— Господи! — вырвалось у него.
— Что там? Что?
Все четверо участников действа склонились над раскрытой сумкой.
На дне ее лежало зеркало. Огромное овальное зеркало в массивной бронзовой раме. Лица любопытствующих отразились в нем — четыре красных лица. И самым красным было Маришкино.
— Это от слез, — будто оправдываясь, пролепетала она. — Оно всегда краснеет, когда я реву. — И растерла влагу по щеке огненно-алой ладонью.
На этом месте я проснулся.
…И как продолжение кошмара в багровых топах увидел прямо над собой заплаканное Маришкино лицо. Немного покрасневшее, но в меру. Не смертельно.
Я вздрогнул и спросил негромко, хотя в первое мгновение очень хотелось закричать:
— Ты чего? — Недоверчиво потрогал свои ресницы. Сухие. — Я кричал во сне?
— Нет. Не слышала. — Маришка уронила голову мне на грудь. Пожаловалась: — Мне приснилось, что тебя убили. Представляешь? Я ничего не помню, только какие-то люди и… очень тесно или темно. Да, тесно, а потом — хлоп! — темнота и… И все. А ты лежишь на полу — весь такой… неживой.
— И ты из-за этого так расстроилась? — Я прикрыл ладонью ее плечо.
— А надо было обрадоваться? — Она приподняла голову ровно настолько, чтобы взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в одеяло. — Не смотри! Я страшная.
— Я знаю… — успокоил я. — Но лить слезы из-за какого-то сна… Присниться, знаешь, много чего может.
И на всякий случай решил пока не посвящать Маришку в обстоятельства собственного сна, который, как назло, запомнил во всех красочных подробностях.
— Слушай, — помолчав, сказала она. — Давай сегодня никуда не пойдем.
— Почему? — удивился я. И, не дожидаясь ответа, возразил: — Да нет, невозможно. У меня на сегодня стрелок забито — больше, чем в часах с секундомером.
— Я боюсь, — призналась Маришка и сильнее прижалась ко мне.
— Да чего, глупая? Назови хоть одну рациональную причину.
Маришка подумала с минуту и назвала целых шесть причин.
— Пустословие — я. Ложь — уборщица. Равнодушие — писатель. Прелюбодеяние — ладно, замнем… Зависть, воровство — я и снова я. — Тяжелые слова срывались с ее губ, как пункты обвинения. — И цвета: фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый. Разве не видишь? Нас как будто провели по радуге задом наперед. Остался только красный. Убийство.
Могла бы не напоминать! Календарик на первый год новой, самаритянской эры и так стоит перед глазами как впечатанный.
Произнес про себя: «Фазан сидит где знать желает охотник…» Каждый? В самом деле, пугающее совпадение.
Незваные мурашки пробежали по спине от левого плеча к правому.
— Ты чего дрожишь?
— Я не дрожу, я думаю.
— О чем?
— Неужели так будет? — Чтобы лучше мечталось, я закрыл глаза. — Неужели скоро ничего тайного не останется? Одно явное. И… не мы, конечно, но, допустим, наши дети уже смогут по внешнему виду преступника легко восстановить картину преступления? Определить степень вины.
— Ну, наши-то вряд ли, — усомнилась Маришка, и я мысленно похвалил себя за то, что так ловко увел разговор в сторону от мрачной темы. — Вот Пашкины… У них что-то такое должно быть в генах по определению заложено.
Я усмехнулся, вспомнив, как «наш человек з в милиции» уже и трубку к уху поднести не может без помощи секретарши, и поделился соображениями:
— Он, кстати, сильно продвинулся в этом плане. В смысле будущих детей.
— Не он один… — загадочно произнесла Маришка. И повторила, наверное, для тупых: — Не он один…
— То есть? — Я почувствовал себя тупым в квадрате. В эдаком двумерном, приплюснутом кубе.
— Через неделю спроси, — посоветовала она, чем ввергла меня в состояние окончательного недоумения.
— А… — открыл рот я.
Но Маришка уже перегнулась через край кровати, отыскивая тапочки…
Очередное воспоминание подкараулило меня, когда я, склонившись над раковиной в ванной, разглядывал себя в зеркало. И застигло врасплох: с бритвой в правой руке и с перемазанным белой пеной подбородком.
Такое уже было, вспомнил я. Давно. Нe на заре, как это принято говорить, наших отношений, но и не многим позже. Скажем, в первые минуты после рассвета.
Маришка тогда тоже проснулась в слезах. И не одна… Мы проснулись посреди ночи оба — не сговариваясь, одновременно, с одинаковыми мокрыми полосками на щеках. Именно этот случай имела в виду Маришка, когда пару дней назад сказала, что не помнит, чтобы я плакал раньше. Кроме одного раза…
Мы лежали рядом в темноте и спрашивали друг друга. Ты чего? А ты чего? Ну ладно, сдалась первой Маришка, мне вдруг стало так страшно, оттого что…
Оказалось, даже полная тоскливой нежности мысль, проникшая в наши сны. была одна на двоих. Пессимистическая установка на неудачу. Вдолбленная уверенность, что за все в жизни надо платить. Желательно заранее. А в идеале — только платить и ничего не требовать взамен.
В общем, оба мы опасались, что ТАК ХОРОШО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОЛГО!
Однако ведь смогло…
Я ободряюще улыбнулся отражению в зеркале, такая у него была глуповатая растерянная физиономия. Мой двойник ответно дернул щекой и вскрикнул от слабой, но неожиданной боли. Слишком уж острые стали выпускать бритвы: моргнешь не вовремя — останешься без уха.
Одинокая красная капелька лениво выглянула из свежего пореза, коротко разбежалась вниз по щеке и плюхнулась точно в сток раковины. Кап!
Я поморщился и закончил бритье, не отвлекаясь на посторонние мысли.
В четверг, на обратном пути после утомительной «покаянной» поездки к Маришке на работу, мы попросили Пашку притормозить у ближайшего к дому супермаркета. Пашка с радостью притормозил и начал посапывать, уронив многострадальную голову на баранку, раньше чем мы успели выйти из машины. Сказывалась бессонная ночь, выпитое «Клинское» и прочие мероприятия.
Из магазина мы вышли спинами вперед, невидимые из-за горы пакетов с продуктами. Наверное, кому-нибудь со стороны могло бы показаться, что мы таким образом готовимся пережить длительную осаду. На самом деле примерно так оно и было.
На работе Маришке дали две педели отдыха, причем с сохранением содержания. Впрочем, насчет сохранения я не вполне уверен, может, он просто «спаси и сохрани» бормотал, Геннадий свет Андреевич, только очень неразборчиво. Он бы и на месяц ее отпустил без вопросов, их не по фигуре пугливый директор. Хорошо еще, в обморок не грохнулся, когда Маришка решительным жестом швырнула на стол свое сомбреро. А то откачивай его потом. На такую тушу нашатыря нужно как минимум поллитра.
Фрайденталь, когда его отыскали, оказался смелее. Даже пошутил невесело: «Жаль, я-то думал, вы — русалка…»
В общем, общаться после такого ни с кем не хотелось, особенно Маришке. Даже с незнакомым человеком. Даже в очереди за хлебом. Не за себя неспокойно — за окружающих. Мало ли… Не хотелось заражать кого попало непонятно чем. Не станешь же по улице таскаться в марлевой повязке. Да и поможет ли?
Так что все время со второй половины четверга по воскресный полдень я никаких личных контактов ни с кем не имел. Кроме, разумеется, Маришки, с которой мы и так в одной лодке. «Инфекция к инфекции», как тактично выразилась она.
Все примечательные случаи бесконтактного общения с внешним миром свелись за этот период к двум телефонным звонкам и одному письму, доставленному электронным почтальоном.
Признаться, письмо меня особенно позабавило. Оно пришло ночью в пятницу — так поздно, что, скорее, это была уже суббота.
Я как раз закончил рисовать баннеры для одного мелкого заказчика (да и баннеры были не ахти какие крупные, так, кнопки, а не баннеры) и завел модем, чтобы перегнать файлы на нужный сервер. Но прежде чем запустить процесс, бросил быстрый извиняющийся взгляд в сторону покинутого супружеского ложа.
— Аплоад? — понимающе донеслось из-под приподнявшегося домиком одеяла.
Я, наверное, покраснел — не от кровожадных мыслей, а от мгновенной вспышки раскаяния — и пообещал шепотом:
— Я недолго. Ты спи пока.
Однако, покончив с заказом, я не сразу отключил модем. Сперва проверил почту, в которой, кстати, на первый взгляд не обнаружил ничего, кроме безадресной навязчивой рекламы. Четверо из почти двух десятков анонимных авторов предлагали мне быстро и радикально похудеть, сбросить лишние фунты, двое — наоборот, увеличить отдельные части тела. Еще человек десять в одних и тех же выражениях расхваливали собственного сочинения методику, позволяющую за два месяца стать миллионером — не подозревая, наивные, что если бы каждый из них вместо бесполезного письма прислал мне, допустим, доллар, я давно бы им стал.
В общем, я уже подумывал, не вникая, отправить всю эту груду спама прямиком в корзину, когда заметил смутно знакомый адрес — admin@holodilnik.ru. И далеко не сразу сообразил, что меня с ним связывает.
«Неужели надеются вернуть себе еще и аванс? — мелькнула мысль. — Вот была бы наглость!»
Однако по стилю новое послание разительно отличалось от предыдущего. Во-первых, оно было написано не клинописью, а на вполне читабельном русском, во-вторых, изменился сам тон письма.
«Дорогой Александр! — Так высоко оценили меня жертвы эдипова торгового комплекса. — Нам, администраторам сайта www.holodilnik.ru, и в особенности его посетителям очень понравилось Ваше неожиданное дизайнерское решение со сменными холодильниками. Мы тоже считаем, что бытовую технику нужно менять как можно чаще. (Смайлик, улыбающаяся рожица)
Кстати, по поводу последнего холодильника (со скрипучей дверцей) на нашем форуме разгорелись ожесточенные споры. Посетители не могут прийти к общему мнению относительно марки аппарата. «ЗИЛ» это или все-таки «Ока»? Голоса разделились примерно поровну, так что простым голосованием проблему не снять. (Второй смайлик) Поэтому, пожалуйста, разрешите наши сомнения, сообщите, какую марку Вы сами имели в виду, когда создавали свой шедевр. Не дайте сгореть во флейме! (Смайлик с размазанной на полстроки улыбкой)»
Дальше, после подписи, шел короткий постскриптум. Всего пара строк, написанных как бы между прочим, но именно они показались мне наиболее интересными.
«Мы приносим свои извинения за небольшое недоразумение, возникшее при оплате Ваших услуг. Пусть оно вас больше не тревожит. (Заключительный смайлик)»
«Пусть оно вас больше не тревожит», — внимательно перечел я. Копирайт — Пушкин. Только не «оно», а «она».
Первым делом я наведался в свой электронный кошелек и обнаружил там полностью проплаченный заказ плюс пятьдесят зеленых неизвестного происхождения.
Премиальные? Однако быстро же они добрались до сморщенного карлика номер четыре! Десять тысяч посещений за четыре дня… Чует сердце, не обошлось тут без накрутки.
Я написал администратору холодильников вежливый ответ, в котором посоветовал успокоить разгоряченных фанатов «ЗИЛа» и «Оки». Проиграли обе команды, так как я лично под «шедевром» подразумевал свою старенькую «Юрюзань». При желании могу сообщить дополнительно габариты модели, объем холодильной камеры и морозилки, примерный возраст и прочие тактико-технические характеристики.
Так нашла свое неожиданное завершение история с анимированным холодильником.
Теперь о звонках. Первым, поздно вечером в субботу, позвонил Игнат. Его звонок отвлек меня от важной миссии по освобождению Земли от инопланетных захватчиков. (Признаться, после того как расстрелял из гранатомета первого монстра, я внимательно посмотрел на свои пальцы, самозабвенно гоняющие мышку по эргономичному коврику, Но нет, оказалось, что убийство нарисованного пришельца, совершенное ради защиты родины, грехом не считается.)
Я ответил «да», не дослушав вежливого писательского:
— Прошу прощения, это Александр?
— А это, — предположил я, — санитар душ?
И безо всякой последовательности вспомнил вдруг душ в нашей старой общаге. В который приходилось ходить со своими лампочками, потому что разбивали, и пассатижами, потому что не было краников. Зато каждый вторник в душе устраивали санитарный день; тогда на двери душевой появлялся листок с объявлением «Санитар. Д» или просто «Сан. День». И Маришка шутила: по всей стране вторник, а у нас в душевой — воскресенье. Иначе говоря, сандей.
— Извини, что? — спросил я, когда воспоминание отхлынуло и реальность вернулась в прежние границы.
— Я спрашиваю, случилось еще что-нибудь за эти четыре дня? — терпеливо повторил Валерьев. — Из интересующей нас области.
— О! — сказал я. — Чего только не случилось!
— А поподробнее?
— Это займет время, — предупредил я. Однако без напряжения уложился в пять минут.
Игнат, по обыкновению, слушал внимательно, не перебивая. Только пару раз, когда в трубке раздавался все заглушающий рев стартующего самолета, громко просил повторить. Наверное, звонил из таксофона неподалеку от дома.
— Значит, основных выводов три, — подытожил он по окончании моего краткого изложения. — Вывод первый: наказываются не только проступки, но и помыслы. И это, в принципе, понятно. Как написано в одной книге, если ты взглянул на женщину с вожделением, то уже грешен, ибо прелюбодействовал с ней в мыслях своих. Вывод второй: если ты совершил несколько разных грехов, их цвета смешиваются. И, наконец, главное открытие недели: это передается. Хотя и неизвестным нам способом.
— Угу, — подтвердил я. — Так ты собираешься на завтрашнюю проповедь?
— Теперь уже точно. — Игнат помедлил, прежде чем признаться. — Знаешь, я, наверное, напишу обо всем этом книгу.
— С цветными картинками? — улыбнулся я и напомнил: — Ты же про тоталитарные секты собирался писать.
— А разве это не секта? С главным сектоидом во главе.
— Пока что-то не заметно. Контролировать нас никто не пытается, в иерархическую пирамидку не выстраивает. Что там третье было? Да, в рамках какой-то там идейки не замыкает.
— Как ты думаешь, — спросил писатель, — организации какого типа получаются самыми жизнеспособными и эффективными?
— Какого?
— Никакого! — огорошил ответом Игнат. — Или, если угодно, самоорганизовывающегося. Только объединения людей, возникающие стихийно, как правило, вокруг какой-либо идеи, с неявной системой управления, основанной на добровольном подчинении, имеют шанс просуществовать тысячелетия. И примером тому — большинство мировых религий.
— Религий?.. — улыбнулся я. — Надеешься написать новое «Откровение» в духе Иоанна Богослова? Какой-нибудь «Апокалипсис-2», записки уцелевшего? «Миссия мессии — замесить месиво», так, чтоб остальные потом две тысячи лет расхлебывали?
— Почему кет? Есть версия, что Иоанн вел свои записи с натуры. Сам он говорит, что наблюдал за событиями, описанными в «Откровении», «пребывая в духе».
— Интересно, что бы он написал, пребывая не в духе. Я бы почитал…
— Ты вообще в курсе, что такое эсхатология? спросил Игнат. Похоже, его немного раздражал мой шутливый тон.
— Наука о грехе? — подумав, предположил я.
— Не только. В глобальном смысле — о конце света. И начале нового.
— Ладно, — вздохнул я, глядя в черноту за расшторенным окном. — Что-то и вправду уже темно, спать пора. До завтра. Место встречи прежнее: Малый концертный, третий ряд.
— До завтра, — попрощался вестник грядущего конца света. — Если оно, конечно, наступит.
Ну разве может после таких разговоров присниться что-нибудь хорошее?..
Вторым позвонил Пашка. Не слишком рано, как стало модно в нашем кругу в последнее время, а без малого слишком поздно. Мы уже собирались выходить: я треножил себя, пытаясь вдеть обе ноги в одну штанину, а Маришка дожидалась меня в прихожей в полной амуниции и в нетерпении ковыряла подковой паркет. Подковка, естественно, украшала каблук полусапожка.
— Са-а-ш! — привычно позвал Пашка.
— Нуу, — откликнулся я, пренебрегая традициями. — Чего тебе?
— Я не вовремя?
— Как всегда, — буркнул я. — Ладно, говори, что хотел. Только быстро. Считай, что звонишь в Австралию.
— Через роуминг? Идет, — на лету ухватил Пашка и сразу перешел к делу: — Слушай, что означает, когда у человека морда становится цветом, как мандарин?
— Желтуху, — предположил я. — Или это не у тебя?
— Нет. У одного парня из отдела.
— Тогда взятки берет.
По отношению к Пашке такая версия у меня никогда бы не возникла.
— Взятки?.. — В Пашкином голосе сквозило сомнение.
— Ну, или зажигалки у коллег тырит. В общем, нечист на руку.
— Ага. Так я и думал, — обрадовался Пашка. — Было у меня одно смутное подозрение…
— Какого рода? — Полюбопытствовал я, но, уловив затылком Маришкин закипающий взгляд, быстро добавил: — Только коротко. Как будто с Марсом разговариваешь.
— Вообще-то это не для разглашения, но раз уж вы на Марсе… Значит так, — сказал он, и я автоматически прочертил в уме первую палочку. Которая так и осталась одна-одинешенька, потому что Пашка, хоть и был заметно возбужден, до конца рассказа ни разу не произнес «значит» или «зт самое». — Мы с этим парнем изымали сегодня партию драгмета.
— Крупную?
— Ужасно. Пять граммов с четвертью. Он взвешивал, я фиксировал.
— Преступников? — оживился я. — Наручниками?
— Нет, данные в протоколе. Потом, в конторе уже, перевесили конфискат, так положено. Сравнили с запротоколированным весом…
— И получилось меньше?
— Нет, — рассмеялся Пашка. — Больше. Почти на пол-грамма. Сделали контрольный замер на других весах, оказалось на полтора грамма меньше.
— Может, весы неисправные?
— Наши тоже так предположили. А потом я понаблюдал за Мандарином… Самое смешное — мы всегда его так дразнили, у него предки из Китая и замашки соответствующие. Так вот, смотрю, а он лицом все желтеет, желтеет, будто спелой корочкой покрывается. В общем, позвонили соседям из «ноль-три», увезли его. А потом я подумал: что, если эта штука, этот гипновирус самаритянский от тебя передался мне, а от меня уже дошел до Мандарина? Что, если он зарумянился оттого, что присвоил грамм-полтора конфиската?
— А что этот мет — настолько драг? — поинтересовался я.
— Угу. На столько, на полстолько и еще четверть столько. За один грамм в какой-нибудь цивилизованной стране можно купить пару машин вроде моей, только новых.
Я присвистнул. Из коридора немедленно послышалось холодное: «И кто из нас после этого пустослов?» Маришка все-таки закипела. Как чайник — по свистку.
Я обернулся к ней, состроив мину покислее, и сделал пару вращательных движений носом, дескать, уже закругляюсь.
Сказал в трубку:
— Понятно. А от меня ты чего хочешь?
— Совета. У тебя же больше опыта в этом вопросе. Просвети, как это лечится?
— Покаянием. Очищение через покаяние, слыхал?
— Это я помню. Ты скажи, перед кем каяться Мандарину? Не перед контрабандистами же!
— Не знаю, — задумался я. — Каяться всегда нужно перед тем, кому навредил. Этот металл, он по закону кому принадлежит?
— Наверное, государству.
— Вот пусть перед государством и кается. Только искренне.
— Каким образом?
— А мне почем знать?! Для начала пусть напишет чистосердечное признание.
— Идея! — восхитился Пашка. — Выходит, тот план, что я тебе с пьяных глаз набросал, сам собой воплощается! Украл — и сразу морда оранжевая. Везут сначала в Склифосовского, а когда не помогает — к нам. А уж мы этому мазурику, мздоимцу, уклонисту от налогов устроим очищение через пост и отсидку. Удобно как! Я одного не понимаю: кто отпустит грехи убийце?
— Получается, никто, — подумав, ответил я. — Beдь тот, кому он навредил, уже не в состоянии.
Пашка замолчал надолго — центов на пять, даже с учетом льготного воскресного тарифа. Потом спросил:
— А если бы это я кого-нибудь… по долгу службы? Мне что, до самой смерти не отмыться? А что будет с боевыми частями? С армией? Снова красной станет, как в восемнадцатом году?
Я вспомнил отрывок из речи самаритянина — один из немногих, засевших в памяти, — что-то про солдатика, которого лучше простить, чем самому оказаться на его месте, и попытался успокоить Пашку:
— Наверное, нет. Они же не нарушают законов, это их работа.
— А кто определяет законы? Конституция? Кодекс? Господь Бог?
— Да не знаю я, не знаю, не знаю… — раздраженно повторял я, неосознанно подражая Воннегуту.
— Ладно. — Пашка громко вздохнул в трубке. — Попробуем спросить у того, кто знает. Ты, кстати, на проповедь собираешься?
— Если бы не твой звонок, — едко ответил я, — был бы уже на полпути.
— Я тоже подъеду, — решил Пашка. — Раз уж я теперь носитель неизвестной инфекции, надо бы поближе познакомиться с первоисточником. Так что встретимся на Парке в центре зала. Я там буду где-нибудь без пятнадцати.
— Почему в центре? — удивился я, хотя следовало бы удивиться: почему на Парке? — Ты разве не на колесах?
— Он еще спрашивает! — фыркнул Пашка. — Ворона ты дебелая!
— Что?
— Не надо было каркать про трансмиссию!
Застегиваться я закончил уже в лифте. Там же меня посетила мысль: ну вот, все вольные и невольные участники событий собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя календариков-закладок и его запинающегося голоса:
— Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ… Всегда? Не забывайтесь про билеты. Приглашающие.
— Сам договорился, сам и встречайся, — ворчит Маришка.
Она ворчит уже целый час, не переставая. С тех пор, как мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.
Нет, вру, одного дождался.
«Миленький, — сказала она, когда мы шли от конечной автобуса к метро. И когда я обернулся к ней, кивнула на жуткого вида облезлого пса, растянувшегося поперек газона, и повторила: — Правда же, он миленький? Ну… по сравнению с некоторыми».
А я автоматически подумал: «Бедный песик!»— и пожалел, что, уходя, не положил в карман пару сосисок. Ну или хотя бы полторы.
— А ты? — спрашиваю.
— А я пока по улице прогуляюсь, в парке на скамейке посижу. Погода позволяет.
В этом она права. Первый апрельский денек и впрямь радовал подмороженные за пять зимних месяцев сердца москвичей. Солнце разогнало тучи, вскипели термометры за окнами, подсохли тротуары. Высыпали на проспекты улыбчивые мамаши с колясками, вернулись из эмиграции раскаявшиеся ласточки, чтобы бодро чирать крыльями по глади Москва-реку, выглядывая снулую медленно отходящую от зимней спячки рыбу.
Первый день настоящей весны. Красный день календаря.
— Уходим по одному, — конспиративным шепотом командует Маришка и устремляется наверх, к теплу и свету.
А я спускаюсь вниз и отматываю по кольцу одну остановку, чтобы на «Парке Науки» встретиться с Пашкой.
Всю дорогу в вагоне на меня не моргая смотрит стоящая у противоположной стены незнакомая девушка. Симпатичная… Может, не на меня, может, просто в точку на стене, которую я от нее загородил, но все равно мне становится неловко и хочется отвернуться, спрятаться куда-нибудь от слишком пристального взгляда ее чересчур зеленых глаз. Так что объявление диктора об остановке я воспринимаю с благодарностью и из вагона выскальзываю тенью.
Пашка встречает меня, как обещал, в самом центре зала, похожий на разделительный буек, обтекаемый с двух сторон разнонаправленными волнами спешащих пассажиров. В обычном своем штатском костюмчике, сером, с намеком на голубизну, — и ничего поверх, только коричневая визитка зажата в клешнях, как будто он только что покинул уютный салон «БМВ» и на минутку спустился в метро в поисках экзотических ощущений. А вид счастливый, словно человек первый раз за неделю нормально выспался.
Правда, по мере моего приближения улыбка постепенно меркнет, кроличьи глаза сужаются,"и вот уже озабоченный чем-то Пашка встречает меня вопросом:
— Что у тебя с лицом?
— А что? — Мгновенно напрягаюсь и трогаю щеку ладонью. На ощупь — ничего особенного, только едва ощутимый шрамик напоминает о неудачном утреннем бритье.
— Да оно же у тебя зеленое! — восклицает Пашка. В первый момент я испытываю паническое желание втянуть руки в рукава куртки, а лыжную вязаную шапочку размотать до подбородка. Во второй — бросаю взгляд на верный индикатор — собственную ладонь. В третий — вспоминаю наконец, какой сегодня день.
— А у тебя, дальтоник, — запоздало парирую, — вся спина белая!
Пашка хохочет, довольный удавшимся розыгрышем. Я обдумываю способы ужасной мести.
Мы проходим под качающимся табло «ВЫХОД В ГОРОД», ступаем на ползущую вверх дорожку эскалатора. И успеваем подняться метра на три, прежде чем в груди у Пашки раздаются первые аккорды оптимистичного марша. То есть не в груди, конечно, а в нагрудном кармане. Пашка бормочет что-то непротокольное и тянется к сердцу привычным жестом гипертоника.
— Да! — орет он, разложив солнечную батарею трубки.
Вообще-то звонок мобильника в метро давно не новость. Помнится, компания «МТС» первой спустилась под землю, в массы, на самое горьковское «Дно», установив свои ретрансляторы на нескольких узловых станциях метро и в первую очередь — на кольце. Но есть у этих ретрансляторов одно неприятное свойство — весьма ограниченный радиус действия. Скажем, если вы стоите на платформе, прием вполне уверенный, но если поднимаетесь по эскалатору, то интенсивность сигнала, экранируемого гранитным арочным сводом, убывает со скоростью «одна палочка каждые пять метров», то есть через двадцать метров окончательно сходит на нет. Так объяснит мне Пашка — потом, как только сможет вновь перейти на литературный русский.
— Что там? Что?
Все четверо участников действа склонились над раскрытой сумкой.
На дне ее лежало зеркало. Огромное овальное зеркало в массивной бронзовой раме. Лица любопытствующих отразились в нем — четыре красных лица. И самым красным было Маришкино.
— Это от слез, — будто оправдываясь, пролепетала она. — Оно всегда краснеет, когда я реву. — И растерла влагу по щеке огненно-алой ладонью.
На этом месте я проснулся.
…И как продолжение кошмара в багровых топах увидел прямо над собой заплаканное Маришкино лицо. Немного покрасневшее, но в меру. Не смертельно.
Я вздрогнул и спросил негромко, хотя в первое мгновение очень хотелось закричать:
— Ты чего? — Недоверчиво потрогал свои ресницы. Сухие. — Я кричал во сне?
— Нет. Не слышала. — Маришка уронила голову мне на грудь. Пожаловалась: — Мне приснилось, что тебя убили. Представляешь? Я ничего не помню, только какие-то люди и… очень тесно или темно. Да, тесно, а потом — хлоп! — темнота и… И все. А ты лежишь на полу — весь такой… неживой.
— И ты из-за этого так расстроилась? — Я прикрыл ладонью ее плечо.
— А надо было обрадоваться? — Она приподняла голову ровно настолько, чтобы взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в одеяло. — Не смотри! Я страшная.
— Я знаю… — успокоил я. — Но лить слезы из-за какого-то сна… Присниться, знаешь, много чего может.
И на всякий случай решил пока не посвящать Маришку в обстоятельства собственного сна, который, как назло, запомнил во всех красочных подробностях.
— Слушай, — помолчав, сказала она. — Давай сегодня никуда не пойдем.
— Почему? — удивился я. И, не дожидаясь ответа, возразил: — Да нет, невозможно. У меня на сегодня стрелок забито — больше, чем в часах с секундомером.
— Я боюсь, — призналась Маришка и сильнее прижалась ко мне.
— Да чего, глупая? Назови хоть одну рациональную причину.
Маришка подумала с минуту и назвала целых шесть причин.
— Пустословие — я. Ложь — уборщица. Равнодушие — писатель. Прелюбодеяние — ладно, замнем… Зависть, воровство — я и снова я. — Тяжелые слова срывались с ее губ, как пункты обвинения. — И цвета: фиолетовый, синий, голубой, зеленый, желтый, оранжевый. Разве не видишь? Нас как будто провели по радуге задом наперед. Остался только красный. Убийство.
Могла бы не напоминать! Календарик на первый год новой, самаритянской эры и так стоит перед глазами как впечатанный.
Произнес про себя: «Фазан сидит где знать желает охотник…» Каждый? В самом деле, пугающее совпадение.
Незваные мурашки пробежали по спине от левого плеча к правому.
— Ты чего дрожишь?
— Я не дрожу, я думаю.
— О чем?
— Неужели так будет? — Чтобы лучше мечталось, я закрыл глаза. — Неужели скоро ничего тайного не останется? Одно явное. И… не мы, конечно, но, допустим, наши дети уже смогут по внешнему виду преступника легко восстановить картину преступления? Определить степень вины.
— Ну, наши-то вряд ли, — усомнилась Маришка, и я мысленно похвалил себя за то, что так ловко увел разговор в сторону от мрачной темы. — Вот Пашкины… У них что-то такое должно быть в генах по определению заложено.
Я усмехнулся, вспомнив, как «наш человек з в милиции» уже и трубку к уху поднести не может без помощи секретарши, и поделился соображениями:
— Он, кстати, сильно продвинулся в этом плане. В смысле будущих детей.
— Не он один… — загадочно произнесла Маришка. И повторила, наверное, для тупых: — Не он один…
— То есть? — Я почувствовал себя тупым в квадрате. В эдаком двумерном, приплюснутом кубе.
— Через неделю спроси, — посоветовала она, чем ввергла меня в состояние окончательного недоумения.
— А… — открыл рот я.
Но Маришка уже перегнулась через край кровати, отыскивая тапочки…
Очередное воспоминание подкараулило меня, когда я, склонившись над раковиной в ванной, разглядывал себя в зеркало. И застигло врасплох: с бритвой в правой руке и с перемазанным белой пеной подбородком.
Такое уже было, вспомнил я. Давно. Нe на заре, как это принято говорить, наших отношений, но и не многим позже. Скажем, в первые минуты после рассвета.
Маришка тогда тоже проснулась в слезах. И не одна… Мы проснулись посреди ночи оба — не сговариваясь, одновременно, с одинаковыми мокрыми полосками на щеках. Именно этот случай имела в виду Маришка, когда пару дней назад сказала, что не помнит, чтобы я плакал раньше. Кроме одного раза…
Мы лежали рядом в темноте и спрашивали друг друга. Ты чего? А ты чего? Ну ладно, сдалась первой Маришка, мне вдруг стало так страшно, оттого что…
Оказалось, даже полная тоскливой нежности мысль, проникшая в наши сны. была одна на двоих. Пессимистическая установка на неудачу. Вдолбленная уверенность, что за все в жизни надо платить. Желательно заранее. А в идеале — только платить и ничего не требовать взамен.
В общем, оба мы опасались, что ТАК ХОРОШО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОЛГО!
Однако ведь смогло…
Я ободряюще улыбнулся отражению в зеркале, такая у него была глуповатая растерянная физиономия. Мой двойник ответно дернул щекой и вскрикнул от слабой, но неожиданной боли. Слишком уж острые стали выпускать бритвы: моргнешь не вовремя — останешься без уха.
Одинокая красная капелька лениво выглянула из свежего пореза, коротко разбежалась вниз по щеке и плюхнулась точно в сток раковины. Кап!
Я поморщился и закончил бритье, не отвлекаясь на посторонние мысли.
В четверг, на обратном пути после утомительной «покаянной» поездки к Маришке на работу, мы попросили Пашку притормозить у ближайшего к дому супермаркета. Пашка с радостью притормозил и начал посапывать, уронив многострадальную голову на баранку, раньше чем мы успели выйти из машины. Сказывалась бессонная ночь, выпитое «Клинское» и прочие мероприятия.
Из магазина мы вышли спинами вперед, невидимые из-за горы пакетов с продуктами. Наверное, кому-нибудь со стороны могло бы показаться, что мы таким образом готовимся пережить длительную осаду. На самом деле примерно так оно и было.
На работе Маришке дали две педели отдыха, причем с сохранением содержания. Впрочем, насчет сохранения я не вполне уверен, может, он просто «спаси и сохрани» бормотал, Геннадий свет Андреевич, только очень неразборчиво. Он бы и на месяц ее отпустил без вопросов, их не по фигуре пугливый директор. Хорошо еще, в обморок не грохнулся, когда Маришка решительным жестом швырнула на стол свое сомбреро. А то откачивай его потом. На такую тушу нашатыря нужно как минимум поллитра.
Фрайденталь, когда его отыскали, оказался смелее. Даже пошутил невесело: «Жаль, я-то думал, вы — русалка…»
В общем, общаться после такого ни с кем не хотелось, особенно Маришке. Даже с незнакомым человеком. Даже в очереди за хлебом. Не за себя неспокойно — за окружающих. Мало ли… Не хотелось заражать кого попало непонятно чем. Не станешь же по улице таскаться в марлевой повязке. Да и поможет ли?
Так что все время со второй половины четверга по воскресный полдень я никаких личных контактов ни с кем не имел. Кроме, разумеется, Маришки, с которой мы и так в одной лодке. «Инфекция к инфекции», как тактично выразилась она.
Все примечательные случаи бесконтактного общения с внешним миром свелись за этот период к двум телефонным звонкам и одному письму, доставленному электронным почтальоном.
Признаться, письмо меня особенно позабавило. Оно пришло ночью в пятницу — так поздно, что, скорее, это была уже суббота.
Я как раз закончил рисовать баннеры для одного мелкого заказчика (да и баннеры были не ахти какие крупные, так, кнопки, а не баннеры) и завел модем, чтобы перегнать файлы на нужный сервер. Но прежде чем запустить процесс, бросил быстрый извиняющийся взгляд в сторону покинутого супружеского ложа.
— Аплоад? — понимающе донеслось из-под приподнявшегося домиком одеяла.
Я, наверное, покраснел — не от кровожадных мыслей, а от мгновенной вспышки раскаяния — и пообещал шепотом:
— Я недолго. Ты спи пока.
Однако, покончив с заказом, я не сразу отключил модем. Сперва проверил почту, в которой, кстати, на первый взгляд не обнаружил ничего, кроме безадресной навязчивой рекламы. Четверо из почти двух десятков анонимных авторов предлагали мне быстро и радикально похудеть, сбросить лишние фунты, двое — наоборот, увеличить отдельные части тела. Еще человек десять в одних и тех же выражениях расхваливали собственного сочинения методику, позволяющую за два месяца стать миллионером — не подозревая, наивные, что если бы каждый из них вместо бесполезного письма прислал мне, допустим, доллар, я давно бы им стал.
В общем, я уже подумывал, не вникая, отправить всю эту груду спама прямиком в корзину, когда заметил смутно знакомый адрес — admin@holodilnik.ru. И далеко не сразу сообразил, что меня с ним связывает.
«Неужели надеются вернуть себе еще и аванс? — мелькнула мысль. — Вот была бы наглость!»
Однако по стилю новое послание разительно отличалось от предыдущего. Во-первых, оно было написано не клинописью, а на вполне читабельном русском, во-вторых, изменился сам тон письма.
«Дорогой Александр! — Так высоко оценили меня жертвы эдипова торгового комплекса. — Нам, администраторам сайта www.holodilnik.ru, и в особенности его посетителям очень понравилось Ваше неожиданное дизайнерское решение со сменными холодильниками. Мы тоже считаем, что бытовую технику нужно менять как можно чаще. (Смайлик, улыбающаяся рожица)
Кстати, по поводу последнего холодильника (со скрипучей дверцей) на нашем форуме разгорелись ожесточенные споры. Посетители не могут прийти к общему мнению относительно марки аппарата. «ЗИЛ» это или все-таки «Ока»? Голоса разделились примерно поровну, так что простым голосованием проблему не снять. (Второй смайлик) Поэтому, пожалуйста, разрешите наши сомнения, сообщите, какую марку Вы сами имели в виду, когда создавали свой шедевр. Не дайте сгореть во флейме! (Смайлик с размазанной на полстроки улыбкой)»
Дальше, после подписи, шел короткий постскриптум. Всего пара строк, написанных как бы между прочим, но именно они показались мне наиболее интересными.
«Мы приносим свои извинения за небольшое недоразумение, возникшее при оплате Ваших услуг. Пусть оно вас больше не тревожит. (Заключительный смайлик)»
«Пусть оно вас больше не тревожит», — внимательно перечел я. Копирайт — Пушкин. Только не «оно», а «она».
Первым делом я наведался в свой электронный кошелек и обнаружил там полностью проплаченный заказ плюс пятьдесят зеленых неизвестного происхождения.
Премиальные? Однако быстро же они добрались до сморщенного карлика номер четыре! Десять тысяч посещений за четыре дня… Чует сердце, не обошлось тут без накрутки.
Я написал администратору холодильников вежливый ответ, в котором посоветовал успокоить разгоряченных фанатов «ЗИЛа» и «Оки». Проиграли обе команды, так как я лично под «шедевром» подразумевал свою старенькую «Юрюзань». При желании могу сообщить дополнительно габариты модели, объем холодильной камеры и морозилки, примерный возраст и прочие тактико-технические характеристики.
Так нашла свое неожиданное завершение история с анимированным холодильником.
Теперь о звонках. Первым, поздно вечером в субботу, позвонил Игнат. Его звонок отвлек меня от важной миссии по освобождению Земли от инопланетных захватчиков. (Признаться, после того как расстрелял из гранатомета первого монстра, я внимательно посмотрел на свои пальцы, самозабвенно гоняющие мышку по эргономичному коврику, Но нет, оказалось, что убийство нарисованного пришельца, совершенное ради защиты родины, грехом не считается.)
Я ответил «да», не дослушав вежливого писательского:
— Прошу прощения, это Александр?
— А это, — предположил я, — санитар душ?
И безо всякой последовательности вспомнил вдруг душ в нашей старой общаге. В который приходилось ходить со своими лампочками, потому что разбивали, и пассатижами, потому что не было краников. Зато каждый вторник в душе устраивали санитарный день; тогда на двери душевой появлялся листок с объявлением «Санитар. Д» или просто «Сан. День». И Маришка шутила: по всей стране вторник, а у нас в душевой — воскресенье. Иначе говоря, сандей.
— Извини, что? — спросил я, когда воспоминание отхлынуло и реальность вернулась в прежние границы.
— Я спрашиваю, случилось еще что-нибудь за эти четыре дня? — терпеливо повторил Валерьев. — Из интересующей нас области.
— О! — сказал я. — Чего только не случилось!
— А поподробнее?
— Это займет время, — предупредил я. Однако без напряжения уложился в пять минут.
Игнат, по обыкновению, слушал внимательно, не перебивая. Только пару раз, когда в трубке раздавался все заглушающий рев стартующего самолета, громко просил повторить. Наверное, звонил из таксофона неподалеку от дома.
— Значит, основных выводов три, — подытожил он по окончании моего краткого изложения. — Вывод первый: наказываются не только проступки, но и помыслы. И это, в принципе, понятно. Как написано в одной книге, если ты взглянул на женщину с вожделением, то уже грешен, ибо прелюбодействовал с ней в мыслях своих. Вывод второй: если ты совершил несколько разных грехов, их цвета смешиваются. И, наконец, главное открытие недели: это передается. Хотя и неизвестным нам способом.
— Угу, — подтвердил я. — Так ты собираешься на завтрашнюю проповедь?
— Теперь уже точно. — Игнат помедлил, прежде чем признаться. — Знаешь, я, наверное, напишу обо всем этом книгу.
— С цветными картинками? — улыбнулся я и напомнил: — Ты же про тоталитарные секты собирался писать.
— А разве это не секта? С главным сектоидом во главе.
— Пока что-то не заметно. Контролировать нас никто не пытается, в иерархическую пирамидку не выстраивает. Что там третье было? Да, в рамках какой-то там идейки не замыкает.
— Как ты думаешь, — спросил писатель, — организации какого типа получаются самыми жизнеспособными и эффективными?
— Какого?
— Никакого! — огорошил ответом Игнат. — Или, если угодно, самоорганизовывающегося. Только объединения людей, возникающие стихийно, как правило, вокруг какой-либо идеи, с неявной системой управления, основанной на добровольном подчинении, имеют шанс просуществовать тысячелетия. И примером тому — большинство мировых религий.
— Религий?.. — улыбнулся я. — Надеешься написать новое «Откровение» в духе Иоанна Богослова? Какой-нибудь «Апокалипсис-2», записки уцелевшего? «Миссия мессии — замесить месиво», так, чтоб остальные потом две тысячи лет расхлебывали?
— Почему кет? Есть версия, что Иоанн вел свои записи с натуры. Сам он говорит, что наблюдал за событиями, описанными в «Откровении», «пребывая в духе».
— Интересно, что бы он написал, пребывая не в духе. Я бы почитал…
— Ты вообще в курсе, что такое эсхатология? спросил Игнат. Похоже, его немного раздражал мой шутливый тон.
— Наука о грехе? — подумав, предположил я.
— Не только. В глобальном смысле — о конце света. И начале нового.
— Ладно, — вздохнул я, глядя в черноту за расшторенным окном. — Что-то и вправду уже темно, спать пора. До завтра. Место встречи прежнее: Малый концертный, третий ряд.
— До завтра, — попрощался вестник грядущего конца света. — Если оно, конечно, наступит.
Ну разве может после таких разговоров присниться что-нибудь хорошее?..
Вторым позвонил Пашка. Не слишком рано, как стало модно в нашем кругу в последнее время, а без малого слишком поздно. Мы уже собирались выходить: я треножил себя, пытаясь вдеть обе ноги в одну штанину, а Маришка дожидалась меня в прихожей в полной амуниции и в нетерпении ковыряла подковой паркет. Подковка, естественно, украшала каблук полусапожка.
— Са-а-ш! — привычно позвал Пашка.
— Нуу, — откликнулся я, пренебрегая традициями. — Чего тебе?
— Я не вовремя?
— Как всегда, — буркнул я. — Ладно, говори, что хотел. Только быстро. Считай, что звонишь в Австралию.
— Через роуминг? Идет, — на лету ухватил Пашка и сразу перешел к делу: — Слушай, что означает, когда у человека морда становится цветом, как мандарин?
— Желтуху, — предположил я. — Или это не у тебя?
— Нет. У одного парня из отдела.
— Тогда взятки берет.
По отношению к Пашке такая версия у меня никогда бы не возникла.
— Взятки?.. — В Пашкином голосе сквозило сомнение.
— Ну, или зажигалки у коллег тырит. В общем, нечист на руку.
— Ага. Так я и думал, — обрадовался Пашка. — Было у меня одно смутное подозрение…
— Какого рода? — Полюбопытствовал я, но, уловив затылком Маришкин закипающий взгляд, быстро добавил: — Только коротко. Как будто с Марсом разговариваешь.
— Вообще-то это не для разглашения, но раз уж вы на Марсе… Значит так, — сказал он, и я автоматически прочертил в уме первую палочку. Которая так и осталась одна-одинешенька, потому что Пашка, хоть и был заметно возбужден, до конца рассказа ни разу не произнес «значит» или «зт самое». — Мы с этим парнем изымали сегодня партию драгмета.
— Крупную?
— Ужасно. Пять граммов с четвертью. Он взвешивал, я фиксировал.
— Преступников? — оживился я. — Наручниками?
— Нет, данные в протоколе. Потом, в конторе уже, перевесили конфискат, так положено. Сравнили с запротоколированным весом…
— И получилось меньше?
— Нет, — рассмеялся Пашка. — Больше. Почти на пол-грамма. Сделали контрольный замер на других весах, оказалось на полтора грамма меньше.
— Может, весы неисправные?
— Наши тоже так предположили. А потом я понаблюдал за Мандарином… Самое смешное — мы всегда его так дразнили, у него предки из Китая и замашки соответствующие. Так вот, смотрю, а он лицом все желтеет, желтеет, будто спелой корочкой покрывается. В общем, позвонили соседям из «ноль-три», увезли его. А потом я подумал: что, если эта штука, этот гипновирус самаритянский от тебя передался мне, а от меня уже дошел до Мандарина? Что, если он зарумянился оттого, что присвоил грамм-полтора конфиската?
— А что этот мет — настолько драг? — поинтересовался я.
— Угу. На столько, на полстолько и еще четверть столько. За один грамм в какой-нибудь цивилизованной стране можно купить пару машин вроде моей, только новых.
Я присвистнул. Из коридора немедленно послышалось холодное: «И кто из нас после этого пустослов?» Маришка все-таки закипела. Как чайник — по свистку.
Я обернулся к ней, состроив мину покислее, и сделал пару вращательных движений носом, дескать, уже закругляюсь.
Сказал в трубку:
— Понятно. А от меня ты чего хочешь?
— Совета. У тебя же больше опыта в этом вопросе. Просвети, как это лечится?
— Покаянием. Очищение через покаяние, слыхал?
— Это я помню. Ты скажи, перед кем каяться Мандарину? Не перед контрабандистами же!
— Не знаю, — задумался я. — Каяться всегда нужно перед тем, кому навредил. Этот металл, он по закону кому принадлежит?
— Наверное, государству.
— Вот пусть перед государством и кается. Только искренне.
— Каким образом?
— А мне почем знать?! Для начала пусть напишет чистосердечное признание.
— Идея! — восхитился Пашка. — Выходит, тот план, что я тебе с пьяных глаз набросал, сам собой воплощается! Украл — и сразу морда оранжевая. Везут сначала в Склифосовского, а когда не помогает — к нам. А уж мы этому мазурику, мздоимцу, уклонисту от налогов устроим очищение через пост и отсидку. Удобно как! Я одного не понимаю: кто отпустит грехи убийце?
— Получается, никто, — подумав, ответил я. — Beдь тот, кому он навредил, уже не в состоянии.
Пашка замолчал надолго — центов на пять, даже с учетом льготного воскресного тарифа. Потом спросил:
— А если бы это я кого-нибудь… по долгу службы? Мне что, до самой смерти не отмыться? А что будет с боевыми частями? С армией? Снова красной станет, как в восемнадцатом году?
Я вспомнил отрывок из речи самаритянина — один из немногих, засевших в памяти, — что-то про солдатика, которого лучше простить, чем самому оказаться на его месте, и попытался успокоить Пашку:
— Наверное, нет. Они же не нарушают законов, это их работа.
— А кто определяет законы? Конституция? Кодекс? Господь Бог?
— Да не знаю я, не знаю, не знаю… — раздраженно повторял я, неосознанно подражая Воннегуту.
— Ладно. — Пашка громко вздохнул в трубке. — Попробуем спросить у того, кто знает. Ты, кстати, на проповедь собираешься?
— Если бы не твой звонок, — едко ответил я, — был бы уже на полпути.
— Я тоже подъеду, — решил Пашка. — Раз уж я теперь носитель неизвестной инфекции, надо бы поближе познакомиться с первоисточником. Так что встретимся на Парке в центре зала. Я там буду где-нибудь без пятнадцати.
— Почему в центре? — удивился я, хотя следовало бы удивиться: почему на Парке? — Ты разве не на колесах?
— Он еще спрашивает! — фыркнул Пашка. — Ворона ты дебелая!
— Что?
— Не надо было каркать про трансмиссию!
Застегиваться я закончил уже в лифте. Там же меня посетила мысль: ну вот, все вольные и невольные участники событий собираются в одном месте. Не хватает только звонка от распространителя календариков-закладок и его запинающегося голоса:
— Мы встретиться будем? Где везде? Нэээ… Всегда? Не забывайтесь про билеты. Приглашающие.
— Сам договорился, сам и встречайся, — ворчит Маришка.
Она ворчит уже целый час, не переставая. С тех пор, как мы вышли из дома, я не дождался от нее ни одного ласкового слова.
Нет, вру, одного дождался.
«Миленький, — сказала она, когда мы шли от конечной автобуса к метро. И когда я обернулся к ней, кивнула на жуткого вида облезлого пса, растянувшегося поперек газона, и повторила: — Правда же, он миленький? Ну… по сравнению с некоторыми».
А я автоматически подумал: «Бедный песик!»— и пожалел, что, уходя, не положил в карман пару сосисок. Ну или хотя бы полторы.
— А ты? — спрашиваю.
— А я пока по улице прогуляюсь, в парке на скамейке посижу. Погода позволяет.
В этом она права. Первый апрельский денек и впрямь радовал подмороженные за пять зимних месяцев сердца москвичей. Солнце разогнало тучи, вскипели термометры за окнами, подсохли тротуары. Высыпали на проспекты улыбчивые мамаши с колясками, вернулись из эмиграции раскаявшиеся ласточки, чтобы бодро чирать крыльями по глади Москва-реку, выглядывая снулую медленно отходящую от зимней спячки рыбу.
Первый день настоящей весны. Красный день календаря.
— Уходим по одному, — конспиративным шепотом командует Маришка и устремляется наверх, к теплу и свету.
А я спускаюсь вниз и отматываю по кольцу одну остановку, чтобы на «Парке Науки» встретиться с Пашкой.
Всю дорогу в вагоне на меня не моргая смотрит стоящая у противоположной стены незнакомая девушка. Симпатичная… Может, не на меня, может, просто в точку на стене, которую я от нее загородил, но все равно мне становится неловко и хочется отвернуться, спрятаться куда-нибудь от слишком пристального взгляда ее чересчур зеленых глаз. Так что объявление диктора об остановке я воспринимаю с благодарностью и из вагона выскальзываю тенью.
Пашка встречает меня, как обещал, в самом центре зала, похожий на разделительный буек, обтекаемый с двух сторон разнонаправленными волнами спешащих пассажиров. В обычном своем штатском костюмчике, сером, с намеком на голубизну, — и ничего поверх, только коричневая визитка зажата в клешнях, как будто он только что покинул уютный салон «БМВ» и на минутку спустился в метро в поисках экзотических ощущений. А вид счастливый, словно человек первый раз за неделю нормально выспался.
Правда, по мере моего приближения улыбка постепенно меркнет, кроличьи глаза сужаются,"и вот уже озабоченный чем-то Пашка встречает меня вопросом:
— Что у тебя с лицом?
— А что? — Мгновенно напрягаюсь и трогаю щеку ладонью. На ощупь — ничего особенного, только едва ощутимый шрамик напоминает о неудачном утреннем бритье.
— Да оно же у тебя зеленое! — восклицает Пашка. В первый момент я испытываю паническое желание втянуть руки в рукава куртки, а лыжную вязаную шапочку размотать до подбородка. Во второй — бросаю взгляд на верный индикатор — собственную ладонь. В третий — вспоминаю наконец, какой сегодня день.
— А у тебя, дальтоник, — запоздало парирую, — вся спина белая!
Пашка хохочет, довольный удавшимся розыгрышем. Я обдумываю способы ужасной мести.
Мы проходим под качающимся табло «ВЫХОД В ГОРОД», ступаем на ползущую вверх дорожку эскалатора. И успеваем подняться метра на три, прежде чем в груди у Пашки раздаются первые аккорды оптимистичного марша. То есть не в груди, конечно, а в нагрудном кармане. Пашка бормочет что-то непротокольное и тянется к сердцу привычным жестом гипертоника.
— Да! — орет он, разложив солнечную батарею трубки.
Вообще-то звонок мобильника в метро давно не новость. Помнится, компания «МТС» первой спустилась под землю, в массы, на самое горьковское «Дно», установив свои ретрансляторы на нескольких узловых станциях метро и в первую очередь — на кольце. Но есть у этих ретрансляторов одно неприятное свойство — весьма ограниченный радиус действия. Скажем, если вы стоите на платформе, прием вполне уверенный, но если поднимаетесь по эскалатору, то интенсивность сигнала, экранируемого гранитным арочным сводом, убывает со скоростью «одна палочка каждые пять метров», то есть через двадцать метров окончательно сходит на нет. Так объяснит мне Пашка — потом, как только сможет вновь перейти на литературный русский.