если учесть, что название для придуманной игры Валерий по простоте душевной выбрал несложное и мнемоничное — «звездобол».
«Само на язык просилось», — вяло оправдывался он еще примерно полгода после публикации, потом махнул рукой. Вернее сказать, замахал с прежней интенсивностью.
— И чем аргументировали? — спросил Толик, стараясь не замечать, как чужая рука забирается в карман его куртки. Все равно пустой… кажется.
— Да ничем! В том-то и дело! Просто «нам не подходит» и все!
Толик кивнул. Формулировка была ему знакома. Хотя доводилось слышать и более обтекаемые. И «к сожалению, не наш формат», и «присланный от вас текст вынуждены отклонить», и даже «рассказ замечательный, читали вслух всей редакцией, но ведь у нас, как вам наверняка известно, поэтический журнал». А кто в этой жизни не промахивался?
— И главное, условие задачи выполнил на все сто! Я ведь в основном для мужиков пишу, так?
— Так.
Что да, то да. Если Анатолий в глубине души всегда считал, что пишет для девочек-тех самых почитательниц из глубинки, то поклонниками Валерия были скорее мужчины неопределенного возраста. С одной стороны, они должны, как минимум, уже уметь читать, с другой, сразу после знакомства с азбукой, закончить свое образование. Иначе им было бы тяжело воспринимать такие высказывания, как «Кабинка телепорта была вот уже третий час кем-то занята» или « Воздух пах как после дегидратации».
— Ну вот, а путь к сердцу мужчины лежит через что?
— Тебе официальную версию? — улыбнулся Толик. Тем временем неугомонная рука Звездобола все-таки нащупала в его кармане нечто материальное. Сложенный вчетверо носовой платок. Валерка вытащил платок, задумчиво осмотрел и, быстро приложив к носу Анатолия, скомандовал:
— Сморкайся!
Толик фыркнул.
— Правильно, через желудок! — подтвердил Валерка, механически складывая платок и убирая обратно в карман. — Вот и я решил не оригинальничать, а пойти по протоптанному пути. Сперва написал короткое вступление на тему: «Люди, не бойтесь пауков! Любите их, они же вкусные!» Потом придумал сорок восемь рецептов готовых блюд из пауков. Там есть и прикольные, например «Каракурт по-каракумски». «Возьмите двух самцов каракурта среднего размера, посадите в след от верблюжьего копыта и залейте водой…»
— Ты что же, предлагаешь этих пауков… есть? — уточнил Толик, заворожено наблюдая, как правая рука Звездобола тянется к пуговице на его джинсах, и ощущая при этом такую внутреннюю собранность, как будто это не рука вовсе, а, скажем, самка каракурта, только что побывавшая под копытом верблюда среднего размера, но уцелевшая… на горе окружающим.
— Ну да! А что? Ты вот, например, макароны любишь?
— М-м… Макароны! — скривился Толик и повернулся к собеседнику боком, так что самка-рука, не добравшись до сокровенного, разочарованно впилась в отворот рукава.
— Ну пельмени!
— Пельмени люблю.
— Вот! А ты их не боишься?
— Пельмени? Вообще-то, нет.
— Ну вот! На это и был расчет! Мы не боимся того, что едим. Нет, то что не боимся — любим. А Щукин говорит: «Нам не подходит»! — возмущался Валерий, имея при этом выражение лица побитой собаки, которая из лучших побуждений положила в хозяйский тапочек задушенную крысу, но осталась непонятой. — Ну не сволочь?
Толик изобразил замысловатое движение плечами, очень энергичное, но не выражающее ровным счетом ничего. Как сказал бы Борис: «Никогда не критикуй курицу, несущую золотые что, поручик?» Тем более на пороге ее кабинета.
— Ну теперь-то проблем не возникнет! — Валерка обмахнул лицо Анатолия веером распечаток. — Я все переделал. Пауков заменил дождевыми червями, а в конце приписал: «Люди, не обижайте пауков! Все равно они несъедобные!» С червяками, кстати, даже лучше получилось. Вот, читай. «Возьмите пару дождевых червей средней длины и посредством ланцета сделайте из них две пары более скромных размеров…» Нормально? Короче, я не отчаиваюсь!
— Это как раз неудивительно, — борясь с подступающим смехом, заметил Толик. — Странно, что ты вообще знаешь это слово.
— Какое?
— Отчаиваться.
— Как ты сказал? Погоди, запишу, — Звездобол полез в собственный карман, по-видимому, за записной книжкой, но вместо нее почему-то вытащил пейджер. — О! Прикинь, завтра одиннадцать обещают!
— Плюс или минус?
— Плюс! Ну вот и лето! Извини, мне пора! Щукин, наверное, уже извелся. Все, хоп! Увидимся!
Бодренько хлопнула дверь кабинета.
Насколько легче, оказывается, воспринимать собственные невзгоды в компании тех, кому повезло еще меньше, подумал Анатолий. Мысль показалась ему достаточно афористичной, и он рассеянно оглядел стены коридора в поисках авторучки и пачки листов «Для заметок». И, к своему удивлению, не обнаружил.
Глава седьмая. Антон
— Не сметь! — рявкнул Петька и встал так, чтоб в случае чего быстро дотянуться до обоих. — Документы покажи! Медленно…
Ушибленный, поскуливая от боли и неудовлетворенной жажды мести, протянул заламинированные корочки.
— Агабаб Айдыр Оглы? — прочитал Петр, подсвечивая себе заложенным за ухо „светлячком". — Где тут имя, а где фамилия?
— Далше, — Агабаб распрямился и протянул лапищу — показать, за что немедленно получил по пальцам собственным документом. — Там, внызу… Дадашев наше фамилие.
— А это что? Ассенизатор?
— Да, мы с братом — ассэнизаторы, — подтвердил Дадашев. И пояснил на всякий случай: — Дэрмо собыраем.
— Из быотуалэтов. Утылизуем, — уточнил брат Дадашева, медленно пятясь от стены и поглядывая с опаской на девицу: не взбрыкнет ли?
Что они, за полудурка его держат? Петька чувствовал, как злость-чернее окружающей мглы-начинает закипать внутри. Пока только мелкие пузырьки, завиваясь спиральками, поднимались с самого дна души. Но они еще забурлят, вспенятся барашками, надо только распалить конфорку.
— Лучше б вы сами собрались, всех братьев-дядьев собрали и покатили свои шары навозные за сто первый кэмэ. Глядишь, дерьма бы в столице поубавилось
— Зачэм обижаешь? — спросил с упреком брат Дадашева.
— Это я еще не обижаю… — угрожающе надвинулся Петр.
Семен кашлянул и по-отечески посоветовал:
— Ты б не заводился, Петюнь.
Он был противником национальной розни и даже в иную из суббот выпивал горькую, а потом играл в нарды с соседом по гаражу — туркменом.
Но процесс эмоциональной самонакачки был необратим. Бутылку об голову — и то без настроя не расколотить, скорей черепушка треснет. Тем более трудно ударить человека в лицо, пусть неприятное, пусть не той национальности, но все равно живое, мягкое, открытое.
— Вмажь ему, Петюнь, — подзадорила бывшая жертва. — Вмажь жуку навозному!
— Нэ стоит, командир!
Сам виноват, чурек с навозом, напутал с ударением. „А я вот не напутаю, — подумал Петька. — Ударю куда надо".
— Это у кого не стоит? Да ты у меня щас сам биотуалетом станешь. Будешь навоз жрать и добавки просить — со дна, где погуще, понял?
Он нарочито медленно отвел правый кулак для удара с оттяжкой — так замахивались пьяные парни в станице-и резко выбросил вперед левую, от груди — так учили инструктора. Удар пришелся прямо в зоб, Агабаб Дадашев сдулся на глазах, выпустив разом весь воздух из легких, упал на спину и больше пока не вдыхал.
— А-а-а-а! — отчаянно закричал Айдырович-младший и ринулся на Петра. Ударить не пытался, просто бежал и вопил, так что стажеру осталось только отодвинуться в сторону и провести подсечку. — Красноклопы бэскрылые! — Страдая от бессилия, заплакал упавший.
— Что, подкрылки трясутся? — неискренне посочувствовала жадная до крови пигалица, присев на корточки рядом с ним, и передразнила, меняя один акцент на другой: — Болшэ знакомица нэ хочэшь? А? Бэсплатно!
— Как ты меня назвал? Красноклопом? — вскинулся Петр, изображая холодную ярость, хотя вся злость из души улетучилась куда-то одновременно с первым ударом. — Ну все, санитар леса! Скоро тебе самому санитары понадобятся. Значит, план такой. Сперва я тебе лапки передние поотрываю, чтоб на задних попрыгал, потом горло перегрызу, но жрать не стану-приберегу до конца поста, на Пасху.
Он навис над поверженным, опустил переднюю пару ног ему на грудь и слегка надавил, выпустив наружу череду прерывистых всхлипов:
— Нэт! Коман…Нэна…а…
— Сзади! — предупредил Семен.
Но Петька и сам уже почувствовал горбом прикосновение жестких усов-пластинок, услышал резкое пощелкивание жвал Агабаба Дадашева у самого педицела-тоненькой трубочки, соединяющей головогрудь с животом, которую не накачаешь, сколько ни потей в спортзале. „Как на брюхо-то перевернулся? — мелькнула удивленная мысль. — Сам, без никого…" Тем временем тренированное тело сгруппировалось, подобрав конечности под себя, перекатилось вправо, махнуло левой задней, как серпом, наугад, и угодило острыми подколенными зазубринами в чей-то мягкий живот. „Вот так, — похвалился Петька, вскакивая на ноги. — Хорошим рефлексам мысли не мешают". Только штанину жалко: разъехалась до самого низа.
Старший Дадашев, закатив блестящие бусины глаз, повалился на младшего. Тот каким-то чудом извернулся, скребнув хитином по шершавой коре дупла, и, громко сопя, пополз к выходу.
— Куд-да! — смеясь, наподдал сапогом Петр. Безымянный брат Агабаба дважды перекувырнулся через голову, простонал: „А-ахм!" и попытался взлететь без разбега на жестких коротких крылышках.
— А как же цветы? Шампанское? А в „два в одном" поиграть — или передумал? — крикнула вдогонку боевая пигалица, с места взметнулась выше головы и в два взмаха настигла беглеца, припечатав в спину коленками. Дадашев-младший отчаянно загреб воздух всеми шестью лапами, на излете дотянул-таки до выхода и, с треском развернув подкрылки, выпал из дупла.
— Все, все, хватит! — Семен положил руку на плечо Петра, предостерегая от глупостей, и поразился, до чего же спокойно бьется сердце в животе стажера. Тридцать ударов в минуту — вот это хладнокровие. — Никуда он теперь не денется. Утром передадим оперативку по отделениям.
— Посвети, — попросил Петька и передал напарнику „светлячка". — А то я замарался малость. И штаны… похоже, придется новые у завхоза просить.
Он наклонился, чтобы вытереть пятно сзади левого сапога, и дернулся непроизвольно, ощутив прикосновение холодных пальцев к прядильному органу.
— Можно зашить, — обнадежила пигалица. — Только не здесь. Вы же меня проводите, а, мальчики?
— До дома? — усмехнулся Семен.
— А дом твой в какой станице? — неожиданно разозлился Петр. — Шла бы ты отсюда, а?.. Девочка!
Пигалица фыркнула и, задев на прощание Петьку краем надушенного крыла, вылетела прочь.
— Придурок! — пискнула напоследок с недосягаемой высоты — без ненависти, скорее с грустью.
Петька выбрался из дупла, обмотав вокруг сучка конец страховочного троса, и медленно, головой вниз, начал спускаться, цепляясь за неровности в еловой коре.
— Зря девчонку прогнал, — мягко пожурил Семен, пристраиваясь рядом. — Она же не виновата, что один день живет. Вот и старается… все успеть.
— Да ну ее! Семен, вот скажи мне… — Петр пружинисто оттолкнулся от ствола всеми восемью лапами и некоторое время просто летел вниз, наслаждаясь полетом и глядя на перевернутое изображение ярко освещенной Спасской башни. Без двух минут четыре, прикинул он. Скоро будут бить куранты.
— Ну, об чем спросить-то хотел? — Семен, быстро перебирая лапками, насилу нагнал стажера.
— Скажи… За что нас люди ненавидят? Ведь мы же ради них стараемся, когда всякую дрянь из города вычищаем? А они… давят, травят наравне с насекомой нечистью, „арахаровцами" обзывают.
— Трудно сказать. Эти, жуки навозные, тоже вон считали, что город очищают. Санитары леса! — усмехнулся Семен. — А люди… Что люди? Они ведь, если разобраться…
Но тут над площадью разнесся первый дребезжащий удар курантов и оба паука зависли, не долетев до земли, в восторженном оцепенении».
(Б. Б. Оболенский,
журнал «Искорка» № 7, 2003.
Тираж 60000 экз.)
— Ничего себе! — так выглядела реплика Анатолия после двойного прогона через блок внутренней цензуры. После однократного выходило: «ни фига». — Это что получается? — он загибал пальцы и делал паузы между пунктами не из расчета на тугодумие Бориса, которым тот, кстати сказать, не отличался, а в надежде, что суть происходящего дойдет до него самого. — Мы продаем свои шедевры Щукину. За очень хорошие деньги. Он сам бегает по редакциям или, не знаю, гоняет курьеров, их пристраивая. А потом мы же от этих редакций еще и получаем гонорар? — он обвинительно потряс пухлым конвертиком без марки, прямого и обратного адреса и вообще без каких-либо помарок, кроме карандашной надписи в уголке: «А.В. Голицыну». — В итоге мы имеем двойную выгоду за те же тексты. А если Щукин не наврал насчет альманаха, поимеем и тройную. Конечно, это мелочь по сравнению с налетом на сейф в его кабинете, но все равно приятная!
— Ну, и что тебя не устраивает? — не отрывая взгляда от монитора, спросил Борис.
— Меня ВСЕ устраивает! — искренне признался Толик. — Просто любопытно, что сам Щукин с этого имеет? Какой в его действиях смысл?
— Смысл? Ты что, «Кин-Дза-Дзу» не смотрел? Удовольствие.
— Выходит, что Василий-лучший в мире литагент, работающий бесплатно, и с удовольствием? Вернее, не бесплатно-за отрицательные проценты.
— И что?
Борис с явной неохотой оставил в покое разработанную до тихого шелеста клавиатуру и обернулся к Толику. Любознательность юного друга, он успел убедиться в этом, нельзя успокоить. Ее можно только удовлетворить. «А сам не такой был? — спросил себя с теплой иронией. — Тому назад лет эдак… сколько же, Господи? Ой, нет, столько не живут!»
— Тебя интересуют его мотивы? А ты знаешь, какие у Щукина тараканы… извиняюсь, пауки в голове? Может, детские комплексы в мужике взыграли. Может, у него тоже бабушка была, любимая. И подоконник с паутиной. И вот теперь он думает: ах, если бы папа тогда не с поганым веником к паучку, а с любовью и лаской. Если б не было в его сердце этой исторической ненависти к ползучим прядильщикам. Черт возьми! Ведь я же мог спасти бабушку!
— И что смешного? — Анатолию нравилось, вообще-то, когда при нем обсуждали его произведения, но не в таком ключе. Тем более не этот конкретный рассказ.
— Извини. Это из анекдота. Только там про дедушку. Забыл?
Толик не ответил, и Борис вернулся к работе.
— Меньше думай, — посоветовал он. — Больше пиши. Кто знает, сколько еще просуществует этот Клондайк. Пока есть время, попробуй застолбить участочек пожирнее.
Текст на экране успел удлиниться на несколько строчек, когда Анатолий спросил:
— Борь, а твоя старая «троечка» еще пашет?
— Что, прихватило? — понимающе усмехнулся Борис.
— Ага… Чую, сейчас пробьет.
Как раз для подобных пожарных случаев у себя дома Толик держал в каждой комнате по авторучке и стопке отрывных листков. Буквально в каждой, включая ванную и туалет, ибо никогда не знаешь, в какой момент к тебе подкрадется муза. Но Толик был не дома, да и простой листок, он чувствовал, не устроил бы его сейчас. Ему требовался монитор, маленькое окошко в мир вымышленного, за которым можно творить что угодно — и не бояться ответственности.
— Надеюсь, не на тему детских комплексов? Про это я уже пишу, — предупредил Боря.
— Нет, про другое. — Толик побоялся лишний раз мотнуть головой, чтоб не вытрясти ненароком парочку перспективных мыслей.
— А говорят, голод стимулирует творчество, — издевался Оболенский. — Ничего подобного! Авторов стимулируют деньги и чувство собственной востребованности. Вот, к примеру…
— Так как насчет «троечки»? — просительно напомнил Толик, чувствуя себя неловко, как бедный студент перед экзаменатором.
— Полгода назад заводилась, — сжалился Борис. — Только сам подключай. Переходник на полке в кладовке. — В тот же миг Толика не стало. — Эй, чем там гремишь! Ты бы свет включил, торопыга!
Через четыре минуты четыре руки вдохновенно метались по клавишам, четыре прищуренных глаза пялились в мониторы, и четыре полушария слаженно обменивались мыслями: «Пауки, пауки, чем не тема? Все лучше, чем вагоны разгружать!» Правда, Боря, как более опытный и знающий толк в грузоподъемных работах, подумал: «Загружать».
Однако новый рассказ не вызвал у Щукина прежнего восторга.
Толик и сам потом, когда после трех-четырех прочтений из памяти выветрился сладостный привкус внезапных озарений, признал, что «шедевр» на этот раз вышел длинноватым, выстраданным и недостаточно оригинальным. Словом, не вышел вовсе. К тому же на идейном уровне был связан с предыдущим как негативный слайд с фотоснимком.
В новой постановке роль жертвы досталась мальчику предопределенного возраста по имени Антон, роль спасителя получил безымянный паучок, главным же злодеем стал поразивший Антона микроб «каривализма» — напасти пострашнее дизентерии и сальмонеллеза. Тот из читателей, рассуждал Толик, кто заметит связь между странным заболеванием и старым советским фильмом про Карика, Валю и их необычайные приключения, тот и молодец. А кто не молодец, того амбициозный автор готов собственноручно ткнуть носом в явное созвучие имен, а заодно объяснить раз и навсегда, чем аллюзия отличается от заимствования.
Нетрудно догадаться, что пораженный недугом Антон начал катастрофически уменьшаться в размерах, и не остановился до тех пор, пока не сравнялся ростом с самим микробом. В первой же батальной сцене, коих всего в рассказе насчитывается четыре, мальчик по-свойски расправился с обидчиком, несмотря на всю вирулентность и патогенность последнего. При этом открытым остался вопрос: каким же образом микробу удалось заразить мальчика и в то же время самому остаться как бы ни при чем, выражаясь конкретнее, вне детского организма? За ногу он его укусил, что ли? «А, не заметят! — подумал Толик, споткнувшись об этот эпизод при первом вычитывании. — Я им дальше такую пиналку-мочилку приготовил, точно не заметят!»
Однако тот же Щукин, например, заметил. И спросил. И, не дожидаясь ответа, буркнул: «Ладно», после чего вернулся к беглому просмотру. С непроницаемым видом просканировал еще несколько злоключений, выпавших на долю «миллимальчика», и концовку, в которой, на счастье Антона, его подбирает добрый подслеповатый паук и берет над ним своеобразное шефство. Паук сплетает для «больного паучонка», каким ему представляется крохотный человечек с его смешными ручками-ножками, гнездышко-колыбельку, всячески его подкармливает, холит, лелеет и ждет не дождется, когда же у малыша отрастут недостающие лапки.
Ну разве не забавно?..
Толик смотрел на невыразительное лицо Щукина и удрученно мотал головой.
Деньги за рассказ он получил. По стандартной таксе, хотя и без округления. Однако коньяком на этот раз его не угостили — может, закончился наконец? — а за стеклами щукинских очков темнело плохо скрываемое разочарование. От комментариев хозяин кабинета воздержался. Он вообще не произнес ни слова после уничижительно брошенного «Ладно».
Дежурившая в этот день Златовласка проводила Толика до самого выхода — естественно, лишь взглядом, в котором читалось сочувствие и пожелание не отчаиваться… Хочется верить! О том, чтобы заговорить с ней после столь головокружительного фиаско, не могло быть и речи.
Буду писать ради нее, в тот же миг решил Толик. Осмеянный и непонятый, наперекор неблагодарному человечеству. Ей, ей одной… Ну, плюс еще двум-трем… миллионам постоянных почитательниц. Из глубинки.
Борясь с ощущением собственной оплеванности, Анатолий покинул заветную приемную и на выходе чудом избежал столкновения с порывистым Валеркой Звездоболом, решительно потянувшим на себя дверь, которую Толик как раз собирался толкнуть.
— О! Привет! Не так, через порог не здороваются! — Анатолий почувствовал, как его за руку выволакивают в коридор. — Чего кислый? Марки всю ночь клеил? Или помер кто? Тогда извини, шутка не удалась!
— Да…
Толик поморгал, пытаясь сосредоточиться на мелькающем и непрерывно тараторящем объекте и, не справившись, обругал себя последними словами. Пора бы уже привыкнуть к звездоболовским закидонам!
Есть люди, про которых говорят, что они экономны в движениях. Есть люди, скупые на слова. Валерка относился к иной категории, щедрой и на то, и на другое. Он налетал на собеседника подобно сорвавшейся в ураган ветряной мельнице и начинал вращать лопастями конечностей, перемалывать информацию жерновами челюстей, обрушивая на беднягу поток вопросов и восклицаний — без единого многоточия! Но больше всего Толика раздражала его манера интимно теребить элементы чужой одежды во время разговора.
— Понимаешь… — Анатолий бессмысленно тянул время, догадываясь, что колоться все равно придется. Надеяться отделаться от Звездобола простой отговоркой также наивно, как пережидать метеоритный дождь под тряпичным зонтиком. — Вобщем…
Валерка на секунду замер, склонив голову немного набок, изображая всем лицом-от встопорщенных длинных ресничек, похожих на ежовые иглы, до едва заметной курносинки на самом кончике носа-глубочайшую заинтересованность. Глубже только в батискафе. Выждал для верности еще пару секунд и затараторил по новой.
— Понимаю. Служебная тайна! Но, может, строго между нами? — И два доверительных шлепка в грудь — шлеп, шлеп. Так дылды-старшеклассники проверяют мелюзгу на предмет наличия мелочи в карманах. — А, что скажешь? Буду нем, как погребальная урна! — Валерка демонстративно прикусил узкий язык и нетерпеливо подергал рукав Толиковой куртки. — Что, тоже Щукин завернул?
— Да нет, почему же? Взял… — услышав ласкающее слух «тоже», Анатолий поймал себя на желании приосаниться, но еще один быстрый «поздравительный» тычок под ребра заставил его согнуться.
— Взял, но не заплатил?
Толик осторожно, опасаясь нового выпада, пожал плечами.
— Заплатил…
— Везет! Дай пять! Угу, так. Теперь… ага! И за локоток! Так я не понял, чего ты тогда такой постный? Из-за чистого четверга?
И в самом деле, чего? Рассказ приняли, денег дали, в спину уходящему не плюнули. А что по загривку не потрепали, дескать, «так держать!» и на брудершафт выпить не предложили, так не каждый же раз! Ты ж не за выпивку работаешь, не за спасибо-так что давай, живи и радуйся!
Наскоро приведя в порядок собственное душевное состояние, Толик немедленно проникся сочувствием к окружающим.
— А тебе что, отказали?
— Представь! — изобразив улыбку гиббона, закивал Валерка.
«Да ты что?!» — на редкость фальшиво округлил глаза Анатолий, хотя, зная Звездобола хоть капельку, представить это было как раз нетрудно.
Кстати, не пора ли пролить свет на происхождение этого, несколько непривычного и чем-то режущего слух, прозвища?
Итак, Валерий. Тот еще автор из породы «вечно молодых, изредка трезвых». Писать предпочитает на компьютере, но от руки — водя пластмассовым пером по экранчику своего компактного «ньютоши». Этому самому перу, в частности, принадлежит написанная без намека на скрытый смысл строка «поднявшись над заросшими холмами Венеры» и утверждение про то, что «курить в вакууме можно, главное — не сильно затягиваться».
Сначала все звали его Громозекой — за неустанное размахивание конечностями. Потом переименовали в Генератора Случайных Слов или просто Генератора — тоже по понятным причинам. Потом один областной журнал опубликовал его первую повесть. И, хотя неглупые редакторы догадались сменить заявленное название на нейтральное, а именно «Нет повести печальнее на свете», Валерия это уже не спасло.
В произведении речь шла о необычной спортивной игре, астрономической. Две группы разумных звезд примерно равные по численности, образующие соседние созвездия, задумали скоротать кусок вечности, перебрасывая друг другу маленькую блуждающую планетку. Как мячик: пинг-понг, и кто выпустит небесное тельце за границу созвездия, рискует очком. Больше, чем перипетии захватывающего матча, автора интересовали переживания несчастных обитателей планетки-мяча, каким-то боком умудрившихся на ней зародиться и эволюционировать. Их участь была незавидной. Заканчивался текст искаженной цитатой из Шекспира: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о блуждающей планете»… Вот уж воистину! Особенно если учесть, что название для придуманной игры Валерий по простоте душевной выбрал несложное и мнемоничное — «звездобол».
«Само на язык просилось», — вяло оправдывался он еще примерно полгода после публикации, потом махнул рукой. Вернее сказать, замахал с прежней интенсивностью.
— И чем аргументировали? — спросил Толик, стараясь не замечать, как чужая рука забирается в карман его куртки. Все равно пустой… кажется.
— Да ничем! В том-то и дело! Просто «нам не подходит» и все!
Толик кивнул. Формулировка была ему знакома. Хотя доводилось слышать и более обтекаемые. И «к сожалению, не наш формат», и «присланный от вас текст вынуждены отклонить», и даже «рассказ замечательный, читали вслух всей редакцией, но ведь у нас, как вам наверняка известно, поэтический журнал». А кто в этой жизни не промахивался?
— И главное, условие задачи выполнил на все сто! Я ведь в основном для мужиков пишу, так?
— Так.
Что да, то да. Если Анатолий в глубине души всегда считал, что пишет для девочек-тех самых почитательниц из глубинки, то поклонниками Валерия были скорее мужчины неопределенного возраста. С одной стороны, они должны, как минимум, уже уметь читать, с другой, сразу после знакомства с азбукой, закончить свое образование. Иначе им было бы тяжело воспринимать такие высказывания, как «Кабинка телепорта была вот уже третий час кем-то занята» или « Воздух пах как после дегидратации».
— Ну вот, а путь к сердцу мужчины лежит через что?
— Тебе официальную версию? — улыбнулся Толик. Тем временем неугомонная рука Звездобола все-таки нащупала в его кармане нечто материальное. Сложенный вчетверо носовой платок. Валерка вытащил платок, задумчиво осмотрел и, быстро приложив к носу Анатолия, скомандовал:
— Сморкайся!
Толик фыркнул.
— Правильно, через желудок! — подтвердил Валерка, механически складывая платок и убирая обратно в карман. — Вот и я решил не оригинальничать, а пойти по протоптанному пути. Сперва написал короткое вступление на тему: «Люди, не бойтесь пауков! Любите их, они же вкусные!» Потом придумал сорок восемь рецептов готовых блюд из пауков. Там есть и прикольные, например «Каракурт по-каракумски». «Возьмите двух самцов каракурта среднего размера, посадите в след от верблюжьего копыта и залейте водой…»
— Ты что же, предлагаешь этих пауков… есть? — уточнил Толик, заворожено наблюдая, как правая рука Звездобола тянется к пуговице на его джинсах, и ощущая при этом такую внутреннюю собранность, как будто это не рука вовсе, а, скажем, самка каракурта, только что побывавшая под копытом верблюда среднего размера, но уцелевшая… на горе окружающим.
— Ну да! А что? Ты вот, например, макароны любишь?
— М-м… Макароны! — скривился Толик и повернулся к собеседнику боком, так что самка-рука, не добравшись до сокровенного, разочарованно впилась в отворот рукава.
— Ну пельмени!
— Пельмени люблю.
— Вот! А ты их не боишься?
— Пельмени? Вообще-то, нет.
— Ну вот! На это и был расчет! Мы не боимся того, что едим. Нет, то что не боимся — любим. А Щукин говорит: «Нам не подходит»! — возмущался Валерий, имея при этом выражение лица побитой собаки, которая из лучших побуждений положила в хозяйский тапочек задушенную крысу, но осталась непонятой. — Ну не сволочь?
Толик изобразил замысловатое движение плечами, очень энергичное, но не выражающее ровным счетом ничего. Как сказал бы Борис: «Никогда не критикуй курицу, несущую золотые что, поручик?» Тем более на пороге ее кабинета.
— Ну теперь-то проблем не возникнет! — Валерка обмахнул лицо Анатолия веером распечаток. — Я все переделал. Пауков заменил дождевыми червями, а в конце приписал: «Люди, не обижайте пауков! Все равно они несъедобные!» С червяками, кстати, даже лучше получилось. Вот, читай. «Возьмите пару дождевых червей средней длины и посредством ланцета сделайте из них две пары более скромных размеров…» Нормально? Короче, я не отчаиваюсь!
— Это как раз неудивительно, — борясь с подступающим смехом, заметил Толик. — Странно, что ты вообще знаешь это слово.
— Какое?
— Отчаиваться.
— Как ты сказал? Погоди, запишу, — Звездобол полез в собственный карман, по-видимому, за записной книжкой, но вместо нее почему-то вытащил пейджер. — О! Прикинь, завтра одиннадцать обещают!
— Плюс или минус?
— Плюс! Ну вот и лето! Извини, мне пора! Щукин, наверное, уже извелся. Все, хоп! Увидимся!
Бодренько хлопнула дверь кабинета.
Насколько легче, оказывается, воспринимать собственные невзгоды в компании тех, кому повезло еще меньше, подумал Анатолий. Мысль показалась ему достаточно афористичной, и он рассеянно оглядел стены коридора в поисках авторучки и пачки листов «Для заметок». И, к своему удивлению, не обнаружил.
Глава седьмая. Антон
Вжик-вжик.
Ничего интересного.
Вжик-вжик.
Ничего интересного.
Вжик-вжик.
Ого! Интересного тут, конечно, мало, но хорошо, что он заметил этот выдающийся скос справа по курсу до того, как приложился об него лбом.
Вжик-вжик-вжик.
Он менял руку периодически, но за шесть с лишним часов поисков оба предплечья окаменели, уставшие пальцы гнулись с трудом, и лампочка в фонарике загоралась на чуть-чуть и тут же гасла, так что жидким лучиком с трудом удавалось осветить носки собственных сапог. Скоро его сил не хватит, чтобы заставить покраснеть нить накаливания.
Вжик-вжик.
И все-таки он не уставал нахваливать себя за то, что выбрал именно эту модель фонарика. С рычажком на рукоятке, похожим на ручной тормоз на руле велосипеда — для механической подпитки. Любые батарейки рано или поздно садятся, а энергия мышц… энергия мышц тоже порой иссякает, но не раньше, чем сядет основная батарейка-где-то в груди, слева.
Ничего интересного.
Вжик-вжик.
Ничего интересного.
Вжик-вжик.
Ого! Интересного тут, конечно, мало, но хорошо, что он заметил этот выдающийся скос справа по курсу до того, как приложился об него лбом.
Вжик-вжик-вжик.
Он менял руку периодически, но за шесть с лишним часов поисков оба предплечья окаменели, уставшие пальцы гнулись с трудом, и лампочка в фонарике загоралась на чуть-чуть и тут же гасла, так что жидким лучиком с трудом удавалось осветить носки собственных сапог. Скоро его сил не хватит, чтобы заставить покраснеть нить накаливания.
Вжик-вжик.
И все-таки он не уставал нахваливать себя за то, что выбрал именно эту модель фонарика. С рычажком на рукоятке, похожим на ручной тормоз на руле велосипеда — для механической подпитки. Любые батарейки рано или поздно садятся, а энергия мышц… энергия мышц тоже порой иссякает, но не раньше, чем сядет основная батарейка-где-то в груди, слева.