И все-таки она беспокоилась о накрашенных губах и потому, поднося ложку ко рту, устрашающе широко разевала рот, как будто, прежде чем съесть несчастный творог, хотела хорошенько его напугать. Даже это нехитрое действие получалось у нее исполненным печали.
Да уж, судя по времени, затраченному на укладку и макияж, простой прогулкой в парке она сейчас не удовлетворится.
— Ну ладно, ладно…
Я притворно вздохнул. Если красота требует жертв, то лучше, не споря, выполнить ее требования. Иначе кто потом спасет мир?
— Может, в кино? Если не ошибаюсь, в киноцентре на Синей Бубне сегодня планируется что-то интересное. В Малом зале, кажется, в двенадцать тридцать. То есть…
Она посмотрела на часы и закончила:
— Надо спешить.
— Ага! — Я кивнул головой и оторопело поглядел на тарелку с… теперь уже из-под творога.
— Ничего, — облизнув ложку, успокоила меня Маришка. — Покидать стол следует с чувством легкого истощения.
Снаружи было прохладно, но солнечно. Дул сильный ветер, про который я знал, что он северо-восточный, порывистый, семь, тире… а дальше я не дослушал: проснулась Маришка и выключила радио со словами «Как ты можешь слушать эту гадость?»
Кстати, это единственный известный мне способ поднять ее с постели, не нарушив мораторий на термоядерные испытания. Достаточно настроить магнитолу на прием конкурирующей радиостанции и спрятать пульт.
«Однако семь метров в секунду… — подумал я, силясь удержать подъездную дверь от чересчур громкого хлопка. — Это же, если вдуматься, шестьсот аршин в минуту! Это же…» Я пересчитал скорость ветра в вершках в час и ужаснулся.
Рядом с остановкой скользили по тонкой ледяной корочке воробьи, от холода молчаливые и похожие на клубки шерсти. Мы пропустили один практически пустой автобус и влезли в практически заполненную маршрутку, рассудив, что время в данном случае важнее комфорта. Расселись кое-как, заняв вдвоем полтора места; едем.
Мое внимание привлекает листок бумаги, свисающий с потолка кабины за спиной у водителя; в первый момент — именно он. «УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! — призывает текст, напечатанный, пожалуй, тридцать шестым кеглем. — ВОДИТЕЛЬ ГЛУХОЙ! ПОЭТОМУ ОБ ОСТАНОВКАХ СООБЩАЙТЕ ГРОМКО И ЗАРАНЕЕ». Слово «глухой» подчеркнуто маркером — косой и на редкость неровной чертой.
«Должно быть, у него и со зрением не все в порядке», — думаю я, усмехаюсь и только после этого перевожу взгляд на пассажирку, сидящую напротив, как раз под листком…
И некоторое время недоумеваю: что же привлекло меня в ней? Ну молодая, ну симпатичная — девочка-студентка в черном шерстяном пальто, производящем впечатление очень тонкого, на плече рюкзачок, на коленях — раскрытая книжка, пухлый, малоформатный томик, то ли словарь, то ли сборник стихов давно почившего поэта. Но все это еще не повод неприкрыто пялиться на нее вот уж вторую минуту!
Насильно, чуть ли не руками, отворачиваю голову в сторону, к окну, за которым проносятся недостроенные многоэтажки в окружении задравших носы подъемных кранов, но взгляд… непослушный взгляд уходит в самоволку. Он возвращается назад и преданно утыкается в спрятавшиеся за полами пальто колени. Хорошо еще, их обладательница, увлеченная чтением, не замечает ничего вокруг, ни моего пристального интереса, ни листка над своей головой, который раскачивается от быстрой езды и как будто хочет погладить ее по затылку.
Похоже, незнакомка относится к разряду непрерывно читающих, тех, кто время и расстояние измеряет в страницах. «Садишься на конечной и едешь приблизительно страниц пятнадцать, потом переходишь на красную ветку… эскалаторов в переходе много, но все короткие, не успеешь раскрыть… и оказываешься на этой… как ее?.. на Библиотеке!»— «И что там?»—«Та-ам… столько книжек!» На эту мысль меня навели два обстоятельства. А именно кожаная обложка, в которую заботливо упакован томик, и закладка — ох уж эти миг закладки с календариками! — не случайный клочок бумаги, воткнутый между страницами, не использованная карточка на метро, а плетеная матерчатая закладка, похожая на засушенную для гербария девичью косу.
Кстати, о девичьих косах… До меня наконец доходит, что так гипнотически притягивает мой взгляд, — прическа незнакомки! Ее волосы удивительны: неопределенного цвета, то ли темные, то ли каштановые — да цвет и не играет роли! — они струятся по плечу, по черной шерсти пальто, вниз, к коленям, и один особенно любопытный локон то близоруко скользит по раскрытой странице, то замирает на одном месте, как бы привлекая к нему внимание хозяйки, подчеркивая наиболее аппетитный кусочек текста.
Зачем?.. Тоскливо заныла, казалось бы, давно затянувшаяся рана. Зачем Маришка состригла волосы?
То есть, разумеется, я отлично помню оба ее аргумента. Во-первых, шампунь, которого уходило по полфлакона через день. Где я возьму денег на такую прорву шампуня? Я не сумел придумать достойный ответ: тогда я еще не работал, и моей стипендии с лихвой хватало на студенческий проездной на все виды транспорта, два билета в кино или четыре бутылки пива — на выбор. А во-вторых, такой длины волосы — ей ведь не было нужды присаживаться, чтобы их концы достали до колен! — не вязались с имиджем популярного диджея. Она ведь ведет не только программы на радио, но время от времени и дискотеки в клубах. Я пришел один раз на такую дискотеку: грохот, толпа, из-за сигаретного дыма ничего не видно. «Над чилаутом томно глюкал фиолет», как пел когда-то Вертинский в интерпретации Лео Каганова. Потолкался минут двадцать возле просцениума, посмотрел на Маришку — совсем на себя не похожую, сплошь из гримас и ужимок — и понял, что с меня хватит. Плюнул в пластмассовый стаканчик из-под пива, громко сообщил собравшимся, что я о них думаю, — правда, сам себя не услышал в этом шуме, — и ушел.
Все это я прекрасно помню, но… помню ведь и другое…
Не поворачивая головы, смотрю на Маришку, вернее, на ее отражение в зеркальце водителя. Короткая челка, не доходящая до бровей, подбритые виски, аккуратно простриженные лакуны вокруг ушей. Маришка ловит мой изучающий взгляд, преломляет и отражает в вопросительном: «У?»
«Нет, ничего», — качаю головой и опускаю глаза, скрывая следующую мысль.
Скучать по тебе, когда тебя нет, легко и естественно. И стократ мучительнее тосковать по тебе, когда ты рядом! Ведь я помню все…
Внезапный Новый Год, прятавшийся до последнего за зачетной сессией и вдруг выскочивший, как черт из табакерки, на страницу отрывного календаря. И ни игрушек, ни украшений, ни чего-нибудь, отдаленно напоминающего елку. Маришка, за какой-то надобностью взгромоздившаяся на раздолбанный стул. И моя реплика: «Слушай, а ты не могла бы некоторое время постоять вот так? Просто постоять, не двигаясь. Нет, руки поднимать не надо: устанешь…» И гирлянды из собранных со всего этажа заколок, подвешенные на ниточках разноцветные шариковые ручки, провисающий серпантин из узких склеенных шпаргалок, так и норовящих сложиться в гармошку. И венчающая Маришкину голову корона-обруч со звездой, вырезанная из жестяной банки из-под замороженных ананасов. И песня, радостно подхваченная хороводом — бесшабашным и безбашенным по случаю успешно сданных… или безуспешно, но кого это трогает?.. а то и оперативно пересданных уже зачетов. «И вот она, нарядная…»
Или раньше… Когда мы вдвоем в трамвае сидим в колонну по одному, поскольку во всем сдвоенном вагоне не нашлось сиденья, рассчитанного на двоих. Некоторое время я просто смотрю на любимый затылок, которого и не видно под трижды обернутой вокруг головы чалмы из волос, формирующей прическу. Затем мои руки сами тянутся вперед и расплетают, извлекая одну за Другой все восемнадцать «невидимок», и подбрасывают волосы вверх, чтобы смотреть, как они летят вниз круговым неспешным водопадом… и читать в глазах случайных свидетелей немое одобрение.
Или еще раньше… Когда прикосновение к волосам являлось единственной допустимой формой физического контакта, единственным разрешенным приемом…
Хотя, если разобраться, разве кто-нибудь запрещал мне дотрагиваться до ее руки или, допустим, слегка приобнимать за талию? Нет, просто… Просто легкое касание волос кончиками пальцев почему-то давалось мне гораздо легче, хотя, на мой взгляд, несло в себе никак ие меньше интимности. Их приятно было гладить, сдувать невидимые пушинки, иногда нырять в них, как в ручей, всеми пятью пальцами…
Чтобы вдруг наткнуться там, в глубине, на совершенно постороннюю — не ладонь и даже не лапу, а конечность — верхнюю, или, лучше сказать, переднюю.
Именно так, переднюю конечность супербизона.
А вот это было уже совсем не приятно! Маришкиных волос хватило бы и на пятерых, но поделить их даже напополам было так же немыслимо, как пожертвовать половиной своего дыхания или сердцебиения.
В такие моменты я немедленно отдергивал руку и успокаивал себя мыслью: «Ничего. Маришка же умная девочка, она должна сама разобраться, кто ей действительно нужен, а кто так… Надо только дать ей время. А пока… пусть все течет как течет».
Текло, меж тем, все куда-то не туда.
Наши отношения напоминали сложный двунаправленный список с дефективным звеном. Источником дефекта был, конечно же, Евгений. В то время как я ухаживал за Маришкой, он за ней бесстыдно увивался. Впрочем, не исключено, что субъективный взгляд супербизона на ситуацию был диаметрально противоположным.
Мы гуляли повсюду только втроем: я, она и это. Маришка шла чуть впереди, а мы с этим образовывали основание треугольника и ревниво следили, чтобы соперник не нарушил равнобедренности.
Мы почти не разговаривали. Я размышлял о превратностях судьбы. Бизон принимал задумчивый вид. Молчала даже Маришка, что для нее, вообще говоря, нехарактерно. А когда молчание становилось невыносимым, ограничивалась коротким восклицанием. Например, когда мы шли по вечерней аллее вдоль решетчатой ограды китайского посольства, она остановилась, чтобы восхищенно сказать:
— Смотрите, какие деревья!
Потом отошла чуть в сторону, давая нам возможность посмотреть и высказаться.
Деревья действительно были ничего: ухоженные, аккуратно подстриженные, веточка к веточке. Почти кукольные, под стать Маришкиным глазам.
— Даже от ветра не качаются, — выдавил из себя Евгений и мгновенно потерял к деревцам всякий интерес.
— Сбалансированные, — компетентно добавил я. — Все ветви одинаковой длины.
Маришка беззвучно вздохнула и двинулась дальше.
Я решительно догнал ее, заставил обернуться, встряхнул за плечи, так что она испуганно поежилась в моих руках, и почти закричал:
— Ну хоть подмигни! Намекни как-нибудь, я тебе больше нравлюсь или…
Дальше беспомощного «или» моя фантазия не простиралась.
Пока я переживал острый приступ мечтательности, Маришка успела удалиться по аллее шагов на двадцать. Евгений, выдерживая неизменную дистанцию, смиренно следовал за ней. Со стороны казалось, что Маришка выгуливает ручного бизона на невидимом поводке.
Я стряхнул оцепенение и прибавил шаг, поскольку не хотел надолго оставлять их одних.
Хуже всего, что она действительно не отдавала видимого предпочтения ни одному из нас. Наших метаний и сомнений она либо не замечала вовсе, либо относилась к ним с таким убийственным равнодушием, что опускались руки и хотелось только молча страдать. Чем я и занимался… до тех пор, пока мне это не осточертело.
Когда же это случилось? Поздней весной или в самом начале лета?
И разве это имеет какое-нибудь значение?
В тот день мы катались по Москва-реке на какой-то то ли «Ракете», то ли «Комете», то ли вообще «Метеоре», — словом, на чем-то сугубо космическом и на первый взгляд не приспособленном для плавания по мелководью. Сплавлялись от Минского вокзала до Орлиных гор в составе большой и шумной компании, но, как всегда, когда собирались втроем, вели себя обособленно и тихо.
На верхней палубе не хватало посадочных мест, и Маришка, заботливо втиснув нас с Евгением на узкую скамейку, совершенно естественным движением присела к нам на колени.
К нам обоим!
На мое правое колено и левый бизоний огузок.
Наверняка ей было неудобно сидеть на неровной поверхности — моя нога отличалась от его, как радиус от диаметра! — но она и тут умудрилась ничем не выдать своих чувств.
Насладившись в полной мере изысканным идиотизмом ситуации, я положил ладони на Маришкину талию и мягко перенес ее на свои колени.
Это был, пожалуй, первый случай, когда я поступил как нормальный человек, а не как полный… фаталист.
В самом деле, с тех пор как я научился держать вилку в правой руке, а нож — в левой — или наоборот? а, несущественно! — я как-то совершенно упустил из виду, в какие же в таком случае руки следует брать инициативу. То есть и мне, конечно, приходилось иной раз идти на конфликт интересов, спорить с кем-то и даже настаивать на своем… в какой-нибудь мелочи. В тех же случаях, когда речь шла о чем-нибудь действительно жизненном и важном, я предпочитал ждать у моря погоды, жить как живется, плыть по течению… Одним словом, вел себя так, точно собирался всю «жизнь прожить в режиме ожиданья».
Копирайт вообще-то мой, но, правда же, чем-то напоминает Пастернака?
Я и сейчас в некотором смысле занимался все тем же — плыл по течению, но теперь это доставляло мне удовольствие. Удачно приводнившееся космическое тело, мягко покачиваясь, плыло вниз по Москва-реке. Что-то там наверняка ярко светило в небе, кто-то щебетал в кустах или парил под облаками, что-то цвело и зеленело по берегам, но ничего этого я не слышал и не видел. Только тепло ее тела сквозь ткань платья. Такого тонкого и открытого, оставляющего множество участков кожи незащищенными от нечаянных соприкаса… прикоснове… и косноязычных мыслей, что должно быть, это все-таки было начало лета или даже его середина.
Хотя нет, определенно самое начало: супербизон ведь по-прежнему был рядом с нами, зловещий и неуклюжий.
Он, освобожденный от ноши, порылся у себя в ногах и извлек из большой спортивной сумки с надписью «Олимпийские резервы», которую я про себя для краткости называл ОРЗ, огромный и многослойный утешительный бутерброд. И я не смог удержаться, чтобы напоследок не пнуть в бок раненого бизона.
— Что, Женя пристрастился к тартинкам? Евгений взглянул на меня исподлобья и промолчал, поскольку его рот был занят бутербродом, но во взгляде бизоньих глаз я прочел: «Кто из нас бизон — очевидно, а вот кто раненый… и на какой орган — это мы еще разберемся…»
И вдруг прямо в ухо — тихий Маришкин шепот, снисходительно-ироничный:
— Ну, слава Богу! Я уж боялась, ты никогда не соберешься.
И мне понадобится не один месяц, а может, и год на то, чтобы научиться не обращать внимания на ее интонации: равнодушные, снисходительные, а порой и визгливо-истерические. Пусть они обманывают кого-нибудь другого, я-то доподлинно знаю, какая она на самом деле, моя Маришка.
А в тот момент я лишь вдохнул головокружительный запах ее волос и прошептал, шалея от собственной наглости:
— Хочешь… пойдем сегодня встречать рассвет?
— Думаю, сперва было бы некисло проводить закат, — в тон мне ответила Маришка и недвусмысленно покосилась на бизона.
Бизон боднул меня взглядом, ничего, как говорится, не предвещающим. Хорошего — так наверняка.
«Как же я стану теперь от него избавляться? — подумал я и ощутил в груди неприятный внутренний холодок. — Или, скорее, он от меня?»
Однако будущее распорядилось иначе.
Я обязательно спрошу Маришку о нем, но не сейчас, а гораздо позже, когда нас уже надежно свяжет друг с другом предрассветное восшествие на трамплин и множество других не менее приятных воспоминаний.
— Зачем? — спрошу я. — Зачем был нужен этот гигант?
— Во-первых, он забавный, — без обиняков ответит Маришка. — Кроме того, должен же ты был встречать трудности на пути к заветной цели и мужественно их преодолевать.
— А если бы я не дошел? — задам я провокационный вопрос и испытующе окунусь в зелень ее глаз. — Если бы испугался или потерял надежду — и отказался от борьбы?
— Тогда… Наверное, тогда бы Евгений сейчас спрашивал: «Зачем был нужен этот карлик?» — произнесет Маришка, подражая интонациям супербизона.
И трижды хлопнет своими восхитительными ресницами.
Я тоже моргаю, чтобы сфокусировать взгляд, и на минуту возвращаюсь из прошлого сентиментальных воспоминаний в настоящее.
За время моего отсутствия мало что изменилось, разве что дорога под колесами маршрутки стала ощутимо лучше, а за окнами вместо типовых новостроек унылой расцветки маячило теперь ярко-зеленое ограждение кольцевой автодороги.
Маришка сидит рядом, плотно вжавшись в мой левый бок и, по-видимому, дремлет.
Сидящая напротив девушка пошевелилась. Взгляд ее по-прежнему прикован к книжным страницам, но переменилось положение ног, и теперь в разрезе черного пальто я вижу левую ногу, от колена и ниже, скрестившуюся с правой, зацепившуюся за нее мыском туфельки. И я, хоть отдаю себе отчет, что пялиться на посторонние женские ноги еще неприличнее, чем на прическу или лицо, не в силах наступить на хвост собственной мысли.
Это ведь надо так заплести ноги! Я бы точно не смог. Вот Маришка — та смогла бы, причем запросто! Она сама иной раз сядет за стол в кухне — и так ножки закрутит, что подумаешь невольно: только бы не зазвонил телефон! А то бросится не разобравшись, а ведь ей в ее положении только с табуретки встать — минуты три нужно.
Кстати, и ноги у них очень похожи, Маришкины и этой вот девушки. На первый взгляд…
Скашиваю глаза вниз, но на Маришке сегодня по случаю ветреной погоды надет длинный плащ, а под ним еще джинсы, так что детальное сравнение я откладываю на потом, а пока довольствуюсь тем примерным результатом, который подсказывает мне память.
Да, приходится признать, что Маришкина гордость, длинные стройные ноги, хоть и редки в природе, но не уникальны…
Не удивительно ли? Наверное, не одну тысячу раз в своей жизни я имел возможность любоваться ее ногами, но всегда буду помнить самую первую. Когда она поднималась впереди меня по экспоненциально возрастающей лестнице, вслух пересчитывая ступеньки, которые вообще непонятно зачем приделаны сбоку горнолыжного трамплина — во всяком случае, не для того, чтобы скользить по ним на пластиковых лыжах! Хотя, быть может…
Быть может, они были предусмотрены неведомым проектировщиком как раз для такого случая?
Вопреки опасениям, в которых я стыдился себе признаться, но которые от этого не становились менее актуальными, конфликт с Евгением разрешился сам собой, бескровно и даже немного скучно.
Не получив по физиономии в первые тридцать минут открытой конфронтации, я несколько успокоился: момент был упущен. Это понимал и сам Евгений, хоть и не подавал виду. Пару раз после этого я ловил на себе его полные угрозы взгляды. «Да, как правило, — читалось в них, — ожидание смерти хуже самой смерти, но в твоем случае все будет иначе. Но ты все равно жди, жди… скоро дождешься!»
Ах, если бы он говорил так же красноречиво, как глядел исподлобья, — я ни за что бы не сумел отбить у него Маришку! От одного его взгляда мне хотелось забраться голым в чащу ночного леса и, обмазавшись медом диких пчел, сесть на муравейник.
Чтоб меньше мучаться.
А потом Евгений внезапно отбыл на затяжные соревнования — не знаю, по какому виду спорта, но явно не по шахматам, — и аристотелевский принцип исключенного третьего сработал безо всякого моего участия. Супербизон растворился, как молочный зуб в стакане пепси-колы. Просто не пережил летней сессии.
«Перетренировался…» — злорадствовал я.
Оказывается, не все еще богатыри перевелись с преподавательской работы в коммерческие фирмы. Нашелся на факультете один достаточно бесстрашный преподаватель по фамилии Мухин, вдобавок издавна точивший на Женечку зуб. По слухам, с того самого случая, когда они с Евгением не сумели поделить на двоих тесное пространство грузового лифта. В итоге супербизон получил по матану заслуженную пару, трижды подтвердил результат на пересдачах и скоропостижно вылетел на родину, на прощание, правда, избавив смелого препода от заточенного зуба. Мне же не довелось встретиться с Евгением в гневе, поскольку экзамены я сдал досрочно и, как следствие, без потерь, а о некоторых захватывающих подробностях конфликта узнал с опозданием из Маришкиных писем.
Так что мне, можно сказать, повезло, и очень крупно. Хотя почувствовал я это не сразу. Сперва было лето, жаркое и тягучее, как вареная сгущенка.
Обнаружилось, что в июле — тридцать один день. В августе, как ни странно, тоже. Временами я начинал думать, что сделано так специально мне назло. Однажды я разбил костяшки пальцев, по которым определяется количество дней в месяцах, об угол почтового ящика, в тот день — пустого.
Но мы, благодарение Богу, живем не на экваторе, лето, поиздевавшись вдоволь, подошло к концу, и теперь никто не мешал нам с Маришкой быть вместе.
Я уже бестрепетно держал ее за руку во время наших участившихся прогулок. В первый раз это получилось спонтанно. Мы стояли «на светофоре», дожидаясь зеленого сигнала, а когда он зажегся, я машинально протянул руку и крепко стиснул маленькую холодную ладонь. Как будто собрался перевести через дорогу младшую сестренку. С той разницей, что руку сестры я отпустил бы, оказавшись на другой стороне улицы.
Мне нравилось трогать ее ладонь, проводить по ней кончиками пальцев, пытаясь нащупать свой бугорок на линии ее судьбы, а иногда — выводить на ладони слова. Как правило, с большим количеством букв «Ю».
Произносить их вслух не было нужды, все было сто раз запротоколировано в нашей летней переписке. Ведь существует множество вещей, о которых намного легче написать, чем сказать, еще легче посмотреть, придав взгляду особую выразительность, а проще всего — подумать, но как бы вслух. «И за что только я тебя такую?..»
Поэтому, когда мы оставались одни, я говорил много и взахлеб — поскольку сдерживающий фактор в лице, а правильнее сказать, в хмурой роже Евгения не довлел больше над нами, — но по большей части на отвлеченные темы. Об рангах и матрицах, о музыке, просто ни о чем… И, разумеется, о Пашкиных подвигах, которых уже к концу первого курса насчитывалось изрядно.
Например, случай в квартире его родителей, когда Пашка, после того как угостил меня обедом, вместе с прочей грязной посудой с задумчивым видом ополоснул и тщательно протер солонку и перечницу.
Или на паре английского, превратившейся для Пашки в пару по английскому, когда он, примчавшись в аудиторию прямо из буфета и дожевывая на ходу пирожок, попытался ответить на вопрос преподавательницы: «Какое сегодня число?» Число было, на Пашкину беду, шестое, и его «sixth», произнесенное с переполненным ртом, звучало, да и выглядело, чрезвычайно эффектно. Просто «incredible», как выразилась англичанка.
Или вот коротенькое отступление на тему «Скоро грянет буря?»
Однажды на каком-то семинаре Пашка отколол номер. Когда я спросил его: «Сколько сейчас?», Пашка глянул в окно на одну из башен Главного Здания, с минуту крутил головой и так и сяк, разглядывая стрелки на золоченом циферблате, но все же ответил: «Половина первого!» И что интересно: хотя конкретно на той стороне башни, которая обращена к учебному корпусу, висели не часы, а барометр и стрелка у него была одна, ошибся Пашка всего на четверть часа.
А через пятнадцать минут пошел дождь…
Как я уже говорил, Пашка был моим одногруппником, но не Маришкиным, в общаге появлялся редко, поэтому Маришка знала о нем только понаслышке, главным образом с моих слов. Едва ли этот неуклюжий антропоморф с кроличьими глазами и муравьиной головой догадывается, какое участие он, сам того не ведая, принял в процессе нашего с Маришкой сближения.
Занимательных историй из его жизни хватало на то, чтобы методично обойти по периметру каждую лапку Ж-образного паука, каким видится здание Университета при взгляде сверху, дойти до смотровой площадки и, оглядев спящий город с высоты орлиного полета, убедиться, что солнце еще не взошло, но уже вот-вот…
— Может, слазим пока на трамплин? — Кажется, инициатива принадлежала Маришке.
Кратчайший путь наверх — вертикальная шахта в основании трамплина — был заперт намертво и давно. Судя по ржавости замка, сразу после Олимпиады-80. И нам пришлось обходить трамплин, удивительно пустынный в это время суток — и года, — со стороны Москва-реки, чтобы взобраться на него противоестественным способом: по склону, сперва пологому, но с каждым десятком шагов все круче уходящему вверх. Горнолыжники, как правило, движутся по нему в противоположную сторону и не по ступенькам. Которые на самом деле не ступеньки даже, а сваренные железные прутья — из таких обычно делают лесенки для детских горок.
Вот только эта горка оказалась недетской.
Маришка поднималась первой, не пропускала ни одной ступеньки и считала вслух:
— Тридцать восемь попугаев, тридцать девятый трамвай, сорок разбойников… — На секунду задумалась. — Те же плюс Али-Баба…
Я старался не отставать от Маришки ни на шаг, чтобы поддержать, поймать, если что, но, каюсь, иногда отставал. Все-таки вид ног впереди идущей девушки завораживает, особенно в свете зарождающегося солнца…
Где-то на двухсотой ступеньке, отмеченной Маришкой как «двести лет Французской революции», плавный подъем закончился и начался квадратно-винтовой. Самоубийственная лесенка металась из стороны в сторону зигзагом, догоняя круто ушедший вверх склон.
Да уж, судя по времени, затраченному на укладку и макияж, простой прогулкой в парке она сейчас не удовлетворится.
— Ну ладно, ладно…
Я притворно вздохнул. Если красота требует жертв, то лучше, не споря, выполнить ее требования. Иначе кто потом спасет мир?
— Может, в кино? Если не ошибаюсь, в киноцентре на Синей Бубне сегодня планируется что-то интересное. В Малом зале, кажется, в двенадцать тридцать. То есть…
Она посмотрела на часы и закончила:
— Надо спешить.
— Ага! — Я кивнул головой и оторопело поглядел на тарелку с… теперь уже из-под творога.
— Ничего, — облизнув ложку, успокоила меня Маришка. — Покидать стол следует с чувством легкого истощения.
Снаружи было прохладно, но солнечно. Дул сильный ветер, про который я знал, что он северо-восточный, порывистый, семь, тире… а дальше я не дослушал: проснулась Маришка и выключила радио со словами «Как ты можешь слушать эту гадость?»
Кстати, это единственный известный мне способ поднять ее с постели, не нарушив мораторий на термоядерные испытания. Достаточно настроить магнитолу на прием конкурирующей радиостанции и спрятать пульт.
«Однако семь метров в секунду… — подумал я, силясь удержать подъездную дверь от чересчур громкого хлопка. — Это же, если вдуматься, шестьсот аршин в минуту! Это же…» Я пересчитал скорость ветра в вершках в час и ужаснулся.
Рядом с остановкой скользили по тонкой ледяной корочке воробьи, от холода молчаливые и похожие на клубки шерсти. Мы пропустили один практически пустой автобус и влезли в практически заполненную маршрутку, рассудив, что время в данном случае важнее комфорта. Расселись кое-как, заняв вдвоем полтора места; едем.
Мое внимание привлекает листок бумаги, свисающий с потолка кабины за спиной у водителя; в первый момент — именно он. «УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! — призывает текст, напечатанный, пожалуй, тридцать шестым кеглем. — ВОДИТЕЛЬ ГЛУХОЙ! ПОЭТОМУ ОБ ОСТАНОВКАХ СООБЩАЙТЕ ГРОМКО И ЗАРАНЕЕ». Слово «глухой» подчеркнуто маркером — косой и на редкость неровной чертой.
«Должно быть, у него и со зрением не все в порядке», — думаю я, усмехаюсь и только после этого перевожу взгляд на пассажирку, сидящую напротив, как раз под листком…
И некоторое время недоумеваю: что же привлекло меня в ней? Ну молодая, ну симпатичная — девочка-студентка в черном шерстяном пальто, производящем впечатление очень тонкого, на плече рюкзачок, на коленях — раскрытая книжка, пухлый, малоформатный томик, то ли словарь, то ли сборник стихов давно почившего поэта. Но все это еще не повод неприкрыто пялиться на нее вот уж вторую минуту!
Насильно, чуть ли не руками, отворачиваю голову в сторону, к окну, за которым проносятся недостроенные многоэтажки в окружении задравших носы подъемных кранов, но взгляд… непослушный взгляд уходит в самоволку. Он возвращается назад и преданно утыкается в спрятавшиеся за полами пальто колени. Хорошо еще, их обладательница, увлеченная чтением, не замечает ничего вокруг, ни моего пристального интереса, ни листка над своей головой, который раскачивается от быстрой езды и как будто хочет погладить ее по затылку.
Похоже, незнакомка относится к разряду непрерывно читающих, тех, кто время и расстояние измеряет в страницах. «Садишься на конечной и едешь приблизительно страниц пятнадцать, потом переходишь на красную ветку… эскалаторов в переходе много, но все короткие, не успеешь раскрыть… и оказываешься на этой… как ее?.. на Библиотеке!»— «И что там?»—«Та-ам… столько книжек!» На эту мысль меня навели два обстоятельства. А именно кожаная обложка, в которую заботливо упакован томик, и закладка — ох уж эти миг закладки с календариками! — не случайный клочок бумаги, воткнутый между страницами, не использованная карточка на метро, а плетеная матерчатая закладка, похожая на засушенную для гербария девичью косу.
Кстати, о девичьих косах… До меня наконец доходит, что так гипнотически притягивает мой взгляд, — прическа незнакомки! Ее волосы удивительны: неопределенного цвета, то ли темные, то ли каштановые — да цвет и не играет роли! — они струятся по плечу, по черной шерсти пальто, вниз, к коленям, и один особенно любопытный локон то близоруко скользит по раскрытой странице, то замирает на одном месте, как бы привлекая к нему внимание хозяйки, подчеркивая наиболее аппетитный кусочек текста.
Зачем?.. Тоскливо заныла, казалось бы, давно затянувшаяся рана. Зачем Маришка состригла волосы?
То есть, разумеется, я отлично помню оба ее аргумента. Во-первых, шампунь, которого уходило по полфлакона через день. Где я возьму денег на такую прорву шампуня? Я не сумел придумать достойный ответ: тогда я еще не работал, и моей стипендии с лихвой хватало на студенческий проездной на все виды транспорта, два билета в кино или четыре бутылки пива — на выбор. А во-вторых, такой длины волосы — ей ведь не было нужды присаживаться, чтобы их концы достали до колен! — не вязались с имиджем популярного диджея. Она ведь ведет не только программы на радио, но время от времени и дискотеки в клубах. Я пришел один раз на такую дискотеку: грохот, толпа, из-за сигаретного дыма ничего не видно. «Над чилаутом томно глюкал фиолет», как пел когда-то Вертинский в интерпретации Лео Каганова. Потолкался минут двадцать возле просцениума, посмотрел на Маришку — совсем на себя не похожую, сплошь из гримас и ужимок — и понял, что с меня хватит. Плюнул в пластмассовый стаканчик из-под пива, громко сообщил собравшимся, что я о них думаю, — правда, сам себя не услышал в этом шуме, — и ушел.
Все это я прекрасно помню, но… помню ведь и другое…
Не поворачивая головы, смотрю на Маришку, вернее, на ее отражение в зеркальце водителя. Короткая челка, не доходящая до бровей, подбритые виски, аккуратно простриженные лакуны вокруг ушей. Маришка ловит мой изучающий взгляд, преломляет и отражает в вопросительном: «У?»
«Нет, ничего», — качаю головой и опускаю глаза, скрывая следующую мысль.
Скучать по тебе, когда тебя нет, легко и естественно. И стократ мучительнее тосковать по тебе, когда ты рядом! Ведь я помню все…
Внезапный Новый Год, прятавшийся до последнего за зачетной сессией и вдруг выскочивший, как черт из табакерки, на страницу отрывного календаря. И ни игрушек, ни украшений, ни чего-нибудь, отдаленно напоминающего елку. Маришка, за какой-то надобностью взгромоздившаяся на раздолбанный стул. И моя реплика: «Слушай, а ты не могла бы некоторое время постоять вот так? Просто постоять, не двигаясь. Нет, руки поднимать не надо: устанешь…» И гирлянды из собранных со всего этажа заколок, подвешенные на ниточках разноцветные шариковые ручки, провисающий серпантин из узких склеенных шпаргалок, так и норовящих сложиться в гармошку. И венчающая Маришкину голову корона-обруч со звездой, вырезанная из жестяной банки из-под замороженных ананасов. И песня, радостно подхваченная хороводом — бесшабашным и безбашенным по случаю успешно сданных… или безуспешно, но кого это трогает?.. а то и оперативно пересданных уже зачетов. «И вот она, нарядная…»
Или раньше… Когда мы вдвоем в трамвае сидим в колонну по одному, поскольку во всем сдвоенном вагоне не нашлось сиденья, рассчитанного на двоих. Некоторое время я просто смотрю на любимый затылок, которого и не видно под трижды обернутой вокруг головы чалмы из волос, формирующей прическу. Затем мои руки сами тянутся вперед и расплетают, извлекая одну за Другой все восемнадцать «невидимок», и подбрасывают волосы вверх, чтобы смотреть, как они летят вниз круговым неспешным водопадом… и читать в глазах случайных свидетелей немое одобрение.
Или еще раньше… Когда прикосновение к волосам являлось единственной допустимой формой физического контакта, единственным разрешенным приемом…
Хотя, если разобраться, разве кто-нибудь запрещал мне дотрагиваться до ее руки или, допустим, слегка приобнимать за талию? Нет, просто… Просто легкое касание волос кончиками пальцев почему-то давалось мне гораздо легче, хотя, на мой взгляд, несло в себе никак ие меньше интимности. Их приятно было гладить, сдувать невидимые пушинки, иногда нырять в них, как в ручей, всеми пятью пальцами…
Чтобы вдруг наткнуться там, в глубине, на совершенно постороннюю — не ладонь и даже не лапу, а конечность — верхнюю, или, лучше сказать, переднюю.
Именно так, переднюю конечность супербизона.
А вот это было уже совсем не приятно! Маришкиных волос хватило бы и на пятерых, но поделить их даже напополам было так же немыслимо, как пожертвовать половиной своего дыхания или сердцебиения.
В такие моменты я немедленно отдергивал руку и успокаивал себя мыслью: «Ничего. Маришка же умная девочка, она должна сама разобраться, кто ей действительно нужен, а кто так… Надо только дать ей время. А пока… пусть все течет как течет».
Текло, меж тем, все куда-то не туда.
Наши отношения напоминали сложный двунаправленный список с дефективным звеном. Источником дефекта был, конечно же, Евгений. В то время как я ухаживал за Маришкой, он за ней бесстыдно увивался. Впрочем, не исключено, что субъективный взгляд супербизона на ситуацию был диаметрально противоположным.
Мы гуляли повсюду только втроем: я, она и это. Маришка шла чуть впереди, а мы с этим образовывали основание треугольника и ревниво следили, чтобы соперник не нарушил равнобедренности.
Мы почти не разговаривали. Я размышлял о превратностях судьбы. Бизон принимал задумчивый вид. Молчала даже Маришка, что для нее, вообще говоря, нехарактерно. А когда молчание становилось невыносимым, ограничивалась коротким восклицанием. Например, когда мы шли по вечерней аллее вдоль решетчатой ограды китайского посольства, она остановилась, чтобы восхищенно сказать:
— Смотрите, какие деревья!
Потом отошла чуть в сторону, давая нам возможность посмотреть и высказаться.
Деревья действительно были ничего: ухоженные, аккуратно подстриженные, веточка к веточке. Почти кукольные, под стать Маришкиным глазам.
— Даже от ветра не качаются, — выдавил из себя Евгений и мгновенно потерял к деревцам всякий интерес.
— Сбалансированные, — компетентно добавил я. — Все ветви одинаковой длины.
Маришка беззвучно вздохнула и двинулась дальше.
Я решительно догнал ее, заставил обернуться, встряхнул за плечи, так что она испуганно поежилась в моих руках, и почти закричал:
— Ну хоть подмигни! Намекни как-нибудь, я тебе больше нравлюсь или…
Дальше беспомощного «или» моя фантазия не простиралась.
Пока я переживал острый приступ мечтательности, Маришка успела удалиться по аллее шагов на двадцать. Евгений, выдерживая неизменную дистанцию, смиренно следовал за ней. Со стороны казалось, что Маришка выгуливает ручного бизона на невидимом поводке.
Я стряхнул оцепенение и прибавил шаг, поскольку не хотел надолго оставлять их одних.
Хуже всего, что она действительно не отдавала видимого предпочтения ни одному из нас. Наших метаний и сомнений она либо не замечала вовсе, либо относилась к ним с таким убийственным равнодушием, что опускались руки и хотелось только молча страдать. Чем я и занимался… до тех пор, пока мне это не осточертело.
Когда же это случилось? Поздней весной или в самом начале лета?
И разве это имеет какое-нибудь значение?
В тот день мы катались по Москва-реке на какой-то то ли «Ракете», то ли «Комете», то ли вообще «Метеоре», — словом, на чем-то сугубо космическом и на первый взгляд не приспособленном для плавания по мелководью. Сплавлялись от Минского вокзала до Орлиных гор в составе большой и шумной компании, но, как всегда, когда собирались втроем, вели себя обособленно и тихо.
На верхней палубе не хватало посадочных мест, и Маришка, заботливо втиснув нас с Евгением на узкую скамейку, совершенно естественным движением присела к нам на колени.
К нам обоим!
На мое правое колено и левый бизоний огузок.
Наверняка ей было неудобно сидеть на неровной поверхности — моя нога отличалась от его, как радиус от диаметра! — но она и тут умудрилась ничем не выдать своих чувств.
Насладившись в полной мере изысканным идиотизмом ситуации, я положил ладони на Маришкину талию и мягко перенес ее на свои колени.
Это был, пожалуй, первый случай, когда я поступил как нормальный человек, а не как полный… фаталист.
В самом деле, с тех пор как я научился держать вилку в правой руке, а нож — в левой — или наоборот? а, несущественно! — я как-то совершенно упустил из виду, в какие же в таком случае руки следует брать инициативу. То есть и мне, конечно, приходилось иной раз идти на конфликт интересов, спорить с кем-то и даже настаивать на своем… в какой-нибудь мелочи. В тех же случаях, когда речь шла о чем-нибудь действительно жизненном и важном, я предпочитал ждать у моря погоды, жить как живется, плыть по течению… Одним словом, вел себя так, точно собирался всю «жизнь прожить в режиме ожиданья».
Копирайт вообще-то мой, но, правда же, чем-то напоминает Пастернака?
Я и сейчас в некотором смысле занимался все тем же — плыл по течению, но теперь это доставляло мне удовольствие. Удачно приводнившееся космическое тело, мягко покачиваясь, плыло вниз по Москва-реке. Что-то там наверняка ярко светило в небе, кто-то щебетал в кустах или парил под облаками, что-то цвело и зеленело по берегам, но ничего этого я не слышал и не видел. Только тепло ее тела сквозь ткань платья. Такого тонкого и открытого, оставляющего множество участков кожи незащищенными от нечаянных соприкаса… прикоснове… и косноязычных мыслей, что должно быть, это все-таки было начало лета или даже его середина.
Хотя нет, определенно самое начало: супербизон ведь по-прежнему был рядом с нами, зловещий и неуклюжий.
Он, освобожденный от ноши, порылся у себя в ногах и извлек из большой спортивной сумки с надписью «Олимпийские резервы», которую я про себя для краткости называл ОРЗ, огромный и многослойный утешительный бутерброд. И я не смог удержаться, чтобы напоследок не пнуть в бок раненого бизона.
— Что, Женя пристрастился к тартинкам? Евгений взглянул на меня исподлобья и промолчал, поскольку его рот был занят бутербродом, но во взгляде бизоньих глаз я прочел: «Кто из нас бизон — очевидно, а вот кто раненый… и на какой орган — это мы еще разберемся…»
И вдруг прямо в ухо — тихий Маришкин шепот, снисходительно-ироничный:
— Ну, слава Богу! Я уж боялась, ты никогда не соберешься.
И мне понадобится не один месяц, а может, и год на то, чтобы научиться не обращать внимания на ее интонации: равнодушные, снисходительные, а порой и визгливо-истерические. Пусть они обманывают кого-нибудь другого, я-то доподлинно знаю, какая она на самом деле, моя Маришка.
А в тот момент я лишь вдохнул головокружительный запах ее волос и прошептал, шалея от собственной наглости:
— Хочешь… пойдем сегодня встречать рассвет?
— Думаю, сперва было бы некисло проводить закат, — в тон мне ответила Маришка и недвусмысленно покосилась на бизона.
Бизон боднул меня взглядом, ничего, как говорится, не предвещающим. Хорошего — так наверняка.
«Как же я стану теперь от него избавляться? — подумал я и ощутил в груди неприятный внутренний холодок. — Или, скорее, он от меня?»
Однако будущее распорядилось иначе.
Я обязательно спрошу Маришку о нем, но не сейчас, а гораздо позже, когда нас уже надежно свяжет друг с другом предрассветное восшествие на трамплин и множество других не менее приятных воспоминаний.
— Зачем? — спрошу я. — Зачем был нужен этот гигант?
— Во-первых, он забавный, — без обиняков ответит Маришка. — Кроме того, должен же ты был встречать трудности на пути к заветной цели и мужественно их преодолевать.
— А если бы я не дошел? — задам я провокационный вопрос и испытующе окунусь в зелень ее глаз. — Если бы испугался или потерял надежду — и отказался от борьбы?
— Тогда… Наверное, тогда бы Евгений сейчас спрашивал: «Зачем был нужен этот карлик?» — произнесет Маришка, подражая интонациям супербизона.
И трижды хлопнет своими восхитительными ресницами.
Я тоже моргаю, чтобы сфокусировать взгляд, и на минуту возвращаюсь из прошлого сентиментальных воспоминаний в настоящее.
За время моего отсутствия мало что изменилось, разве что дорога под колесами маршрутки стала ощутимо лучше, а за окнами вместо типовых новостроек унылой расцветки маячило теперь ярко-зеленое ограждение кольцевой автодороги.
Маришка сидит рядом, плотно вжавшись в мой левый бок и, по-видимому, дремлет.
Сидящая напротив девушка пошевелилась. Взгляд ее по-прежнему прикован к книжным страницам, но переменилось положение ног, и теперь в разрезе черного пальто я вижу левую ногу, от колена и ниже, скрестившуюся с правой, зацепившуюся за нее мыском туфельки. И я, хоть отдаю себе отчет, что пялиться на посторонние женские ноги еще неприличнее, чем на прическу или лицо, не в силах наступить на хвост собственной мысли.
Это ведь надо так заплести ноги! Я бы точно не смог. Вот Маришка — та смогла бы, причем запросто! Она сама иной раз сядет за стол в кухне — и так ножки закрутит, что подумаешь невольно: только бы не зазвонил телефон! А то бросится не разобравшись, а ведь ей в ее положении только с табуретки встать — минуты три нужно.
Кстати, и ноги у них очень похожи, Маришкины и этой вот девушки. На первый взгляд…
Скашиваю глаза вниз, но на Маришке сегодня по случаю ветреной погоды надет длинный плащ, а под ним еще джинсы, так что детальное сравнение я откладываю на потом, а пока довольствуюсь тем примерным результатом, который подсказывает мне память.
Да, приходится признать, что Маришкина гордость, длинные стройные ноги, хоть и редки в природе, но не уникальны…
Не удивительно ли? Наверное, не одну тысячу раз в своей жизни я имел возможность любоваться ее ногами, но всегда буду помнить самую первую. Когда она поднималась впереди меня по экспоненциально возрастающей лестнице, вслух пересчитывая ступеньки, которые вообще непонятно зачем приделаны сбоку горнолыжного трамплина — во всяком случае, не для того, чтобы скользить по ним на пластиковых лыжах! Хотя, быть может…
Быть может, они были предусмотрены неведомым проектировщиком как раз для такого случая?
Вопреки опасениям, в которых я стыдился себе признаться, но которые от этого не становились менее актуальными, конфликт с Евгением разрешился сам собой, бескровно и даже немного скучно.
Не получив по физиономии в первые тридцать минут открытой конфронтации, я несколько успокоился: момент был упущен. Это понимал и сам Евгений, хоть и не подавал виду. Пару раз после этого я ловил на себе его полные угрозы взгляды. «Да, как правило, — читалось в них, — ожидание смерти хуже самой смерти, но в твоем случае все будет иначе. Но ты все равно жди, жди… скоро дождешься!»
Ах, если бы он говорил так же красноречиво, как глядел исподлобья, — я ни за что бы не сумел отбить у него Маришку! От одного его взгляда мне хотелось забраться голым в чащу ночного леса и, обмазавшись медом диких пчел, сесть на муравейник.
Чтоб меньше мучаться.
А потом Евгений внезапно отбыл на затяжные соревнования — не знаю, по какому виду спорта, но явно не по шахматам, — и аристотелевский принцип исключенного третьего сработал безо всякого моего участия. Супербизон растворился, как молочный зуб в стакане пепси-колы. Просто не пережил летней сессии.
«Перетренировался…» — злорадствовал я.
Оказывается, не все еще богатыри перевелись с преподавательской работы в коммерческие фирмы. Нашелся на факультете один достаточно бесстрашный преподаватель по фамилии Мухин, вдобавок издавна точивший на Женечку зуб. По слухам, с того самого случая, когда они с Евгением не сумели поделить на двоих тесное пространство грузового лифта. В итоге супербизон получил по матану заслуженную пару, трижды подтвердил результат на пересдачах и скоропостижно вылетел на родину, на прощание, правда, избавив смелого препода от заточенного зуба. Мне же не довелось встретиться с Евгением в гневе, поскольку экзамены я сдал досрочно и, как следствие, без потерь, а о некоторых захватывающих подробностях конфликта узнал с опозданием из Маришкиных писем.
Так что мне, можно сказать, повезло, и очень крупно. Хотя почувствовал я это не сразу. Сперва было лето, жаркое и тягучее, как вареная сгущенка.
Обнаружилось, что в июле — тридцать один день. В августе, как ни странно, тоже. Временами я начинал думать, что сделано так специально мне назло. Однажды я разбил костяшки пальцев, по которым определяется количество дней в месяцах, об угол почтового ящика, в тот день — пустого.
Но мы, благодарение Богу, живем не на экваторе, лето, поиздевавшись вдоволь, подошло к концу, и теперь никто не мешал нам с Маришкой быть вместе.
Я уже бестрепетно держал ее за руку во время наших участившихся прогулок. В первый раз это получилось спонтанно. Мы стояли «на светофоре», дожидаясь зеленого сигнала, а когда он зажегся, я машинально протянул руку и крепко стиснул маленькую холодную ладонь. Как будто собрался перевести через дорогу младшую сестренку. С той разницей, что руку сестры я отпустил бы, оказавшись на другой стороне улицы.
Мне нравилось трогать ее ладонь, проводить по ней кончиками пальцев, пытаясь нащупать свой бугорок на линии ее судьбы, а иногда — выводить на ладони слова. Как правило, с большим количеством букв «Ю».
Произносить их вслух не было нужды, все было сто раз запротоколировано в нашей летней переписке. Ведь существует множество вещей, о которых намного легче написать, чем сказать, еще легче посмотреть, придав взгляду особую выразительность, а проще всего — подумать, но как бы вслух. «И за что только я тебя такую?..»
Поэтому, когда мы оставались одни, я говорил много и взахлеб — поскольку сдерживающий фактор в лице, а правильнее сказать, в хмурой роже Евгения не довлел больше над нами, — но по большей части на отвлеченные темы. Об рангах и матрицах, о музыке, просто ни о чем… И, разумеется, о Пашкиных подвигах, которых уже к концу первого курса насчитывалось изрядно.
Например, случай в квартире его родителей, когда Пашка, после того как угостил меня обедом, вместе с прочей грязной посудой с задумчивым видом ополоснул и тщательно протер солонку и перечницу.
Или на паре английского, превратившейся для Пашки в пару по английскому, когда он, примчавшись в аудиторию прямо из буфета и дожевывая на ходу пирожок, попытался ответить на вопрос преподавательницы: «Какое сегодня число?» Число было, на Пашкину беду, шестое, и его «sixth», произнесенное с переполненным ртом, звучало, да и выглядело, чрезвычайно эффектно. Просто «incredible», как выразилась англичанка.
Или вот коротенькое отступление на тему «Скоро грянет буря?»
Однажды на каком-то семинаре Пашка отколол номер. Когда я спросил его: «Сколько сейчас?», Пашка глянул в окно на одну из башен Главного Здания, с минуту крутил головой и так и сяк, разглядывая стрелки на золоченом циферблате, но все же ответил: «Половина первого!» И что интересно: хотя конкретно на той стороне башни, которая обращена к учебному корпусу, висели не часы, а барометр и стрелка у него была одна, ошибся Пашка всего на четверть часа.
А через пятнадцать минут пошел дождь…
Как я уже говорил, Пашка был моим одногруппником, но не Маришкиным, в общаге появлялся редко, поэтому Маришка знала о нем только понаслышке, главным образом с моих слов. Едва ли этот неуклюжий антропоморф с кроличьими глазами и муравьиной головой догадывается, какое участие он, сам того не ведая, принял в процессе нашего с Маришкой сближения.
Занимательных историй из его жизни хватало на то, чтобы методично обойти по периметру каждую лапку Ж-образного паука, каким видится здание Университета при взгляде сверху, дойти до смотровой площадки и, оглядев спящий город с высоты орлиного полета, убедиться, что солнце еще не взошло, но уже вот-вот…
— Может, слазим пока на трамплин? — Кажется, инициатива принадлежала Маришке.
Кратчайший путь наверх — вертикальная шахта в основании трамплина — был заперт намертво и давно. Судя по ржавости замка, сразу после Олимпиады-80. И нам пришлось обходить трамплин, удивительно пустынный в это время суток — и года, — со стороны Москва-реки, чтобы взобраться на него противоестественным способом: по склону, сперва пологому, но с каждым десятком шагов все круче уходящему вверх. Горнолыжники, как правило, движутся по нему в противоположную сторону и не по ступенькам. Которые на самом деле не ступеньки даже, а сваренные железные прутья — из таких обычно делают лесенки для детских горок.
Вот только эта горка оказалась недетской.
Маришка поднималась первой, не пропускала ни одной ступеньки и считала вслух:
— Тридцать восемь попугаев, тридцать девятый трамвай, сорок разбойников… — На секунду задумалась. — Те же плюс Али-Баба…
Я старался не отставать от Маришки ни на шаг, чтобы поддержать, поймать, если что, но, каюсь, иногда отставал. Все-таки вид ног впереди идущей девушки завораживает, особенно в свете зарождающегося солнца…
Где-то на двухсотой ступеньке, отмеченной Маришкой как «двести лет Французской революции», плавный подъем закончился и начался квадратно-винтовой. Самоубийственная лесенка металась из стороны в сторону зигзагом, догоняя круто ушедший вверх склон.