красивую блудницу, коли та по неосторожности привлечет к себе внимание.
Женщин разной веры и свычаев трогательно роднит ненависть к гетерам.
Иудейки, гречанки и сирийки выказали завидное согласие в добродетельной
своей непримиримости. Они гнали Марию по городу, оплеванную, избитую, волосы
обкорнали ножницами для стрижки овец. Комья верблюжьего навоза, гнилые
фрукты и всяческая дрянь летели бедняжке вслед и довершали позор. С кровли
моей виллы я все видел: по лицу ее и телу растекалась смрадная жижа.
11. Моим людям было велено за городом отбить Марию, иначе гонимую
неминуемо закидали бы каменьями, и увезти в Тарихею; однако за стенами
города случай спутал все мои расчеты. Некий бродячий проповедник со своей
паствой из женщин и рыбарей опередил наймитов.
Позднее меня оповестили так: демоны служили проповеднику, они-то и
усмирили разъяренную чернь. А бродяга и присные его взяли Марию с собой и
потому, верно, не вошли в город, а заночевали в селенье поблизости.
Признаюсь, я растерялся и не предпринял никаких энергических мер,
просто велел своим соглядатаям следовать за сим божьим стадом и доносить обо
всем по мере надобности. Велел я также разведать, кто таков проповедник и
чью руку держит.
12. В те поры в Палестине куда ни кинь вещали бродячие моралисты,
пророки и проповедники, возводя свой краткий успех на легковерии темного
люда. Об иных шла громкая молва.
Некоего Иезекию признавал и синедрион - иудейский сенат, а точнее,
верховное судилище, ибо так надлежит перевести название: бет дин хаггадол.
Иезекия, свидетельствует Иосиф Флавий, вовсе не промышлял разбоем, а, будучи
духовным пастырем, объединил несколько тысяч верующих и, подобно Маттафии
Бар-Ионе, предку Маккавеев, вознамерился освободить иудеев от иноземного
владычества, разумеется, чтобы самому прибрать власть к рукам. Имена Иезекии
и сына его приводят на мысль славный род, чтивший традиции Израиля, хотя
промышляли они в Галилее, на границе с Сирией, в горах, изобильных
расселинами и пещерами, где смутьяны всегда могли найти убежище.
Иезекия затеял бунт против Ирода, сына инородца Антипы-идумеянина и
аравитянки Кипрос, в жилах оного Ирода не текло и капли иудейской крови
(хотя в таких делах ничего нельзя утверждать с полной уверенностью). Отец
назначил его наместником Галилеи. Сам Антипа правил Иудеей при этнархе и
первосвященнике Гиркане II. Оба властвовали милостью Рима и самого Юлия
Цезаря, посему народ ненавидел их, а иерусалимская знать и синедрион не без
основании опасались ловкого идумеянина, только и выжидавшего наследовать
Хасмо-неям.
Иезекия прослыл в простонародье посланником божиим, даже из-за имени
своего, означавшего: Яхве есть моя сила. Синедрион меньше опасался его,
нежели алчного сына Антипы. Однако двадцатипятилетний в ту пору Ирод
разгромил немалые силы Иезекии, а его самого и ближайших сподвижников казнил
без суда.
За позорную смерть отца встал отомстить сын Иезекии Иуда. С такими же
воззывами, что и отец, собрал он внушительные силы, изрядно вооружил
бунтовщиков противу Ирода и захватил царский замок в галилейском городе
Сепфорисе, положенном как раз на половине пути между Вифлеемом и Тивериадой.
Благодаря добытым трофеям - в Сепфорисе находились большие склады оружия -
он создал немалую армию, а себя провозгласил помазанником божиим - мессией.
Иуда этот весьма болезненной занозой застрял в боку Иродовом, а царя и так
извести старались с разных сторон, однако куда более невыносимо уязвил его
вскорости невольник по имени Симон, наперсник, коего царь сам поставил
главою стражников против Переи на границах Мертвого моря и с тем умыслом
поверил ему крепость близ Иерихона.
Симон снюхался с кочевниками Переи и вождями соседних племен, что
исповедовали культ Яхве, искаженный язычеством. Муж пригожий, в обхождении
учтивый, он сумел заслужить ласку Ирода, весьма скупого на милости. Слыл
Симон и воином доблестным, наделенным силой непомерной по образу и подобию
греческих героев.
А посему, достоинства тела и духа к пользе своей обративши, а также
вовремя слух распустив, царского-де он роду, снискал Симон доверие у
пограничных племен, они-то скорехонько и возгласили его царем.
Едва Ирод почил навеки и во всех пределах началось великое смущение,
Симон прежде всего захватил дворец, возведенный идумеянином под Иерихоном в
честь матери своей Кипрос. Богатейшая резиденция в греческом стиле, с агорой
для торговых нужд и собраний, банями и амфитеатром, блистала неслыханной
пышностью. Дворец Симон избрал постоянным обиталищем, в тронном зале
принимал послов, осенив чело свое монаршим венцом.
Недолго, однако, довелось Симону царить во дворце - подожженный
варварами-номадами, дворец сгинул в огне со всеми своими сокровищами. И
тогда Симон, уверенный в себе и войске, собранном под его стяги, принялся
воевать один за другим замки по обоим берегам Иордана и обосновался в этих
краях, нешуточно угрожая самой Иудее.
Архелай тогда пребывал в отсутствии - после Иродовой смерти отправился
в Рим присмотреть в столице за своими наследственными правами.
На беду себе затеял Симон смуту, в равной мере опасную и для
наследников Ирода, и для владычества римского. Римский военачальник, некий
Грат (не Валерий, будущий прокуратор Иудеи, а командующий наемным
самарянским войском), поелику Симоновы происки взбудоражили земли, его
попечению вверенные, двинул на самозванца все свое войско и гнал до самой
Переи, а загнав в горное ущелье, самолично отсек ему голову.
Вскорости явился в пустыне Иудейской новоявленный монарх по имени
Атронг; всего-навсего шейх кочевников, он огласил себя царем, а своих
четверых братьев - наместниками провинций, выкроенных из захваченных земель
Иудеи, Самарии и Переи. Держались его в основном набатеи, однако же
прислушивался к нему и иудейский плебс, не жаловавший ни Рима, ни Иродовых
потомков.
Прирожденный властодержец, Атронг, не имея ни малейшего понятия о
правлении страной, завладев царской короной, придерживался справедливости и
обуздал непокорные шайки номадов, оравы всяческого сброда и беглых воителей.
Грабил он только богатеев, потрошил римские отряды да пограничные посты
царской стражи, а добычу делил по совести среди бедняков и пастухов -
пустыня никогда не могла их накормить вдосталь; потому и низошел при нем на
страну лад и покой.
Царствовал Атронг благополучно несколько лет, в те времена во всех
Иродовых наследственных пределах, куда входили Идумея, Иудея, Самария,
Галилея, Перея, Батанея, Гавлан, Авран и Трахон, непрестанно разгорались
смуты и рыскало множество кандидатов на трон, мессий и тому подобных
честолюбцев. Водили они за собой толпы - порой и в тыщи - вооруженных
лиходеев, захватывали замки и города, бились с римлянами, не гнушались и
обычным разбоем. Повсеместный гнет самую мысль о мессии-освободителе делал
сладостной, тьма-тьмущая людей готова была головы сложить за очередного
взалкавшего славы претендента.
13. Бродячего проповедника, уведшего Марию, я счел поначалу (и не без
оснований) таким же пророком или мессией, только еще на пороге своей
карьеры. В священных книгах религиозного культа иудеев немало пророчеств о
посланнике божьем, что явится и спасет Израиль из неволи, в прах повергнет
врагов и воцарится одесную Яхве над всеми народами. Поскольку при возведении
на престол иудейских властителей и первосвященников свершалось помазание,
знаменовавшее божественное изволение, оного героя-спасителя на здешнем языке
метафорически именовали мешиха, сиречь помазанник.
14. По мере поступления новых вестей мне привелось сменить
первоначальное мнение. Равви (dominus, magister), чьи спутники позаботились
о Марии, благовестил учение, близкое доктринам известной мне общины сынов
света, разве что без их сурового устава, смягченное, напротив, всяческими
гуманными оговорками. Да и воинственных склонностей, по всей видимости, этот
равви чурался.
Из полученных донесений составил я мнение: в проповедях учителя
сказывались эллинские влияния, от Сократа и Платона до пифагорейцев и
Аполлония Тианского. Гораздо позднее вызнать случилось: не знал Иисус
философии, даже в иудейской доктрине не был сведущ, и все, чему учил,
излилось из сердца его.
Многажды убеждался я, что иные моральные истины присущи человеческой
натуре и являются в мир сами собой в разные эпохи.
15. Так, немало уж лет тому друг из Персеполя известил меня о неведомом
мыслителе именем Сиддхартха Гаутама, жившем не менее пяти столетий назад в
землях шакьев. Царского роду, в поисках истины он отрекся от власти, семьи и
жизненных утех, бродил с учениками своими и проповедовал, умер в преклонных
летах, отравившись свининой, а это, моим разумением, несообразно с мудростью
и аскетизмом, поелику мясо свиньи жирное, тяжелое для желудка, и мудрецу
пожилых лет пристало гнушаться подобных излишеств. И все-таки последователи,
именовавшие себя ариями, или святыми, нарекли его спасителем мира, точнее
Тем, Кто Проторил Путь к Спасению (на их языке - Татхагата).
Хоть и попрекнул я его невоздержанностью, надобно сознаться: наука
восточного мудреца отличима глубиной и проницательностью, удивления
достойными, ибо взросла в диком краю, о котором мало что ведомо - разве что
раскинулся где-то в окраинных пределах Индии, в сени поднебесных гор...
Главная доктрина Гаутамы изложена в одной из проповедей, а суть ее
примерно такова:
Вот благородная истина о страдании:
рождение есть страдание,
старость есть страдание,
и болезнь тоже страдание,
и смерть страдание;
приближение к ненавистному - страдание,
страдание - отсутствие наслаждения,
и всякое неудовлетворенное желание
тоже страдание.
Воистину, из всех пяти качеств индивидуального рождается страдание.
А вот благородная истина о пути,
что ведет к освобождению от страдания;
это благородный
срединный восьмеричный путь:
истинная наука, истинное слово,
истинная жизнь, истинное хотение,
истинная концентрация, истинная медитация,
полная света и мудрости,
что ведет к покою,
к нирване.
Философия Гаутамы премного напоминает мне Гераклита. Мир Сиддхартхи
полон страдания, преходящ и лишен души (самопознания). В нем нет вечной
сущности, обладающей истинным бытием. Все сущее и всякая вещь, хотя и
предстают нам неделимыми и вечными, на деле изменчивы и преходящи. Так и в
человеке компоненты индивидуальности его - тело, чувства, восприятие, разум
и сознание - беспрестанно меняются. Старец уже не тот, кем был в колыбели и
даже мгновение назад. Всякий момент человек прежний исчезает, на место его
является новый, имеющий в предыдущем свое начало. Существование - лишь
становление, эфемерная конфигурация событий. Непрерывное изменение - вот
сущность видимого мира, а все концепции постоянства бытия - лишь иллюзии
космического заблуждения, из коего возникают обманчивые призраки
индивидуальности.
16. Куда же ведет благородный путь Гаутамы? И что такое нирвана? Я
уразумел так: это угасание индивидуального, растворение в среде - в
сознании, сверхличностном до такой степени, что не является уже никаким
сознанием, в сем и заключена неограниченная полнота счастья, не подверженная
никаким переменам, состояние не-уничтожения и не-существования.
Основные этические идеи учения Гаутамы сводимы к двум элементам.
Первый, катарсис, еще при жизни позволяет достичь экстатических состояний
вплоть до освобождения от индивидуальности. Второй элемент, этическое
единство всего живого, майтри - бесстрастная приязнь к людям и животным, и
каруна - сострадание всему и вся перед лицом зла, греха, насилия, произвола.
Надеюсь, я не слишком утомил тебя, дорогой друг, столь обширным
отступлением, не имеющим прямого касательства до моего повествования, к тому
же и самой проблемы не исчерпывающим: просто-напросто вспомнился мне диспут
и наша последняя встреча на твоей роскошной вилле в Байях. Кому бы взошло на
ум, что все наши тяжкие и порой тщетные борения мысли уже пятьсот лет назад
обуздал и заключил в стройную систему мудрец, поедавший свинину в далекой
варварской стране.
17. Однако вернемся к Марии, Мои соглядатаи, простые деревенские
лавочники, не имеющие ни малейшего понятия о субтильной природе иных вещей,
приносили более плевел, нежели зерен, однако мелькало в их доношениях нечто,
разжегшее мое любопытство. А беспокойство за Марию, вожделение - оное буйно
пылало в ее отсутствие - склонили меня к решению и перевернули всю мою
жизнь.
Поверив дела старому опытному служителю Заведею, сам я препоясал чресла
и, одетый бедняком, пустился вслед за странниками, на крайний случай укрыв
под хламидой увесистый кошель с сестерциями и верительные грамоты в
отдаленные фактории - далеко не все наши служители меня хорошо знали: с
иными виделся мимоездом, с другими встретиться и вовсе не случалось оказии.
18. Ныне уже не упомню, в какой местности настиг проповедника с его
паствой. Где-то в рыбачьем селении на берегу Генисаретского озера; жили
здесь люди простые, доверчивые, развратной цивилизации непричастные.
Молчком присоединился я к толпе женщин и мужчин, окружавших равви. Он
стоял на холмике, опершись на пастуший посох. Возле него люди сидели на
корточках или опустились на колени, чтобы не заслонять учителя стоявшим
поодаль, и мне удалось рассмотреть его.
Потихоньку протиснулся я поближе сквозь плотно сбитую толпу, молчаливо
внимавшую глуховатому голосу; на меня никто и не глянул.
В наброшенном поверх гиматия плаще из верблюжьей шерсти с капюшоном на
манер римской пенулы, потертом и линялом, равви выглядел лет на сорок или
немногим больше. Годы избороздили морщинами бледное удлиненное лицо, не
тронутое загаром, - такие лица не встретишь среди простолюдинов.
Долго всматривался я в черты этого лица, желая распознать нрав учителя.
Профиль четкий и выразительный, а подбородок, окаймленный опрятной редкой
бородой, очерчен мягко. Легкая кроткая улыбка блуждала на губах, приоткрывая
здоровые зубы, явно не ведавшие изысканных блюд - от излишеств зубы гниют и
чернеют. В глазах, глубоких и серых, словно весенняя туча, светилось
невидящее вдохновение, примечаемое у пророков и одержимых. Когда глаза его
ненароком задержались на моем лице, мне сделалось не по себе под этим
невидящим взглядом.
19. Не упомню, о чем тогда поучал, верно, о чем всегда - о любви,
милосердии, о грядущем господнем дне, когда малым сим воздастся по
справедливости, а великие и богатые судимы будут. Может статься, и речение
привел из тех, что так охотно слушает люд в торговые дни, столпившись вокруг
уличных сказителей.
У меня в библиотеке хранятся писанные кем-то подобные логии.
Назидательные поучения во множестве слыхивал я и сам, иные, сдается, - лишь
чья-то досужая поделка либо переиначивание известных притчей, доселе
популярных в Палестине, где широко навыкли оглашать всенародно религиозные и
политические сентенции.
В Иисусовом окружении, пожалуй, никто не удосужился бы записывать его
поучения, да и вообще сомнительно, был ли кто, кроме нас с ним, знающий
грамоте. Десятилетия минули, а я досконально помню многие притчи, и другие
могли держать их в памяти и пересказать переписчикам. Одно пробуждает
сомнения: как отличить реченное Иисусом от измышленного другими. Ибо
собрание логий в моей библиотеке поражает множеством противомудрствований,
хотя Иисусова наука была довольно цельная, и даже когда события обратили его
в вожатая повстанцев, последователен остался в своих взглядах до конца.
20. А в тот день он проповедовал долго, много дольше, чем я привычен
выслушивать. По натуре своей не выношу любых, даже самых высоких словес -
делается невыносимо скучно. Человек образованный, я преимущественно читаю и
не люблю слушать, а посему весьма сочувствую моим римским друзьям,
обреченным многочасовым мукам на показательных риторических выступлениях:
из-за светских уложений они не в силах отказаться - либо неловко, либо
просто невозможно.
Навестивши последний раз столицу, я сам едва не пал жертвой моды,
приглашенный на домашний симпозиум Плинием Цецилием Младшим, который
удостоил своих друзей, в том числе и меня, чести выслушать его похвальную
речь в сенате во славу здравствующего кесаря. С Плинием я и по сей день в
добрых отношениях, случалось, вызволял его из серьезных финансовых
затруднений, а однажды спас от банкротства, хоть он и миллионер и Траянов
фактотум.
Да, пришлось-таки поюлить, лишь бы избежать неудобоваримого духовного
пиршества и не утратить дружбы или не оказаться в положении Филоксена с
Кифер, коего Дионисий Старший, тиран Сиракуз, за насмешки над монаршим
стихоплетством отправил в каменоломню. Вскорости владыка призвал Филоксена к
себе и снова зачел свои поэмы. Послушав немного, Филоксен поднялся и молча
направился к выходу. Когда Дионисий спросил, куда же он, мудрец
ответствовал: в каменоломню.
Знаменитую речь viri clarissimi {Славнейшего мужа (лат.).} я купил
позднее у Поллия Валерия, неподалеку от Форума Мира, и прочитал в тиши моей
библиотеки. Стилистически неплоха, да слишком пышнольстива. Предпочитаю уж
Иисусовы притчи, они всегда напоминают мне о годах прелестного
бродяжничества по берегам Генисаретского озера. А буколические края эти и
впрямь упоительны.
21. Вечером, о коем сказывал, солнце скрылось за горами, серебристая
зелень оливковых рощ на склонах холмов сгустилась до синевы, и глубокие воды
озера, подернувшись легкой рябью, фиолетово потемнели. Обширная прибрежная
долина, пересеченная каналами и протоками, представилась одним благодатным
садом. Дома и дворы многочисленных селений утопали в ореховых зарослях и
виноградниках, царственно возвышались финиковые пальмы, на межах росли
фиговые деревья, а тамариск и кипарисы окаймляли кладбища. Свежий ветер с
горы Хермон принес прохладу после знойного дня, птицы умолкли, и лишь цикады
без устали звенели в травах. Ученики приступили к Иисусу и, будто стадо
овец, доверчиво сбились вокруг своего пастыря.
Этот мирный идиллический вечер был нарушен неожиданным происшествием:
меня не предуведомили о том, что Иисус подвержен экстатическим состояниям -
так, мнили в общине, осенял его дух божий.
Я впервые наблюдал это непонятное явление, спервоначалу почудилось, что
учитель просто-напросто изнурен долгой речью - он внезапно побледнел, глаза
закатились, губы побелели, руки свела судорога, он закинул голову, дрожа
всем телом. Из горла вырывались тихие звуки, подобные предсмертному
хрипению.
Двое рыбаков подбежали и подхватили его под руки. Однако пароксизм был
столь силен, что оба рыбака, люди крепкие, дрожали вместе с ним, будто ветви
одного дерева.
По толпе прошло волнение, там и здесь закричали кликальщицы. Мария, моя
Мария, припала к коленам учителя, обняла его ноги и тихо стонала.
Исступленное возбуждение охватило людей, и, верно, только я один от
неожиданности не поддался наваждению.
22. Все прекратилось в одночасье. Очнувшись, Иисус сперва молча
взглянул на онемелых учеников своих, затем воздел к небесам руки и
прерывающимся голосом прочитал молитву кадиш:
Отче наш, сущий на небесах!
да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле,
как на небе;
хлеб наш насущный
дай нам на сей день;
И прости нам долги наши,
как и мы прощаем должникам нашим;
И не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого;
ибо Твое есть Царство
и сила и слава во веки.
Аминь.
Из толпы раздавались возгласы - молили о чуде. Учитель будто не слышал.
В сопровождении близких учеников направился к селению неподалеку.
Люд валил за ним, громко рассуждая и комментируя происшествие, а также
потихоньку допытываясь, кто низошел в него на сей раз - ангел какой или сам
Илия, великий пророк израильский, в новое пришествие коего верили повсюду.
В толпе постоянную свиту Иисуса составляло полсотни учеников, остальные
случились здесь ненароком. Ученики тогда уже образовали братство или общину
- еду и достояние делили на всех поровну. Ночлегом размещались обычно
неподалеку от дома, где проводил ночь Иисус, ежели не находили приюта в
жилищах или амбарах у новообращенных. Небольшие рыбачьи селения не могли
вместить многочисленную общину, частенько с трудом приходилось добывать и
пропитание. (Только фруктов всегда было вдосталь.) Потому и явился обычай на
кострище печь купленного или подаренного барана и делить поровну все, что
удавалось купить или получить милостыней. Зачастую потчевались толикой
плохой рыбы, бобами или горохом, иногда лепешками. Пиршества учинялись в тех
редких случаях, когда равви обращал своей проповедью кого-нибудь из
состоятельных крестьян.
Так ли, иначе ли, в генисаретской долине маловато было людей
достаточных из-за дробных земельных наделов. Правда, пашня здесь самая
плодородная по всей Палестине, да плодородие передалось и людям, а вырваться
из сего circulus vitiosus {Здесь: порочного круга (лат.).} невозможно без
военных бедствий.
В тот вечер многие мужчины расположились под открытым небом. Я
присоединился к ним; никто не уделил мне внимания - пришельцы во множестве
подобным образом вступали в братство. Общество не отличалось особой
избранностью, в чем я легко убедился. Почти все здесь в некотором смысле
пребывали вне общества.
Элита состояла из вольных рыбарей и двоих-троих сборщиков податей,
увлекшись идеями учителя, они забросили свое непотребное занятие. А
остальные слушатели - батраки, поденщики, бродяги без всякого рукомесла,
нищие и, питаю подозрение, обычные воры и вообще лихие головушки, готовые на
любое вероломство. Весь этот беззаконный люд был остер на язык, груб
повадками, что и выступало на каждом шагу, как исконная профессия выступала
на поблекших до времени лицах у многих бродивших за Иисусом женщин.
Я скоро смекнул, в чем причина милосердия к Марии - оно глубоко таилось
в солидарности людей одного класса.
Но следует воздать им должное: я застал бродячее сообщество столь
совершенным, сколь это вообще мыслимо было во время оно, и то лишь среди
аскетических общин на побережье Мертвого моря. И только весьма наметанный
глаз мог усмотреть под покровом праведности позорное прошлое многих моих
собратьев.
Благотворное влияние учителя сказывалось бесспорно: воздержанные,
смиренные, в глубоком раскаянии, лишь изредка жестом или словом они выдавали
прежнее свое занятие. Случалось, неофит нарушал неписаный и зыбкий статус
братства; на первый раз прощалось, но сызнова изобличенного, его изгоняли из
общины, хотя по-прежнему он имел право, ежели хотел, следовать за учителем.
В разговорах братья и сестры не углублялись в свое прошлое, зачастую даже не
сказывали имени. Когда дело доходило до свар, старейшие умиротворяли
смутьянов, ссылаясь на учителя.
23. С Марией я переговорил тем же вечером. Уступая просьбам, она без
всяких опасений вышла ко мне на дорогу. Ее лицо под грубым холстяным платом
светилось красой юности и душевного покоя, едва обретенная добродетель и
свежий воздух будто смыли с ее ланит не только притирания и помады, но и все
следы блудодейства, неотвратимо въедающегося в черты лица, словно прозелень
на медной посуде.
Без обиняков я заявил: пришел, дескать, увести ее от этих бродяг в
иную, лучшую жизнь, достойную ее красоты и моей любви. В страстных словах
живописал ожидающее нас счастье, искренне обещая все вплоть до женитьбы,
хотя сие предприятие не так-то легко было осуществить, учитывая общественное
мнение - с ним я, в конце концов, мог не считаться и просто уехать
куда-нибудь, скажем, в Дамаск - и родовитость моей семьи, аристократической
не только происхождением, но и причисленной Римом к нобилям. Наш род,
предусмотрительно оставаясь в тени, не искал чинов или широкой огласки по
праву богачей, однако уже тогда, во времена потомков Августа, держал в руках
многих восточных царьков, с коими по своему усмотрению мог бы войти в любые
матримониальные отношения, и к тому же с б_о_льшим успехом, нежели род
египетского арабарха Александра Лисимаха, тоже искони иудейский, подобно
нашему роду. Можешь себе представить моих родителей, дядьев и братьев,
опозорь я семью подобной женитьбой. Верно, постарались бы они объявить меня
недееспособным и полностью лишить доходов. Однако, предвидя подобные
обстоятельства (и не без оснований!), я не ротозейничал насчет финансов и
обезопасил себя некоторыми тайными операциями на случай, коли придет кому в
голову лишить меня палестинских владений.
Весь мой капитал (оборотный, разумеется) не превышал пятисот тысяч
сестерциев. Впрочем, Мария не вызывала опасений на сей счет, хотя, в
общем-то, гетеры умеют иссушить золотой источник быстрее, чем ветер пустыни-
Женщин разной веры и свычаев трогательно роднит ненависть к гетерам.
Иудейки, гречанки и сирийки выказали завидное согласие в добродетельной
своей непримиримости. Они гнали Марию по городу, оплеванную, избитую, волосы
обкорнали ножницами для стрижки овец. Комья верблюжьего навоза, гнилые
фрукты и всяческая дрянь летели бедняжке вслед и довершали позор. С кровли
моей виллы я все видел: по лицу ее и телу растекалась смрадная жижа.
11. Моим людям было велено за городом отбить Марию, иначе гонимую
неминуемо закидали бы каменьями, и увезти в Тарихею; однако за стенами
города случай спутал все мои расчеты. Некий бродячий проповедник со своей
паствой из женщин и рыбарей опередил наймитов.
Позднее меня оповестили так: демоны служили проповеднику, они-то и
усмирили разъяренную чернь. А бродяга и присные его взяли Марию с собой и
потому, верно, не вошли в город, а заночевали в селенье поблизости.
Признаюсь, я растерялся и не предпринял никаких энергических мер,
просто велел своим соглядатаям следовать за сим божьим стадом и доносить обо
всем по мере надобности. Велел я также разведать, кто таков проповедник и
чью руку держит.
12. В те поры в Палестине куда ни кинь вещали бродячие моралисты,
пророки и проповедники, возводя свой краткий успех на легковерии темного
люда. Об иных шла громкая молва.
Некоего Иезекию признавал и синедрион - иудейский сенат, а точнее,
верховное судилище, ибо так надлежит перевести название: бет дин хаггадол.
Иезекия, свидетельствует Иосиф Флавий, вовсе не промышлял разбоем, а, будучи
духовным пастырем, объединил несколько тысяч верующих и, подобно Маттафии
Бар-Ионе, предку Маккавеев, вознамерился освободить иудеев от иноземного
владычества, разумеется, чтобы самому прибрать власть к рукам. Имена Иезекии
и сына его приводят на мысль славный род, чтивший традиции Израиля, хотя
промышляли они в Галилее, на границе с Сирией, в горах, изобильных
расселинами и пещерами, где смутьяны всегда могли найти убежище.
Иезекия затеял бунт против Ирода, сына инородца Антипы-идумеянина и
аравитянки Кипрос, в жилах оного Ирода не текло и капли иудейской крови
(хотя в таких делах ничего нельзя утверждать с полной уверенностью). Отец
назначил его наместником Галилеи. Сам Антипа правил Иудеей при этнархе и
первосвященнике Гиркане II. Оба властвовали милостью Рима и самого Юлия
Цезаря, посему народ ненавидел их, а иерусалимская знать и синедрион не без
основании опасались ловкого идумеянина, только и выжидавшего наследовать
Хасмо-неям.
Иезекия прослыл в простонародье посланником божиим, даже из-за имени
своего, означавшего: Яхве есть моя сила. Синедрион меньше опасался его,
нежели алчного сына Антипы. Однако двадцатипятилетний в ту пору Ирод
разгромил немалые силы Иезекии, а его самого и ближайших сподвижников казнил
без суда.
За позорную смерть отца встал отомстить сын Иезекии Иуда. С такими же
воззывами, что и отец, собрал он внушительные силы, изрядно вооружил
бунтовщиков противу Ирода и захватил царский замок в галилейском городе
Сепфорисе, положенном как раз на половине пути между Вифлеемом и Тивериадой.
Благодаря добытым трофеям - в Сепфорисе находились большие склады оружия -
он создал немалую армию, а себя провозгласил помазанником божиим - мессией.
Иуда этот весьма болезненной занозой застрял в боку Иродовом, а царя и так
извести старались с разных сторон, однако куда более невыносимо уязвил его
вскорости невольник по имени Симон, наперсник, коего царь сам поставил
главою стражников против Переи на границах Мертвого моря и с тем умыслом
поверил ему крепость близ Иерихона.
Симон снюхался с кочевниками Переи и вождями соседних племен, что
исповедовали культ Яхве, искаженный язычеством. Муж пригожий, в обхождении
учтивый, он сумел заслужить ласку Ирода, весьма скупого на милости. Слыл
Симон и воином доблестным, наделенным силой непомерной по образу и подобию
греческих героев.
А посему, достоинства тела и духа к пользе своей обративши, а также
вовремя слух распустив, царского-де он роду, снискал Симон доверие у
пограничных племен, они-то скорехонько и возгласили его царем.
Едва Ирод почил навеки и во всех пределах началось великое смущение,
Симон прежде всего захватил дворец, возведенный идумеянином под Иерихоном в
честь матери своей Кипрос. Богатейшая резиденция в греческом стиле, с агорой
для торговых нужд и собраний, банями и амфитеатром, блистала неслыханной
пышностью. Дворец Симон избрал постоянным обиталищем, в тронном зале
принимал послов, осенив чело свое монаршим венцом.
Недолго, однако, довелось Симону царить во дворце - подожженный
варварами-номадами, дворец сгинул в огне со всеми своими сокровищами. И
тогда Симон, уверенный в себе и войске, собранном под его стяги, принялся
воевать один за другим замки по обоим берегам Иордана и обосновался в этих
краях, нешуточно угрожая самой Иудее.
Архелай тогда пребывал в отсутствии - после Иродовой смерти отправился
в Рим присмотреть в столице за своими наследственными правами.
На беду себе затеял Симон смуту, в равной мере опасную и для
наследников Ирода, и для владычества римского. Римский военачальник, некий
Грат (не Валерий, будущий прокуратор Иудеи, а командующий наемным
самарянским войском), поелику Симоновы происки взбудоражили земли, его
попечению вверенные, двинул на самозванца все свое войско и гнал до самой
Переи, а загнав в горное ущелье, самолично отсек ему голову.
Вскорости явился в пустыне Иудейской новоявленный монарх по имени
Атронг; всего-навсего шейх кочевников, он огласил себя царем, а своих
четверых братьев - наместниками провинций, выкроенных из захваченных земель
Иудеи, Самарии и Переи. Держались его в основном набатеи, однако же
прислушивался к нему и иудейский плебс, не жаловавший ни Рима, ни Иродовых
потомков.
Прирожденный властодержец, Атронг, не имея ни малейшего понятия о
правлении страной, завладев царской короной, придерживался справедливости и
обуздал непокорные шайки номадов, оравы всяческого сброда и беглых воителей.
Грабил он только богатеев, потрошил римские отряды да пограничные посты
царской стражи, а добычу делил по совести среди бедняков и пастухов -
пустыня никогда не могла их накормить вдосталь; потому и низошел при нем на
страну лад и покой.
Царствовал Атронг благополучно несколько лет, в те времена во всех
Иродовых наследственных пределах, куда входили Идумея, Иудея, Самария,
Галилея, Перея, Батанея, Гавлан, Авран и Трахон, непрестанно разгорались
смуты и рыскало множество кандидатов на трон, мессий и тому подобных
честолюбцев. Водили они за собой толпы - порой и в тыщи - вооруженных
лиходеев, захватывали замки и города, бились с римлянами, не гнушались и
обычным разбоем. Повсеместный гнет самую мысль о мессии-освободителе делал
сладостной, тьма-тьмущая людей готова была головы сложить за очередного
взалкавшего славы претендента.
13. Бродячего проповедника, уведшего Марию, я счел поначалу (и не без
оснований) таким же пророком или мессией, только еще на пороге своей
карьеры. В священных книгах религиозного культа иудеев немало пророчеств о
посланнике божьем, что явится и спасет Израиль из неволи, в прах повергнет
врагов и воцарится одесную Яхве над всеми народами. Поскольку при возведении
на престол иудейских властителей и первосвященников свершалось помазание,
знаменовавшее божественное изволение, оного героя-спасителя на здешнем языке
метафорически именовали мешиха, сиречь помазанник.
14. По мере поступления новых вестей мне привелось сменить
первоначальное мнение. Равви (dominus, magister), чьи спутники позаботились
о Марии, благовестил учение, близкое доктринам известной мне общины сынов
света, разве что без их сурового устава, смягченное, напротив, всяческими
гуманными оговорками. Да и воинственных склонностей, по всей видимости, этот
равви чурался.
Из полученных донесений составил я мнение: в проповедях учителя
сказывались эллинские влияния, от Сократа и Платона до пифагорейцев и
Аполлония Тианского. Гораздо позднее вызнать случилось: не знал Иисус
философии, даже в иудейской доктрине не был сведущ, и все, чему учил,
излилось из сердца его.
Многажды убеждался я, что иные моральные истины присущи человеческой
натуре и являются в мир сами собой в разные эпохи.
15. Так, немало уж лет тому друг из Персеполя известил меня о неведомом
мыслителе именем Сиддхартха Гаутама, жившем не менее пяти столетий назад в
землях шакьев. Царского роду, в поисках истины он отрекся от власти, семьи и
жизненных утех, бродил с учениками своими и проповедовал, умер в преклонных
летах, отравившись свининой, а это, моим разумением, несообразно с мудростью
и аскетизмом, поелику мясо свиньи жирное, тяжелое для желудка, и мудрецу
пожилых лет пристало гнушаться подобных излишеств. И все-таки последователи,
именовавшие себя ариями, или святыми, нарекли его спасителем мира, точнее
Тем, Кто Проторил Путь к Спасению (на их языке - Татхагата).
Хоть и попрекнул я его невоздержанностью, надобно сознаться: наука
восточного мудреца отличима глубиной и проницательностью, удивления
достойными, ибо взросла в диком краю, о котором мало что ведомо - разве что
раскинулся где-то в окраинных пределах Индии, в сени поднебесных гор...
Главная доктрина Гаутамы изложена в одной из проповедей, а суть ее
примерно такова:
Вот благородная истина о страдании:
рождение есть страдание,
старость есть страдание,
и болезнь тоже страдание,
и смерть страдание;
приближение к ненавистному - страдание,
страдание - отсутствие наслаждения,
и всякое неудовлетворенное желание
тоже страдание.
Воистину, из всех пяти качеств индивидуального рождается страдание.
А вот благородная истина о пути,
что ведет к освобождению от страдания;
это благородный
срединный восьмеричный путь:
истинная наука, истинное слово,
истинная жизнь, истинное хотение,
истинная концентрация, истинная медитация,
полная света и мудрости,
что ведет к покою,
к нирване.
Философия Гаутамы премного напоминает мне Гераклита. Мир Сиддхартхи
полон страдания, преходящ и лишен души (самопознания). В нем нет вечной
сущности, обладающей истинным бытием. Все сущее и всякая вещь, хотя и
предстают нам неделимыми и вечными, на деле изменчивы и преходящи. Так и в
человеке компоненты индивидуальности его - тело, чувства, восприятие, разум
и сознание - беспрестанно меняются. Старец уже не тот, кем был в колыбели и
даже мгновение назад. Всякий момент человек прежний исчезает, на место его
является новый, имеющий в предыдущем свое начало. Существование - лишь
становление, эфемерная конфигурация событий. Непрерывное изменение - вот
сущность видимого мира, а все концепции постоянства бытия - лишь иллюзии
космического заблуждения, из коего возникают обманчивые призраки
индивидуальности.
16. Куда же ведет благородный путь Гаутамы? И что такое нирвана? Я
уразумел так: это угасание индивидуального, растворение в среде - в
сознании, сверхличностном до такой степени, что не является уже никаким
сознанием, в сем и заключена неограниченная полнота счастья, не подверженная
никаким переменам, состояние не-уничтожения и не-существования.
Основные этические идеи учения Гаутамы сводимы к двум элементам.
Первый, катарсис, еще при жизни позволяет достичь экстатических состояний
вплоть до освобождения от индивидуальности. Второй элемент, этическое
единство всего живого, майтри - бесстрастная приязнь к людям и животным, и
каруна - сострадание всему и вся перед лицом зла, греха, насилия, произвола.
Надеюсь, я не слишком утомил тебя, дорогой друг, столь обширным
отступлением, не имеющим прямого касательства до моего повествования, к тому
же и самой проблемы не исчерпывающим: просто-напросто вспомнился мне диспут
и наша последняя встреча на твоей роскошной вилле в Байях. Кому бы взошло на
ум, что все наши тяжкие и порой тщетные борения мысли уже пятьсот лет назад
обуздал и заключил в стройную систему мудрец, поедавший свинину в далекой
варварской стране.
17. Однако вернемся к Марии, Мои соглядатаи, простые деревенские
лавочники, не имеющие ни малейшего понятия о субтильной природе иных вещей,
приносили более плевел, нежели зерен, однако мелькало в их доношениях нечто,
разжегшее мое любопытство. А беспокойство за Марию, вожделение - оное буйно
пылало в ее отсутствие - склонили меня к решению и перевернули всю мою
жизнь.
Поверив дела старому опытному служителю Заведею, сам я препоясал чресла
и, одетый бедняком, пустился вслед за странниками, на крайний случай укрыв
под хламидой увесистый кошель с сестерциями и верительные грамоты в
отдаленные фактории - далеко не все наши служители меня хорошо знали: с
иными виделся мимоездом, с другими встретиться и вовсе не случалось оказии.
18. Ныне уже не упомню, в какой местности настиг проповедника с его
паствой. Где-то в рыбачьем селении на берегу Генисаретского озера; жили
здесь люди простые, доверчивые, развратной цивилизации непричастные.
Молчком присоединился я к толпе женщин и мужчин, окружавших равви. Он
стоял на холмике, опершись на пастуший посох. Возле него люди сидели на
корточках или опустились на колени, чтобы не заслонять учителя стоявшим
поодаль, и мне удалось рассмотреть его.
Потихоньку протиснулся я поближе сквозь плотно сбитую толпу, молчаливо
внимавшую глуховатому голосу; на меня никто и не глянул.
В наброшенном поверх гиматия плаще из верблюжьей шерсти с капюшоном на
манер римской пенулы, потертом и линялом, равви выглядел лет на сорок или
немногим больше. Годы избороздили морщинами бледное удлиненное лицо, не
тронутое загаром, - такие лица не встретишь среди простолюдинов.
Долго всматривался я в черты этого лица, желая распознать нрав учителя.
Профиль четкий и выразительный, а подбородок, окаймленный опрятной редкой
бородой, очерчен мягко. Легкая кроткая улыбка блуждала на губах, приоткрывая
здоровые зубы, явно не ведавшие изысканных блюд - от излишеств зубы гниют и
чернеют. В глазах, глубоких и серых, словно весенняя туча, светилось
невидящее вдохновение, примечаемое у пророков и одержимых. Когда глаза его
ненароком задержались на моем лице, мне сделалось не по себе под этим
невидящим взглядом.
19. Не упомню, о чем тогда поучал, верно, о чем всегда - о любви,
милосердии, о грядущем господнем дне, когда малым сим воздастся по
справедливости, а великие и богатые судимы будут. Может статься, и речение
привел из тех, что так охотно слушает люд в торговые дни, столпившись вокруг
уличных сказителей.
У меня в библиотеке хранятся писанные кем-то подобные логии.
Назидательные поучения во множестве слыхивал я и сам, иные, сдается, - лишь
чья-то досужая поделка либо переиначивание известных притчей, доселе
популярных в Палестине, где широко навыкли оглашать всенародно религиозные и
политические сентенции.
В Иисусовом окружении, пожалуй, никто не удосужился бы записывать его
поучения, да и вообще сомнительно, был ли кто, кроме нас с ним, знающий
грамоте. Десятилетия минули, а я досконально помню многие притчи, и другие
могли держать их в памяти и пересказать переписчикам. Одно пробуждает
сомнения: как отличить реченное Иисусом от измышленного другими. Ибо
собрание логий в моей библиотеке поражает множеством противомудрствований,
хотя Иисусова наука была довольно цельная, и даже когда события обратили его
в вожатая повстанцев, последователен остался в своих взглядах до конца.
20. А в тот день он проповедовал долго, много дольше, чем я привычен
выслушивать. По натуре своей не выношу любых, даже самых высоких словес -
делается невыносимо скучно. Человек образованный, я преимущественно читаю и
не люблю слушать, а посему весьма сочувствую моим римским друзьям,
обреченным многочасовым мукам на показательных риторических выступлениях:
из-за светских уложений они не в силах отказаться - либо неловко, либо
просто невозможно.
Навестивши последний раз столицу, я сам едва не пал жертвой моды,
приглашенный на домашний симпозиум Плинием Цецилием Младшим, который
удостоил своих друзей, в том числе и меня, чести выслушать его похвальную
речь в сенате во славу здравствующего кесаря. С Плинием я и по сей день в
добрых отношениях, случалось, вызволял его из серьезных финансовых
затруднений, а однажды спас от банкротства, хоть он и миллионер и Траянов
фактотум.
Да, пришлось-таки поюлить, лишь бы избежать неудобоваримого духовного
пиршества и не утратить дружбы или не оказаться в положении Филоксена с
Кифер, коего Дионисий Старший, тиран Сиракуз, за насмешки над монаршим
стихоплетством отправил в каменоломню. Вскорости владыка призвал Филоксена к
себе и снова зачел свои поэмы. Послушав немного, Филоксен поднялся и молча
направился к выходу. Когда Дионисий спросил, куда же он, мудрец
ответствовал: в каменоломню.
Знаменитую речь viri clarissimi {Славнейшего мужа (лат.).} я купил
позднее у Поллия Валерия, неподалеку от Форума Мира, и прочитал в тиши моей
библиотеки. Стилистически неплоха, да слишком пышнольстива. Предпочитаю уж
Иисусовы притчи, они всегда напоминают мне о годах прелестного
бродяжничества по берегам Генисаретского озера. А буколические края эти и
впрямь упоительны.
21. Вечером, о коем сказывал, солнце скрылось за горами, серебристая
зелень оливковых рощ на склонах холмов сгустилась до синевы, и глубокие воды
озера, подернувшись легкой рябью, фиолетово потемнели. Обширная прибрежная
долина, пересеченная каналами и протоками, представилась одним благодатным
садом. Дома и дворы многочисленных селений утопали в ореховых зарослях и
виноградниках, царственно возвышались финиковые пальмы, на межах росли
фиговые деревья, а тамариск и кипарисы окаймляли кладбища. Свежий ветер с
горы Хермон принес прохладу после знойного дня, птицы умолкли, и лишь цикады
без устали звенели в травах. Ученики приступили к Иисусу и, будто стадо
овец, доверчиво сбились вокруг своего пастыря.
Этот мирный идиллический вечер был нарушен неожиданным происшествием:
меня не предуведомили о том, что Иисус подвержен экстатическим состояниям -
так, мнили в общине, осенял его дух божий.
Я впервые наблюдал это непонятное явление, спервоначалу почудилось, что
учитель просто-напросто изнурен долгой речью - он внезапно побледнел, глаза
закатились, губы побелели, руки свела судорога, он закинул голову, дрожа
всем телом. Из горла вырывались тихие звуки, подобные предсмертному
хрипению.
Двое рыбаков подбежали и подхватили его под руки. Однако пароксизм был
столь силен, что оба рыбака, люди крепкие, дрожали вместе с ним, будто ветви
одного дерева.
По толпе прошло волнение, там и здесь закричали кликальщицы. Мария, моя
Мария, припала к коленам учителя, обняла его ноги и тихо стонала.
Исступленное возбуждение охватило людей, и, верно, только я один от
неожиданности не поддался наваждению.
22. Все прекратилось в одночасье. Очнувшись, Иисус сперва молча
взглянул на онемелых учеников своих, затем воздел к небесам руки и
прерывающимся голосом прочитал молитву кадиш:
Отче наш, сущий на небесах!
да святится имя Твое;
Да приидет Царствие Твое;
да будет воля Твоя и на земле,
как на небе;
хлеб наш насущный
дай нам на сей день;
И прости нам долги наши,
как и мы прощаем должникам нашим;
И не введи нас в искушение,
но избавь нас от лукавого;
ибо Твое есть Царство
и сила и слава во веки.
Аминь.
Из толпы раздавались возгласы - молили о чуде. Учитель будто не слышал.
В сопровождении близких учеников направился к селению неподалеку.
Люд валил за ним, громко рассуждая и комментируя происшествие, а также
потихоньку допытываясь, кто низошел в него на сей раз - ангел какой или сам
Илия, великий пророк израильский, в новое пришествие коего верили повсюду.
В толпе постоянную свиту Иисуса составляло полсотни учеников, остальные
случились здесь ненароком. Ученики тогда уже образовали братство или общину
- еду и достояние делили на всех поровну. Ночлегом размещались обычно
неподалеку от дома, где проводил ночь Иисус, ежели не находили приюта в
жилищах или амбарах у новообращенных. Небольшие рыбачьи селения не могли
вместить многочисленную общину, частенько с трудом приходилось добывать и
пропитание. (Только фруктов всегда было вдосталь.) Потому и явился обычай на
кострище печь купленного или подаренного барана и делить поровну все, что
удавалось купить или получить милостыней. Зачастую потчевались толикой
плохой рыбы, бобами или горохом, иногда лепешками. Пиршества учинялись в тех
редких случаях, когда равви обращал своей проповедью кого-нибудь из
состоятельных крестьян.
Так ли, иначе ли, в генисаретской долине маловато было людей
достаточных из-за дробных земельных наделов. Правда, пашня здесь самая
плодородная по всей Палестине, да плодородие передалось и людям, а вырваться
из сего circulus vitiosus {Здесь: порочного круга (лат.).} невозможно без
военных бедствий.
В тот вечер многие мужчины расположились под открытым небом. Я
присоединился к ним; никто не уделил мне внимания - пришельцы во множестве
подобным образом вступали в братство. Общество не отличалось особой
избранностью, в чем я легко убедился. Почти все здесь в некотором смысле
пребывали вне общества.
Элита состояла из вольных рыбарей и двоих-троих сборщиков податей,
увлекшись идеями учителя, они забросили свое непотребное занятие. А
остальные слушатели - батраки, поденщики, бродяги без всякого рукомесла,
нищие и, питаю подозрение, обычные воры и вообще лихие головушки, готовые на
любое вероломство. Весь этот беззаконный люд был остер на язык, груб
повадками, что и выступало на каждом шагу, как исконная профессия выступала
на поблекших до времени лицах у многих бродивших за Иисусом женщин.
Я скоро смекнул, в чем причина милосердия к Марии - оно глубоко таилось
в солидарности людей одного класса.
Но следует воздать им должное: я застал бродячее сообщество столь
совершенным, сколь это вообще мыслимо было во время оно, и то лишь среди
аскетических общин на побережье Мертвого моря. И только весьма наметанный
глаз мог усмотреть под покровом праведности позорное прошлое многих моих
собратьев.
Благотворное влияние учителя сказывалось бесспорно: воздержанные,
смиренные, в глубоком раскаянии, лишь изредка жестом или словом они выдавали
прежнее свое занятие. Случалось, неофит нарушал неписаный и зыбкий статус
братства; на первый раз прощалось, но сызнова изобличенного, его изгоняли из
общины, хотя по-прежнему он имел право, ежели хотел, следовать за учителем.
В разговорах братья и сестры не углублялись в свое прошлое, зачастую даже не
сказывали имени. Когда дело доходило до свар, старейшие умиротворяли
смутьянов, ссылаясь на учителя.
23. С Марией я переговорил тем же вечером. Уступая просьбам, она без
всяких опасений вышла ко мне на дорогу. Ее лицо под грубым холстяным платом
светилось красой юности и душевного покоя, едва обретенная добродетель и
свежий воздух будто смыли с ее ланит не только притирания и помады, но и все
следы блудодейства, неотвратимо въедающегося в черты лица, словно прозелень
на медной посуде.
Без обиняков я заявил: пришел, дескать, увести ее от этих бродяг в
иную, лучшую жизнь, достойную ее красоты и моей любви. В страстных словах
живописал ожидающее нас счастье, искренне обещая все вплоть до женитьбы,
хотя сие предприятие не так-то легко было осуществить, учитывая общественное
мнение - с ним я, в конце концов, мог не считаться и просто уехать
куда-нибудь, скажем, в Дамаск - и родовитость моей семьи, аристократической
не только происхождением, но и причисленной Римом к нобилям. Наш род,
предусмотрительно оставаясь в тени, не искал чинов или широкой огласки по
праву богачей, однако уже тогда, во времена потомков Августа, держал в руках
многих восточных царьков, с коими по своему усмотрению мог бы войти в любые
матримониальные отношения, и к тому же с б_о_льшим успехом, нежели род
египетского арабарха Александра Лисимаха, тоже искони иудейский, подобно
нашему роду. Можешь себе представить моих родителей, дядьев и братьев,
опозорь я семью подобной женитьбой. Верно, постарались бы они объявить меня
недееспособным и полностью лишить доходов. Однако, предвидя подобные
обстоятельства (и не без оснований!), я не ротозейничал насчет финансов и
обезопасил себя некоторыми тайными операциями на случай, коли придет кому в
голову лишить меня палестинских владений.
Весь мой капитал (оборотный, разумеется) не превышал пятисот тысяч
сестерциев. Впрочем, Мария не вызывала опасений на сей счет, хотя, в
общем-то, гетеры умеют иссушить золотой источник быстрее, чем ветер пустыни-