А пока он бросает недовольный взгляд на дисплейчик телефона, буркнув: «На-ка!», сует мне в руки свою визитку и начинает медленно спускаться по ступенькам.
Пухлая визитка оказывается неожиданно тяжелой. Такое ощущение, что внутри разбухшей кожаной сумочки спрятан повторяющий ее форму кирпич. Глядя на удаляющуюся Пашкину спину, я начинаю понимать, зачем он мне ее отдал: для пальцовки!
Пашка спускается вниз примерно с той же скоростью с какой тащится наверх эскалатор. Делает шаг в секунду, только чтобы остаться на месте, в зоне уверенного приема. Его правая клешня прижимает трубку к виску, а левая отведена в сторону и как бы расклешена. Пашка пронзает воздух отогнутым указательным пальцем и мизинцем, втолковывая что-то своему собеседнику, — судя по несколько раз упомянутой з разговоре «трансмиссии», имеющему прямое отношение к автосервису. Кроме того, свободной рукой Пашка прокладывает себе путь в потоке поднимающихся навстречу пассажиров, чем вызывает у последних законное негодование. Он не реагирует на возмущенные реплики и толчки, но, видимо, заряд направленной негативной энергии все-таки накапливается где-то внутри, потому что, когда Пашка наконец заканчивает разговор и нагоняет меня у схода с эскалатора, он весь взмылен и озлоблен.
— Что у тебя с лицом? — мстительно интересуюсь я.
Но Пашка только обреченно машет рукой.
Однако прогулка по мосту, овеянная ветерком и обласканная солнцем, идет ему на пользу, и Пашка уже вполне сносно отшучивается в ответ на мое предложение проигнорировать подземный переход и перебежать через дорогу поверху.
— С ума сошел? — спрашивает он, разглядывая плотный автомобильный поток. — Меня они с особым удовольствием переедут. Причем будут в своем праве: правила надо соблюдать. Не хотелось бы отдавать жизнь за такую справедливость.
На входе в парк, примыкающий с правой стороны к Центральному Дому Энергетика, нас встречает объявление о выставке под открытым небом «Конденсаторы на рубеже веков». Первые два экспоната — гипсовая лейденская байка и гигантский соленоид, собранный по причудливому замыслу скульптора из витков колючей проволоки, намотанных на тележную ось, — возвышаются по обе стороны от присыпанной мелким щебнем аллеи.
Как раз под лейденской банкой я и обнаруживаю Маришку. Правда, она не сидит на скамейке, как планировалось, а стоит, немного пригнувшись, за цилиндрическим основанием скульптуры и как будто от кого-то прячется.
— Мари-иш! — окликаю я.
Она резко оборачивается и манит меня пальцем, который тут же прикладывает к губам. И по выражению ее лица я понимаю, насколько она обеспокоена.
— Что такое? — шепчу, оказавшись рядом.
— Тихо! — Напряженные губы почти не движутся. — Здесь убийца!
— Многосерийный? — спрашиваю.
— Пока не знаю. Он еще никого не убил.
— А у тебя, — замечаю я, — вся спина белая. — И пытаюсь отряхнуть мелкую гипсовую пудру с Маришкиного плаща.
Но рука моя, как от удара током, отлетает в сторону, и Маришка уже не шепчет — шипит:
— Хватит шутить! Я серьезно!
Ее состояние я оцениваю как предыстерическое, поэтому не возражаю, мямлю только:
— Я тоже, — но прикоснуться уже не пытаюсь.
— Что за убийца? — вступает в беседу Пашка. — Тебе кто-нибудь угрожал?
— Да! То есть нет. Он только время спросил.
— Так в чем же дело?
— У него часы на руке! Я их первым делом заметила. Ждала вас на скамейке, поглядывала на переход, тут он подошел — с другой стороны — и спрашивает, сколько, мол, времени? А у самого часы на руке — здоровые такие, и сама рука — здоровая, красная. А потом я глаза на него подняла — а у него и лицо такое же — красное, и уши, и шея…
— И что ты?
— Ответила: без восемнадцати пять, спокойно встала и ушла. А он мое место занял.
— Ты про вон того мужика? — спрашивает Пашка, выглядывая из-за постамента и прищуривая левый глаз так, словно смотрит в прицел.
— Да, — подтверждает Маришка, а я выглядываю следом, стараясь быть максимально незаметным, и обнаруживаю подозрительного мужика.
Он сидит, удобно откинувшись, на скамейке между гигантским соленоидом и каким-то накопителем, похожим на трехметровый элемент парового отопления, только голубой, в крупный белый горошек. На мужике серая ветровка и парусиновые штаны. На земле, между вытянутыми вперед ногами в кедах, стоит черный дипломат. На левой руке, заброшенной на спинку скамьи, фальшиво поблескивают позолоченные часы. Лицо и руки незнакомца кирпично-красные, и, боюсь, не жаркое апрельское солнце стало тому причиной. Ветерок треплет редкие рыжие волосики, а глаза… Нет, глаза с такого расстояния мне не разглядеть.
Подозрительный мужик — и весьма. Приходятся признать, Маришкины основания не лишены опасений… То есть, конечно, наоборот.
— Как думаешь, княжна, — допытывается Пашка, — чего он добивался, обращаясь к тебе?
— Может, просто хотел со скамейки согнать? Может, он на ней обычно жертву поджидает?
— Не исключено, — чешет переносицу Пашка. — Вы вот что. Ждите здесь, а я пойду вблизи погляжу, что это за фрукт. Или овощ. Сеньор-помидор.
— Может, вместе? — предлагаю, но Маришка дергает меня за руку и выразительно смотрит в глаза.
— Нет, спасибо. Я сам.
Пашка поправляет манжету, прикрывая собственные часы, — поскольку не любит наступать на грабли, даже чужие, — и выходит из засады. Прогулочной походкой идет по аллее, как бы не замечая краснокожего мужика, проходит мимо и, только отойдя шагов на пять, внезапно останавливается и возвращается к скамейке. Краснокожий с интересом смотрит на Пашку снизу-вверх, чуть склонив голову набок. Пашка, пугающе артикулируя, о чем-то его расспрашивает. Краснокожий что-то отвечает, сопровождая слова легким пожатием плеч. Пашка улыбается, с пониманием кивает и возвращается к прерванной прогулке.
Возле статуи пестрого накопителя он притормаживает и внимательно разглядывает сопроводительную табличку.
— Погоди, — шепотом обращаюсь к Маришке. — Ты говоришь, он только про время тебя спросил, больше ничего?
— Нет, еще опустился передо мной на колено и предложил руку и сердце, — огрызается она. — Они же у меня, говорит, с красным знаменем цвета одного.
— Я серьезно спрашиваю, — обижаюсь. — Только спросил — и тут же покраснел?
— Да нет. Он и до этого был красный.
— То есть безо всякого личного контакта? Странно это… Раньше вроде такого не случалось.
— Безо всякого контакта со мной, — подчеркивает Маришка. — Или ты думаешь, только мы с тобой — ходячие переносчики благодати? Там вообще-то кроме нас человек сорок-пятьдесят было. Может, и этот тип с красной рожей среди них.
— Может… — пожимаю плечами.
Тем временем Пашка, вдоволь нагулявшись, степенным шагом возвращается под прикрытие лейденской банки — и приседает на выступ в основании постамента: не для маскировки, а как будто от внезапной потери сил. Бешеный кролик, притаившийся за Пашкиными линзами, кажется, вот-вот выскочит наружу.
— О чем говорили? — спрашиваю.
— Все о том же. Спросил у него, который сейча-час час. — Дрожат сведенные судорогой губы.
— Так долго?
— Я неудачно выбрал формулировку, — признается Пашка. — С пятого раза еле выговорил.
— А он?
— Не знаю, говорит. Часы встали.
— А не врет? — выражает сомнение Маришка.
— Может, и не врет. Я на часы не смотрел.
А я думаю про себя: «Нет, не врет. Я бы заметил».
— Как думаешь, — спрашиваю, — он — убийца?
— Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.
— С чего ты так уверен? — удивляюсь. — По глазам прочитал?
— По ним тоже. Он еще не до конца… — Пашка мотает головой, поясняя мысль, — перекрасился. На белках только мелкие красные прожилки, но сами глаза пока серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются седые.
— Что делать будем? — спрашивает Маришка.
— Задержим до выяснения? — предлагаю. Пашка смотрит удрученно.
— За что? Что мы ему ввиним? Вменим, эт самое, в вину?
— Значит, будем брать с поличным, — утверждаю я, желудком ощущая растущую пустоту.
Пашка не успевает ответить.
— Смотрите! — отчаянно шепчет Маришка.
Тем не менее из укрытия выглядываю предельно медленно и осторожно: в общении с краснокожими бдительность не бывает излишней. Шеей чувствую Пашкино дыхание.
По аллее, лицом к нам, бредет вразвалочку абсолютно лысый тип в сером плаще, собранном складками на плечах. Из-под плаща виднеется линялая синяя майка. Транспонированная запятая на правой груди — товарный знак фирмы «Nike» — наполовину размыта, из-за чего складывается такое впечатление, что с майки долго и старательно пытались вывести не очень приличное слово и в конце концов вывели, но не бесследно, оставив кое-какие точки над Й.
При виде типа в плаще краснокожий мигом утрачивает вялость членов и резво поднимается навстречу, прихватывая с земли дипломат.
— Жертва? — предполагаю шепотом.
— Непохоже. — Пашка чмокает губами у меня над ухом. — Скорее, сообщник.
— Судя по морде? — уточняю.
— Ага.
Физиономию лысого типа также украшает нездоровый румянец, проступающий заметнее всего на ушах и в том месте, где у нормальных людей растут волосы. И все-таки яркостью окраски скальпированный краснокожий сильно уступает огненноволосому. Быть может, он примкнул к преступному сообществу позже или не по своей воле, а может, заранее раскаивался в содеянном.
Дипломат вычерчивает в воздухе широкую дугу, когда рыжеволосый раскрывает объятия. Похлопывания по спине и плечам чередуются с пожиманием загривков, затем грубые мужские ласки уступают место ласковым мужским грубостям. «Что ж ты, сволочь такая, опаздываешь?» — доносится до моего напряженного слуха.
Наскоро дообнимавшись, краснокожие поворачиваются в нашу сторону. Мы дружно пятимся в тень и там выстраиваемся гуськом: Сашка за Пашку, Маришка за Сашку, когда они, оживленно обсуждая что-то, проходят мимо. На ходу лысый несколько раз порывается помочь рыжему нести дипломат, цепляясь за единственную ручку, но тот не отпускает. При взгляде сбоку обнаруживается, что у самого лысого на спине висит рюкзак, лямки которого почти незаметны в складках плаща.
Быстрым шагом подельники покидают парк и растворяются в полумраке подземного перехода.
Мы с Маришкой молча переглядываемся. Смотрим на Пашку в ожидании команды.
— За ними, — скрипнув зубами, решает он.
Когда мы оказываемся на той стороне, краснокожие уже загружаются в автобус-гармошку с однобуквенным номером. «Избавляются от хвоста!» — доходит до меня.
Запрыгиваем в заднюю дверь. Следом успевает протиснуться какая-то («Бедненькая!») бабка с двумя неподъемными сумками и намертво фиксирует ими мои ноги. Руки мои зафиксированы поручнем, и только середина туловища сохраняет за собой парочку степеней свободы, отчего в подпрыгивающем автобусе я, должно быть, похож на струну, вибрирующую под пальцами контрабасиста,
Пашка стоит рядом и с тоской смотрит на свисающую с поручня кожаную петлю. Как будто раздумывает, сумеет ли в случае чего просунуть в нее свою муравьиную голову.
Он вообще выглядит непривычно бледным — ни кровинки в лице. Ни единой убийственной мысли.
— Может, вызовем подкрепление? — говорю.
— Нельзя. — Пашка мучительно прикусывает губу. — Нет доказательств.
— А когда они кого-нибудь пристрелят? — спрашиваю. — Тогда будет можно?
— Можно. — Он кивает и прикладывает клешню к выпуклости на груди, за которой угадываются очертания сотового. — Если, значит, что — там, в памяти, под первым номером. Твой позывной «Беркут-эт самое-семь» — запомнишь?
И только раскрыв рот, чтобы высказаться для души а не для протокола, я понимаю, что Пашка-то, оказывается, еще в состоянии шутить.
«Уважаемые пассажиры! — раздается из динамика. — В целях обеспЕчения вашей безопасности в случае об-нарУжения в салоне автобуса бесхозных вещей просьба сообщать о них водителю», — уведомляет дикторский голос, до неприличия правильно расставляя ударения.
«А в случае обнаружения группы латентных маньяков, — думаю, — к кому обращаться?» — и окидываю взглядом площадку у соседних дверей.
Как раз вовремя! Автобус рывком останавливается, двери расползаются в стороны, и краснокожие высыпают на улицу.
С боем («Позвольте вас побеспокоить!») прорываюсь через старушку с сумками. Как вешалку из гардероба, выдергиваю из салона Маришку. За ней вываливается Пашка с решительным, как у парашютиста-перворазника, лицом.
Проехали, как оказалось, всего ничего. Гигантская подстанция ЦДЭ так и маячит неподалеку в окружении разбросанных по парку соленоидов и накопителей соответствующих размеров. За оголенными стволами парковых деревьев реликтовым бронзовым сердечником XVIII века возвышается посреди Москва-реки памятник Петру Великому. Солнце медленно клонится к…
— Не тормози! — заводится Маришка.
— Программисту лучше говорить: не зависай, — машинально поправляю.
— Мне, эт самое, кажется, — толкает в бок Пашка, — или они стали краснее?
— Чуть-чуть, — соглашается Маришка, а я пожимаю плечами: со спины разве разберешь?
— Близится кку-кульминация, — предрекает Павел.
— Кульно, — Маришка кивает и цепко берет меня под руку.
Позволив краснокожим отойти шагов на тридцать, отправляемся следом. На случай, если преследуемым вздумается вдруг резко обернуться, старательно смотрим в сторону, каждый в свою. Ко они не оборачиваются, только лавируют между пешеходами по странной траектории, то приближаясь к кромке тротуара, то отступая в тень домов, — в равной степени готовые к внезапному броску через проезжую часть и к стремительному отходу в паутину узких улочек. Неужели заметили слежку?
Выбрав в качестве персональной цели злоумышленника с дипломатом, превращаюсь в его тень. То есть пытаюсь в точности повторять каждое его движение, воспроизвожу походку — шаг в шаг, и не обращаю внимания на поскрипывание в левом ботинке, которое отвлекает, раздражает, в конце концов становится просто невыносимым!
— Перестань паясничать! — злится Маришка, когда я нечаянно наступаю ей на ногу. — Ровно можешь идти?
Не отвечаю. Ее возмущенное восклицание напоминает мне о ночном кошмаре, о застрявшем лифте и запертых в нем пассажирах. «Нас как будто провели по радуге задом наперед, — шептали эти губы всего несколько часов назад. — Остался только красный…»
— Красный! — раздраженно повторяет Маришка, заставляя меня вздрогнуть, и тянет назад. — Ты что, спишь?
— Надеюсь, — говорю и останавливаюсь перед самым бордюром.
Еще бы шаг — и… лучше не думать! Но как же близко подходит к нам порой старуха с косой, похожая чем-то на сгорбленную уборщицу в костюме джедая.
Светофор вспыхивает цветом зависти, потом похоти, и мы бегом пересекаем «зебру», чтобы не потерять из виду краснокожих. Отрезанные от нас потоком машин, они успевают удалиться ка приличное расстояние. К счастью, их румяные макушки видны далеко впереди, как ночные огни на речных бакенах.
— Врешь, не уйдешь! — вымученно шутит Пашкп, а я отвечаю в тон:
— Не врут. Иначе посинели бы.
Краснокожие сворачивают в проходной дворик и, но скрываясь, останавливаются на виду, посреди детской площадки. Рыжий отставляет дипломат на угол песочницы и начинает о чем-то совещаться с лысым, жестикулируя обеими руками. Придя к какому-то соглашению, подозреваемые один за другим ныряют в щель между гаражами, но рыжий тут же выныривает обратно — забрать забытый дипломат.
Разделившись, обходим гаражи с двух сторон и продолжаем преследование.
Когда краснокожие дважды обходят вокруг одной и той же пятиэтажки, Пашка туманно изрекает:
— Запутывают, эт самое, следы. Значит, значит…
Узнать, что все это значит, мне не суждено.
— Красные молодцы что-то задумали, — предупреждает Маришка.
В самом деле, в очередной раз миновав все шесть жилых подъездов, злоумышленники сворачивают за угол, туда, где к торцу здания пристроено какое-то одноэтажное сооружение вроде пункта обмена валюты или ремонта обуви.
Подходят к крыльцу. Закинув ногу на третью ступеньку, рыжий склоняется до земли, якобы завязать шнурок.
Но только якобы, потому что еще в парке, наблюдая за рыжим из-за лейденской банки, я обратил внимание, что кеды у него не на шнурках, а на резинке!
Ясное дело, проверяет, не привел ли за собой хвоста. А мы, как назло, в пылу преследования подутратив бдительность, подошли слишком близко и теперь стоим на открытом месте, незаметные, как три тополя в Антарктиде!
— Замри! — выдыхает Пашка, роняет на асфальт свою визитку и принимается ее не спеша подбирать.
А мы с Маришкой, по традиции всех киношных конспираторов, кидаемся целоваться. Кстати, не без удовольствия. Странно только, что чье-то сердце, оказывается, может биться быстрее моего.
— Фто в прифтройке? — спрашиваю у нее гундосым шепотом.
Маришка отвечает:
— Мававинви вавова. — Потом перестает кусать мой нос и повторяет: — Магазинчик какой-то. Мы же два раза мимо прошли!
— Мне бы, — говорю, — твою память…
Пантомима со шнурками длится секунд десять, причем уже на пятой рыжий, похоже, начинает понимать, что выглядит неубедительно. Он ненатурально хохочет — лысый звучно шлепает его по затылку, дескать: эх ты, лапоть! — и выпрямляется — окончательно красный!
Смех обрывается.
Рыжий распахивает широкую металлическую дверь и скрывается внутри пристройки, на ходу ковыряя замки дипломата. Лысый стягивает со спины рюкзак и с ним наперевес входит следом.
Пашка преображается на глазах. Опускаются плечи, линзы постепенно сползают на мокрое место, некогда чванливая осанка теперь напоминает знак вопроса в конце фразы: «Как, уже пора?» Указательный палец поправляет несуществующие очки.
Он навсегда запомнится мне таким — Пал Михалыч при исполнении. Не привычный к полевой работе специалист «по экономическим».
— К-кроме шуток. — Пашка передает мне сотовый. — Если что — там только кнопку нажать…
Скрюченные пальцы неловко ковыряют защелку на визитке. Какая-то бумажно-целлюлозная мелочь высыпается на землю, пока они шарят внутри, отыскивая пистолет — действительно удручающе малого калибра. Он не просто умещается в Пашкиной ладони — он теряется в ней!
— Полгода, эт самое, в руки… — сетует Пашка — и не договаривает, передает мне растерзанную визитку и вихляющей трусцой взбегает на крыльцо.
— Куда? — окликаю. — Я с тобой! — И не глядя передаю визитку вкупе с сотовым Маришке.
Но она не берет, а вместо этого хватает меня за запястья и сжимает крепко, до онемения. В недоумении оборачиваюсь к ней и вижу в некукольных зеленых глазах отражение утренних слез.
— Жди внизу, — жестко приказывает Павел. — Если через две минуты не вернусь, значит, эт самое…
Железная дверь за ним медленно и бесшумно закрывается.
— Пусти! — прошу Маришку. — Больно же!
— Две минуты, — твердит она, каменея лицом. — Всего две минуты.
Беззвучно борюсь с собой. Потом с ней.
Но заняты руки. К тому же Маришка, когда это необходимо, может быть очень сильной.
Первая минута ожидания вытягивается в половину вечности.
— Пусти, — мягко урезониваю. — Это же смешно!
— Так смейся! — разрешает Маришка.
— Слышишь?.. — спрашиваю, чтобы отвлечь, но в этот момент слышу сам.
Внутри пристройки что-то с грохотом рушится, Маришка на секунду отвлекается, а я оказываюсь на свободе и как был, с сотовым в левой руке и визиткой в правой, взлетаю вверх по ступенькам.
«Жаль, — успеваю подумать, — перед смертью не запишешься».
И отскакиваю назад, когда распахнувшаяся дверь пытается припечатать меня к перилам крыльца.
Появляется рыжий с дипломатом под мышкой, за ним — лысый со сдувшимся рюкзаком, как будто прилипшим к спине. Моей реакции и сообразительности хватает лишь на то, чтобы отступить, убраться с их пути и прикрыть спиной Маришку. Рыжий удостаивает меня благожелательным взглядом серых, в мелких красных прожилках, глаз и, позвякивая, сбегает с крыльца. В свободной от дипломата руке у него крепко зажаты две бутылки водки: позвякивают, соударяясь, именно они. Горлышки еще двух бутылок выглядывают из карманов плаща лысого.
Провожаю их растерянным взглядом и, опомнившись, мчусь наверх, к Пашке, но он сам уже выходит мне навстречу. С непонятным, лишенным всяческого выражения лицом.
— Что? — Бросаюсь к нему. — Что они сделали?
— Да в-вот, — Пашка вынимает из кармана руку с пистолетиком и задумчиво рассматривает, — водки купили.
— А что у них в дипломате? — спрашивает Маришка. — Ты видел?
— И в рюкзаке! — добавляю. А сам верчу Пашку перед собой так и эдак, оглядываю спереди, сзади, сбоку, сверху, хлопаю по спине, рукам, плечам, голове… Все цело, все. Только пиджак немного замызган на правом плече.
— Ты не поверишь, — обещает Пашка. — П-пустые бутылки. Кстати, хватит по мне стучать.
— А что гремело? — спрашиваю. — Ты стрелял?
— Не-а. — Пашка трясет головой, и на его лице постепенно проступает осмысленное выражение. — Это я плечом. Там ящики пустые стояли. Задел неудачно.
Мы синхронно поворачиваем головы на восток, туда, где в просвете между двумя домами еще видны силуэты удаляющихся краснокожих. Их затылки на небесно-голубом фоне похожи на два крошечных заходящих солнца.
— Что-то я тогда не поняла, — высказывает общее мнение Маришка, — почему у них такие красные… эти?..
— Алкоголики, — раздается прямо над ухом баритонистый рокоток. — С ними мы пока ничего не можем поделать.
Посетивший меня столбняк не мешает мне, однако, повернуть голову, чтобы посмотреть на говорящего.
Впрочем, что на него смотреть? Почти такой же, каким я впервые увидел его ровно неделю назад. Те же борода, синие кроссовки с тремя белыми полосками и бабочка оперного певца. Только на плечах теперь бежевая болоньевая куртка. Расстегнутая, естественно. Под ней — расстегнутый пиджак поверх расстегнутой жилетки. Дальше — белая сорочка — по счастью, хотя бы ее удалось застегнуть на выпуклом и округлом, как у беременной географички, животе. И лицо, кажется, еще больше подобрело по сравнению с прошлым разом. Но не сильно, на пару сантиметров.
Судя по выражению Маришкиного лица, не я один не заметил, как он подошел к нам сзади. Подкрался…
Пашка поспешно прячет в кулаке грозное табельное оружие и беззвучно шевелит губами:
— Самаритянин?
Но наш новый собеседник слышит и баритонисто хохочет в ответ.
— Ой нет! — сквозь смех заявляет он и даже всплескивает руками в жесте: ой, сдаюсь, ой, насмешили! — Только не самаритянин! Лучше уж по примеру милой дамы зовите меня «толстый». Так привычнее.
Маришка вспыхивает на миг и, как обычно, застигнутая врасплох, переходит в контратаку.
— Вы сказали «пока», — напоминает она.
— Когда?
— Вы сказали: «С этими мы пока ничего не можем поделать». Что вы имели в виду, говоря «пока»?
— Ах, вы об этом, — вздыхает добрый самаритянин. — Погодите, вот покончим с убийством как явлением, займемся медленными самоубийцами: алкоголиками, наркоманами…
— Это как это? — интересуется заинтригованный Пашка.
— Вы не торопитесь? — спрашивает самаритянин. Так спокойно, будто это нас, а не его в данный момент ждет заполненный наполовину Малый концертный зал, готовый внимать, возражать, пропускать мимо ушей, цепляться к словам, скептически поджимать губы, бросать остроумные реплики с мест, верить. — Тогда давайте пройдем через парк…
Он галантно предлагает руку Маришке, дружески придерживает Пашку за локоть и увлекает обоих за собой. Они идут неспешным шагом, и я как привязанный плетусь следом.
В одной руке у меня крохотный меч с кнопочками и напоминающим антенну лезвием, в другой пухлый щит из коричневой кожи, и сам я чем-то неуловимо похож на телохранителя.
При виде нас она не смогла сдержать слез. От радости.
— Так вы вместе? — всхлипнула. — А я-то… — Синие старческие пальцы смахнули слезинку с морщинистой синей щеки. — Вы уж извините, что сразу не призналась. Мало ли, думала, вдруг вы из милиции?
— А мы и есть из милиции, — улыбнулся Пашка. — Хотите, удостоверение покажу?
Старушка-уборщица попятилась, глядя на нас с испугом и недоверием.
— Не нужно бояться, — успокоил ее самаритянин. — Милиция — она тоже разная бывает. — Посмотрел на Пашку. — Ну! Что же вы!
— А вы сами? — спросил тот. — Разве не можете? Самаритянин вздохнул.
— Я же объяснял…
— Ладно, ладно, — торопливо согласился Пашка. Обернулся к уборщице. Простер над ней руку, потом, устыдившись, убрал, покосился на самаритянина и сцепил клешни за спиной. — Я… прощаю вас.
— Спасибо вам, — поблагодарила старушка, на глазах светлея лицом…
— Как вы это делаете? — спросил Пашка на подходе к зрительному залу.
— Я? — удивился самаритянин. — А вы?
— Спрошу иначе. Кто все это начал?
— А вот это — хороший вопрос.
Самаритянин ответил что-то, но как раз в тот момент, когда мы вошли в зал и дверь, отделяющая нас от внешнего мира, сама собой захлопнулась от сквозняка, так что за грохотом я не расслышал его слов.
«Ничего, — подумал я. — Спрошу потом у кого-нибудь». И подмигнул в ответ на изумленный взгляд сидящего в третьем ряду писателя.
Цвет последний
Пухлая визитка оказывается неожиданно тяжелой. Такое ощущение, что внутри разбухшей кожаной сумочки спрятан повторяющий ее форму кирпич. Глядя на удаляющуюся Пашкину спину, я начинаю понимать, зачем он мне ее отдал: для пальцовки!
Пашка спускается вниз примерно с той же скоростью с какой тащится наверх эскалатор. Делает шаг в секунду, только чтобы остаться на месте, в зоне уверенного приема. Его правая клешня прижимает трубку к виску, а левая отведена в сторону и как бы расклешена. Пашка пронзает воздух отогнутым указательным пальцем и мизинцем, втолковывая что-то своему собеседнику, — судя по несколько раз упомянутой з разговоре «трансмиссии», имеющему прямое отношение к автосервису. Кроме того, свободной рукой Пашка прокладывает себе путь в потоке поднимающихся навстречу пассажиров, чем вызывает у последних законное негодование. Он не реагирует на возмущенные реплики и толчки, но, видимо, заряд направленной негативной энергии все-таки накапливается где-то внутри, потому что, когда Пашка наконец заканчивает разговор и нагоняет меня у схода с эскалатора, он весь взмылен и озлоблен.
— Что у тебя с лицом? — мстительно интересуюсь я.
Но Пашка только обреченно машет рукой.
Однако прогулка по мосту, овеянная ветерком и обласканная солнцем, идет ему на пользу, и Пашка уже вполне сносно отшучивается в ответ на мое предложение проигнорировать подземный переход и перебежать через дорогу поверху.
— С ума сошел? — спрашивает он, разглядывая плотный автомобильный поток. — Меня они с особым удовольствием переедут. Причем будут в своем праве: правила надо соблюдать. Не хотелось бы отдавать жизнь за такую справедливость.
На входе в парк, примыкающий с правой стороны к Центральному Дому Энергетика, нас встречает объявление о выставке под открытым небом «Конденсаторы на рубеже веков». Первые два экспоната — гипсовая лейденская байка и гигантский соленоид, собранный по причудливому замыслу скульптора из витков колючей проволоки, намотанных на тележную ось, — возвышаются по обе стороны от присыпанной мелким щебнем аллеи.
Как раз под лейденской банкой я и обнаруживаю Маришку. Правда, она не сидит на скамейке, как планировалось, а стоит, немного пригнувшись, за цилиндрическим основанием скульптуры и как будто от кого-то прячется.
— Мари-иш! — окликаю я.
Она резко оборачивается и манит меня пальцем, который тут же прикладывает к губам. И по выражению ее лица я понимаю, насколько она обеспокоена.
— Что такое? — шепчу, оказавшись рядом.
— Тихо! — Напряженные губы почти не движутся. — Здесь убийца!
— Многосерийный? — спрашиваю.
— Пока не знаю. Он еще никого не убил.
— А у тебя, — замечаю я, — вся спина белая. — И пытаюсь отряхнуть мелкую гипсовую пудру с Маришкиного плаща.
Но рука моя, как от удара током, отлетает в сторону, и Маришка уже не шепчет — шипит:
— Хватит шутить! Я серьезно!
Ее состояние я оцениваю как предыстерическое, поэтому не возражаю, мямлю только:
— Я тоже, — но прикоснуться уже не пытаюсь.
— Что за убийца? — вступает в беседу Пашка. — Тебе кто-нибудь угрожал?
— Да! То есть нет. Он только время спросил.
— Так в чем же дело?
— У него часы на руке! Я их первым делом заметила. Ждала вас на скамейке, поглядывала на переход, тут он подошел — с другой стороны — и спрашивает, сколько, мол, времени? А у самого часы на руке — здоровые такие, и сама рука — здоровая, красная. А потом я глаза на него подняла — а у него и лицо такое же — красное, и уши, и шея…
— И что ты?
— Ответила: без восемнадцати пять, спокойно встала и ушла. А он мое место занял.
— Ты про вон того мужика? — спрашивает Пашка, выглядывая из-за постамента и прищуривая левый глаз так, словно смотрит в прицел.
— Да, — подтверждает Маришка, а я выглядываю следом, стараясь быть максимально незаметным, и обнаруживаю подозрительного мужика.
Он сидит, удобно откинувшись, на скамейке между гигантским соленоидом и каким-то накопителем, похожим на трехметровый элемент парового отопления, только голубой, в крупный белый горошек. На мужике серая ветровка и парусиновые штаны. На земле, между вытянутыми вперед ногами в кедах, стоит черный дипломат. На левой руке, заброшенной на спинку скамьи, фальшиво поблескивают позолоченные часы. Лицо и руки незнакомца кирпично-красные, и, боюсь, не жаркое апрельское солнце стало тому причиной. Ветерок треплет редкие рыжие волосики, а глаза… Нет, глаза с такого расстояния мне не разглядеть.
Подозрительный мужик — и весьма. Приходятся признать, Маришкины основания не лишены опасений… То есть, конечно, наоборот.
— Как думаешь, княжна, — допытывается Пашка, — чего он добивался, обращаясь к тебе?
— Может, просто хотел со скамейки согнать? Может, он на ней обычно жертву поджидает?
— Не исключено, — чешет переносицу Пашка. — Вы вот что. Ждите здесь, а я пойду вблизи погляжу, что это за фрукт. Или овощ. Сеньор-помидор.
— Может, вместе? — предлагаю, но Маришка дергает меня за руку и выразительно смотрит в глаза.
— Нет, спасибо. Я сам.
Пашка поправляет манжету, прикрывая собственные часы, — поскольку не любит наступать на грабли, даже чужие, — и выходит из засады. Прогулочной походкой идет по аллее, как бы не замечая краснокожего мужика, проходит мимо и, только отойдя шагов на пять, внезапно останавливается и возвращается к скамейке. Краснокожий с интересом смотрит на Пашку снизу-вверх, чуть склонив голову набок. Пашка, пугающе артикулируя, о чем-то его расспрашивает. Краснокожий что-то отвечает, сопровождая слова легким пожатием плеч. Пашка улыбается, с пониманием кивает и возвращается к прерванной прогулке.
Возле статуи пестрого накопителя он притормаживает и внимательно разглядывает сопроводительную табличку.
— Погоди, — шепотом обращаюсь к Маришке. — Ты говоришь, он только про время тебя спросил, больше ничего?
— Нет, еще опустился передо мной на колено и предложил руку и сердце, — огрызается она. — Они же у меня, говорит, с красным знаменем цвета одного.
— Я серьезно спрашиваю, — обижаюсь. — Только спросил — и тут же покраснел?
— Да нет. Он и до этого был красный.
— То есть безо всякого личного контакта? Странно это… Раньше вроде такого не случалось.
— Безо всякого контакта со мной, — подчеркивает Маришка. — Или ты думаешь, только мы с тобой — ходячие переносчики благодати? Там вообще-то кроме нас человек сорок-пятьдесят было. Может, и этот тип с красной рожей среди них.
— Может… — пожимаю плечами.
Тем временем Пашка, вдоволь нагулявшись, степенным шагом возвращается под прикрытие лейденской банки — и приседает на выступ в основании постамента: не для маскировки, а как будто от внезапной потери сил. Бешеный кролик, притаившийся за Пашкиными линзами, кажется, вот-вот выскочит наружу.
— О чем говорили? — спрашиваю.
— Все о том же. Спросил у него, который сейча-час час. — Дрожат сведенные судорогой губы.
— Так долго?
— Я неудачно выбрал формулировку, — признается Пашка. — С пятого раза еле выговорил.
— А он?
— Не знаю, говорит. Часы встали.
— А не врет? — выражает сомнение Маришка.
— Может, и не врет. Я на часы не смотрел.
А я думаю про себя: «Нет, не врет. Я бы заметил».
— Как думаешь, — спрашиваю, — он — убийца?
— Потенциальный. Еще никого не убил, но явно замыслил что-то.
— С чего ты так уверен? — удивляюсь. — По глазам прочитал?
— По ним тоже. Он еще не до конца… — Пашка мотает головой, поясняя мысль, — перекрасился. На белках только мелкие красные прожилки, но сами глаза пока серые. И холодные, как свинец. И волосы не все еще порыжели, попадаются седые.
— Что делать будем? — спрашивает Маришка.
— Задержим до выяснения? — предлагаю. Пашка смотрит удрученно.
— За что? Что мы ему ввиним? Вменим, эт самое, в вину?
— Значит, будем брать с поличным, — утверждаю я, желудком ощущая растущую пустоту.
Пашка не успевает ответить.
— Смотрите! — отчаянно шепчет Маришка.
Тем не менее из укрытия выглядываю предельно медленно и осторожно: в общении с краснокожими бдительность не бывает излишней. Шеей чувствую Пашкино дыхание.
По аллее, лицом к нам, бредет вразвалочку абсолютно лысый тип в сером плаще, собранном складками на плечах. Из-под плаща виднеется линялая синяя майка. Транспонированная запятая на правой груди — товарный знак фирмы «Nike» — наполовину размыта, из-за чего складывается такое впечатление, что с майки долго и старательно пытались вывести не очень приличное слово и в конце концов вывели, но не бесследно, оставив кое-какие точки над Й.
При виде типа в плаще краснокожий мигом утрачивает вялость членов и резво поднимается навстречу, прихватывая с земли дипломат.
— Жертва? — предполагаю шепотом.
— Непохоже. — Пашка чмокает губами у меня над ухом. — Скорее, сообщник.
— Судя по морде? — уточняю.
— Ага.
Физиономию лысого типа также украшает нездоровый румянец, проступающий заметнее всего на ушах и в том месте, где у нормальных людей растут волосы. И все-таки яркостью окраски скальпированный краснокожий сильно уступает огненноволосому. Быть может, он примкнул к преступному сообществу позже или не по своей воле, а может, заранее раскаивался в содеянном.
Дипломат вычерчивает в воздухе широкую дугу, когда рыжеволосый раскрывает объятия. Похлопывания по спине и плечам чередуются с пожиманием загривков, затем грубые мужские ласки уступают место ласковым мужским грубостям. «Что ж ты, сволочь такая, опаздываешь?» — доносится до моего напряженного слуха.
Наскоро дообнимавшись, краснокожие поворачиваются в нашу сторону. Мы дружно пятимся в тень и там выстраиваемся гуськом: Сашка за Пашку, Маришка за Сашку, когда они, оживленно обсуждая что-то, проходят мимо. На ходу лысый несколько раз порывается помочь рыжему нести дипломат, цепляясь за единственную ручку, но тот не отпускает. При взгляде сбоку обнаруживается, что у самого лысого на спине висит рюкзак, лямки которого почти незаметны в складках плаща.
Быстрым шагом подельники покидают парк и растворяются в полумраке подземного перехода.
Мы с Маришкой молча переглядываемся. Смотрим на Пашку в ожидании команды.
— За ними, — скрипнув зубами, решает он.
Когда мы оказываемся на той стороне, краснокожие уже загружаются в автобус-гармошку с однобуквенным номером. «Избавляются от хвоста!» — доходит до меня.
Запрыгиваем в заднюю дверь. Следом успевает протиснуться какая-то («Бедненькая!») бабка с двумя неподъемными сумками и намертво фиксирует ими мои ноги. Руки мои зафиксированы поручнем, и только середина туловища сохраняет за собой парочку степеней свободы, отчего в подпрыгивающем автобусе я, должно быть, похож на струну, вибрирующую под пальцами контрабасиста,
Пашка стоит рядом и с тоской смотрит на свисающую с поручня кожаную петлю. Как будто раздумывает, сумеет ли в случае чего просунуть в нее свою муравьиную голову.
Он вообще выглядит непривычно бледным — ни кровинки в лице. Ни единой убийственной мысли.
— Может, вызовем подкрепление? — говорю.
— Нельзя. — Пашка мучительно прикусывает губу. — Нет доказательств.
— А когда они кого-нибудь пристрелят? — спрашиваю. — Тогда будет можно?
— Можно. — Он кивает и прикладывает клешню к выпуклости на груди, за которой угадываются очертания сотового. — Если, значит, что — там, в памяти, под первым номером. Твой позывной «Беркут-эт самое-семь» — запомнишь?
И только раскрыв рот, чтобы высказаться для души а не для протокола, я понимаю, что Пашка-то, оказывается, еще в состоянии шутить.
«Уважаемые пассажиры! — раздается из динамика. — В целях обеспЕчения вашей безопасности в случае об-нарУжения в салоне автобуса бесхозных вещей просьба сообщать о них водителю», — уведомляет дикторский голос, до неприличия правильно расставляя ударения.
«А в случае обнаружения группы латентных маньяков, — думаю, — к кому обращаться?» — и окидываю взглядом площадку у соседних дверей.
Как раз вовремя! Автобус рывком останавливается, двери расползаются в стороны, и краснокожие высыпают на улицу.
С боем («Позвольте вас побеспокоить!») прорываюсь через старушку с сумками. Как вешалку из гардероба, выдергиваю из салона Маришку. За ней вываливается Пашка с решительным, как у парашютиста-перворазника, лицом.
Проехали, как оказалось, всего ничего. Гигантская подстанция ЦДЭ так и маячит неподалеку в окружении разбросанных по парку соленоидов и накопителей соответствующих размеров. За оголенными стволами парковых деревьев реликтовым бронзовым сердечником XVIII века возвышается посреди Москва-реки памятник Петру Великому. Солнце медленно клонится к…
— Не тормози! — заводится Маришка.
— Программисту лучше говорить: не зависай, — машинально поправляю.
— Мне, эт самое, кажется, — толкает в бок Пашка, — или они стали краснее?
— Чуть-чуть, — соглашается Маришка, а я пожимаю плечами: со спины разве разберешь?
— Близится кку-кульминация, — предрекает Павел.
— Кульно, — Маришка кивает и цепко берет меня под руку.
Позволив краснокожим отойти шагов на тридцать, отправляемся следом. На случай, если преследуемым вздумается вдруг резко обернуться, старательно смотрим в сторону, каждый в свою. Ко они не оборачиваются, только лавируют между пешеходами по странной траектории, то приближаясь к кромке тротуара, то отступая в тень домов, — в равной степени готовые к внезапному броску через проезжую часть и к стремительному отходу в паутину узких улочек. Неужели заметили слежку?
Выбрав в качестве персональной цели злоумышленника с дипломатом, превращаюсь в его тень. То есть пытаюсь в точности повторять каждое его движение, воспроизвожу походку — шаг в шаг, и не обращаю внимания на поскрипывание в левом ботинке, которое отвлекает, раздражает, в конце концов становится просто невыносимым!
— Перестань паясничать! — злится Маришка, когда я нечаянно наступаю ей на ногу. — Ровно можешь идти?
Не отвечаю. Ее возмущенное восклицание напоминает мне о ночном кошмаре, о застрявшем лифте и запертых в нем пассажирах. «Нас как будто провели по радуге задом наперед, — шептали эти губы всего несколько часов назад. — Остался только красный…»
— Красный! — раздраженно повторяет Маришка, заставляя меня вздрогнуть, и тянет назад. — Ты что, спишь?
— Надеюсь, — говорю и останавливаюсь перед самым бордюром.
Еще бы шаг — и… лучше не думать! Но как же близко подходит к нам порой старуха с косой, похожая чем-то на сгорбленную уборщицу в костюме джедая.
Светофор вспыхивает цветом зависти, потом похоти, и мы бегом пересекаем «зебру», чтобы не потерять из виду краснокожих. Отрезанные от нас потоком машин, они успевают удалиться ка приличное расстояние. К счастью, их румяные макушки видны далеко впереди, как ночные огни на речных бакенах.
— Врешь, не уйдешь! — вымученно шутит Пашкп, а я отвечаю в тон:
— Не врут. Иначе посинели бы.
Краснокожие сворачивают в проходной дворик и, но скрываясь, останавливаются на виду, посреди детской площадки. Рыжий отставляет дипломат на угол песочницы и начинает о чем-то совещаться с лысым, жестикулируя обеими руками. Придя к какому-то соглашению, подозреваемые один за другим ныряют в щель между гаражами, но рыжий тут же выныривает обратно — забрать забытый дипломат.
Разделившись, обходим гаражи с двух сторон и продолжаем преследование.
Когда краснокожие дважды обходят вокруг одной и той же пятиэтажки, Пашка туманно изрекает:
— Запутывают, эт самое, следы. Значит, значит…
Узнать, что все это значит, мне не суждено.
— Красные молодцы что-то задумали, — предупреждает Маришка.
В самом деле, в очередной раз миновав все шесть жилых подъездов, злоумышленники сворачивают за угол, туда, где к торцу здания пристроено какое-то одноэтажное сооружение вроде пункта обмена валюты или ремонта обуви.
Подходят к крыльцу. Закинув ногу на третью ступеньку, рыжий склоняется до земли, якобы завязать шнурок.
Но только якобы, потому что еще в парке, наблюдая за рыжим из-за лейденской банки, я обратил внимание, что кеды у него не на шнурках, а на резинке!
Ясное дело, проверяет, не привел ли за собой хвоста. А мы, как назло, в пылу преследования подутратив бдительность, подошли слишком близко и теперь стоим на открытом месте, незаметные, как три тополя в Антарктиде!
— Замри! — выдыхает Пашка, роняет на асфальт свою визитку и принимается ее не спеша подбирать.
А мы с Маришкой, по традиции всех киношных конспираторов, кидаемся целоваться. Кстати, не без удовольствия. Странно только, что чье-то сердце, оказывается, может биться быстрее моего.
— Фто в прифтройке? — спрашиваю у нее гундосым шепотом.
Маришка отвечает:
— Мававинви вавова. — Потом перестает кусать мой нос и повторяет: — Магазинчик какой-то. Мы же два раза мимо прошли!
— Мне бы, — говорю, — твою память…
Пантомима со шнурками длится секунд десять, причем уже на пятой рыжий, похоже, начинает понимать, что выглядит неубедительно. Он ненатурально хохочет — лысый звучно шлепает его по затылку, дескать: эх ты, лапоть! — и выпрямляется — окончательно красный!
Смех обрывается.
Рыжий распахивает широкую металлическую дверь и скрывается внутри пристройки, на ходу ковыряя замки дипломата. Лысый стягивает со спины рюкзак и с ним наперевес входит следом.
Пашка преображается на глазах. Опускаются плечи, линзы постепенно сползают на мокрое место, некогда чванливая осанка теперь напоминает знак вопроса в конце фразы: «Как, уже пора?» Указательный палец поправляет несуществующие очки.
Он навсегда запомнится мне таким — Пал Михалыч при исполнении. Не привычный к полевой работе специалист «по экономическим».
— К-кроме шуток. — Пашка передает мне сотовый. — Если что — там только кнопку нажать…
Скрюченные пальцы неловко ковыряют защелку на визитке. Какая-то бумажно-целлюлозная мелочь высыпается на землю, пока они шарят внутри, отыскивая пистолет — действительно удручающе малого калибра. Он не просто умещается в Пашкиной ладони — он теряется в ней!
— Полгода, эт самое, в руки… — сетует Пашка — и не договаривает, передает мне растерзанную визитку и вихляющей трусцой взбегает на крыльцо.
— Куда? — окликаю. — Я с тобой! — И не глядя передаю визитку вкупе с сотовым Маришке.
Но она не берет, а вместо этого хватает меня за запястья и сжимает крепко, до онемения. В недоумении оборачиваюсь к ней и вижу в некукольных зеленых глазах отражение утренних слез.
— Жди внизу, — жестко приказывает Павел. — Если через две минуты не вернусь, значит, эт самое…
Железная дверь за ним медленно и бесшумно закрывается.
— Пусти! — прошу Маришку. — Больно же!
— Две минуты, — твердит она, каменея лицом. — Всего две минуты.
Беззвучно борюсь с собой. Потом с ней.
Но заняты руки. К тому же Маришка, когда это необходимо, может быть очень сильной.
Первая минута ожидания вытягивается в половину вечности.
— Пусти, — мягко урезониваю. — Это же смешно!
— Так смейся! — разрешает Маришка.
— Слышишь?.. — спрашиваю, чтобы отвлечь, но в этот момент слышу сам.
Внутри пристройки что-то с грохотом рушится, Маришка на секунду отвлекается, а я оказываюсь на свободе и как был, с сотовым в левой руке и визиткой в правой, взлетаю вверх по ступенькам.
«Жаль, — успеваю подумать, — перед смертью не запишешься».
И отскакиваю назад, когда распахнувшаяся дверь пытается припечатать меня к перилам крыльца.
Появляется рыжий с дипломатом под мышкой, за ним — лысый со сдувшимся рюкзаком, как будто прилипшим к спине. Моей реакции и сообразительности хватает лишь на то, чтобы отступить, убраться с их пути и прикрыть спиной Маришку. Рыжий удостаивает меня благожелательным взглядом серых, в мелких красных прожилках, глаз и, позвякивая, сбегает с крыльца. В свободной от дипломата руке у него крепко зажаты две бутылки водки: позвякивают, соударяясь, именно они. Горлышки еще двух бутылок выглядывают из карманов плаща лысого.
Провожаю их растерянным взглядом и, опомнившись, мчусь наверх, к Пашке, но он сам уже выходит мне навстречу. С непонятным, лишенным всяческого выражения лицом.
— Что? — Бросаюсь к нему. — Что они сделали?
— Да в-вот, — Пашка вынимает из кармана руку с пистолетиком и задумчиво рассматривает, — водки купили.
— А что у них в дипломате? — спрашивает Маришка. — Ты видел?
— И в рюкзаке! — добавляю. А сам верчу Пашку перед собой так и эдак, оглядываю спереди, сзади, сбоку, сверху, хлопаю по спине, рукам, плечам, голове… Все цело, все. Только пиджак немного замызган на правом плече.
— Ты не поверишь, — обещает Пашка. — П-пустые бутылки. Кстати, хватит по мне стучать.
— А что гремело? — спрашиваю. — Ты стрелял?
— Не-а. — Пашка трясет головой, и на его лице постепенно проступает осмысленное выражение. — Это я плечом. Там ящики пустые стояли. Задел неудачно.
Мы синхронно поворачиваем головы на восток, туда, где в просвете между двумя домами еще видны силуэты удаляющихся краснокожих. Их затылки на небесно-голубом фоне похожи на два крошечных заходящих солнца.
— Что-то я тогда не поняла, — высказывает общее мнение Маришка, — почему у них такие красные… эти?..
— Алкоголики, — раздается прямо над ухом баритонистый рокоток. — С ними мы пока ничего не можем поделать.
Посетивший меня столбняк не мешает мне, однако, повернуть голову, чтобы посмотреть на говорящего.
Впрочем, что на него смотреть? Почти такой же, каким я впервые увидел его ровно неделю назад. Те же борода, синие кроссовки с тремя белыми полосками и бабочка оперного певца. Только на плечах теперь бежевая болоньевая куртка. Расстегнутая, естественно. Под ней — расстегнутый пиджак поверх расстегнутой жилетки. Дальше — белая сорочка — по счастью, хотя бы ее удалось застегнуть на выпуклом и округлом, как у беременной географички, животе. И лицо, кажется, еще больше подобрело по сравнению с прошлым разом. Но не сильно, на пару сантиметров.
Судя по выражению Маришкиного лица, не я один не заметил, как он подошел к нам сзади. Подкрался…
Пашка поспешно прячет в кулаке грозное табельное оружие и беззвучно шевелит губами:
— Самаритянин?
Но наш новый собеседник слышит и баритонисто хохочет в ответ.
— Ой нет! — сквозь смех заявляет он и даже всплескивает руками в жесте: ой, сдаюсь, ой, насмешили! — Только не самаритянин! Лучше уж по примеру милой дамы зовите меня «толстый». Так привычнее.
Маришка вспыхивает на миг и, как обычно, застигнутая врасплох, переходит в контратаку.
— Вы сказали «пока», — напоминает она.
— Когда?
— Вы сказали: «С этими мы пока ничего не можем поделать». Что вы имели в виду, говоря «пока»?
— Ах, вы об этом, — вздыхает добрый самаритянин. — Погодите, вот покончим с убийством как явлением, займемся медленными самоубийцами: алкоголиками, наркоманами…
— Это как это? — интересуется заинтригованный Пашка.
— Вы не торопитесь? — спрашивает самаритянин. Так спокойно, будто это нас, а не его в данный момент ждет заполненный наполовину Малый концертный зал, готовый внимать, возражать, пропускать мимо ушей, цепляться к словам, скептически поджимать губы, бросать остроумные реплики с мест, верить. — Тогда давайте пройдем через парк…
Он галантно предлагает руку Маришке, дружески придерживает Пашку за локоть и увлекает обоих за собой. Они идут неспешным шагом, и я как привязанный плетусь следом.
В одной руке у меня крохотный меч с кнопочками и напоминающим антенну лезвием, в другой пухлый щит из коричневой кожи, и сам я чем-то неуловимо похож на телохранителя.
При виде нас она не смогла сдержать слез. От радости.
— Так вы вместе? — всхлипнула. — А я-то… — Синие старческие пальцы смахнули слезинку с морщинистой синей щеки. — Вы уж извините, что сразу не призналась. Мало ли, думала, вдруг вы из милиции?
— А мы и есть из милиции, — улыбнулся Пашка. — Хотите, удостоверение покажу?
Старушка-уборщица попятилась, глядя на нас с испугом и недоверием.
— Не нужно бояться, — успокоил ее самаритянин. — Милиция — она тоже разная бывает. — Посмотрел на Пашку. — Ну! Что же вы!
— А вы сами? — спросил тот. — Разве не можете? Самаритянин вздохнул.
— Я же объяснял…
— Ладно, ладно, — торопливо согласился Пашка. Обернулся к уборщице. Простер над ней руку, потом, устыдившись, убрал, покосился на самаритянина и сцепил клешни за спиной. — Я… прощаю вас.
— Спасибо вам, — поблагодарила старушка, на глазах светлея лицом…
— Как вы это делаете? — спросил Пашка на подходе к зрительному залу.
— Я? — удивился самаритянин. — А вы?
— Спрошу иначе. Кто все это начал?
— А вот это — хороший вопрос.
Самаритянин ответил что-то, но как раз в тот момент, когда мы вошли в зал и дверь, отделяющая нас от внешнего мира, сама собой захлопнулась от сквозняка, так что за грохотом я не расслышал его слов.
«Ничего, — подумал я. — Спрошу потом у кого-нибудь». И подмигнул в ответ на изумленный взгляд сидящего в третьем ряду писателя.
Цвет последний
ЕСТЕСТВЕННЫЙ. ПОКА
Вот, в общем-то, и все.
Хотя минут пять у меня еще есть: регистрацию на рейс пока не объявляли. Все вокруг суетятся, заполняют какие-то декларации, а мне это ни к чему. Я лечу налегке, с одним чемоданчиком и не везу с собой ничего ценного. Только кое-какие образцы полиграфической промышленности по цене семь копеек за штуку. Подсказать какие?
Смешке, до чего все это напоминает тайный мировой заговор. Или последнюю экспедицию Кука. Я тут привез вам сувенирчики. Полезно, знаете ли, всегда знать день…
Кстати, кто-нибудь в курсе, сколько весят двадцать тысяч глянцевых закладок? А вот я теперь в курсе. И ведь что обидно, это только капля в море. Инфузория в капле, которая за неделю разлетится по зеленому континенту сумчатых кенгуру и ехидных утконосов.
А как по-японски будет «прелюбодеяние» — знаете? Я же говорю: смешно.
Правда, в Японии я буду только пролетом, пару часов, и навряд ли меня выпустят погулять дальше аэропорта, но ведь это не важно. В принципе, хватит и пяти минут. И одного местного жителя. Геометрическая прогрессия — страшная штука, хватило бы только календариков на всех…
Полчаса назад я проводил Маришку в Штаты. Как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону…» Только с точностью до наоборот. И еще, никто нам ничего не приказывал. Сами понимаем, не дети… К тому же это ненадолго. Все, что от нас требуется, — это развести маленький очажок. Крохотную искорку, из которой возгорится, пойдет по миру очищающее пламя.
Именно сейчас и везде, где только молено. Пока не закрыли границы. Пока вездесущие СМИ не разнесли по миру слух о новом ужасном заболевании. Которое па самом-то деле свидетельствует о начале выздоровления. Это как вакцинация, как прививка легкой формы вируса в профилактических целях. Немного неприятно вначале, зато эпидемия пройдет стороной.
Пашка завтра тоже летит — в Швейцарию. По работе, а заодно и по делу. Посмотрю, говорит, в рыльца тамошних банкиров, проверю их на предмет наличия пушка. Последняя, как он сам шутит, деловая командировка. В самом деле, если все пойдет по нашему плану, Пашка скоро останется без работы. Чем, скажите, заняться отставному следователю в радужном мире открытых помыслов? Сам он не сильно расстраивается по этому поводу. Говорит: буду народ развозить на своей «бээмвухе». Или к тебе устроюсь помощником веб-дизайнера. Бутылки, значит, откупоривать.
В общем, разлетаемся кто куда, невыездным остается один Игнат. Но ему и в Москве есть чем заняться. Он у нас отвечает за «пиар», формирует, так сказать, общественное мнение. Чтобы, когда явление примет массовый характер, бесцветные не перестреляли с перепугу цветных, всех этих синих, желтых и зеленых человечков, как в марсианском цикле Берроуза.
Сначала слоганы писал и прочую мелкую джинсу. Видели, может быть, здоровенный плакат на въезде в Серебряный бор? «Если всеми ты любим, ты не станешь голубым». Или наверняка ведь слышали песенку на трижды уворованный мотив в исполнении «Стрелок»? «Синий, синий иней — может, хватит лжи?» Его работа, Валерьсва. Правда, как Игнат и сам прекрасно понимает, поэзия — не его конек.
Потом повестюшку накропал на заданную тему. Почти соцзаказ. Дескать, не все секты одинаково вредны. Причем напечатали сразу, оторвали с руками, «всеми кудрями», как выразился редактор серии, и правами на экранизацию. А что? Я бы не отказался посмотреть фильм о наших похождениях. Забавная, наверное, может получиться картина. И недорогая. Всех спецэффектов — семь ведер цветной краски!
И что забавно, в повести этой Игнат ничего от себя не добавил — тоже мне фантаст! — описал все, как было, слово в слово. Только сменил названия улиц и станций метро, конспиратор… Да, и еще, конечно, имена героев. Так что искать нас по этим запискам бесполезно. Да и бессмысленно.
Мы сами вас найдем, когда придет время. Лично или опосредованно.
И тогда не удивляйтесь, если мир вдруг окрасится для вас в новые цвета.
Все, закругляюсь. Только что объявили начало регистрации. Рейс 1748 «Москва — Токио — Сидней» — это меня.
Так что пока. В смысле до скорого!
Июнь — октябрь, 2001
Хотя минут пять у меня еще есть: регистрацию на рейс пока не объявляли. Все вокруг суетятся, заполняют какие-то декларации, а мне это ни к чему. Я лечу налегке, с одним чемоданчиком и не везу с собой ничего ценного. Только кое-какие образцы полиграфической промышленности по цене семь копеек за штуку. Подсказать какие?
Смешке, до чего все это напоминает тайный мировой заговор. Или последнюю экспедицию Кука. Я тут привез вам сувенирчики. Полезно, знаете ли, всегда знать день…
Кстати, кто-нибудь в курсе, сколько весят двадцать тысяч глянцевых закладок? А вот я теперь в курсе. И ведь что обидно, это только капля в море. Инфузория в капле, которая за неделю разлетится по зеленому континенту сумчатых кенгуру и ехидных утконосов.
А как по-японски будет «прелюбодеяние» — знаете? Я же говорю: смешно.
Правда, в Японии я буду только пролетом, пару часов, и навряд ли меня выпустят погулять дальше аэропорта, но ведь это не важно. В принципе, хватит и пяти минут. И одного местного жителя. Геометрическая прогрессия — страшная штука, хватило бы только календариков на всех…
Полчаса назад я проводил Маришку в Штаты. Как в песне: «Дан приказ ему на запад, ей — в другую сторону…» Только с точностью до наоборот. И еще, никто нам ничего не приказывал. Сами понимаем, не дети… К тому же это ненадолго. Все, что от нас требуется, — это развести маленький очажок. Крохотную искорку, из которой возгорится, пойдет по миру очищающее пламя.
Именно сейчас и везде, где только молено. Пока не закрыли границы. Пока вездесущие СМИ не разнесли по миру слух о новом ужасном заболевании. Которое па самом-то деле свидетельствует о начале выздоровления. Это как вакцинация, как прививка легкой формы вируса в профилактических целях. Немного неприятно вначале, зато эпидемия пройдет стороной.
Пашка завтра тоже летит — в Швейцарию. По работе, а заодно и по делу. Посмотрю, говорит, в рыльца тамошних банкиров, проверю их на предмет наличия пушка. Последняя, как он сам шутит, деловая командировка. В самом деле, если все пойдет по нашему плану, Пашка скоро останется без работы. Чем, скажите, заняться отставному следователю в радужном мире открытых помыслов? Сам он не сильно расстраивается по этому поводу. Говорит: буду народ развозить на своей «бээмвухе». Или к тебе устроюсь помощником веб-дизайнера. Бутылки, значит, откупоривать.
В общем, разлетаемся кто куда, невыездным остается один Игнат. Но ему и в Москве есть чем заняться. Он у нас отвечает за «пиар», формирует, так сказать, общественное мнение. Чтобы, когда явление примет массовый характер, бесцветные не перестреляли с перепугу цветных, всех этих синих, желтых и зеленых человечков, как в марсианском цикле Берроуза.
Сначала слоганы писал и прочую мелкую джинсу. Видели, может быть, здоровенный плакат на въезде в Серебряный бор? «Если всеми ты любим, ты не станешь голубым». Или наверняка ведь слышали песенку на трижды уворованный мотив в исполнении «Стрелок»? «Синий, синий иней — может, хватит лжи?» Его работа, Валерьсва. Правда, как Игнат и сам прекрасно понимает, поэзия — не его конек.
Потом повестюшку накропал на заданную тему. Почти соцзаказ. Дескать, не все секты одинаково вредны. Причем напечатали сразу, оторвали с руками, «всеми кудрями», как выразился редактор серии, и правами на экранизацию. А что? Я бы не отказался посмотреть фильм о наших похождениях. Забавная, наверное, может получиться картина. И недорогая. Всех спецэффектов — семь ведер цветной краски!
И что забавно, в повести этой Игнат ничего от себя не добавил — тоже мне фантаст! — описал все, как было, слово в слово. Только сменил названия улиц и станций метро, конспиратор… Да, и еще, конечно, имена героев. Так что искать нас по этим запискам бесполезно. Да и бессмысленно.
Мы сами вас найдем, когда придет время. Лично или опосредованно.
И тогда не удивляйтесь, если мир вдруг окрасится для вас в новые цвета.
Все, закругляюсь. Только что объявили начало регистрации. Рейс 1748 «Москва — Токио — Сидней» — это меня.
Так что пока. В смысле до скорого!
Июнь — октябрь, 2001