— Погоди, надо же билеты… — пыхтит писатель и делает шаг в сторону кассового киоска.
Из-за закрывающего четверть окошка листка с надписью «5 рублей» не видно кассира. Другая надпись приглашает: «Говорите громче!»
— Опомнись! — говорю, как просили, громко и за руку увлекаю Игната с неверного пути. — Какие билеты? До закрытия меньше пятнадцати минут!
Контролеров на входе, как и следовало ожидать, уже нет, значит, входя на территорию книжной ярмарки без билета, мы никого не обманываем. Нет человека — некого ввести в заблуждение. Тем более нелепо считать несчастный сэкономленный червонец у кого-то там украденным. Мы ведь здесь по делу, а не за книжками приехали.
Логично? По-моему, да.
И все же перед самым входом я на мгновение задерживаю дыхание и пропускаю писателя вперед. Как через невидимую линию, вдоль которой пробежала черная кошка.
Нормально! Игнат, по собственному выражению, «переступил сию черту» — и ничего: ни взмыл, ни погиб, даже в лице не переменился. И это хорошо, иначе пришлось бы нам побегать, разыскивая по всему рынку контролеров. А потом еще падать им в ноги и с выражением искреннего раскаяния на жутких, как у безымянного чудовища Франкенштейна, рожах слезно умолять принять у нас злополучные десять рублей.
— За мной! — командует приободрившийся Игнат.
Спускаемся на уровень подвала и оказываемся в вытянутом прямоугольном зале с разделительной пунктирной линией колонн в центре, отчего-то производящем впечатление овального.
Прямо у основания лестницы, напротив столика-раскладушки с творениями Карлоса Кастанеды и прочих эзотериков пара скучающих подростков торгует «Дианетикой» Л. Рона Хаббарда. Сворачивать торговлю они, похоже, не собираются. Видно, не выполнен еще дневной план по привлечению новообращенных сектантов.
— Что такое «Л.»? — спрашиваю на бегу. — Л. Рон Хаббард.
— Лафайет, — коротко отвечает писатель, не поворачивая головы.
— А-а-а… — говорю и чудом избегаю столкновения с груженной нераспечатанными книжными пачками тележкой.
Пересекаем «овальный» зал «из торца в торец» и вновь поднимаемся на первый этаж.
— Нам в аппендикс, — объясняет Игнат и рукой показывает куда.
Послушно следую за ним мимо спешно освобождающих торговую площадь книжников. Судя по нервной суетливости движений, наступление двух часов пополудни действует на них, примерно как восход солнца на вампиров. Не уберешься вовремя — пожалеешь.
Чем дальше вглубь аппендикса, тем меньше продавцы книг напоминают профессионалов. Некоторые, впрочем, не производят впечатления даже любителей. Здесь нет уже раскладывающихся столиков, книжки стоят кверху корешками прямо на полу, на расстеленной клеенке или газетах, на потертом боку древнего кожаного портфеля. Да и сами книжки в этой части рынка не производят впечатления недавно изданных.
Букинисты. Продавцы заплесневелых тайн.
«Опоздали! — думаю, вглядываясь в лица суетящихся торговцев. — Наверняка ушел! А может, его сегодня и не было. Может, он только по субботам…»
Но тут Игнат без предупреждения тормозит, так что я ненароком толкаю его плечом в спину, наклоняется и тянет прямо из рук продавца какую-то книжку, которую тот собирался уже убрать в коробку.
Заглядывая через плечо, читаю название. «Замок Ругна». Чушь какая-то!
— А это как? — интересуется Игнат.
Продавец задумывается на секунду, затем изрекает недовольно:
— Двести пятьдесят.
— Дорого… — вздыхает писатель и возвращает книжку на место.
— Дорого? — возмущается владелец, с деланным равнодушием пожимает плечами. — Сходи в подвал, там по триста пятьдесят возьмешь.
— Все равно дорого, — снова вздыхает Игнат.
Нет, полная чушь! Причем не из дешевых.
— Ты чего? — спрашиваю. — В другое время нельзя было…
— Тише, — шепчет писатель. — Спугнешь.
И кивает, но как-то странно, затылком куда-то себе за спину.
Выглядываю из-за писателя, как из-за ширмы, и вижу: стоит, малахольный! Самый крайний в ряду книготорговцев, в узком ответвлении, ведущем из аппендикса в какие-то совершенно невообразимые дали, стоит притулившись к панельно-кафельному возвышению. Все в том же своем полупальтишке, полу-не пойми чем. В руке — сложенные веером несколько брошюрок, похожих на ту, что я видел на писательской кухне. У ног… бесформенный серый мешок.
Тот самый? Возвращался он за ним, что ли? Или у него таких тысячи? «Там, на крыше…»
К мешку прислонен картонный лист с рекламной надписью: «Каждая покупка — 10 рублей. Плюс календарик в подарок». Явно, не сам писал, грамотей, попросил кого-то.
— Окружаем, — принимаю руководство. — Я зайду сзади.
Прохожу будто бы в задумчивости, минуя субъекта. Останавливаюсь чуть позади и подаю Игнату знак. Действуй!
И Игнат действует.
Четким шагом, с каменным лицом он подходит вплотную к распространителю, сует руку во внутренний карман куртки и застывает на мгновение. Будь на его месте Пашка, я предположил бы, что в этот момент он раздумывает, чего бы такого выхватить, чтоб вышло эффектнее, — «корочки» удостоверения или сразу пистолет? Игнат достает календарь-закладку, резким движением подносит к лицу субъекта и цедит с холодной угрозой в голосе:
— Это ваше?
«Умница! — хвалю про себя. — Обычная полоска бумаги — но как подано! Эффектней некуда».
Тип вздрагивает и первые несколько секунд не может ничего сказать. С перекошенной физиономией поворачивается ко мне — я расправляю плечи, надежно перегораживая узкий проход, — снова к Игнату и начинает лепетать:
— Не нравится? Плохо? Могу поменяться… Нэээ… Без «ся». Смотрите!
Тип с готовностью развязывает тесемки мешка, Игнат машинально подается вперед, чуть склоняясь над распахнутой горловиной…
Я ничего не успеваю сообразить, писатель, на мой взгляд, не успевает даже удивиться, когда пыльный мешок вдруг оказывается у него на голове. Субъект толкает нас одновременно, меня — задней частью корпуса, а Игната — обеими руками в грудь. И если мне удается устоять на ногах, то лишенный зрения писатель, размашистыми движениями цепляясь за воздух, делает несколько шагов назад и налетает спиной на продавщицу учебных принадлежностей, тщетно пытающуюся загородить своим худым телом разложенный на клеенке товар.
Автор непроданного пока бестселлера оставляет свой автограф, похожий на след от ботинка, на обложке школьной «прописи». Хрустят шариковые ручки под ногами работника пера. Катится по проходу свалившийся с подставки дешевый глобус. А из перевернутого мешка к ногам писателя радужными снежинками сыпятся календарики и закладки.
Подозрительный тип тем временем нагло пытается смыться. Наклонившись вперед, так, что голова его намного опережает ноги, он бежит по проходу, догоняет катящийся глобус и перепрыгивает через него.
Бросаюсь следом. Последние пару часов быстрый бег — мое естественное состояние. Ну что, как любит повторять Маришка, старость против опыта? Хотя, если разобраться, я и старше-то ее всего на полгода…
В груди теплом разливается эйфория. Все просто к ясно. Если враг бежит, следовательно, он… враг! Нормальный, живой враг, которого нужно догнать, обездвижить, по желанию набить морду. А не какая-нибудь мистическая сущность, не загадочная ожесточенная субстанция, не внутренние голоса и в то же время не глас небес. Иными словами, с ним приятно иметь дело.
В прыжке я умудряюсь удачно отфутболить глобус его хозяйке: аккуратный удар пяточкой куда-то в акваторию Атлантики — и слегка испачканная игрушка откатывается к ее ногам. Усталое лицо продавщицы выражает нерешительность: начать орать сейчас или подождать, пока мы отбежим на безопасное расстояние?
Выбегая из зала в соседний, слышу краем уха, как освободившийся от мешка Игнат пытается откашляться и извиниться одновременно.
— Стоять! — ору во весь голос, возбуждаясь от погони. — Эй, впереди, задержите кто-кибудь!
И книжники охотно отвлекаются от сборов и преграждают дорогу убегающему субъекту. Понятное дело, украл что-нибудь. Сегодня у тебя, завтра, глядишь, у меня. Вот гад, а!.. Опять же, хоть какое-никакое, а развлечение.
Спасаясь от их цепких рук, субъект уходит вправо, на безлюдную лестницу, и вверх, перепрыгивая через две ступеньки и негромко всхлипывая при каждом прыжке.
Здесь я и настигаю его, неотвратимый, как кара небесная. Хватаю за грудки брезгливо вытянутыми руками, притискиваю к стенке, так что голова субъекта затылком несильно ударяется об угол фанерной таблички с объявлением: «НЕ КУРИТЬ И СУМКИ НЕ СТАВИТЬ!» Тип охает, щеки его начинают противно дрожать.
— Ну все, мужик! — говорю, многообещающе прищурившись для усиления эффекта. — Ну, сейчас…
И вдруг осознаю горькую иронию своего положения.
Мне же нельзя врать! Вернее, это бесполезно: пустые угрозы субъект распознает в момент… Еще и каяться перед ним, чего доброго, придется.
Немая сцена длится дольше минуты, пока двумя пролетами ниже не раздается голос писателя.
— Александр! — зовет он. — Вы здесь… — И заключительное «апчхи» заменяет знак вопроса.
— Здесь, здесь! — радостно кричу через плечо. — Без тебя не начинаем…
Тип в моих руках еще более съеживается, однако сползти по стенке я ему не даю. Бросаю мимолетный взгляд на Игната. Лицо у писателя красное, как будто он только что придушил кого-то. Или наоборот, это его кто-то душил, старательно и неумело. На лбу — пыльная полоса, кончики усов смотрят в землю, как веточки березовой рогульки в руках лозоискателя, обнаружившего под метровым слоем грунта новую Марианскую впадину. Из карманов куртки торчит несколько помятых закладок.
Быстро отворачиваюсь, чтобы не рассмеяться, и совершенно искренне говорю:
— На твоем месте, мужик, я бы испугался.
— Да уж, бойся нас! — вступает в игру писатель. — Особенно меня. Это с моего молчаливого согласия происходит большинство преступлений на свете… — И кривится, даже губу закусывает, чтобы сдержаться, не выдать источник цитирования.
Хотя, на мой взгляд, в равнодушии Игната сейчас никак не обвинишь. Зато вовремя скорченная рожа приходится как нельзя кстати.
— Я боюсь, боюсь, — причитает тип и несколько раз глубоко кивает, точно кланяется.
— Значит, теперь ты готов ответить на наши вопросы? Что за фразочка такая — прокурорская? Не иначе у Пашки нахватался.
И снова полукивок-полупоклон в ответ.
— Как, — говорит тип, — вы меня находите?
Я успеваю возмущенно раскрыть рот на ширину среднего яблока, когда тип исправляется:
— Нэээ… Нашли. Как?
Легонько встряхиваю допрашиваемого.
— Я сказал: ответить на вопросы, а не задать! Игнат вычерпывает из карманов пригоршню мятых бумажек, оглушительно чихает и спрашивает:
— Откуда у вас это?
— Это? — Субъект с ужасом косится на календарики в руках писателя. — Это не мне… Мое. Я только по средам. Нэээ… Посредник.
— Понятно. Посредник, — серьезно кивает Игнат. — И зто не ваше. А чье? Кто вам это передал?
Слабый тычок в плечо означает: можно отвечать, но посредник молчит, умоляюще глядя на закладки. «Исчезните, — говорит его взгляд. — Вам же самим нравиться… Будет».
— Как его зовут? — настаивает Игнат.
— У него… Нэээ… много имен. Тысяча.
— Ага, — говорю. — Теперь уже тысяча три. Добавились самаритянин, толстый и сектоид.
— Самаритянин — нет, — испуганно шепчет тип. — Он не самаритянин.
Ну слава Богу! Хоть какая-то определенность…
— Где он живет хотя бы? Где вы с ним встречаетесь? Получаете товар?
— Везде. Он везде. Нэээ… Как сказать? Везде… — Посредник зацикливается, как оператор LOOP от прописной истины.
— Вездесущ? — осторожно предполагает писатель.
— Да! — Глаза посредника вспыхивают огнем экзальтации. — Вездесущ…
И, будто бы слово это пробивает некую брешь в его языковом барьере, тип вдруг начинает говорить быстро, возбужденно, глотая окончания и выплевывая приставки, и при этом совершенно невозможно понять о чем. Лишь изредка мелькает в этой словесной каше знакомое выражение, пару раз мне удается расслышать странное сочетание, похожее на «месить месиво», что нисколько не приближает меня к пониманию общего смысла речи.
Не выпуская типа из рук, поворачиваю голову к писателю, и на фоне нескончаемой невнятной исповеди мы вполголоса обмениваемся репликами — как бы между строк, а лучше сказать, в скобках.
(«А ведь убогий не врет..,» «С его дикцией это не обязательно», «Я имею в виду, если бы он говорил неправду…» «Это да. При условии, конечно, что ему приходилось общаться с самаритянином». «А ты допускаешь иную возможность?» «Нет. Пожалуй, нет». «Следовательно, приходится признать, что он говорит правду». «Или то, что считает правдой». «В смысле?» «Ну…» «Какое кощунство! Запудрить мужику единственную извилину!..» «В одном ты оказался прав. Когда сказал, что мы ничего не добьемся от этого юродивого. Даже если он будет знать ответы и от всей души захочет с нами поделиться». «Да уж…»)
— Чего он вам сделал?
Вот такой взгляд на ситуацию мне нравится. Два молодых парня, неслабых и решительных, зажимают в темном углу третьего — неопределенного возраста и нацпри-надлежности, и тут же само собой напрашивается: «Чего он вам сделал?»
А кто, собственно, спрашивает? Оборачиваюсь…
В трех метрах от нас стоят два типа в одинаковых джинсовых комбинезончиках — как Чип и Дейл, если бы те были не бурундучками, а как минимум медведями-людоедами. Фигуры их невольно внушают если не доверие, то легкое подспудное уважение. Типы взирают на сцену экзекуции с искренним, незамутненным любопытством и немного снизу вверх, но оттого лишь, что располагаются на один лестничный пролет ниже нас.
— Охрана! — одними губами шепчет Игнат.
— Да так… Мы у него приобрели кое-что. По ошибке… — отвечаю небрежно и вместе с тем как можно ближе к истине. — Теперь вот хотим вернуть, так он брать отказывается.
— А на много приобрели-то? Может, помочь? — вызывается один из близнецов.
— Да нет, спасибо. Мы уже поняли, что много из него не вытрясешь.
— Ну, смотрите…
Медведи расступаются, освобождая проход нам с Игнатом, и снова смыкают ряд перед попытавшимся проскочить между ними посредником.
— У меня нет, — слышу я, медленно спускаясь по лестнице. — Ничего, кроме. Только это. Хотите… Нэээ… Календарик? Всегда полезно знать день.
— Видел бы ты, как они с мужиком разбирались, который книжки украл, — заговорил Игнат, когда мы — не спеша, под горку, с удовольствием — возвращались к метро. — У них здесь с ворами разговор короткий, практически без слов. Чтоб неповадно было. Хотя тот мужик кричал, что не крал. Взял пару книжек, не дождавшись хозяина, но деньги за них оставил. Но хозяин уперся, за какой-то полтинник готов был своими руками… В общем, жаль мужика было, ни за что вломили.
— Какие проблемы? — Я пожал плечами. — Явить обоих пред светлы очи доброго самаритянина. Пусть он с ними поговорит о наглядном греховедении, руками на них помашет, подышит, в конце концов. А потом посмотреть, кто из них первый сменит окрас. И сразу станет ясно, врет ли синий продавец или это оранжевый покупатель забыл расплатиться.
— Предлагаешь все спорные случаи выносить на суд сектоида?
— Ну да. Причем заранее, не дожидаясь возникновения конфликта.
— Не такая уж большая у него пропускная способность. Максимум тысяча человек в день. Да и не пойдет к нему тысяча…
— Ну, это если всякие ущербные будут на собрание зазывать. А вот если за это возьмутся люди интеллигентные, вроде нас с тобой…
— Предлагаешь записаться в адепты? — Писатель с интересом покосился на меня.
Я тоже взглянул ему в лицо.
— На. — Рука нащупала в кармане сложенный вчетверо платок. — Вытри лоб.
Игнат с задумчивым видом стал приводить себя в порядок.
— Что ты теперь собираешься делать? — спросил я.
— Не знаю. А ты?
— Тоже не знаю. Если Пашка не найдет никаких зацепок, буду, наверное, ждать воскресенья.
— Собираешься воспользоваться приглашением сектоида? Пойдешь на проповедь?
— Конечно. А ты разве нет?
— Не знаю, — повторил Игнат, возвращая платок. — Я скажу тебе, если надумаю. Ты телефон оставь…
— Записывай, — сказал я. — Или запоминай. Он у меня вообще-то простой.
Уже на эскалаторе погруженный в свои мысли писатель вдруг встряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и пробормотал:
— Да ну, бред какой-то!
— Ты о чем?
— Нет, невозможно! — сам с собой согласился Игнат. — Не мог же он в самом деле так сказать.
— Как? — Я почему-то сразу догадался, что речь идет о посреднике. — Ты про юродивого? Этот что угодно мог сказать. Тебе что послышалось?
— Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось… Погоди, тут самому бы выговорить… Кажется, он сказал: «Миссия мессии — в усекновении скверны».
— Ого! — Я чуть не свалился со ступеньки. — На его месте я бы так не злоупотреблял каламбурами. А ты уверен?
— Нет, конечно! Но он повторил это по меньшей мере четырежды…
— В общем, писатель оказался совсем неплохим парнем. Временами — так очень даже забавным. — Я вспоминаю лицо Игната сразу после ингаляции над пыльным мешком и не пытаюсь сдержать улыбку. — Просто он чересчур замкнут в себе, нелюдим. Такое ощущение, что он сознательно сделал доступ к красотам своей души максимально затруднительным для окружающих.
— Это от него ты научился так выражаться? — подтрунивает Маришка и передразнивает, морща нос: — Максимально затруднительным!.. Прямо как ты… Не сейчас — сейчас я тебя более-менее привела в божеский вид, — а лет семь назад. Вечно заявишься на свидание непричесанным, с трехдневной щетиной, в своей в двадцати местах простреленной майке. А на унылой физиономии выражение… — Вздернутый носик снова морщится, Маришка выбирает из запасника один из своих специальных голосов, голос «унылого недоразумения», и вещает: — «Любите меня таким, какой я есть». А потом страшно удивляешься, если у кого-то это вдруг не получается.
«Выспалась! — думаю с завистью. — Выспалась и теперь вновь не против немного пошалить».
Хоть я и вернулся из «Игрового» сильно за полдень, Маришка дожидалась меня в постели. Сон, как она однажды призналась, примиряет ее с этой многоточие, многоточие, многоточие реальностью!
Еще не разлепив до конца глаза, поспешила нажаловаться:
— Представляешь, постоянно фиолетовая! Хоть скафандр надевай с солнцезащитным фильтром! А если свет в студии не включать, я диски начинаю путать. Сегодня вместо «Время не ждет» запустила из базы «Время, вперед» — это полный назад! Продюсер до этого дремал за пультом, тут вскочил, подумал, что восемь утра. Пришлось выгонять в коридор, потом полчаса в дверь скребся, пока домой спать не уехал. Не знаю, что они там все про меня думают…
Посочувствовал. Предложил с некоторой опаской:
— А может, тебе в записи выходить?
— Как это? Взять субботнюю запись из архива и по новой поставить? Как в «Дне сурка»? — Запела вдруг: — Умпапа, умпапа, умпапа, ум… I've got you, baby… Так?
— Да нет. Записывай новые передачи, но дома, где никто, кроме меня, тебя не увидит. А потом прокручивай в эфире.
— А звонки в студию? Звонить я, по-твоему, сама себе буду?
«Ну, сейчас же звонишь. И не так редко…» — подумал я, но, поразмыслив, отредактировал фразу, так что в конечный ее вариант из первоначального вошло только незначащее «ну».
— Ну, хочешь, я тебе буду звонить? Мне, знаешь, тоже много чего в наших песнях чудится. — И я немедленно проиллюстрировал мысль, напев: — Поедем в кроссо-овках ката-а-аться…
— Спасибо! Ты мне вчера уже позвонил! Погудел в две трубки короткими гудками…
Сделал вид, что обиделся. Нельзя быть такой злопамятной — пятнадцать часов прошло! Почти…
С минуту смотрела испытующе: что, правда обиделся?
На немой вопрос — немой ответ: правда, правда! Взгляд в сторону, руки скрещены на груди: вот те крест!
«Ну ладно, — сказала. — Милые бранятся — только чешутся. Тебе спинку, кстати, почесать? Так ты теперь, получается, один из нас? Из цветных? Ну, мало ли в чем твой Валерьев уверен. Сам-то вон, отметился… голубь! А ты что же никак себя не проявишь? Может, ты святой? Вот здесь — чувствуешь? — чешется? Ну точно, святой! Крылья режутся… Как бы нам тебя проверить?.. Придумала! Ты убей кого-нибудь, а потом извинись по-быстрому. Есть у тебя кто-нибудь на примете? Ну, кого не жалко? Нет, меня нельзя, я сегодня еще на ночь не молилась…»
Встрепенулась вдруг.
«Стоп! Я не много говорю? Посмотри, с лицом у меня… Ну, слава тебе…»
Нахмурилась.
«И все-таки это ужас, когда даже с родным мужем поговорить — страшно…»
Тонкая складочка между бровями и челкой разгладилась, только когда она заснула. Лишь после этого я тоже смог забыться горячим, неспокойным сном.
Но, несмотря на это, проснувшись через шесть часов, я чувствовал себя совершенно выспавшимся.
«Может, и впрямь становлюсь святым? — подумал я, что называется, грешным делом. — Вот уже и потребности естественные отмирают…»
Однако некоторые события наступившего дня заставили меня всерьез усомниться в собственной святости и на некоторое время распрощаться с мыслью о неброском скромненьком нимбе 56-го размера…
«Интересно, — думал я на следующее утро, — смог бы, к примеру, известный многостаночник Гай Юлий Цезарь одновременно сушить волосы феном, рисовать губы на лице и огромней ложкой тырить у меня творог?»
Хм… Он, может, и смог бы, да только кто б ему дал?
А вот Маришка при всем этом умудрялась еще и разговаривать.
— А чей это звонок чуть было не поднял меня с постели? — спросила она.
Так спокойно спросила, что кто-нибудь другой на моем месте, чего доброго, купился бы, поверил, что какой-то там звонок действительно способен поднять ее с постели.
Ее и взрыв-то термоядерный поднимет не вдруг! Разве что вместе с постелью и окружающим ландшафтом.
— Пал Михалыч, естественно. Кажется, он решил сделать телефонные приветствия в семь утра хорошей традицией. Отыгрывается за те три месяца, что мы с ним не общались. Или никак не может наметиться за мой позавчерашний заполночный звонок.
— И что сказал? — Вопрос был задан явно с целью отвлечь мое внимание, пока огромная расписная ложка совершает новый маневр над наполовину разграбленной тарелкой.
— Да ничего особенного. Так, обменялись новостями…
Вернее, добавил про себя, информацией об их отсутствии. Я поведал Пашке о «голубом периоде» в творчестве Игната Валерьева и о квесте с элементами аркады в «Игровом». Пашка поделился собственными сомнительными успехами.
Администратор ЦДЭ по-прежнему пребывает где-то вне досягаемости средств телефонной связи. Секретарша не знает, что думать и куда отсылать назойливых посетителей. Готова обратиться за помощью к милиции, благо последняя почти всегда под боком. Непонятно пока, что с этим делать. Но, в принципе, трое суток со дня исчезновения сегодня истекают, так что можно и в розыск. Правда, толку от него… А вот писатель твой огорчил, огорчил… От единственной приличной версии с отравлением из-за него приходится отказываться. Хотя отравления, знаешь, разные бывают, иногда не обязательно что-нибудь есть или пить, можно и через дыхательные пути… Сектанты со времен «Оум Сенрике» это любят: запудрят мозги, напустят туману… Ну и что, что на всех по-разному действует? Мало ли как это связано с деятельностью мозга… Да хоть бы и подкорки! Сейчас биохимии какой только нет. Говорят, синтезировали мужской феромон убойной силы. Брызнул по капле за каждое ухо — и сотни гордых красавиц прямо на улице бросаются к твоим ногам. А ты говоришь, подкорка… Этот аттрактант, кстати, на втором зтаже в ЦУМе продается под видом туалетной воды. «Аполлон» называется. Я сегодня буду в центре, может, тебе взять пару флаконов?.. Ну а мне так тем более без надобности. А вот с календариком твоим… Хе-хе…
«Что?» — оживился я. Остатки сна разлетелись в мелкие клочья.
«Вечером, — не преминул поиздеваться Пашка. — Поговорим об этом вечером. Я к вам заеду часиков в восемь, идет?»
Маришка отложила наконец в сторону фен и тюбик помады и принялась за стоящее на столе круглое зеркальце-перевертыш. Она осматривала его так придирчиво, едва не касаясь поверхности носом, как будто пыталась разглядеть крохотную трещинку на стекле. Явно удовлетворившись результатами осмотра, встала, загородив оконный проем, эффектная на фоне низко ползущего мартовского солнца, осведомилась:
— Ну и куда ты поведешь меня, такую красивую? Я бросил взгляд на часы и попробовал порассуждать вслух:
— В такую рань? Значит, ночные клубы уже закрыты. В казино полным ходом идет подсчет фишек вручную. В ресторанах — только манная каша с бутербродами. А как насчет оздоровительной утренней прогулки в парке? Можно в кроссовках.
Красота поникла. Обреченно подсела к столу, протянула руку за огромной, явно запрещенной Женевской конвенцией ложкой.
— У тебя помада на губах, — напомнил я.
— Теперь уже не важно. — Грудь под тонкой водолазкой приподнялась в глубоком вздохе.
Из-за закрывающего четверть окошка листка с надписью «5 рублей» не видно кассира. Другая надпись приглашает: «Говорите громче!»
— Опомнись! — говорю, как просили, громко и за руку увлекаю Игната с неверного пути. — Какие билеты? До закрытия меньше пятнадцати минут!
Контролеров на входе, как и следовало ожидать, уже нет, значит, входя на территорию книжной ярмарки без билета, мы никого не обманываем. Нет человека — некого ввести в заблуждение. Тем более нелепо считать несчастный сэкономленный червонец у кого-то там украденным. Мы ведь здесь по делу, а не за книжками приехали.
Логично? По-моему, да.
И все же перед самым входом я на мгновение задерживаю дыхание и пропускаю писателя вперед. Как через невидимую линию, вдоль которой пробежала черная кошка.
Нормально! Игнат, по собственному выражению, «переступил сию черту» — и ничего: ни взмыл, ни погиб, даже в лице не переменился. И это хорошо, иначе пришлось бы нам побегать, разыскивая по всему рынку контролеров. А потом еще падать им в ноги и с выражением искреннего раскаяния на жутких, как у безымянного чудовища Франкенштейна, рожах слезно умолять принять у нас злополучные десять рублей.
— За мной! — командует приободрившийся Игнат.
Спускаемся на уровень подвала и оказываемся в вытянутом прямоугольном зале с разделительной пунктирной линией колонн в центре, отчего-то производящем впечатление овального.
Прямо у основания лестницы, напротив столика-раскладушки с творениями Карлоса Кастанеды и прочих эзотериков пара скучающих подростков торгует «Дианетикой» Л. Рона Хаббарда. Сворачивать торговлю они, похоже, не собираются. Видно, не выполнен еще дневной план по привлечению новообращенных сектантов.
— Что такое «Л.»? — спрашиваю на бегу. — Л. Рон Хаббард.
— Лафайет, — коротко отвечает писатель, не поворачивая головы.
— А-а-а… — говорю и чудом избегаю столкновения с груженной нераспечатанными книжными пачками тележкой.
Пересекаем «овальный» зал «из торца в торец» и вновь поднимаемся на первый этаж.
— Нам в аппендикс, — объясняет Игнат и рукой показывает куда.
Послушно следую за ним мимо спешно освобождающих торговую площадь книжников. Судя по нервной суетливости движений, наступление двух часов пополудни действует на них, примерно как восход солнца на вампиров. Не уберешься вовремя — пожалеешь.
Чем дальше вглубь аппендикса, тем меньше продавцы книг напоминают профессионалов. Некоторые, впрочем, не производят впечатления даже любителей. Здесь нет уже раскладывающихся столиков, книжки стоят кверху корешками прямо на полу, на расстеленной клеенке или газетах, на потертом боку древнего кожаного портфеля. Да и сами книжки в этой части рынка не производят впечатления недавно изданных.
Букинисты. Продавцы заплесневелых тайн.
«Опоздали! — думаю, вглядываясь в лица суетящихся торговцев. — Наверняка ушел! А может, его сегодня и не было. Может, он только по субботам…»
Но тут Игнат без предупреждения тормозит, так что я ненароком толкаю его плечом в спину, наклоняется и тянет прямо из рук продавца какую-то книжку, которую тот собирался уже убрать в коробку.
Заглядывая через плечо, читаю название. «Замок Ругна». Чушь какая-то!
— А это как? — интересуется Игнат.
Продавец задумывается на секунду, затем изрекает недовольно:
— Двести пятьдесят.
— Дорого… — вздыхает писатель и возвращает книжку на место.
— Дорого? — возмущается владелец, с деланным равнодушием пожимает плечами. — Сходи в подвал, там по триста пятьдесят возьмешь.
— Все равно дорого, — снова вздыхает Игнат.
Нет, полная чушь! Причем не из дешевых.
— Ты чего? — спрашиваю. — В другое время нельзя было…
— Тише, — шепчет писатель. — Спугнешь.
И кивает, но как-то странно, затылком куда-то себе за спину.
Выглядываю из-за писателя, как из-за ширмы, и вижу: стоит, малахольный! Самый крайний в ряду книготорговцев, в узком ответвлении, ведущем из аппендикса в какие-то совершенно невообразимые дали, стоит притулившись к панельно-кафельному возвышению. Все в том же своем полупальтишке, полу-не пойми чем. В руке — сложенные веером несколько брошюрок, похожих на ту, что я видел на писательской кухне. У ног… бесформенный серый мешок.
Тот самый? Возвращался он за ним, что ли? Или у него таких тысячи? «Там, на крыше…»
К мешку прислонен картонный лист с рекламной надписью: «Каждая покупка — 10 рублей. Плюс календарик в подарок». Явно, не сам писал, грамотей, попросил кого-то.
— Окружаем, — принимаю руководство. — Я зайду сзади.
Прохожу будто бы в задумчивости, минуя субъекта. Останавливаюсь чуть позади и подаю Игнату знак. Действуй!
И Игнат действует.
Четким шагом, с каменным лицом он подходит вплотную к распространителю, сует руку во внутренний карман куртки и застывает на мгновение. Будь на его месте Пашка, я предположил бы, что в этот момент он раздумывает, чего бы такого выхватить, чтоб вышло эффектнее, — «корочки» удостоверения или сразу пистолет? Игнат достает календарь-закладку, резким движением подносит к лицу субъекта и цедит с холодной угрозой в голосе:
— Это ваше?
«Умница! — хвалю про себя. — Обычная полоска бумаги — но как подано! Эффектней некуда».
Тип вздрагивает и первые несколько секунд не может ничего сказать. С перекошенной физиономией поворачивается ко мне — я расправляю плечи, надежно перегораживая узкий проход, — снова к Игнату и начинает лепетать:
— Не нравится? Плохо? Могу поменяться… Нэээ… Без «ся». Смотрите!
Тип с готовностью развязывает тесемки мешка, Игнат машинально подается вперед, чуть склоняясь над распахнутой горловиной…
Я ничего не успеваю сообразить, писатель, на мой взгляд, не успевает даже удивиться, когда пыльный мешок вдруг оказывается у него на голове. Субъект толкает нас одновременно, меня — задней частью корпуса, а Игната — обеими руками в грудь. И если мне удается устоять на ногах, то лишенный зрения писатель, размашистыми движениями цепляясь за воздух, делает несколько шагов назад и налетает спиной на продавщицу учебных принадлежностей, тщетно пытающуюся загородить своим худым телом разложенный на клеенке товар.
Автор непроданного пока бестселлера оставляет свой автограф, похожий на след от ботинка, на обложке школьной «прописи». Хрустят шариковые ручки под ногами работника пера. Катится по проходу свалившийся с подставки дешевый глобус. А из перевернутого мешка к ногам писателя радужными снежинками сыпятся календарики и закладки.
Подозрительный тип тем временем нагло пытается смыться. Наклонившись вперед, так, что голова его намного опережает ноги, он бежит по проходу, догоняет катящийся глобус и перепрыгивает через него.
Бросаюсь следом. Последние пару часов быстрый бег — мое естественное состояние. Ну что, как любит повторять Маришка, старость против опыта? Хотя, если разобраться, я и старше-то ее всего на полгода…
В груди теплом разливается эйфория. Все просто к ясно. Если враг бежит, следовательно, он… враг! Нормальный, живой враг, которого нужно догнать, обездвижить, по желанию набить морду. А не какая-нибудь мистическая сущность, не загадочная ожесточенная субстанция, не внутренние голоса и в то же время не глас небес. Иными словами, с ним приятно иметь дело.
В прыжке я умудряюсь удачно отфутболить глобус его хозяйке: аккуратный удар пяточкой куда-то в акваторию Атлантики — и слегка испачканная игрушка откатывается к ее ногам. Усталое лицо продавщицы выражает нерешительность: начать орать сейчас или подождать, пока мы отбежим на безопасное расстояние?
Выбегая из зала в соседний, слышу краем уха, как освободившийся от мешка Игнат пытается откашляться и извиниться одновременно.
— Стоять! — ору во весь голос, возбуждаясь от погони. — Эй, впереди, задержите кто-кибудь!
И книжники охотно отвлекаются от сборов и преграждают дорогу убегающему субъекту. Понятное дело, украл что-нибудь. Сегодня у тебя, завтра, глядишь, у меня. Вот гад, а!.. Опять же, хоть какое-никакое, а развлечение.
Спасаясь от их цепких рук, субъект уходит вправо, на безлюдную лестницу, и вверх, перепрыгивая через две ступеньки и негромко всхлипывая при каждом прыжке.
Здесь я и настигаю его, неотвратимый, как кара небесная. Хватаю за грудки брезгливо вытянутыми руками, притискиваю к стенке, так что голова субъекта затылком несильно ударяется об угол фанерной таблички с объявлением: «НЕ КУРИТЬ И СУМКИ НЕ СТАВИТЬ!» Тип охает, щеки его начинают противно дрожать.
— Ну все, мужик! — говорю, многообещающе прищурившись для усиления эффекта. — Ну, сейчас…
И вдруг осознаю горькую иронию своего положения.
Мне же нельзя врать! Вернее, это бесполезно: пустые угрозы субъект распознает в момент… Еще и каяться перед ним, чего доброго, придется.
Немая сцена длится дольше минуты, пока двумя пролетами ниже не раздается голос писателя.
— Александр! — зовет он. — Вы здесь… — И заключительное «апчхи» заменяет знак вопроса.
— Здесь, здесь! — радостно кричу через плечо. — Без тебя не начинаем…
Тип в моих руках еще более съеживается, однако сползти по стенке я ему не даю. Бросаю мимолетный взгляд на Игната. Лицо у писателя красное, как будто он только что придушил кого-то. Или наоборот, это его кто-то душил, старательно и неумело. На лбу — пыльная полоса, кончики усов смотрят в землю, как веточки березовой рогульки в руках лозоискателя, обнаружившего под метровым слоем грунта новую Марианскую впадину. Из карманов куртки торчит несколько помятых закладок.
Быстро отворачиваюсь, чтобы не рассмеяться, и совершенно искренне говорю:
— На твоем месте, мужик, я бы испугался.
— Да уж, бойся нас! — вступает в игру писатель. — Особенно меня. Это с моего молчаливого согласия происходит большинство преступлений на свете… — И кривится, даже губу закусывает, чтобы сдержаться, не выдать источник цитирования.
Хотя, на мой взгляд, в равнодушии Игната сейчас никак не обвинишь. Зато вовремя скорченная рожа приходится как нельзя кстати.
— Я боюсь, боюсь, — причитает тип и несколько раз глубоко кивает, точно кланяется.
— Значит, теперь ты готов ответить на наши вопросы? Что за фразочка такая — прокурорская? Не иначе у Пашки нахватался.
И снова полукивок-полупоклон в ответ.
— Как, — говорит тип, — вы меня находите?
Я успеваю возмущенно раскрыть рот на ширину среднего яблока, когда тип исправляется:
— Нэээ… Нашли. Как?
Легонько встряхиваю допрашиваемого.
— Я сказал: ответить на вопросы, а не задать! Игнат вычерпывает из карманов пригоршню мятых бумажек, оглушительно чихает и спрашивает:
— Откуда у вас это?
— Это? — Субъект с ужасом косится на календарики в руках писателя. — Это не мне… Мое. Я только по средам. Нэээ… Посредник.
— Понятно. Посредник, — серьезно кивает Игнат. — И зто не ваше. А чье? Кто вам это передал?
Слабый тычок в плечо означает: можно отвечать, но посредник молчит, умоляюще глядя на закладки. «Исчезните, — говорит его взгляд. — Вам же самим нравиться… Будет».
— Как его зовут? — настаивает Игнат.
— У него… Нэээ… много имен. Тысяча.
— Ага, — говорю. — Теперь уже тысяча три. Добавились самаритянин, толстый и сектоид.
— Самаритянин — нет, — испуганно шепчет тип. — Он не самаритянин.
Ну слава Богу! Хоть какая-то определенность…
— Где он живет хотя бы? Где вы с ним встречаетесь? Получаете товар?
— Везде. Он везде. Нэээ… Как сказать? Везде… — Посредник зацикливается, как оператор LOOP от прописной истины.
— Вездесущ? — осторожно предполагает писатель.
— Да! — Глаза посредника вспыхивают огнем экзальтации. — Вездесущ…
И, будто бы слово это пробивает некую брешь в его языковом барьере, тип вдруг начинает говорить быстро, возбужденно, глотая окончания и выплевывая приставки, и при этом совершенно невозможно понять о чем. Лишь изредка мелькает в этой словесной каше знакомое выражение, пару раз мне удается расслышать странное сочетание, похожее на «месить месиво», что нисколько не приближает меня к пониманию общего смысла речи.
Не выпуская типа из рук, поворачиваю голову к писателю, и на фоне нескончаемой невнятной исповеди мы вполголоса обмениваемся репликами — как бы между строк, а лучше сказать, в скобках.
(«А ведь убогий не врет..,» «С его дикцией это не обязательно», «Я имею в виду, если бы он говорил неправду…» «Это да. При условии, конечно, что ему приходилось общаться с самаритянином». «А ты допускаешь иную возможность?» «Нет. Пожалуй, нет». «Следовательно, приходится признать, что он говорит правду». «Или то, что считает правдой». «В смысле?» «Ну…» «Какое кощунство! Запудрить мужику единственную извилину!..» «В одном ты оказался прав. Когда сказал, что мы ничего не добьемся от этого юродивого. Даже если он будет знать ответы и от всей души захочет с нами поделиться». «Да уж…»)
— Чего он вам сделал?
Вот такой взгляд на ситуацию мне нравится. Два молодых парня, неслабых и решительных, зажимают в темном углу третьего — неопределенного возраста и нацпри-надлежности, и тут же само собой напрашивается: «Чего он вам сделал?»
А кто, собственно, спрашивает? Оборачиваюсь…
В трех метрах от нас стоят два типа в одинаковых джинсовых комбинезончиках — как Чип и Дейл, если бы те были не бурундучками, а как минимум медведями-людоедами. Фигуры их невольно внушают если не доверие, то легкое подспудное уважение. Типы взирают на сцену экзекуции с искренним, незамутненным любопытством и немного снизу вверх, но оттого лишь, что располагаются на один лестничный пролет ниже нас.
— Охрана! — одними губами шепчет Игнат.
— Да так… Мы у него приобрели кое-что. По ошибке… — отвечаю небрежно и вместе с тем как можно ближе к истине. — Теперь вот хотим вернуть, так он брать отказывается.
— А на много приобрели-то? Может, помочь? — вызывается один из близнецов.
— Да нет, спасибо. Мы уже поняли, что много из него не вытрясешь.
— Ну, смотрите…
Медведи расступаются, освобождая проход нам с Игнатом, и снова смыкают ряд перед попытавшимся проскочить между ними посредником.
— У меня нет, — слышу я, медленно спускаясь по лестнице. — Ничего, кроме. Только это. Хотите… Нэээ… Календарик? Всегда полезно знать день.
— Видел бы ты, как они с мужиком разбирались, который книжки украл, — заговорил Игнат, когда мы — не спеша, под горку, с удовольствием — возвращались к метро. — У них здесь с ворами разговор короткий, практически без слов. Чтоб неповадно было. Хотя тот мужик кричал, что не крал. Взял пару книжек, не дождавшись хозяина, но деньги за них оставил. Но хозяин уперся, за какой-то полтинник готов был своими руками… В общем, жаль мужика было, ни за что вломили.
— Какие проблемы? — Я пожал плечами. — Явить обоих пред светлы очи доброго самаритянина. Пусть он с ними поговорит о наглядном греховедении, руками на них помашет, подышит, в конце концов. А потом посмотреть, кто из них первый сменит окрас. И сразу станет ясно, врет ли синий продавец или это оранжевый покупатель забыл расплатиться.
— Предлагаешь все спорные случаи выносить на суд сектоида?
— Ну да. Причем заранее, не дожидаясь возникновения конфликта.
— Не такая уж большая у него пропускная способность. Максимум тысяча человек в день. Да и не пойдет к нему тысяча…
— Ну, это если всякие ущербные будут на собрание зазывать. А вот если за это возьмутся люди интеллигентные, вроде нас с тобой…
— Предлагаешь записаться в адепты? — Писатель с интересом покосился на меня.
Я тоже взглянул ему в лицо.
— На. — Рука нащупала в кармане сложенный вчетверо платок. — Вытри лоб.
Игнат с задумчивым видом стал приводить себя в порядок.
— Что ты теперь собираешься делать? — спросил я.
— Не знаю. А ты?
— Тоже не знаю. Если Пашка не найдет никаких зацепок, буду, наверное, ждать воскресенья.
— Собираешься воспользоваться приглашением сектоида? Пойдешь на проповедь?
— Конечно. А ты разве нет?
— Не знаю, — повторил Игнат, возвращая платок. — Я скажу тебе, если надумаю. Ты телефон оставь…
— Записывай, — сказал я. — Или запоминай. Он у меня вообще-то простой.
Уже на эскалаторе погруженный в свои мысли писатель вдруг встряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и пробормотал:
— Да ну, бред какой-то!
— Ты о чем?
— Нет, невозможно! — сам с собой согласился Игнат. — Не мог же он в самом деле так сказать.
— Как? — Я почему-то сразу догадался, что речь идет о посреднике. — Ты про юродивого? Этот что угодно мог сказать. Тебе что послышалось?
— Я, конечно, могу ошибаться, но мне показалось… Погоди, тут самому бы выговорить… Кажется, он сказал: «Миссия мессии — в усекновении скверны».
— Ого! — Я чуть не свалился со ступеньки. — На его месте я бы так не злоупотреблял каламбурами. А ты уверен?
— Нет, конечно! Но он повторил это по меньшей мере четырежды…
— В общем, писатель оказался совсем неплохим парнем. Временами — так очень даже забавным. — Я вспоминаю лицо Игната сразу после ингаляции над пыльным мешком и не пытаюсь сдержать улыбку. — Просто он чересчур замкнут в себе, нелюдим. Такое ощущение, что он сознательно сделал доступ к красотам своей души максимально затруднительным для окружающих.
— Это от него ты научился так выражаться? — подтрунивает Маришка и передразнивает, морща нос: — Максимально затруднительным!.. Прямо как ты… Не сейчас — сейчас я тебя более-менее привела в божеский вид, — а лет семь назад. Вечно заявишься на свидание непричесанным, с трехдневной щетиной, в своей в двадцати местах простреленной майке. А на унылой физиономии выражение… — Вздернутый носик снова морщится, Маришка выбирает из запасника один из своих специальных голосов, голос «унылого недоразумения», и вещает: — «Любите меня таким, какой я есть». А потом страшно удивляешься, если у кого-то это вдруг не получается.
«Выспалась! — думаю с завистью. — Выспалась и теперь вновь не против немного пошалить».
Хоть я и вернулся из «Игрового» сильно за полдень, Маришка дожидалась меня в постели. Сон, как она однажды призналась, примиряет ее с этой многоточие, многоточие, многоточие реальностью!
Еще не разлепив до конца глаза, поспешила нажаловаться:
— Представляешь, постоянно фиолетовая! Хоть скафандр надевай с солнцезащитным фильтром! А если свет в студии не включать, я диски начинаю путать. Сегодня вместо «Время не ждет» запустила из базы «Время, вперед» — это полный назад! Продюсер до этого дремал за пультом, тут вскочил, подумал, что восемь утра. Пришлось выгонять в коридор, потом полчаса в дверь скребся, пока домой спать не уехал. Не знаю, что они там все про меня думают…
Посочувствовал. Предложил с некоторой опаской:
— А может, тебе в записи выходить?
— Как это? Взять субботнюю запись из архива и по новой поставить? Как в «Дне сурка»? — Запела вдруг: — Умпапа, умпапа, умпапа, ум… I've got you, baby… Так?
— Да нет. Записывай новые передачи, но дома, где никто, кроме меня, тебя не увидит. А потом прокручивай в эфире.
— А звонки в студию? Звонить я, по-твоему, сама себе буду?
«Ну, сейчас же звонишь. И не так редко…» — подумал я, но, поразмыслив, отредактировал фразу, так что в конечный ее вариант из первоначального вошло только незначащее «ну».
— Ну, хочешь, я тебе буду звонить? Мне, знаешь, тоже много чего в наших песнях чудится. — И я немедленно проиллюстрировал мысль, напев: — Поедем в кроссо-овках ката-а-аться…
— Спасибо! Ты мне вчера уже позвонил! Погудел в две трубки короткими гудками…
Сделал вид, что обиделся. Нельзя быть такой злопамятной — пятнадцать часов прошло! Почти…
С минуту смотрела испытующе: что, правда обиделся?
На немой вопрос — немой ответ: правда, правда! Взгляд в сторону, руки скрещены на груди: вот те крест!
«Ну ладно, — сказала. — Милые бранятся — только чешутся. Тебе спинку, кстати, почесать? Так ты теперь, получается, один из нас? Из цветных? Ну, мало ли в чем твой Валерьев уверен. Сам-то вон, отметился… голубь! А ты что же никак себя не проявишь? Может, ты святой? Вот здесь — чувствуешь? — чешется? Ну точно, святой! Крылья режутся… Как бы нам тебя проверить?.. Придумала! Ты убей кого-нибудь, а потом извинись по-быстрому. Есть у тебя кто-нибудь на примете? Ну, кого не жалко? Нет, меня нельзя, я сегодня еще на ночь не молилась…»
Встрепенулась вдруг.
«Стоп! Я не много говорю? Посмотри, с лицом у меня… Ну, слава тебе…»
Нахмурилась.
«И все-таки это ужас, когда даже с родным мужем поговорить — страшно…»
Тонкая складочка между бровями и челкой разгладилась, только когда она заснула. Лишь после этого я тоже смог забыться горячим, неспокойным сном.
Но, несмотря на это, проснувшись через шесть часов, я чувствовал себя совершенно выспавшимся.
«Может, и впрямь становлюсь святым? — подумал я, что называется, грешным делом. — Вот уже и потребности естественные отмирают…»
Однако некоторые события наступившего дня заставили меня всерьез усомниться в собственной святости и на некоторое время распрощаться с мыслью о неброском скромненьком нимбе 56-го размера…
«Интересно, — думал я на следующее утро, — смог бы, к примеру, известный многостаночник Гай Юлий Цезарь одновременно сушить волосы феном, рисовать губы на лице и огромней ложкой тырить у меня творог?»
Хм… Он, может, и смог бы, да только кто б ему дал?
А вот Маришка при всем этом умудрялась еще и разговаривать.
— А чей это звонок чуть было не поднял меня с постели? — спросила она.
Так спокойно спросила, что кто-нибудь другой на моем месте, чего доброго, купился бы, поверил, что какой-то там звонок действительно способен поднять ее с постели.
Ее и взрыв-то термоядерный поднимет не вдруг! Разве что вместе с постелью и окружающим ландшафтом.
— Пал Михалыч, естественно. Кажется, он решил сделать телефонные приветствия в семь утра хорошей традицией. Отыгрывается за те три месяца, что мы с ним не общались. Или никак не может наметиться за мой позавчерашний заполночный звонок.
— И что сказал? — Вопрос был задан явно с целью отвлечь мое внимание, пока огромная расписная ложка совершает новый маневр над наполовину разграбленной тарелкой.
— Да ничего особенного. Так, обменялись новостями…
Вернее, добавил про себя, информацией об их отсутствии. Я поведал Пашке о «голубом периоде» в творчестве Игната Валерьева и о квесте с элементами аркады в «Игровом». Пашка поделился собственными сомнительными успехами.
Администратор ЦДЭ по-прежнему пребывает где-то вне досягаемости средств телефонной связи. Секретарша не знает, что думать и куда отсылать назойливых посетителей. Готова обратиться за помощью к милиции, благо последняя почти всегда под боком. Непонятно пока, что с этим делать. Но, в принципе, трое суток со дня исчезновения сегодня истекают, так что можно и в розыск. Правда, толку от него… А вот писатель твой огорчил, огорчил… От единственной приличной версии с отравлением из-за него приходится отказываться. Хотя отравления, знаешь, разные бывают, иногда не обязательно что-нибудь есть или пить, можно и через дыхательные пути… Сектанты со времен «Оум Сенрике» это любят: запудрят мозги, напустят туману… Ну и что, что на всех по-разному действует? Мало ли как это связано с деятельностью мозга… Да хоть бы и подкорки! Сейчас биохимии какой только нет. Говорят, синтезировали мужской феромон убойной силы. Брызнул по капле за каждое ухо — и сотни гордых красавиц прямо на улице бросаются к твоим ногам. А ты говоришь, подкорка… Этот аттрактант, кстати, на втором зтаже в ЦУМе продается под видом туалетной воды. «Аполлон» называется. Я сегодня буду в центре, может, тебе взять пару флаконов?.. Ну а мне так тем более без надобности. А вот с календариком твоим… Хе-хе…
«Что?» — оживился я. Остатки сна разлетелись в мелкие клочья.
«Вечером, — не преминул поиздеваться Пашка. — Поговорим об этом вечером. Я к вам заеду часиков в восемь, идет?»
Маришка отложила наконец в сторону фен и тюбик помады и принялась за стоящее на столе круглое зеркальце-перевертыш. Она осматривала его так придирчиво, едва не касаясь поверхности носом, как будто пыталась разглядеть крохотную трещинку на стекле. Явно удовлетворившись результатами осмотра, встала, загородив оконный проем, эффектная на фоне низко ползущего мартовского солнца, осведомилась:
— Ну и куда ты поведешь меня, такую красивую? Я бросил взгляд на часы и попробовал порассуждать вслух:
— В такую рань? Значит, ночные клубы уже закрыты. В казино полным ходом идет подсчет фишек вручную. В ресторанах — только манная каша с бутербродами. А как насчет оздоровительной утренней прогулки в парке? Можно в кроссовках.
Красота поникла. Обреченно подсела к столу, протянула руку за огромной, явно запрещенной Женевской конвенцией ложкой.
— У тебя помада на губах, — напомнил я.
— Теперь уже не важно. — Грудь под тонкой водолазкой приподнялась в глубоком вздохе.