Страница:
Про монастырь не было сказано ни одного слова. Ирина молчала, слезы продолжали течь по ее лицу. В общем, это было к лучшему. Вид у нее был такой несчастный, что Александра Тимофеевна мгновенно растрогалась. Все были приглашены в квартиру. Жених и невеста вошли первыми, Сидорчук и Беридзе, которым страшно хотелось повернуться и убежать, взяли себя в руки и тоже вошли.
Сычев в старых брюках и майке лежал на диване, и трое его детей не давали ему ни секунды покоя. Так как детей он мог видеть только по воскресеньям, то возиться с ними доставляло Сычеву немалое удовольствие. Радио гремело вовсю, передавая откуда-то такую громкую джазовую музыку, что разговаривать было очень трудно. Орущее в полную силу радио тоже почему-то входило в программу еженедельного отдыха. Увидя незнакомую девушку, Сычев смутился, вскочил и убежал в другую комнату привести себя в порядок.
Александра Тимофеевна, уже увлеченная историей романтической любви (такие истории увлекают почти каждую семейную женщину), говорила без умолку и избавляла гостей от необходимости объяснить подлинную ситуацию. Сычеву удивила сначала мрачная темная одежда невесты, слезы на ее лице и запаренный вид молодых летчиков, но она быстро представила себе суровых старорежимных родителей, тайную любовь, преследования, бегство, и так как считала, что таким образом начинать семейную жизнь прекрасно и романтично, успокоилась и хлопотала по хозяйству, болтая о всякой ерунде.
Дети Сычева, очень любившие Голосеенко, молчали, потрясенные, как они догадывались, какой-то загадочной, но очень интересной историей, и во все глаза смотрели на невесту.
Увидя детей, Ирина впервые за этот безумный день улыбнулась и у Голосеенко, все время терзавшегося страшными сомнениями, отлегло от сердца.
Через несколько минут Александра Тимофеевна решила, что невесте будет легче, если мужчины уйдут, и выгнала летчиков в другую комнату, туда, где торопливо смахивал пыль с ботинок и надевал чистую рубашку капитан Сычев.
Капитан улыбнулся, когда летчики вошли, и сказал, чтобы они подождали, он через пять минут будет готов. Тогда Голосеенко, в который уж раз за этот день, собрался с духом и, не кривя душою, прямо бухнул капитану:
— Иван Терентьевич, мы невесту из монастыря украли.
Капитан Сычев застыл с сапожной щеткой в руке и в испуге смотрел на Голосеенко.
Василий Егорович, понимая, что отступать поздно, изнывая от страха и от любви, в коротких, но энергичных словах изложил всю историю.
Сычев слушал с растерянным лицом, продолжая держать сапожную щетку в руке, и один раз даже поднес ее к уху, после чего чертыхнулся и положил щетку на кровать. Видно было, что мысли у него мешались.
Рассказав историю до конца, Голосеенко замолчал. Капитан Сычев молчал тоже. В другой комнате молчали трое детей, во все глаза глядя на Ирину, и молчала Ирина, не зная, что говорить. За всех разговаривала Александра Тимофеевна, которой казалось, что чем больше произнесет она слов, тем легче сгладится естественная неловкость, возникшая в начале визита. Гремело радио.
— Что вы думаете делать? — выдавил наконец с трудом капитан Сычев.
— Жениться, — решительно сказал Голосеенко.
— Сколько ей лет? — спросил Сычев.
— Восемнадцать, — сказал Голосеенко, — хотя на самом деле не знал, сколько Ирине лет.
— Она согласна? — спросил Сычев.
— Я не спрашивал, — сказал Голосеенко.
У Сычева глаза полезли на лоб.
— Как не спрашивал? — с трудом проговорил он.
Следует сказать, что весь разговор велся шепотом, чтобы не было слышно в первой комнате. Это придавало произносимым словам особую значительность и напряженность. Также шепотом начал объяснять Голосеенко, путаясь и перескакивая с одной мысли на другую, что хоть он и не спрашивал, но все-таки твердо уверен, что Ирина согласна выйти за него замуж, что если она и не хотела бежать, так потому только, что боялась родителей и монахинь, что поэтому ее пришлось похитить и другого выхода не было.
Радио, заглушая и без того тихий шепот, гремело вовсю.
С точки зрения логики монолог Голосеенко был набором бессвязных фраз. Но напор чувств, который угадывался за словами младшего лейтенанта, немного успокоил капитана. Он вспомнил, что когда сам женился, то многое тоже не было сказано между ним и Александрой Тимофеевной, и много было тоже всякого вздора, а тем не менее живут двенадцатый год и уже трех детей народили и горя не знают. Правда, он, Сычев, невесту не похищал, и родители у нее хорошие люди, но тоже волнений было немало.
Постепенно капитан входил в интересы этих молодых людей и забывал, что ему как-никак уже тридцать восьмой год. Снова овладевал им азарт, который в молодости позволял ему идти на самые отчаянные и рискованные поступки. Впрочем, сразу же он вспомнил про свои годы и про то, что для этих мальчишек он обязан быть образцом хладнокровия и разумности.
Вспомнив об этом, капитан Сычев действительно стал разумным и хладнокровным. И все-таки где-то в душе у него возникло полузабытое сладостное ощущение, с которым были у него связаны любовь, и ухаживание, и женитьба, которое он будто бы и позабыл за повседневной суетой, но, оказывается, вовсе не позабыл, а только спрятал глубоко-глубоко. Спрятать-то спрятал, а чувство — оно есть, оно живое, и именно этим близки ему три растерянные парня и девушка, которая все молчит и, наверное, молча плачет под гром радио и несмолкаемую трескотню Александры Тимофеевны.
Капитан взял себя в руки. Это снова был прежний капитан Сычев Иван Терентьевич, исполнительный и точный офицер, представленный к званию майора, на которого во всем полагалось начальство, который получал благодарности и очень давно уже не имел взысканий.
— Ну, вот что, — сказал капитан Сычев, убирая с постели сапожную щетку и засовывая ее в нижний ящик шкафа, где ей полагалось находиться. — Ну, вот что, — повторил он, завязывая перед зеркалом галстук. — Девушка останется у меня! Вы все трое сейчас же уйдете. Я тоже уйду. Дети лягут спать, а Александра Тимофеевна лучше нас с вами договорится с девушкой. Поняли?
— Поняли, — слабым голосом сказал Голосеенко.
Сидорчук и Беридзе молча кивнули головами.
— Пошли, — сказал капитан, тщательно застегивая китель. — Утром, — продолжал он, — вы трое явитесь к генералу, доложите все, как было. Если понадобится, генерал вызовет меня. Все.
Все четверо вышли в первую комнату. Капитан Сычев сказал жене, что Ирина останется у них ночевать, а он с молодыми людьми сейчас уйдет и вернется часов в одиннадцать вечера, потому что будет играть в шахматы с капитаном Ефимовым, а Ирине лучше всего постелить здесь, на диване.
После этого он, улыбаясь, пожал руку Ирине, поцеловал жену и детей и вышел, ведя за собой, точно небольшой отряд штрафников, трех провинившихся младших лейтенантов.
На улице он сразу же с ними простился, напомнив, что утром в девять ноль-ноль они должны быть у генерала, и зашагал в другую сторону.
Капитана Ефимова не оказалось дома, и капитан Сычев целый вечер пробродил по улицам. Из городского сада доносилась приглушенная расстоянием музыка, в тени деревьев гуляли шепчущиеся и смеющиеся пары. Капитан Сычев шел и вспоминал давно забытые времена, и сладостное ощущение продолжало таиться где-то глубоко-глубоко, и капитан не думал о том, что завтра скажет генерал и чем кончится эта глупая история. Капитан Сычев ходил, и дышал весенним воздухом, и слушал далекую музыку. И был счастлив.
10
11
12
Сычев в старых брюках и майке лежал на диване, и трое его детей не давали ему ни секунды покоя. Так как детей он мог видеть только по воскресеньям, то возиться с ними доставляло Сычеву немалое удовольствие. Радио гремело вовсю, передавая откуда-то такую громкую джазовую музыку, что разговаривать было очень трудно. Орущее в полную силу радио тоже почему-то входило в программу еженедельного отдыха. Увидя незнакомую девушку, Сычев смутился, вскочил и убежал в другую комнату привести себя в порядок.
Александра Тимофеевна, уже увлеченная историей романтической любви (такие истории увлекают почти каждую семейную женщину), говорила без умолку и избавляла гостей от необходимости объяснить подлинную ситуацию. Сычеву удивила сначала мрачная темная одежда невесты, слезы на ее лице и запаренный вид молодых летчиков, но она быстро представила себе суровых старорежимных родителей, тайную любовь, преследования, бегство, и так как считала, что таким образом начинать семейную жизнь прекрасно и романтично, успокоилась и хлопотала по хозяйству, болтая о всякой ерунде.
Дети Сычева, очень любившие Голосеенко, молчали, потрясенные, как они догадывались, какой-то загадочной, но очень интересной историей, и во все глаза смотрели на невесту.
Увидя детей, Ирина впервые за этот безумный день улыбнулась и у Голосеенко, все время терзавшегося страшными сомнениями, отлегло от сердца.
Через несколько минут Александра Тимофеевна решила, что невесте будет легче, если мужчины уйдут, и выгнала летчиков в другую комнату, туда, где торопливо смахивал пыль с ботинок и надевал чистую рубашку капитан Сычев.
Капитан улыбнулся, когда летчики вошли, и сказал, чтобы они подождали, он через пять минут будет готов. Тогда Голосеенко, в который уж раз за этот день, собрался с духом и, не кривя душою, прямо бухнул капитану:
— Иван Терентьевич, мы невесту из монастыря украли.
Капитан Сычев застыл с сапожной щеткой в руке и в испуге смотрел на Голосеенко.
Василий Егорович, понимая, что отступать поздно, изнывая от страха и от любви, в коротких, но энергичных словах изложил всю историю.
Сычев слушал с растерянным лицом, продолжая держать сапожную щетку в руке, и один раз даже поднес ее к уху, после чего чертыхнулся и положил щетку на кровать. Видно было, что мысли у него мешались.
Рассказав историю до конца, Голосеенко замолчал. Капитан Сычев молчал тоже. В другой комнате молчали трое детей, во все глаза глядя на Ирину, и молчала Ирина, не зная, что говорить. За всех разговаривала Александра Тимофеевна, которой казалось, что чем больше произнесет она слов, тем легче сгладится естественная неловкость, возникшая в начале визита. Гремело радио.
— Что вы думаете делать? — выдавил наконец с трудом капитан Сычев.
— Жениться, — решительно сказал Голосеенко.
— Сколько ей лет? — спросил Сычев.
— Восемнадцать, — сказал Голосеенко, — хотя на самом деле не знал, сколько Ирине лет.
— Она согласна? — спросил Сычев.
— Я не спрашивал, — сказал Голосеенко.
У Сычева глаза полезли на лоб.
— Как не спрашивал? — с трудом проговорил он.
Следует сказать, что весь разговор велся шепотом, чтобы не было слышно в первой комнате. Это придавало произносимым словам особую значительность и напряженность. Также шепотом начал объяснять Голосеенко, путаясь и перескакивая с одной мысли на другую, что хоть он и не спрашивал, но все-таки твердо уверен, что Ирина согласна выйти за него замуж, что если она и не хотела бежать, так потому только, что боялась родителей и монахинь, что поэтому ее пришлось похитить и другого выхода не было.
Радио, заглушая и без того тихий шепот, гремело вовсю.
С точки зрения логики монолог Голосеенко был набором бессвязных фраз. Но напор чувств, который угадывался за словами младшего лейтенанта, немного успокоил капитана. Он вспомнил, что когда сам женился, то многое тоже не было сказано между ним и Александрой Тимофеевной, и много было тоже всякого вздора, а тем не менее живут двенадцатый год и уже трех детей народили и горя не знают. Правда, он, Сычев, невесту не похищал, и родители у нее хорошие люди, но тоже волнений было немало.
Постепенно капитан входил в интересы этих молодых людей и забывал, что ему как-никак уже тридцать восьмой год. Снова овладевал им азарт, который в молодости позволял ему идти на самые отчаянные и рискованные поступки. Впрочем, сразу же он вспомнил про свои годы и про то, что для этих мальчишек он обязан быть образцом хладнокровия и разумности.
Вспомнив об этом, капитан Сычев действительно стал разумным и хладнокровным. И все-таки где-то в душе у него возникло полузабытое сладостное ощущение, с которым были у него связаны любовь, и ухаживание, и женитьба, которое он будто бы и позабыл за повседневной суетой, но, оказывается, вовсе не позабыл, а только спрятал глубоко-глубоко. Спрятать-то спрятал, а чувство — оно есть, оно живое, и именно этим близки ему три растерянные парня и девушка, которая все молчит и, наверное, молча плачет под гром радио и несмолкаемую трескотню Александры Тимофеевны.
Капитан взял себя в руки. Это снова был прежний капитан Сычев Иван Терентьевич, исполнительный и точный офицер, представленный к званию майора, на которого во всем полагалось начальство, который получал благодарности и очень давно уже не имел взысканий.
— Ну, вот что, — сказал капитан Сычев, убирая с постели сапожную щетку и засовывая ее в нижний ящик шкафа, где ей полагалось находиться. — Ну, вот что, — повторил он, завязывая перед зеркалом галстук. — Девушка останется у меня! Вы все трое сейчас же уйдете. Я тоже уйду. Дети лягут спать, а Александра Тимофеевна лучше нас с вами договорится с девушкой. Поняли?
— Поняли, — слабым голосом сказал Голосеенко.
Сидорчук и Беридзе молча кивнули головами.
— Пошли, — сказал капитан, тщательно застегивая китель. — Утром, — продолжал он, — вы трое явитесь к генералу, доложите все, как было. Если понадобится, генерал вызовет меня. Все.
Все четверо вышли в первую комнату. Капитан Сычев сказал жене, что Ирина останется у них ночевать, а он с молодыми людьми сейчас уйдет и вернется часов в одиннадцать вечера, потому что будет играть в шахматы с капитаном Ефимовым, а Ирине лучше всего постелить здесь, на диване.
После этого он, улыбаясь, пожал руку Ирине, поцеловал жену и детей и вышел, ведя за собой, точно небольшой отряд штрафников, трех провинившихся младших лейтенантов.
На улице он сразу же с ними простился, напомнив, что утром в девять ноль-ноль они должны быть у генерала, и зашагал в другую сторону.
Капитана Ефимова не оказалось дома, и капитан Сычев целый вечер пробродил по улицам. Из городского сада доносилась приглушенная расстоянием музыка, в тени деревьев гуляли шепчущиеся и смеющиеся пары. Капитан Сычев шел и вспоминал давно забытые времена, и сладостное ощущение продолжало таиться где-то глубоко-глубоко, и капитан не думал о том, что завтра скажет генерал и чем кончится эта глупая история. Капитан Сычев ходил, и дышал весенним воздухом, и слушал далекую музыку. И был счастлив.
10
Александра Тимофеевна составила себе собственное представление об истории, в результате которой Ирина оказалась у нее. Разумеется, никакие мысли о монастыре ей и в голову не приходили. Она представляла себе суровую семью, в которой Ирина выросла, строгих тиранов-родителей, тайный роман, побег, погоню, поиски убежища… Молчаливость и явную робость Ирины она относила за счет ее забитости и естественной стеснительности. Поэтому, непрерывно болтая, она старалась незаметно вовлечь Ирину в хозяйственные дела, так, чтобы девушка постепенно освоилась и перестала стесняться.
Что касается Ирины, то она находилась в состоянии, близком к обмороку. Конечно, она ждала, что ее похитят, но не просто ждала, а ждала и не признавалась сама себе в этом; надеялась, что ее похитят, и надеялась, что похищение не состоится. Словом, ералаш был у нее в голове ужасный. Кроме того, вспомним, что, если не считать мрачного дома своих родителей, она никогда не была в обыкновенном семейном доме да и маленьких детей видела только издали.
Александра Тимофеевна напоила Ирину чаем с домашним пирогом, услала детей во двор погулять перед сном, рассказала, будто бы между прочим, какой Голосеенко замечательный человек и как все офицеры удивлялись, что он еще никогда и ни в кого не был влюблен.
В середине этого увлекательного рассказа Ирина вдруг закрыла лицо руками и расплакалась. С трудом Александра Тимофеевна добилась от нее признания, что плачет Ирина, боясь, что ее вернут в монастырь.
— В какой еще монастырь?
После долгих расспросов Александра Тимофеевна поняла наконец, что Ирина похищена из монастыря. Теперь пришла очередь растеряться Александре Тимофеевне. История девушки оказывалась еще гораздо романтичнее, чем поначалу можно было предполагать. Ну, подумайте сами, часто ли в наше время женихи похищают невест из монастырей? Тут уж получался прямо роман.
Когда путем обстоятельных расспросов была выяснена причина, по которой Ирина оказалась в монастыре, и постепенно вышла наружу история с суровыми родителями, с этим удивительным обетом, за который отвечать должна была ни в чем не повинная девушка, в тоне Александры Тимофеевны появились нотки в некоторой степени героические.
— Ты ни о чем и не думай, — заявила она Ирине совершенно категорически. — Мы тебя никому не отдадим. И все наши офицеры тебя защищать будут, и начальство у нас есть, и никто твоим старикам и этим твоим монашкам безобразничать не позволит.
Теперь Александра Тимофеевна считала себя ответственной за судьбу Ирины. Все темные силы мира могли ополчаться на девушку сколько им угодно. Александра Тимофеевна, мысленно мобилизовав себе в помощь жен офицеров и, стало быть, самих офицеров, была готова к бою.
Так как Ирине были неведомы боевые дарования Александры Тимофеевны, она все-таки очень боялась.
Дети пришли со двора. Их надо было умыть, накормить ужином, раздеть и уложить. Во всем этом Ирина принимала самое большое участие и убедилась в том, что возиться с детьми необыкновенно приятно. Потом дети заснули, а женщины еще долго разговаривали, и для Ирины открывался совершенно ей незнакомый обыкновенный мир, в котором оказывается все не легче, а даже сложней, чем в монастыре. Надо добиться, чтобы супругам Голосеенко дали комнату. Потом надо сразу же начать откладывать из зарплаты на мебель. Вообще всего надо было добиваться. Это было интересно, и этого Ирина не боялась. Боялась она, что ее вернут в монастырь или к родителям. Доводы Голосеенко, которые подтверждала Александра Тимофеевна, о том, что не имеют права родители давать обет за счет дочери, постепенно внедрились в сознание Ирины и уже казались ей правильными.
Позже Александра Тимофеевна уложила Ирину спать на диване в первой комнате и погасила свет. Ирина спала и не спала. То она видела в полусне настоятеля отца Николая, который грозил ей пальцем, и она плакала и каялась. То вспоминала она, как легко, точно перышко, подняли ее мощные руки Голосеенко, и улыбалась, и радовалась, что ее полюбил человек такой необыкновенной силы.
В одиннадцать часов через комнату на цыпочках прошел Сычев, и Ирина сделала вид, что крепко спит. На самом деле она то засыпала, то просыпалась до самого утра. И всю ночь сквозь полусон доносился к ней из второй комнаты приглушенный взволнованный шепот Александры Тимофеевны. Боевая подруга внушала Ивану Терентьевичу, что все офицеры обязаны заступиться за бедную девушку, и если они не заступятся, то они плохие коммунисты и никуда не годные офицеры, и тогда офицерские жены сами пойдут к начальству…
Иван Терентьевич не спорил. Он и сам понимал, что будет за Ирину воевать, да предполагал, что в таком деле и другие офицеры ему охотно помогут. Но Александра Тимофеевна хотела действовать. Всю ночь она просыпалась, будила мужа и снова внушала ему правила ведения предстоящих боев, которые Иван Терентьевич слушал вполуха, потому что знал их лучше жены.
Утром он встал невыспавшийся, побрился, оделся, выпил чаю и побежал в штаб.
Ирина не проснулась. Промаявшись целую ночь, она под утро заснула так глубоко, что открыла глаза только в двенадцатом часу дня.
Пока она спала, происходили события, имевшие к ней самое непосредственное отношение.
Что касается Ирины, то она находилась в состоянии, близком к обмороку. Конечно, она ждала, что ее похитят, но не просто ждала, а ждала и не признавалась сама себе в этом; надеялась, что ее похитят, и надеялась, что похищение не состоится. Словом, ералаш был у нее в голове ужасный. Кроме того, вспомним, что, если не считать мрачного дома своих родителей, она никогда не была в обыкновенном семейном доме да и маленьких детей видела только издали.
Александра Тимофеевна напоила Ирину чаем с домашним пирогом, услала детей во двор погулять перед сном, рассказала, будто бы между прочим, какой Голосеенко замечательный человек и как все офицеры удивлялись, что он еще никогда и ни в кого не был влюблен.
В середине этого увлекательного рассказа Ирина вдруг закрыла лицо руками и расплакалась. С трудом Александра Тимофеевна добилась от нее признания, что плачет Ирина, боясь, что ее вернут в монастырь.
— В какой еще монастырь?
После долгих расспросов Александра Тимофеевна поняла наконец, что Ирина похищена из монастыря. Теперь пришла очередь растеряться Александре Тимофеевне. История девушки оказывалась еще гораздо романтичнее, чем поначалу можно было предполагать. Ну, подумайте сами, часто ли в наше время женихи похищают невест из монастырей? Тут уж получался прямо роман.
Когда путем обстоятельных расспросов была выяснена причина, по которой Ирина оказалась в монастыре, и постепенно вышла наружу история с суровыми родителями, с этим удивительным обетом, за который отвечать должна была ни в чем не повинная девушка, в тоне Александры Тимофеевны появились нотки в некоторой степени героические.
— Ты ни о чем и не думай, — заявила она Ирине совершенно категорически. — Мы тебя никому не отдадим. И все наши офицеры тебя защищать будут, и начальство у нас есть, и никто твоим старикам и этим твоим монашкам безобразничать не позволит.
Теперь Александра Тимофеевна считала себя ответственной за судьбу Ирины. Все темные силы мира могли ополчаться на девушку сколько им угодно. Александра Тимофеевна, мысленно мобилизовав себе в помощь жен офицеров и, стало быть, самих офицеров, была готова к бою.
Так как Ирине были неведомы боевые дарования Александры Тимофеевны, она все-таки очень боялась.
Дети пришли со двора. Их надо было умыть, накормить ужином, раздеть и уложить. Во всем этом Ирина принимала самое большое участие и убедилась в том, что возиться с детьми необыкновенно приятно. Потом дети заснули, а женщины еще долго разговаривали, и для Ирины открывался совершенно ей незнакомый обыкновенный мир, в котором оказывается все не легче, а даже сложней, чем в монастыре. Надо добиться, чтобы супругам Голосеенко дали комнату. Потом надо сразу же начать откладывать из зарплаты на мебель. Вообще всего надо было добиваться. Это было интересно, и этого Ирина не боялась. Боялась она, что ее вернут в монастырь или к родителям. Доводы Голосеенко, которые подтверждала Александра Тимофеевна, о том, что не имеют права родители давать обет за счет дочери, постепенно внедрились в сознание Ирины и уже казались ей правильными.
Позже Александра Тимофеевна уложила Ирину спать на диване в первой комнате и погасила свет. Ирина спала и не спала. То она видела в полусне настоятеля отца Николая, который грозил ей пальцем, и она плакала и каялась. То вспоминала она, как легко, точно перышко, подняли ее мощные руки Голосеенко, и улыбалась, и радовалась, что ее полюбил человек такой необыкновенной силы.
В одиннадцать часов через комнату на цыпочках прошел Сычев, и Ирина сделала вид, что крепко спит. На самом деле она то засыпала, то просыпалась до самого утра. И всю ночь сквозь полусон доносился к ней из второй комнаты приглушенный взволнованный шепот Александры Тимофеевны. Боевая подруга внушала Ивану Терентьевичу, что все офицеры обязаны заступиться за бедную девушку, и если они не заступятся, то они плохие коммунисты и никуда не годные офицеры, и тогда офицерские жены сами пойдут к начальству…
Иван Терентьевич не спорил. Он и сам понимал, что будет за Ирину воевать, да предполагал, что в таком деле и другие офицеры ему охотно помогут. Но Александра Тимофеевна хотела действовать. Всю ночь она просыпалась, будила мужа и снова внушала ему правила ведения предстоящих боев, которые Иван Терентьевич слушал вполуха, потому что знал их лучше жены.
Утром он встал невыспавшийся, побрился, оделся, выпил чаю и побежал в штаб.
Ирина не проснулась. Промаявшись целую ночь, она под утро заснула так глубоко, что открыла глаза только в двенадцатом часу дня.
Пока она спала, происходили события, имевшие к ней самое непосредственное отношение.
11
Генерал-лейтенант Андреев, командовавший частью, в которой служил младший лейтенант Голосеенко, был человек на службе очень строгий. Конечно, и в его части случались нарушения дисциплины, но бывало это очень редко, а того, что на военном языке называется ЧП, то есть чрезвычайное происшествие, не происходило за последние годы ни разу.
Город П. невелик, и жители его, как все южане, народ чрезвычайно общительный. Слухи о происшествии в монастыре ходили по всем переулкам и улицам уже через час после того, как Степа Горкин стремительно прогнал грузовик по крутой дороге от монастыря. Вечером жена генерал-лейтенанта была в кино и, вернувшись, рассказала мужу, что какие-то хулиганы, как говорят, напали на монашек в монастыре и учинили дебош. Генерал сказал по этому поводу, что плохо еще работает милиция и что хулиганство — тяжелое наследие войны. Утром он встал в прекрасном настроении и к девяти ноль-ноль, как обычно, прибыл в штаб. Проходя через приемную, он заметил какого-то пожилого человека, в гражданском костюме, с большой бородой и туго набитым портфелем, и решил, что человек этот пришел по какому-нибудь хозяйственному делу. Кроме бородача, в приемной сидели три младших лейтенанта, которые вскочили и вытянулись, когда вошел генерал.
Это было дело совсем обычное, и генерал, кивнув лейтенантам, сейчас же забыл о них. Все было как обычно, и ничто не предвещало дня больших новостей и больших удивлений.
Удивился генерал в первый раз тогда, когда адъютант, войдя в кабинет, доложил, что приема ждет архиерей.
— Как — архиерей? Зачем? — спросил генерал.
Адъютант сказал, что архиерей отказался объяснить свое дело, но утверждает, что оно в высшей степени важное.
— Не понимаю, — сказал генерал. — Ну ладно, проси.
Человек в гражданском костюме вошел в кабинет. Генерал сдержанно поздоровался и предложил садиться. Архиерей сел и сказал, что пришел с жалобой.
— Слушаю вас, — сказал генерал выжидательно. Архиерей помолчал, пожевал губами и наконец произнес фразу, короткую, но оглушительную:
— Вчера три офицера нахулиганили в женском монастыре.
— Как — нахулиганили? — спросил генерал. — А зачем они вообще в монастыре оказались?
Архиерей пожал плечами и объяснил, как все произошло. Дело, видимо, было задумано заранее. Приехали три офицера на грузовике, машину оставили на дороге, вошли в монастырь и поначалу вели себя прилично и тихо. Потом, когда монахини шли в церковь стоять службу, офицеры напали на них с дикими криками, страшно монахинь перепугали, а самую молодую послушницу схватили и увезли.
Архиерей уже кончил говорить и ждал, что скажет генерал, а генерал молчал. Он понимал великолепно, что выйти из себя при архиерее просто неудобно, спокойно же говорить он не мог. Ему кровь бросилась в голову и даже по спине побежали мурашки от негодования. Чтобы его офицеры позволили такое безобразие!
Только помолчав минуту или две, генерал спросил каким-то сдавленным голосом:
— Что же, они пьяные были?
— Наверное, пьяные, — печально сказал архиерей. — Разве трезвые люди себе такое позволят?
— И куда они ее дели?
— В машину, — вздохнул архиерей, — и увезли, а куда, пока неизвестно.
— Она кричала, сопротивлялась?
— Они на нее мешок накинули, а когда донесли до машины, то мешок сняли и бросили… Вот, если разрешите, я принес показать.
Архиерей не торопясь расстегнул портфель, вынул большой полосатый наматрасник и начал его разворачивать.
— Не надо, — сказал генерал, — я вижу.
Тогда архиерей так же неторопливо свернул наматрасник и положил в портфель. Минуту оба молчали.
— Хорошо, — сказал наконец генерал, — я сегодня же разберусь. Если факты подтвердятся, хулиганы будут строго наказаны. Вплоть до военного суда! — выкрикнул вдруг генерал, отдавшись своим мыслям и забыв о присутствии архиерея. — И женщина будет, конечно, освобождена, — сказал он уже спокойней.
Потом архиерей и генерал встали, сдержанно поклонились друг другу, и архиерей ушел.
Пока происходил этот разговор, Голосеенко, Беридзе и Сидорчук, сидевшие в приемной, истомились в ожидании. Они пришли за пять минут до девяти часов и, подойдя к штабу, увидели, что у крыльца стоит пролетка, в которую запряжены две сытые гнедые лошади. Все трое сразу почувствовали недоброе. Те, кто обычно бывал у генерала, приходили пешком или приезжали в машинах. Пролетка была связана с чем-то давно прошедшим, с тем же, с чем был связан, например, и монастырь. У всех троих защемило сердце, но, преодолев невольный трепет, они все-таки вошли. Когда они увидели в приемной человека в гражданском платье и с бородой, им стало ясно, что самые страшные их опасения оправдались. Они доложились адъютанту, адъютант сказал, чтобы они подождали, что генерал-лейтенант обязательно будет в девять ноль-ноль. Они сели и искоса посмотрели на человека с бородой. Тот не обращал на них никакого внимания. Потом прошел генерал-лейтенант, и через минуту человека с бородой пригласили в кабинет.
У Голосеенко от напряжения выступили на лбу крупные капли пота, но он сидел неподвижно, понимая, что все равно придется перенести то, что положено. Сидорчук и Беридзе продумывали вопрос о том, по-товарищески ли будет, если они выйдут покурить в коридор и оттуда незаметно исчезнут. Вопрос требовал размышления, а пока они сидели неподвижно, с каменными лицами, скрывавшими адские их мучения. Потом человек с бородой вышел от генерала, и сразу же звонком вызвали адъютанта. Потом адъютант отсутствовал, можно было выйти покурить, но он отсутствовал так недолго, что они не успели принять решение. Вернувшись, адъютант сразу позвонил по телефону и негромко сказал в трубку:
— Капитана Сычева к генерал-лейтенанту.
Летчики вздрогнули. Сомнений больше не оставалось. Человек с бородой приезжал, чтобы накапать на них. Они, все трое, сидели напряженные, кажется, еще более неподвижно, чем раньше, и на лицах их еще в большей степени, чем раньше, ничего совершенно не выражалось.
Капитан Сычев прошел, через приемную, кивнул им, они вскочили и вытянулись, а потом снова сели. Лица у них были каменные, а в душах был ад.
Стало ясно, что теперь бежать уже поздно.
Между тем в кабинете генерала о них разговор еще даже и не заходил.
Генерал вызвал капитана Сычева просто как исполнительного офицера, которому он собирался поручить строгое расследование беспримерного дела.
— Капитан Сычев, — загремел генерал, — произошла возмутительная история! Три офицера надрались, извиняюсь, как свиньи, ворвались в женский монастырь, надебоширили и увезли молодую монахиню. Как вам это понравится, а?
Капитан Сычев стоял вытянувшись и молчал. Генерал, собственно, повышал голос совсем не на Сычева, он был просто до такой степени возмущен безобразной историей, что голос у него от негодования повышался сам по себе.
Дверь в приемную, обитая с двух сторон дерматином, пропускала генеральский крик, но слов разобрать было невозможно. Летчикам казалось, что Иван Терентьевич терпит смертную муку за них, молодых безобразников.
Между тем генерал заставил себя успокоиться.
— Так вот, капитан Сычев, — сказал он уже обыкновенным голосом, — бросьте все дела, если нужно, берите машину, и чтобы сегодня же монахиня была в монастыре, а виновные офицеры здесь у меня. Ясно?
— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — сказал капитан Сычев. — Похищенная послушница Ирина Иваненко находится у меня в квартире на попечении моей жены.
Генерал так удивился, что, наверное, целую минуту молчал и смотрел на Сычева. Можно было заметить по движению горла, что генерал все время делает глотательные движения.
— А кто эти негодяи? — спросил он наконец очень тихо.
— Младшие лейтенанты Голосеенко, Сидорчук и Беридзе находятся в вашей приемной, — отчеканил капитан Сычев, — только разрешите сказать, что вас неправильно информировали. Младшие лейтенанты были совершенно трезвы и вынуждены были похитить послушницу Иваненко, потому что она и младший лейтенант Голосеенко любят друг друга и намерены пожениться.
— Так зачем же тогда похищать? — спросил генерал растерянно.
— Ирина Иваненко, — отчеканил капитан Сычев, — воспитанная родителями в строго религиозном духе, не решалась оспаривать их волю. В настоящее время она против своего похищения не возражает.
Была еще одна минута молчания. Генерал-лейтенант удивился в третий раз.
— Все равно безобразие, — сказал он уже совсем нерешительно, без прежней экспрессии. — Ворваться в монастырь, оскорбить религиозные чувства…
— Полагаю, — отчеканил капитан, — что пять-шесть дней ареста будут достаточным наказанием. В дальнейшем дело, мне кажется, следует предоставить самим влюбленным. Тут большая любовь, товарищ генерал-лейтенант.
Была еще минута молчания, потом адъютанта вызвал в кабинет звонок.
— Пригласите младших лейтенантов, — сказал генерал.
Младшие лейтенанты вошли гуськом. Впереди Голосеенко, готовый грудью встретить удар, за ним Сидорчук и Беридзе. Войдя в кабинет, они перестроились и стояли теперь перед генералом рядом, поедая его глазами.
— Кто из вас младший лейтенант Голосеенко? — спросил генерал.
Голосеенко сделал шаг вперед.
— На десять суток под арест, — сказал генерал.
— Есть, товарищ генерал-лейтенант! — радостно выкрикнул Голосеенко.
— А вы двое — по семь суток, — сказал генерал.
— Есть, товарищ генерал-лейтенант! — хором произнесли Беридзе и Сидорчук.
Генерал-лейтенант усмехнулся.
— Придумали! — сказал он. — Похищение из монастыря! Советские офицеры!.. Средние века какие-то! Надо было начальству доложить. Может быть, нашли бы другой выход. Можете идти.
Младшие лейтенанты, козырнув, вышли из кабинета. Когда за ними закрылась дверь, генерал обратился к Сычеву:
— Вы уж, капитан, держите невесту у себя. Ничего не сделаешь, раз так получилось. Отпустите прямо в загс, не раньше. Понятно?
— Понятно, — сказал капитан Сычев и вышел. Через пять минут вестовой нес Александре Тимофеевне записку.
Город П. невелик, и жители его, как все южане, народ чрезвычайно общительный. Слухи о происшествии в монастыре ходили по всем переулкам и улицам уже через час после того, как Степа Горкин стремительно прогнал грузовик по крутой дороге от монастыря. Вечером жена генерал-лейтенанта была в кино и, вернувшись, рассказала мужу, что какие-то хулиганы, как говорят, напали на монашек в монастыре и учинили дебош. Генерал сказал по этому поводу, что плохо еще работает милиция и что хулиганство — тяжелое наследие войны. Утром он встал в прекрасном настроении и к девяти ноль-ноль, как обычно, прибыл в штаб. Проходя через приемную, он заметил какого-то пожилого человека, в гражданском костюме, с большой бородой и туго набитым портфелем, и решил, что человек этот пришел по какому-нибудь хозяйственному делу. Кроме бородача, в приемной сидели три младших лейтенанта, которые вскочили и вытянулись, когда вошел генерал.
Это было дело совсем обычное, и генерал, кивнув лейтенантам, сейчас же забыл о них. Все было как обычно, и ничто не предвещало дня больших новостей и больших удивлений.
Удивился генерал в первый раз тогда, когда адъютант, войдя в кабинет, доложил, что приема ждет архиерей.
— Как — архиерей? Зачем? — спросил генерал.
Адъютант сказал, что архиерей отказался объяснить свое дело, но утверждает, что оно в высшей степени важное.
— Не понимаю, — сказал генерал. — Ну ладно, проси.
Человек в гражданском костюме вошел в кабинет. Генерал сдержанно поздоровался и предложил садиться. Архиерей сел и сказал, что пришел с жалобой.
— Слушаю вас, — сказал генерал выжидательно. Архиерей помолчал, пожевал губами и наконец произнес фразу, короткую, но оглушительную:
— Вчера три офицера нахулиганили в женском монастыре.
— Как — нахулиганили? — спросил генерал. — А зачем они вообще в монастыре оказались?
Архиерей пожал плечами и объяснил, как все произошло. Дело, видимо, было задумано заранее. Приехали три офицера на грузовике, машину оставили на дороге, вошли в монастырь и поначалу вели себя прилично и тихо. Потом, когда монахини шли в церковь стоять службу, офицеры напали на них с дикими криками, страшно монахинь перепугали, а самую молодую послушницу схватили и увезли.
Архиерей уже кончил говорить и ждал, что скажет генерал, а генерал молчал. Он понимал великолепно, что выйти из себя при архиерее просто неудобно, спокойно же говорить он не мог. Ему кровь бросилась в голову и даже по спине побежали мурашки от негодования. Чтобы его офицеры позволили такое безобразие!
Только помолчав минуту или две, генерал спросил каким-то сдавленным голосом:
— Что же, они пьяные были?
— Наверное, пьяные, — печально сказал архиерей. — Разве трезвые люди себе такое позволят?
— И куда они ее дели?
— В машину, — вздохнул архиерей, — и увезли, а куда, пока неизвестно.
— Она кричала, сопротивлялась?
— Они на нее мешок накинули, а когда донесли до машины, то мешок сняли и бросили… Вот, если разрешите, я принес показать.
Архиерей не торопясь расстегнул портфель, вынул большой полосатый наматрасник и начал его разворачивать.
— Не надо, — сказал генерал, — я вижу.
Тогда архиерей так же неторопливо свернул наматрасник и положил в портфель. Минуту оба молчали.
— Хорошо, — сказал наконец генерал, — я сегодня же разберусь. Если факты подтвердятся, хулиганы будут строго наказаны. Вплоть до военного суда! — выкрикнул вдруг генерал, отдавшись своим мыслям и забыв о присутствии архиерея. — И женщина будет, конечно, освобождена, — сказал он уже спокойней.
Потом архиерей и генерал встали, сдержанно поклонились друг другу, и архиерей ушел.
Пока происходил этот разговор, Голосеенко, Беридзе и Сидорчук, сидевшие в приемной, истомились в ожидании. Они пришли за пять минут до девяти часов и, подойдя к штабу, увидели, что у крыльца стоит пролетка, в которую запряжены две сытые гнедые лошади. Все трое сразу почувствовали недоброе. Те, кто обычно бывал у генерала, приходили пешком или приезжали в машинах. Пролетка была связана с чем-то давно прошедшим, с тем же, с чем был связан, например, и монастырь. У всех троих защемило сердце, но, преодолев невольный трепет, они все-таки вошли. Когда они увидели в приемной человека в гражданском платье и с бородой, им стало ясно, что самые страшные их опасения оправдались. Они доложились адъютанту, адъютант сказал, чтобы они подождали, что генерал-лейтенант обязательно будет в девять ноль-ноль. Они сели и искоса посмотрели на человека с бородой. Тот не обращал на них никакого внимания. Потом прошел генерал-лейтенант, и через минуту человека с бородой пригласили в кабинет.
У Голосеенко от напряжения выступили на лбу крупные капли пота, но он сидел неподвижно, понимая, что все равно придется перенести то, что положено. Сидорчук и Беридзе продумывали вопрос о том, по-товарищески ли будет, если они выйдут покурить в коридор и оттуда незаметно исчезнут. Вопрос требовал размышления, а пока они сидели неподвижно, с каменными лицами, скрывавшими адские их мучения. Потом человек с бородой вышел от генерала, и сразу же звонком вызвали адъютанта. Потом адъютант отсутствовал, можно было выйти покурить, но он отсутствовал так недолго, что они не успели принять решение. Вернувшись, адъютант сразу позвонил по телефону и негромко сказал в трубку:
— Капитана Сычева к генерал-лейтенанту.
Летчики вздрогнули. Сомнений больше не оставалось. Человек с бородой приезжал, чтобы накапать на них. Они, все трое, сидели напряженные, кажется, еще более неподвижно, чем раньше, и на лицах их еще в большей степени, чем раньше, ничего совершенно не выражалось.
Капитан Сычев прошел, через приемную, кивнул им, они вскочили и вытянулись, а потом снова сели. Лица у них были каменные, а в душах был ад.
Стало ясно, что теперь бежать уже поздно.
Между тем в кабинете генерала о них разговор еще даже и не заходил.
Генерал вызвал капитана Сычева просто как исполнительного офицера, которому он собирался поручить строгое расследование беспримерного дела.
— Капитан Сычев, — загремел генерал, — произошла возмутительная история! Три офицера надрались, извиняюсь, как свиньи, ворвались в женский монастырь, надебоширили и увезли молодую монахиню. Как вам это понравится, а?
Капитан Сычев стоял вытянувшись и молчал. Генерал, собственно, повышал голос совсем не на Сычева, он был просто до такой степени возмущен безобразной историей, что голос у него от негодования повышался сам по себе.
Дверь в приемную, обитая с двух сторон дерматином, пропускала генеральский крик, но слов разобрать было невозможно. Летчикам казалось, что Иван Терентьевич терпит смертную муку за них, молодых безобразников.
Между тем генерал заставил себя успокоиться.
— Так вот, капитан Сычев, — сказал он уже обыкновенным голосом, — бросьте все дела, если нужно, берите машину, и чтобы сегодня же монахиня была в монастыре, а виновные офицеры здесь у меня. Ясно?
— Разрешите доложить, товарищ генерал-лейтенант, — сказал капитан Сычев. — Похищенная послушница Ирина Иваненко находится у меня в квартире на попечении моей жены.
Генерал так удивился, что, наверное, целую минуту молчал и смотрел на Сычева. Можно было заметить по движению горла, что генерал все время делает глотательные движения.
— А кто эти негодяи? — спросил он наконец очень тихо.
— Младшие лейтенанты Голосеенко, Сидорчук и Беридзе находятся в вашей приемной, — отчеканил капитан Сычев, — только разрешите сказать, что вас неправильно информировали. Младшие лейтенанты были совершенно трезвы и вынуждены были похитить послушницу Иваненко, потому что она и младший лейтенант Голосеенко любят друг друга и намерены пожениться.
— Так зачем же тогда похищать? — спросил генерал растерянно.
— Ирина Иваненко, — отчеканил капитан Сычев, — воспитанная родителями в строго религиозном духе, не решалась оспаривать их волю. В настоящее время она против своего похищения не возражает.
Была еще одна минута молчания. Генерал-лейтенант удивился в третий раз.
— Все равно безобразие, — сказал он уже совсем нерешительно, без прежней экспрессии. — Ворваться в монастырь, оскорбить религиозные чувства…
— Полагаю, — отчеканил капитан, — что пять-шесть дней ареста будут достаточным наказанием. В дальнейшем дело, мне кажется, следует предоставить самим влюбленным. Тут большая любовь, товарищ генерал-лейтенант.
Была еще минута молчания, потом адъютанта вызвал в кабинет звонок.
— Пригласите младших лейтенантов, — сказал генерал.
Младшие лейтенанты вошли гуськом. Впереди Голосеенко, готовый грудью встретить удар, за ним Сидорчук и Беридзе. Войдя в кабинет, они перестроились и стояли теперь перед генералом рядом, поедая его глазами.
— Кто из вас младший лейтенант Голосеенко? — спросил генерал.
Голосеенко сделал шаг вперед.
— На десять суток под арест, — сказал генерал.
— Есть, товарищ генерал-лейтенант! — радостно выкрикнул Голосеенко.
— А вы двое — по семь суток, — сказал генерал.
— Есть, товарищ генерал-лейтенант! — хором произнесли Беридзе и Сидорчук.
Генерал-лейтенант усмехнулся.
— Придумали! — сказал он. — Похищение из монастыря! Советские офицеры!.. Средние века какие-то! Надо было начальству доложить. Может быть, нашли бы другой выход. Можете идти.
Младшие лейтенанты, козырнув, вышли из кабинета. Когда за ними закрылась дверь, генерал обратился к Сычеву:
— Вы уж, капитан, держите невесту у себя. Ничего не сделаешь, раз так получилось. Отпустите прямо в загс, не раньше. Понятно?
— Понятно, — сказал капитан Сычев и вышел. Через пять минут вестовой нес Александре Тимофеевне записку.
«Все обошлось, — писал капитан Сычев. — Подробности расскажу вечером. Невесту не выпускай. Целую. Ваня».
12
Это совсем не просто: после того как вся жизнь прошла в замкнутом мире молитв, лампад и киотов, вдруг оказаться в обыкновенном семейном доме, где шумят и играют дети, гремит радио и глава семьи торопится на работу. Сперва было незаметно огромное расстояние, разделяющее Ирину и всех тех людей, с которыми ее свела судьба. Александра Тимофеевна на второй же день перешила ей свое платье, и Ирина внешне перестала чем-нибудь отличаться от обыкновенной девушки. Было только замечено, что, когда радио начинает особенно громко греметь, она испуганно косится на эту загадочную кричащую и подмигивающую машину. Было также замечено, что она не принимает участия в разговорах о содержании кинофильмов, которые Александра Тимофеевна очень любила вести. Оказалось, и как трудно было в это поверить, что Ирина никогда не была в кино и даже не представляет себе, в сущности говоря, что это такое. Александра Тимофеевна, конечно же, загорелась желанием немедленно бежать на ближайший сеанс, но тут Ирина страшно разволновалась, начала умолять Александру Тимофеевну оставить ее дома с детьми и, наконец, даже расплакалась. Хорошо, что в это время вернулся домой Иван Терентьевич и стал на сторону Ирины не потому, чтобы почитал кино за дьявольское изобретение, а потому только, что Ирину могли поджидать на улице и родители, и бывшие ее подруги-монахини, да и мало ли кто еще.
Итак, Ирина сидела безвыходно дома. Культурно-просветительная работа была отложена на будущее. Летом в город П. обычно приезжал на гастроли театр, в этом году газеты обещали еще и цирк «Шапито», так что перспективы открывались великолепные.
В это время герой романа Василий Егорович томился в заключении. Он пытался использовать свое вынужденное бездействие и несколько подразвиться в культурном отношении, потому что обычно времени на чтение художественных произведений катастрофически не хватало. Однако ни Толстой, ни Чехов были не в силах его увлечь. Душа его была полна ласковыми словами, которые он еще не сказал Ирине, но должен был непременно сказать. Он как маньяк бормотал их про себя, эти ласковые слова, и время начинало двигаться быстрей, потому что ему казалось, что Ирина слышит его и даже, может быть, иногда ему отвечает. А Ирине было у Сычевых и хорошо и страшно. Очень уютно было по вечерам сидеть с рукоделием в руках и под руководством Александры Тимофеевны шить себе юбки и платья, слушая неумолкающий голос боевой подруги, неутомимо объясняющей подробности того неведомого, неслыханно интересного мира, в котором Ирине теперь предстояло жить.
Итак, Ирина сидела безвыходно дома. Культурно-просветительная работа была отложена на будущее. Летом в город П. обычно приезжал на гастроли театр, в этом году газеты обещали еще и цирк «Шапито», так что перспективы открывались великолепные.
В это время герой романа Василий Егорович томился в заключении. Он пытался использовать свое вынужденное бездействие и несколько подразвиться в культурном отношении, потому что обычно времени на чтение художественных произведений катастрофически не хватало. Однако ни Толстой, ни Чехов были не в силах его увлечь. Душа его была полна ласковыми словами, которые он еще не сказал Ирине, но должен был непременно сказать. Он как маньяк бормотал их про себя, эти ласковые слова, и время начинало двигаться быстрей, потому что ему казалось, что Ирина слышит его и даже, может быть, иногда ему отвечает. А Ирине было у Сычевых и хорошо и страшно. Очень уютно было по вечерам сидеть с рукоделием в руках и под руководством Александры Тимофеевны шить себе юбки и платья, слушая неумолкающий голос боевой подруги, неутомимо объясняющей подробности того неведомого, неслыханно интересного мира, в котором Ирине теперь предстояло жить.