согласии. Словом, старая истина: женщина всегда охотнее ляжет в постель с
победителем, будь он похож хоть на обезьяну, нежели с трусоватым
красавчиком.
Пилат красотой не блистал, ну и довольно о нем, желчность - не лучший
советчик, да уж больно сильна у меня неприязнь к солдафонам.
Удостоверившись, что со стороны римлян опасность миновала, я сделал
попытку кое-что поразузнать у первосвященника Иосифа Каиафы и в синедрионе,
где меня весьма привечали в качестве представителя уважаемой фирмы, пусть и
неподобающе молодого. Смерть нескольких сотен галилеян и номадов не
произвела на достопочтенных мужей ни малейшего впечатления. К полицейским
рапортам насчет пророка, а может, самого мессии отнеслись с полным
небрежением. Даже имени Иисуса не ведали. Некий рассудительный человек из
первосвященников, владелец больших земельных угодий, лишь пожал плечами:
- Дорогой мой, в этой Галилее года не проходит, чтоб не объявился
очередной безумный мессия. На сей счет пускай у римлян голова болит - они
быстрехонько бунтовщиков призовут к порядку.
Я намекнул, не ровен час толпа могла захватить храм; собеседник
возразил, святилище, дескать, постоянно под угрозой, рано или поздно
разразится несчастье, да предотвратить нельзя, разве что вовремя призвать
войско.
И спросил, не держусь ли иной мысли. Я не нашелся, и он привел
Соломоновы притчи: бич для коня, узда для осла, а палка для глупых. Где нет
больше дров, огонь погаснет; и где нет наушника, раздор утихает. Как пес
возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою.
- Заниматься бунтовщиками - жить некогда будет. Куда больше тревожат
иерусалимские зелоты да сикарии, а банды дикарей - что они могут? Мотыгой на
солнце замахиваются. Но ежели, не приведи господи, соединиться задумают, вот
тогда от лиха не уйдешь.
Поистине пророческие слова, да на уме я совсем иное держал.
Немного погодя получил я доступ к полицейским донесениям, тогда-то и
убедился, сколь отлажена была у заговорщиков конспирация. Иисус числился в
списках бродячих общин лишь проповедником и чудотворцем из Капернаума, до
самого конца в нем так и не признали вождя мятежников. В самом важном доносе
излагались события на храмовом подворье и сообщалось, среди приговоренных
оказался-де некий самозваный мессия. Насчет египтянина я ничего не сыскал,
немного спустя услышал лишь нечто подобное от фарисеев, и, уверяю тебя,
самый фантастический вымысел.
3. Дня через два мне сообщили, заболела Мария. Презрев опасность,
сопровождаемый двумя рабами, я отправился на Елеонскую гору в закрытой
лектике; безбородый, в тоге - пригодилось и мое римское гражданство, -
преобразился до неузнаваемости. Даже признай меня кто-нибудь и попытайся
обвинить, вызвал бы лишь насмешки. Да едва ли мне что грозидо. А знавшие
меня близко или гнили в расселинах Голгофы, или бежали в пустыню.
Кроме Марии из Иисусовой общины остались лишь две старые женщины, у них
не было сил пробираться в Галилею. Впрочем, никто их там не ждал - ни мужья,
ни сыновья, ни братья, эти нищие старухи жили милостыней, и община спасала
их от голодной смерти.
Они занимали каморку при овчарне, благословляли милость господина,
давшего им пищу и угол, и всячески прислуживались, дабы остаться коротать
здесь свой век: коль неизвестный добродетель по сей час их не выбросил,
может, по милосердию своему и впредь станет держать в благоденствии.
Старухи рассчитали как надо: я подтвердил распоряжения насчет них -
благословения же бедняков предпочитаю заочные: никто искренне не любит своих
благодетелей, а безымянный дар принимают как милость небес и господу
возносят благодарность свою.
Если и есть вседержитель на небесах, нисходящий к бренным земным делам,
то у нас должником пребывает, ибо инкассировал нашу собственность; коли же
нет никого, то самое умиление собственным бескорыстием компенсирует убытки,
проистекающие от щедрости.
Не выношу богатых скупцов, равно и расточителей - и в том и в другом
надобно чувство меры, сам придерживаюсь умеренности, дать приют двум
нищенкам - не бог весть какое благодеяние.
Я велел сообщить им: пусть живут в каморке, сколь отпущено волею небес,
к моему прибытию распорядился перенести Марию в лучшую комнату, добыть
лекаря, облачить ее в чистые одежды.
Застать Марию на завшивленной подстилке, в смраде и грязи, что всегда
сопутствует болезням бедняков, увидеть ее униженной, одинокой - я, и мысли
не допускал, любовь не допускала того; отдав подробные распоряжения, я
несколько замешкался, дабы прибыть в надлежащий час.
Мой клиент самолично отправился в усадьбу присмотреть за делами, не
рассчитывая на расторопность своего управителя. Управитель, простой
крестьянин, лишь недавно заступил на должность, с него и спрос был невелик,
разве насчет сбора урожая да ухода за скотом, потому мой клиент и отправился
сам исполнить поручение, чем я вполне удовольствовался - этот
эллинизированный иудей понимал, что к чему, сам владел весьма изысканной
виллой. Я не запамятовал о его заботливости и внимании: когда во время
Иудейской войны он потерял свое довольно солидное состояние, назначил его
управителем всей Селевкией. Пребывая в интимных отношениях с его вдовой
дочерью, я на некоторое время поселился с нею в Дамаске, что было ему
известно, однако вовсе не вменяло мне отдавать в управление банкроту свой
лучший округ.
Подвигнуть меня на великодушие могло лишь одно: воспоминание о Марии.
Именно потому сей человек живо запечатлелся в памяти, хотя и позабыл его
имя, а тогда он прекрасно исполнил все поручения.
Я прибыл на виллу, когда лекарь настоем несколько утолил у Марии
горячку, больная очень ослабела из-за несчастий последних дней. Красивая,
хоть давно минуло ей тридцать и красота ее слегка поблекла, она казалась мне
прекрасней, чем раньше: бледное лицо и беломраморная шея утопали в облаке
золотистых волос. В Галилее, народ коей фарисеи считали амхаарцами -
нечистокровными, нередко встретишь рыжеволосых или белокурых детей,
повзрослев, златорунные дети становились черноволосыми; но когда со светлыми
волосами сочетались голубые или зеленые глаза (явное вмешательство какой-то
северной расы), цвет волос не менялся. Впрочем, сие слишком широко известно:
светловолосые и белокожие люди, что объясняется недостатком солнца в
гиперборейских странах, для нас, южных людей, особенно привлекательны,
свидетельством тому цена на молодых невольников обоего пола - галлов,
германцев, венедов, предназначенных для любовных утех.
По-моему, мода среди римских матрон красить волосы и посыпать голову
золотым порошком, их усилия избежать солнца и с помощью белил придать коже
светлый оттенок родились из восхищения нежной кожей рабынь, полоненных в
варварских странах.
Мария, постоянно бродившая с Иисусом, не пряталась ни от солнца, ни от
ветра, кожа на лице других женщин становилась темно-бронзовой, а ее лицо
покрывалось легкой золотистой патиной, чуть более темной, чем волосы,
золотисто-пепельные, словно кора оливковых дерев. Едва заметные морщинки
лишили Марию очарования юности, да меня это не заботило - никогда не
разлюбил бы, будь ее лицо не в морщинках, а в язвах от лепры.
Взволнованный, молча смотрел я в ее блестящие глаза и ждал, пока она
заговорит, как всегда, медленно и отчетливо выговаривая слова, слегка как бы
цедя их капризно, обычаем элегантных гетер, - от такой манеры она не
избавилась, как я от александрийского акцента. Я обожал эту едва уловимую
напевность ее речи, в сравнении со стремительным кудахтаньем крестьянок
медлительная напевность ласкала слух, и сегодня слышу ее говор, хотя едва
улавливаю звуки из внешнего мира; слух у меня изрядно притупился, может,
именно потому столь отчетливо эхо голосов прошлого.
Мария была явно взбудоражена, но не моим появлением, в ее возбуждении
не чувствовалось того, чего я столь жаждал, - нашей близости. Я не питал
иллюзий и любил без надежды; вдруг беспокойно пронеслось: а не дал ли ей
Иисус тайных поручений снестись со мной?
Она долго молчала, словно никак не решалась перемочь неуверенность,
дабы открыть нечто, что должно сокрыть. Я наблюдал эту борьбу в лице ее, в
глазах, в губах, готовых поверить тайну, но не помог ей ни жестом, ни
словом, лишь с любовью всматривался в ее лицо. Она схватила мою руку,
прижала к своей груди - увы, вовсе не любовно, что я тут же разочарованно и
отметил, - привлекла меня поближе, дабы сел возле нее на ложе. Затянувшееся
молчание обещало тайну, нечто неслыханно важное, уму неподвластное. Хорошо
помню ее шепот - я впивал его и слухом, и взглядом, дыханием своим впивал ее
горячее дыхание.
- Я видела его, вчера видела его.
- Так, значит, он не погиб?
Она пожала плечами и ответила тихо, но четко произнося слова, будто
опасаясь, пойму ли ее:
- Я знаю только: видела его. Он вознесся в небо. Веришь ли мне?
- Расскажи, что случилось, - ответил я мягко, глядя ей в глаза.
Взгляд ее был ясный, чуть горячечный, но сомневаться, в рассудке ли
она, не приходилось; верно, Мария заметила мое беспокойство или сомнение, а
пожалуй, сомнение прозвучало в моем ответе, она настойчиво повторила вопрос,
словно и сама сомневалась, словно загодя была уверена: видению ее нельзя
поверить. Поэтому я продолжал:
- Много чудесного случалось на белом свете. Иона живым вышел из чрева
китова, Даниил уцелел в львином рву. Коли ты говоришь, видела его, значит, и
верно видела. Успокойся и скажи все как было, по порядку.
Тонкие пальцы впились в мою ладонь, она то стискивала мою руку, то
отпускала, речь ее прерывалась, Мария тихонько стонала и всхлипывала. Я
терпеливо пытался уловить смысл нескладного рассказа, в коем, разумеется, не
было логики, все тонуло в несущественных отступлениях - она хотела
одновременно сообщить и о том, что чувствовала, и о том, что было
реальностью, вернее, казалось ей реальностью, но, признаю, слушал
поверхностно: меня интересовала история и все сопутствующие трагические
обстоятельства, а в голове царил полный сумбур - слишком близко от ее груди
покоилась моя рука.
Сокрушенно каюсь, сей факт запечатлелся в моей памяти намного тверже,
нежели все, о чем сказывала Мария; когда доживешь до моих лет, убедишься:
самые живые воспоминания оставляет в нас Эрос, пожалуй, они только и
остаются.
Согласен, мысли, мельтешившие в голове, в высшей степени не
соответствовали минуте, но не написать об этом - значит представить себя в
более выгодном свете, чем то было на самом деле.
4. Так вот, из рассказа Марии я узнал: женщины, не все, лишь немногие,
видели схваченных пленников, когда их вели в город. Видели тоже Иисуса, в
разорванных одеждах, окровавленного, руки стянуты за спиной, вервием был
связан со своими соратниками.
Женщины схоронились за стеной, огораживающей оливковую рощу от дороги,
и боялись выйти; вечерело, за стражниками двигалась пехота, за ней конница,
они не отважились даже громко плакать. Когда колонна спустилась в долину
Кедрона, разразились рыданиями - рвали волосы, проклинали римлян, пока не
отупели от усталости. В темноте не пошли разыскивать, кто из близких погиб,
и прикрыть тела, чтобы не обезобразили шакалы и птицы.
В слезах и горести провели ночь в усадьбе, никто из мужчин так и не
пришел успокоить их и ободрить, все бежали в пустыню, даже раненые, если
могли идти, - тех, кто не мог подняться, солдаты добили мечом.
Утром и днем женщины видели, как работники и садовники, чьи сады и рощи
стали ареной боя, выволакивали искалеченные трупы. Убитых без всякого обряда
поспешно похоронили чужие люди - лишь бы поскорее замести следы, не
заподозрили бы в чем владетелей рощ и садов.
Одна женщина ходила в город и слышала разговоры на улицах; около
полудня узнали о казни - факт вопиющий, да, к сожалению, так оно и сталось.
Молва бежала из уст в уста, один слух опровергал другой, спервоначалу
сказывали, что с мятежниками расправились на Елеонской горе; того же дня
ввечеру шептались: убили всех в подземельях Антонии, все чаще и чаще
говорили об экзекуции на Голгофе.
Презрев опасность, женщины побежали туда, где всегда несколько stauros
{Крест (греч.).} в форме буквы "Т" поджидало преступников. Округлая вершина
пустовала, кресты тоже, но в выбоинах на сухой земле засохла кровь - значит,
казнь свершилась здесь. Тлетворный дух отравлял воздух, коршуны стаей сидели
на скалах вокруг заваленной камнями расселины, куда сбросили казненных.
Птицы копошились и в расселине, склевывая останки человеческой плоти,
засовывали клювы в щели между камнями, когтями пытались отвалить каменья,
откуда несло трупным смрадом.
Мария, с ней еще три или четыре женщины остались у подножий крестов,
оплакивая умерших. Никто не мешал им, редкие прохожие спешили миновать
проклятое и страшное место, только птицы, громадная стая, настороженно
наблюдали за плакальщицами, терпеливо дожидаясь своего часа и не тревожась
громкими причитаниями. Птицы вели себя агрессивно, будто прикидывали, на
напасть ли на живых, коль не добраться до засыпанных мертвых тел, точили
клювы об острые скалистые края, и все теснее смыкался их круг...
А женщины, хоть и убеждали себя, что коршуны не нападут на здоровых
людей, спуститься в расселину не осмелились, да и отвалить огромные камни
было им не под силу.
Под вечер ушли в усадьбу, Мария еще несколько дней ходила на Голгофу -
не могла поверить, что ее равви умер и лежит, засыпанный камнями вместе со
злодеями.
Она не пила и не ела, целыми днями просиживала на выступе скалы без
сил, не слыша зловещих криков стервятников, не чувствуя зноя, кровопийц-мух,
что роились в расселине. Она усмотрела один крест, сердцем угадав, этот
Иисусов, и целыми часами обнимала подножие, где капли смолы смешались с
каплями засохшей крови. Под крестами в трещинах на иссушенной зноем земле
темнели ржавые пятна, кровь тех, кто не погиб в муках на кресте, кому не
раздробили голени, а просто убили копьями.
5. Три дня приходила Мария на Голгофу, а вчера, перед заходом солнца,
когда спешила в город к Ефраимовым воротам, увидела в отдалении знакомую
фигуру.
Дорога поднималась в гору на невысокий холм. В лучах заходящего солнца
на фоне неба она отчетливо видела Иисуса. На нем был светло-коричневый
бурнус с капюшоном (похожий на пенулу), в каком его схватили.
Волосы, посеребренные сединой, слегка шевелил легкий ветер - об эту
пору всегда дует из Иудейской пустыни.
На верху холма Иисус оглянулся на Марию, потрясенная, она остановилась,
тогда он махнул рукой; что хотел сказать, Мария не уловила - знак мог
означать и приветствие, и прощание или предложение поторопиться. Потом Иисус
повернулся и пошел в город.
Мария с криком побежала вниз, в долину, между горой и холмом, а когда
поднялась на холм, никого не было видно до самых ворот.
В отчаянии пала она на колени у камня, возле которого, как ей
показалось, стоял учитель (насчет камня сначала речи вообще не было), с
плачем и мольбой обратила взор к небу и увидела розовое облачко, одинокую
кудрявую тучку, похожую на агнца, а не было этой тучки на небе...
И тогда Мария уразумела: равви ступил на облако.
Осторожно и мягко допытывался я у Марии, не привиделось ли ей все -
ведь учитель умер, уже получены почти достоверные сведения; погиб и погребен
вместе с другими, как же мог явиться?
- Разве что ты видела дух его, - сказал я, лишь бы не перечить ей и не
разубеждать.
Она решительно воспротивилась такому объяснению, уверяла, равви
выглядел как всегда, уж она-то хорошо его знает и не могла ошибиться днем
всего на расстоянии оклика.
Не хотелось лишать Марию последней надежды, хотя сомневаться не
приходилось: голод, горячка и экзальтация породили это видение, и потому я
осторожно спросил, может быть, учитель не погиб, чудом спасся от смерти?
Ответила:
- Знаю только, видела его, как тебя сейчас.
На мой вопрос об исчезновении ответила, подумав:
- Вознесся на небо. Про то и знак давал.
6. Мы долго говорили о странном явлении, а горячая ее убежденность
поколебала даже мой скептицизм.
Ежли Иисус и в самом деле посланник божий - о том немало
свидетельствовало - и, предвидя свою горестную судьбу, пошел ей навстречу
вопреки всем своим убеждениям, может, и свершилось сие по воле господа,
приговоры его неисповедимы. Ведь случилось же чудо с Илией, великим пророком
Израиля, о чем сообщает его ученик Елисей:
И когда они шли и дорогою разговаривали,
вдруг явилась колесница огненная
и кони огненные, и разлучили их обоих,
и понесся Илия в вихре на небо.
Иисуса ангел тоже мог вывести из скалистой расселины, дабы воскресить
из мертвых и, подобно Илии, вознести на небо.
Не подумай, что и ныне считаю вознесение возможным, так считал недолгое
время, пока не освободился от Марии.
Мистическая вера изначально была присуща мне, как и любому иудею,
изучившему Тору и веровавшему в бога Яхве, но посеянное эллинскими
мыслителями уже в те лета научило меня, дало свои всходы: я умел реально
оценить божественное вмешательство в дела человеческие. Едва оставив Марию и
обдумав ее видение обратной дорогой в лектике, я извлек лишь одну гипотезу,
заслуживающую внимания: Иисус стечением обстоятельств не погиб и скрывался
где-то либо в самом городе, либо в околице.
Идея восстания потерпела крах, учителю грозила опасность, он,
естественно, избегал встречи с братией, если и показался Марии, вовсе не для
утешения, а лишь затем, чтобы дать знак мне: он жив. Памятуя о нашем
последнем разговоре, использовал Марию, зная, как дорога она мне, и от нее я
всенепременно узнаю о его судьбе.
Я прекрасно понимал, сколь эфемерна моя гипотеза, и все же возможность
сия не исключена, и даже без всякого вмешательства небесных сил. У меня,
однако, не хватало решимости извериться в них, хотя и обманули нас, когда мы
более всего в том нуждались; я допускал, что крах мятежа - предостережение;
не этим путем приблизить можно царство божие; се знак и предостережение - и
самому Иисусу, и тем немногим, кто поддерживал его первоначальную идею. А
потому бог ниспослал ему испытание, указуя истинный путь, от коего под
недобрым влиянием уклонился, а значит, мог спасти учителя, дабы выполнил
свою миссию.
Сегодня трудно припомнить, понимал ли я, сколь наивны были мои домыслы
и метафизический сумбур, с ними связанный, но довольно долго, недели две,
мне представлялось, будто Мария и в самом деле имела видения.
7. Написал "видения", ибо после нашей встречи Мария, оправившись от
горячки, целыми днями бродила по дорогам и городским улицам и несколько раз
видела Иисуса в подобных же обстоятельствах. Однажды учитель дозволил ей
даже приблизиться, но не велел касаться его. И она не осмелилась.
А однажды на Елеонской горе, когда учитель так же исчез, Мария
встретила двоих мужей, столь прекрасных и в таких красивых одеяниях, что
едва осмелилась заговорить с ними. Они сказывали: Иисус направился в
Галилею, дорога же в этих местах, с обеих сторон обнесенная изгородями и
стенами, вилась между рощами и садами на тракт к Иерихону, и лишь оттуда
ответвлялся, минуя Самарию, большак на Галилею.
Чужие люди не могли знать, куда шел Иисус - в Иерихон ли, в Галилею ли,
и Мария твердила: сами ангелы, приняв человеческий облик, возвестили ей, где
искать равви.
Она непрестанно говорила только о своих видениях, а я с ужасом
убеждался - меланхолия и безумие овладевают Марией неотвратимо. Она ничем не
интересовалась, ею владела одна навязчивая мысль - об учителе, она даже не
поинтересовалась, почему я тогда исчез в самый решительный момент. Наказывал
ли ей что-нибудь Иисус насчет меня, выяснить не удалось- конкретные вопросы
не доходили до ее сознания, на все мои предложения оставить усадьбу и
дозволить позаботиться о ней она молчала.
8. Безучастная, ушедшая в свой мир, Мария таяла на глазах. К еде не
притрагивалась - все отдавала двум старухам, они лакомились блюдами, по
моему указанию готовленными женой управителя. Обычно всегда опрятная, даже в
утомительных блужданиях она заботилась о своей внешности, теперь перестала
обращать на себя внимание, и если ежедневно не подавали бы свежей одежды,
так и ходила бы в лохмотьях.
Лекари единодушно твердили - больна не телом, больна душой - и
советовали призвать мага, изгоняющего злые силы. Я не доверял такого рода
подозрительным специалистам - от наваждения Марию мог бы излечить лишь тот,
от кого исходило, но я уже убедился, Иисус умер, а дух его, коли и знал что,
не мог вмешаться, кабы и хотел.
9. В эти страшные дни я исчерпал веру во всемогущество неземных сил до
дна, а лучше сказать - до вершины, ибо убедился: вершина сия, подобно
Олимпу, пуста.
Пуста, но вовсе не ужасна, ежели достанет сил вернуться к людям. Но
горе тому человеку, кого одиночество возведет на вершину в поисках бога;
убедившись, что бога нет, он не найдет пути обратно; и тогда человек
останется поистине одинок, в пустоте абсолютной.
Пока чувствуешь себя частью живого мира, одиночество не грозит, но
ежели замкнешься в себе, отчаяния не миновать.
10. Болела Мария почти месяц; коли болезнь - лишь телесные страдания,
усилия врачей сказались только в одном: миновала глубокая прострация,
убеждения порой достигали ее помраченного разума, во всяком случае,
появилось желание жить, а вернее, естественные потребности взяли верх; она
не отказывалась более от еды и питья, содержала себя в опрятности, не
заботясь, конечно, о своей красоте, но вернулось даже ее естественное
обаяние.
Поначалу сдавалось, восстановив здоровье физическое, обретет и духовное
- в бытовых делах в ней словно бы возобладала рассудительность; к несчастью,
все оказалось иллюзией - явление обычное у страдающих манией; ведут себя
здраво, осмысленно отвечают, пока мысль внезапно не перескочит на постоянную
навязчивую идею.
11. Мария не сомневалась, что Иисус жив, по-прежнему бродила улицами и
окрест города в надежде встретить его еще раз. Но учитель больше не
появлялся, из-за чего Мария впадала в тяжкую депрессию, переставала
разговаривать и призывала только меня; в усадьбе понимали сие преврат- -но,
не ведая: лишь мне одному она доверила свою тайну, а потому могла
предаваться отчаянию только в моем присутствии.
12. Я спешил по первому зову и терпеливо выслушивал - в который раз! -
все то же, пока однажды в ее больном уме не родилась новая мысль - ангелы,
возвестив, Иисус, мол, отправился в Галилею, призывали ее туда же.
Назавтра она решила отправиться в путь, никакие доводы не помогли.
Можно было удержать силой, но я знал, ни к чему хорошему это не
приведет: снова тяжелая меланхолия овладеет Марией и при подорванном
здоровье ускорит ее гибель, а я, мучимый угасанием любимого существа, стану
корить себя за то, что удержал ее. Чувствовал я себя не наилучшим образом -
сказалось напряжение последнего времени и бессилие перед ее и моим горем.
Припомнились слова Менандра - живем мы не так, как хотели бы, а так, как
можем, - и я решил оставить Марию в покое, ни к чему не принуждать и лишь
незримо опекать в ее странствиях по Галилее. Разумеется, сам я не мог
отправиться с ней; размышляя, как лучше все устроить, вспомнил о двух
старухах, проживающих в усадьбе и тоскующих по своему краю. Через клиента -
сам я опасался показываться им на глаза - они получили деньги, доверительные
письма к управителю моими владениями в Тарихее, а также обещание безбедней
старости, где бы ни вздумалось им осесть. Щедрость моя не простиралась столь
обширно, сколь хотелось бы, но и предложенное превосходило все мечты
несчастных.
13. Особым письмом поручил управителю поселить их так, чтобы он мог
приглядывать за Марией, - лучше в каком-нибудь нашем помещении, если уж не
на вилле. Заблуждаться не приходилось - едва ли мои планы были исполнимы;
так оно и сталось.
Втроем женщины бродили по дорогам наших былых странствий, судя по
донесениям, все складывалось даже лучше, чем ожидалось.
Спустя несколько месяцев, будучи incognito в тех краях, я разузнал:
женщины оповещают поклонников Иисуса о его воскресении и вознесении на небо,
ссылаясь на видения Марии - среди своих тайну не оберегала. Так довелось мне
узнать: безумие ее, подогретое верой простых людей в ее якобы встречи с
Иисусом, лишь углубилось.
Я не встречался с Марией и не стремился к тому. Лишь через год-два
повидался с ней, грустно убедившись, что время отдаляет ее от меня, а меня -
увы! - не лечит. Оба остались верны каждый своей любви, с одной лишь
разницей: Мария по-своему испытывала счастье, уходя in abstracto, а мои
попытки найти счастье не приносили ничего, кроме глубокой опустошенности.
Завершилась эта грустная история следующим образом: в поисках забвения
я много путешествовал, как-то, вернувшись из Персеполя, я не нашел Марии,
розыски ничего не дали, удалось лишь узнать, что постоянно скиталась в
окрестностях озера, нередко бывала у сектантов; однажды исчезла - не
появлялась даже у тех, кого любила больше других. И хотя в кругу Иисусовых
сторонников ее считали святой, исчезновением Марии никто не обеспокоился.
Увы, приехал слишком поздно, впрочем, случись я и на месте, ничего не
изменилось бы - не поймаешь солнечный луч в горсть, не удержишь ветер в
победителем, будь он похож хоть на обезьяну, нежели с трусоватым
красавчиком.
Пилат красотой не блистал, ну и довольно о нем, желчность - не лучший
советчик, да уж больно сильна у меня неприязнь к солдафонам.
Удостоверившись, что со стороны римлян опасность миновала, я сделал
попытку кое-что поразузнать у первосвященника Иосифа Каиафы и в синедрионе,
где меня весьма привечали в качестве представителя уважаемой фирмы, пусть и
неподобающе молодого. Смерть нескольких сотен галилеян и номадов не
произвела на достопочтенных мужей ни малейшего впечатления. К полицейским
рапортам насчет пророка, а может, самого мессии отнеслись с полным
небрежением. Даже имени Иисуса не ведали. Некий рассудительный человек из
первосвященников, владелец больших земельных угодий, лишь пожал плечами:
- Дорогой мой, в этой Галилее года не проходит, чтоб не объявился
очередной безумный мессия. На сей счет пускай у римлян голова болит - они
быстрехонько бунтовщиков призовут к порядку.
Я намекнул, не ровен час толпа могла захватить храм; собеседник
возразил, святилище, дескать, постоянно под угрозой, рано или поздно
разразится несчастье, да предотвратить нельзя, разве что вовремя призвать
войско.
И спросил, не держусь ли иной мысли. Я не нашелся, и он привел
Соломоновы притчи: бич для коня, узда для осла, а палка для глупых. Где нет
больше дров, огонь погаснет; и где нет наушника, раздор утихает. Как пес
возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою.
- Заниматься бунтовщиками - жить некогда будет. Куда больше тревожат
иерусалимские зелоты да сикарии, а банды дикарей - что они могут? Мотыгой на
солнце замахиваются. Но ежели, не приведи господи, соединиться задумают, вот
тогда от лиха не уйдешь.
Поистине пророческие слова, да на уме я совсем иное держал.
Немного погодя получил я доступ к полицейским донесениям, тогда-то и
убедился, сколь отлажена была у заговорщиков конспирация. Иисус числился в
списках бродячих общин лишь проповедником и чудотворцем из Капернаума, до
самого конца в нем так и не признали вождя мятежников. В самом важном доносе
излагались события на храмовом подворье и сообщалось, среди приговоренных
оказался-де некий самозваный мессия. Насчет египтянина я ничего не сыскал,
немного спустя услышал лишь нечто подобное от фарисеев, и, уверяю тебя,
самый фантастический вымысел.
3. Дня через два мне сообщили, заболела Мария. Презрев опасность,
сопровождаемый двумя рабами, я отправился на Елеонскую гору в закрытой
лектике; безбородый, в тоге - пригодилось и мое римское гражданство, -
преобразился до неузнаваемости. Даже признай меня кто-нибудь и попытайся
обвинить, вызвал бы лишь насмешки. Да едва ли мне что грозидо. А знавшие
меня близко или гнили в расселинах Голгофы, или бежали в пустыню.
Кроме Марии из Иисусовой общины остались лишь две старые женщины, у них
не было сил пробираться в Галилею. Впрочем, никто их там не ждал - ни мужья,
ни сыновья, ни братья, эти нищие старухи жили милостыней, и община спасала
их от голодной смерти.
Они занимали каморку при овчарне, благословляли милость господина,
давшего им пищу и угол, и всячески прислуживались, дабы остаться коротать
здесь свой век: коль неизвестный добродетель по сей час их не выбросил,
может, по милосердию своему и впредь станет держать в благоденствии.
Старухи рассчитали как надо: я подтвердил распоряжения насчет них -
благословения же бедняков предпочитаю заочные: никто искренне не любит своих
благодетелей, а безымянный дар принимают как милость небес и господу
возносят благодарность свою.
Если и есть вседержитель на небесах, нисходящий к бренным земным делам,
то у нас должником пребывает, ибо инкассировал нашу собственность; коли же
нет никого, то самое умиление собственным бескорыстием компенсирует убытки,
проистекающие от щедрости.
Не выношу богатых скупцов, равно и расточителей - и в том и в другом
надобно чувство меры, сам придерживаюсь умеренности, дать приют двум
нищенкам - не бог весть какое благодеяние.
Я велел сообщить им: пусть живут в каморке, сколь отпущено волею небес,
к моему прибытию распорядился перенести Марию в лучшую комнату, добыть
лекаря, облачить ее в чистые одежды.
Застать Марию на завшивленной подстилке, в смраде и грязи, что всегда
сопутствует болезням бедняков, увидеть ее униженной, одинокой - я, и мысли
не допускал, любовь не допускала того; отдав подробные распоряжения, я
несколько замешкался, дабы прибыть в надлежащий час.
Мой клиент самолично отправился в усадьбу присмотреть за делами, не
рассчитывая на расторопность своего управителя. Управитель, простой
крестьянин, лишь недавно заступил на должность, с него и спрос был невелик,
разве насчет сбора урожая да ухода за скотом, потому мой клиент и отправился
сам исполнить поручение, чем я вполне удовольствовался - этот
эллинизированный иудей понимал, что к чему, сам владел весьма изысканной
виллой. Я не запамятовал о его заботливости и внимании: когда во время
Иудейской войны он потерял свое довольно солидное состояние, назначил его
управителем всей Селевкией. Пребывая в интимных отношениях с его вдовой
дочерью, я на некоторое время поселился с нею в Дамаске, что было ему
известно, однако вовсе не вменяло мне отдавать в управление банкроту свой
лучший округ.
Подвигнуть меня на великодушие могло лишь одно: воспоминание о Марии.
Именно потому сей человек живо запечатлелся в памяти, хотя и позабыл его
имя, а тогда он прекрасно исполнил все поручения.
Я прибыл на виллу, когда лекарь настоем несколько утолил у Марии
горячку, больная очень ослабела из-за несчастий последних дней. Красивая,
хоть давно минуло ей тридцать и красота ее слегка поблекла, она казалась мне
прекрасней, чем раньше: бледное лицо и беломраморная шея утопали в облаке
золотистых волос. В Галилее, народ коей фарисеи считали амхаарцами -
нечистокровными, нередко встретишь рыжеволосых или белокурых детей,
повзрослев, златорунные дети становились черноволосыми; но когда со светлыми
волосами сочетались голубые или зеленые глаза (явное вмешательство какой-то
северной расы), цвет волос не менялся. Впрочем, сие слишком широко известно:
светловолосые и белокожие люди, что объясняется недостатком солнца в
гиперборейских странах, для нас, южных людей, особенно привлекательны,
свидетельством тому цена на молодых невольников обоего пола - галлов,
германцев, венедов, предназначенных для любовных утех.
По-моему, мода среди римских матрон красить волосы и посыпать голову
золотым порошком, их усилия избежать солнца и с помощью белил придать коже
светлый оттенок родились из восхищения нежной кожей рабынь, полоненных в
варварских странах.
Мария, постоянно бродившая с Иисусом, не пряталась ни от солнца, ни от
ветра, кожа на лице других женщин становилась темно-бронзовой, а ее лицо
покрывалось легкой золотистой патиной, чуть более темной, чем волосы,
золотисто-пепельные, словно кора оливковых дерев. Едва заметные морщинки
лишили Марию очарования юности, да меня это не заботило - никогда не
разлюбил бы, будь ее лицо не в морщинках, а в язвах от лепры.
Взволнованный, молча смотрел я в ее блестящие глаза и ждал, пока она
заговорит, как всегда, медленно и отчетливо выговаривая слова, слегка как бы
цедя их капризно, обычаем элегантных гетер, - от такой манеры она не
избавилась, как я от александрийского акцента. Я обожал эту едва уловимую
напевность ее речи, в сравнении со стремительным кудахтаньем крестьянок
медлительная напевность ласкала слух, и сегодня слышу ее говор, хотя едва
улавливаю звуки из внешнего мира; слух у меня изрядно притупился, может,
именно потому столь отчетливо эхо голосов прошлого.
Мария была явно взбудоражена, но не моим появлением, в ее возбуждении
не чувствовалось того, чего я столь жаждал, - нашей близости. Я не питал
иллюзий и любил без надежды; вдруг беспокойно пронеслось: а не дал ли ей
Иисус тайных поручений снестись со мной?
Она долго молчала, словно никак не решалась перемочь неуверенность,
дабы открыть нечто, что должно сокрыть. Я наблюдал эту борьбу в лице ее, в
глазах, в губах, готовых поверить тайну, но не помог ей ни жестом, ни
словом, лишь с любовью всматривался в ее лицо. Она схватила мою руку,
прижала к своей груди - увы, вовсе не любовно, что я тут же разочарованно и
отметил, - привлекла меня поближе, дабы сел возле нее на ложе. Затянувшееся
молчание обещало тайну, нечто неслыханно важное, уму неподвластное. Хорошо
помню ее шепот - я впивал его и слухом, и взглядом, дыханием своим впивал ее
горячее дыхание.
- Я видела его, вчера видела его.
- Так, значит, он не погиб?
Она пожала плечами и ответила тихо, но четко произнося слова, будто
опасаясь, пойму ли ее:
- Я знаю только: видела его. Он вознесся в небо. Веришь ли мне?
- Расскажи, что случилось, - ответил я мягко, глядя ей в глаза.
Взгляд ее был ясный, чуть горячечный, но сомневаться, в рассудке ли
она, не приходилось; верно, Мария заметила мое беспокойство или сомнение, а
пожалуй, сомнение прозвучало в моем ответе, она настойчиво повторила вопрос,
словно и сама сомневалась, словно загодя была уверена: видению ее нельзя
поверить. Поэтому я продолжал:
- Много чудесного случалось на белом свете. Иона живым вышел из чрева
китова, Даниил уцелел в львином рву. Коли ты говоришь, видела его, значит, и
верно видела. Успокойся и скажи все как было, по порядку.
Тонкие пальцы впились в мою ладонь, она то стискивала мою руку, то
отпускала, речь ее прерывалась, Мария тихонько стонала и всхлипывала. Я
терпеливо пытался уловить смысл нескладного рассказа, в коем, разумеется, не
было логики, все тонуло в несущественных отступлениях - она хотела
одновременно сообщить и о том, что чувствовала, и о том, что было
реальностью, вернее, казалось ей реальностью, но, признаю, слушал
поверхностно: меня интересовала история и все сопутствующие трагические
обстоятельства, а в голове царил полный сумбур - слишком близко от ее груди
покоилась моя рука.
Сокрушенно каюсь, сей факт запечатлелся в моей памяти намного тверже,
нежели все, о чем сказывала Мария; когда доживешь до моих лет, убедишься:
самые живые воспоминания оставляет в нас Эрос, пожалуй, они только и
остаются.
Согласен, мысли, мельтешившие в голове, в высшей степени не
соответствовали минуте, но не написать об этом - значит представить себя в
более выгодном свете, чем то было на самом деле.
4. Так вот, из рассказа Марии я узнал: женщины, не все, лишь немногие,
видели схваченных пленников, когда их вели в город. Видели тоже Иисуса, в
разорванных одеждах, окровавленного, руки стянуты за спиной, вервием был
связан со своими соратниками.
Женщины схоронились за стеной, огораживающей оливковую рощу от дороги,
и боялись выйти; вечерело, за стражниками двигалась пехота, за ней конница,
они не отважились даже громко плакать. Когда колонна спустилась в долину
Кедрона, разразились рыданиями - рвали волосы, проклинали римлян, пока не
отупели от усталости. В темноте не пошли разыскивать, кто из близких погиб,
и прикрыть тела, чтобы не обезобразили шакалы и птицы.
В слезах и горести провели ночь в усадьбе, никто из мужчин так и не
пришел успокоить их и ободрить, все бежали в пустыню, даже раненые, если
могли идти, - тех, кто не мог подняться, солдаты добили мечом.
Утром и днем женщины видели, как работники и садовники, чьи сады и рощи
стали ареной боя, выволакивали искалеченные трупы. Убитых без всякого обряда
поспешно похоронили чужие люди - лишь бы поскорее замести следы, не
заподозрили бы в чем владетелей рощ и садов.
Одна женщина ходила в город и слышала разговоры на улицах; около
полудня узнали о казни - факт вопиющий, да, к сожалению, так оно и сталось.
Молва бежала из уст в уста, один слух опровергал другой, спервоначалу
сказывали, что с мятежниками расправились на Елеонской горе; того же дня
ввечеру шептались: убили всех в подземельях Антонии, все чаще и чаще
говорили об экзекуции на Голгофе.
Презрев опасность, женщины побежали туда, где всегда несколько stauros
{Крест (греч.).} в форме буквы "Т" поджидало преступников. Округлая вершина
пустовала, кресты тоже, но в выбоинах на сухой земле засохла кровь - значит,
казнь свершилась здесь. Тлетворный дух отравлял воздух, коршуны стаей сидели
на скалах вокруг заваленной камнями расселины, куда сбросили казненных.
Птицы копошились и в расселине, склевывая останки человеческой плоти,
засовывали клювы в щели между камнями, когтями пытались отвалить каменья,
откуда несло трупным смрадом.
Мария, с ней еще три или четыре женщины остались у подножий крестов,
оплакивая умерших. Никто не мешал им, редкие прохожие спешили миновать
проклятое и страшное место, только птицы, громадная стая, настороженно
наблюдали за плакальщицами, терпеливо дожидаясь своего часа и не тревожась
громкими причитаниями. Птицы вели себя агрессивно, будто прикидывали, на
напасть ли на живых, коль не добраться до засыпанных мертвых тел, точили
клювы об острые скалистые края, и все теснее смыкался их круг...
А женщины, хоть и убеждали себя, что коршуны не нападут на здоровых
людей, спуститься в расселину не осмелились, да и отвалить огромные камни
было им не под силу.
Под вечер ушли в усадьбу, Мария еще несколько дней ходила на Голгофу -
не могла поверить, что ее равви умер и лежит, засыпанный камнями вместе со
злодеями.
Она не пила и не ела, целыми днями просиживала на выступе скалы без
сил, не слыша зловещих криков стервятников, не чувствуя зноя, кровопийц-мух,
что роились в расселине. Она усмотрела один крест, сердцем угадав, этот
Иисусов, и целыми часами обнимала подножие, где капли смолы смешались с
каплями засохшей крови. Под крестами в трещинах на иссушенной зноем земле
темнели ржавые пятна, кровь тех, кто не погиб в муках на кресте, кому не
раздробили голени, а просто убили копьями.
5. Три дня приходила Мария на Голгофу, а вчера, перед заходом солнца,
когда спешила в город к Ефраимовым воротам, увидела в отдалении знакомую
фигуру.
Дорога поднималась в гору на невысокий холм. В лучах заходящего солнца
на фоне неба она отчетливо видела Иисуса. На нем был светло-коричневый
бурнус с капюшоном (похожий на пенулу), в каком его схватили.
Волосы, посеребренные сединой, слегка шевелил легкий ветер - об эту
пору всегда дует из Иудейской пустыни.
На верху холма Иисус оглянулся на Марию, потрясенная, она остановилась,
тогда он махнул рукой; что хотел сказать, Мария не уловила - знак мог
означать и приветствие, и прощание или предложение поторопиться. Потом Иисус
повернулся и пошел в город.
Мария с криком побежала вниз, в долину, между горой и холмом, а когда
поднялась на холм, никого не было видно до самых ворот.
В отчаянии пала она на колени у камня, возле которого, как ей
показалось, стоял учитель (насчет камня сначала речи вообще не было), с
плачем и мольбой обратила взор к небу и увидела розовое облачко, одинокую
кудрявую тучку, похожую на агнца, а не было этой тучки на небе...
И тогда Мария уразумела: равви ступил на облако.
Осторожно и мягко допытывался я у Марии, не привиделось ли ей все -
ведь учитель умер, уже получены почти достоверные сведения; погиб и погребен
вместе с другими, как же мог явиться?
- Разве что ты видела дух его, - сказал я, лишь бы не перечить ей и не
разубеждать.
Она решительно воспротивилась такому объяснению, уверяла, равви
выглядел как всегда, уж она-то хорошо его знает и не могла ошибиться днем
всего на расстоянии оклика.
Не хотелось лишать Марию последней надежды, хотя сомневаться не
приходилось: голод, горячка и экзальтация породили это видение, и потому я
осторожно спросил, может быть, учитель не погиб, чудом спасся от смерти?
Ответила:
- Знаю только, видела его, как тебя сейчас.
На мой вопрос об исчезновении ответила, подумав:
- Вознесся на небо. Про то и знак давал.
6. Мы долго говорили о странном явлении, а горячая ее убежденность
поколебала даже мой скептицизм.
Ежли Иисус и в самом деле посланник божий - о том немало
свидетельствовало - и, предвидя свою горестную судьбу, пошел ей навстречу
вопреки всем своим убеждениям, может, и свершилось сие по воле господа,
приговоры его неисповедимы. Ведь случилось же чудо с Илией, великим пророком
Израиля, о чем сообщает его ученик Елисей:
И когда они шли и дорогою разговаривали,
вдруг явилась колесница огненная
и кони огненные, и разлучили их обоих,
и понесся Илия в вихре на небо.
Иисуса ангел тоже мог вывести из скалистой расселины, дабы воскресить
из мертвых и, подобно Илии, вознести на небо.
Не подумай, что и ныне считаю вознесение возможным, так считал недолгое
время, пока не освободился от Марии.
Мистическая вера изначально была присуща мне, как и любому иудею,
изучившему Тору и веровавшему в бога Яхве, но посеянное эллинскими
мыслителями уже в те лета научило меня, дало свои всходы: я умел реально
оценить божественное вмешательство в дела человеческие. Едва оставив Марию и
обдумав ее видение обратной дорогой в лектике, я извлек лишь одну гипотезу,
заслуживающую внимания: Иисус стечением обстоятельств не погиб и скрывался
где-то либо в самом городе, либо в околице.
Идея восстания потерпела крах, учителю грозила опасность, он,
естественно, избегал встречи с братией, если и показался Марии, вовсе не для
утешения, а лишь затем, чтобы дать знак мне: он жив. Памятуя о нашем
последнем разговоре, использовал Марию, зная, как дорога она мне, и от нее я
всенепременно узнаю о его судьбе.
Я прекрасно понимал, сколь эфемерна моя гипотеза, и все же возможность
сия не исключена, и даже без всякого вмешательства небесных сил. У меня,
однако, не хватало решимости извериться в них, хотя и обманули нас, когда мы
более всего в том нуждались; я допускал, что крах мятежа - предостережение;
не этим путем приблизить можно царство божие; се знак и предостережение - и
самому Иисусу, и тем немногим, кто поддерживал его первоначальную идею. А
потому бог ниспослал ему испытание, указуя истинный путь, от коего под
недобрым влиянием уклонился, а значит, мог спасти учителя, дабы выполнил
свою миссию.
Сегодня трудно припомнить, понимал ли я, сколь наивны были мои домыслы
и метафизический сумбур, с ними связанный, но довольно долго, недели две,
мне представлялось, будто Мария и в самом деле имела видения.
7. Написал "видения", ибо после нашей встречи Мария, оправившись от
горячки, целыми днями бродила по дорогам и городским улицам и несколько раз
видела Иисуса в подобных же обстоятельствах. Однажды учитель дозволил ей
даже приблизиться, но не велел касаться его. И она не осмелилась.
А однажды на Елеонской горе, когда учитель так же исчез, Мария
встретила двоих мужей, столь прекрасных и в таких красивых одеяниях, что
едва осмелилась заговорить с ними. Они сказывали: Иисус направился в
Галилею, дорога же в этих местах, с обеих сторон обнесенная изгородями и
стенами, вилась между рощами и садами на тракт к Иерихону, и лишь оттуда
ответвлялся, минуя Самарию, большак на Галилею.
Чужие люди не могли знать, куда шел Иисус - в Иерихон ли, в Галилею ли,
и Мария твердила: сами ангелы, приняв человеческий облик, возвестили ей, где
искать равви.
Она непрестанно говорила только о своих видениях, а я с ужасом
убеждался - меланхолия и безумие овладевают Марией неотвратимо. Она ничем не
интересовалась, ею владела одна навязчивая мысль - об учителе, она даже не
поинтересовалась, почему я тогда исчез в самый решительный момент. Наказывал
ли ей что-нибудь Иисус насчет меня, выяснить не удалось- конкретные вопросы
не доходили до ее сознания, на все мои предложения оставить усадьбу и
дозволить позаботиться о ней она молчала.
8. Безучастная, ушедшая в свой мир, Мария таяла на глазах. К еде не
притрагивалась - все отдавала двум старухам, они лакомились блюдами, по
моему указанию готовленными женой управителя. Обычно всегда опрятная, даже в
утомительных блужданиях она заботилась о своей внешности, теперь перестала
обращать на себя внимание, и если ежедневно не подавали бы свежей одежды,
так и ходила бы в лохмотьях.
Лекари единодушно твердили - больна не телом, больна душой - и
советовали призвать мага, изгоняющего злые силы. Я не доверял такого рода
подозрительным специалистам - от наваждения Марию мог бы излечить лишь тот,
от кого исходило, но я уже убедился, Иисус умер, а дух его, коли и знал что,
не мог вмешаться, кабы и хотел.
9. В эти страшные дни я исчерпал веру во всемогущество неземных сил до
дна, а лучше сказать - до вершины, ибо убедился: вершина сия, подобно
Олимпу, пуста.
Пуста, но вовсе не ужасна, ежели достанет сил вернуться к людям. Но
горе тому человеку, кого одиночество возведет на вершину в поисках бога;
убедившись, что бога нет, он не найдет пути обратно; и тогда человек
останется поистине одинок, в пустоте абсолютной.
Пока чувствуешь себя частью живого мира, одиночество не грозит, но
ежели замкнешься в себе, отчаяния не миновать.
10. Болела Мария почти месяц; коли болезнь - лишь телесные страдания,
усилия врачей сказались только в одном: миновала глубокая прострация,
убеждения порой достигали ее помраченного разума, во всяком случае,
появилось желание жить, а вернее, естественные потребности взяли верх; она
не отказывалась более от еды и питья, содержала себя в опрятности, не
заботясь, конечно, о своей красоте, но вернулось даже ее естественное
обаяние.
Поначалу сдавалось, восстановив здоровье физическое, обретет и духовное
- в бытовых делах в ней словно бы возобладала рассудительность; к несчастью,
все оказалось иллюзией - явление обычное у страдающих манией; ведут себя
здраво, осмысленно отвечают, пока мысль внезапно не перескочит на постоянную
навязчивую идею.
11. Мария не сомневалась, что Иисус жив, по-прежнему бродила улицами и
окрест города в надежде встретить его еще раз. Но учитель больше не
появлялся, из-за чего Мария впадала в тяжкую депрессию, переставала
разговаривать и призывала только меня; в усадьбе понимали сие преврат- -но,
не ведая: лишь мне одному она доверила свою тайну, а потому могла
предаваться отчаянию только в моем присутствии.
12. Я спешил по первому зову и терпеливо выслушивал - в который раз! -
все то же, пока однажды в ее больном уме не родилась новая мысль - ангелы,
возвестив, Иисус, мол, отправился в Галилею, призывали ее туда же.
Назавтра она решила отправиться в путь, никакие доводы не помогли.
Можно было удержать силой, но я знал, ни к чему хорошему это не
приведет: снова тяжелая меланхолия овладеет Марией и при подорванном
здоровье ускорит ее гибель, а я, мучимый угасанием любимого существа, стану
корить себя за то, что удержал ее. Чувствовал я себя не наилучшим образом -
сказалось напряжение последнего времени и бессилие перед ее и моим горем.
Припомнились слова Менандра - живем мы не так, как хотели бы, а так, как
можем, - и я решил оставить Марию в покое, ни к чему не принуждать и лишь
незримо опекать в ее странствиях по Галилее. Разумеется, сам я не мог
отправиться с ней; размышляя, как лучше все устроить, вспомнил о двух
старухах, проживающих в усадьбе и тоскующих по своему краю. Через клиента -
сам я опасался показываться им на глаза - они получили деньги, доверительные
письма к управителю моими владениями в Тарихее, а также обещание безбедней
старости, где бы ни вздумалось им осесть. Щедрость моя не простиралась столь
обширно, сколь хотелось бы, но и предложенное превосходило все мечты
несчастных.
13. Особым письмом поручил управителю поселить их так, чтобы он мог
приглядывать за Марией, - лучше в каком-нибудь нашем помещении, если уж не
на вилле. Заблуждаться не приходилось - едва ли мои планы были исполнимы;
так оно и сталось.
Втроем женщины бродили по дорогам наших былых странствий, судя по
донесениям, все складывалось даже лучше, чем ожидалось.
Спустя несколько месяцев, будучи incognito в тех краях, я разузнал:
женщины оповещают поклонников Иисуса о его воскресении и вознесении на небо,
ссылаясь на видения Марии - среди своих тайну не оберегала. Так довелось мне
узнать: безумие ее, подогретое верой простых людей в ее якобы встречи с
Иисусом, лишь углубилось.
Я не встречался с Марией и не стремился к тому. Лишь через год-два
повидался с ней, грустно убедившись, что время отдаляет ее от меня, а меня -
увы! - не лечит. Оба остались верны каждый своей любви, с одной лишь
разницей: Мария по-своему испытывала счастье, уходя in abstracto, а мои
попытки найти счастье не приносили ничего, кроме глубокой опустошенности.
Завершилась эта грустная история следующим образом: в поисках забвения
я много путешествовал, как-то, вернувшись из Персеполя, я не нашел Марии,
розыски ничего не дали, удалось лишь узнать, что постоянно скиталась в
окрестностях озера, нередко бывала у сектантов; однажды исчезла - не
появлялась даже у тех, кого любила больше других. И хотя в кругу Иисусовых
сторонников ее считали святой, исчезновением Марии никто не обеспокоился.
Увы, приехал слишком поздно, впрочем, случись я и на месте, ничего не
изменилось бы - не поймаешь солнечный луч в горсть, не удержишь ветер в