Страница:
— Эх, ты!.. — воскликнул Миша. — Холуй! Трус и подлец!
Волин вскочил и загородил Матвея, словно Миша бросил в него не слова, а камни.
Матвей ничего не видел: глаза застилали слезы горечи, обиды и боли. Когда же ему удалось справиться с собой, он понял: молодежная группа покинула анархистов. Остальные разошлись тихо, незаметно.
У стола сидел Волин, мерно постукивая пальцами по крышке. Тощий, сутулый Гордеев катал хлебные шарики, а румяный Суховольский устроился на подоконнике и глядел в небо.
— На войне как на войне! — теребя бороденку, сказал Волин. — Люблю определенность. Я тобой доволен, Матвей. Вот победим — и отправим тебя в Кембридж или Оксфорд. Я уверен, нам будет не стыдно передать знамя анархизма в твои молодые, горячие руки.
— Эх, — протянул Яков, — выпить бы! А тут протокол съезда. Резолюция…
— Эврика! — хлопнул в ладоши Волин. — Мы поручим переписать их Матвею. У него же каллиграфический почерк! Ну, черт возьми, по маленькой!
Бойченко онемел от радости.
Соскочив с подоконника, Яков подошел к столу:
— Имей в виду, Матвей, это секретнейшие материалы.
Переписывая документы, Матвей наткнулся на фразу, которая была ключом ко всем действиям «Набата»: «Наступает давно предвиденный анархистами момент, когда масса населения, не удовлетворенная в своих чаяниях и разочарованная в последней социалистической (читай: Советской) власти, готова вступить с этой властью в решительную борьбу». Выходило, что поездка для «уламывания» Махно, которую решил предпринять Волин, заигрывание с григорьевцами — явное стремление анархистов пристроиться к вооруженной банде, взять на себя «идейное руководство» ею.
Чекисты напали на след организаторов мятежа в Николаеве слишком поздно: они уже были арестованы. Оказалось, что двое из них засланы деникинцами, двое других — григорьевцы.
Выяснилось, что когда Григорьев рассчитывал пойти на Киев и Харьков, он оставил на станции Долинская «окремый курень» Ткача. Задания ему были даны весьма деликатные. Ткач установил связь с батькой Варавой, махновцем, действовавшим отдельно от бригады. Кроме этого, отобрав десятка два надежных хлопцев, Ткач отправил их в Николаев, наказав проникнуть в гарнизон и прежде всего — во флотский полуэкипаж.
Деникинцы тоже сообщили немало тревожного.
Развязный офицер, молодой и заносчивый, стараясь изобразить на лице сардоническую улыбку, сказал Абашидзе:
— Я не знаю сроков восстания, но знаю, что любой из немецких колонистов уже распределил, куда в его хозяйстве пойдет каждый спиленный телеграфный столб.
И офицер оглядел Абашидзе, одетого в поношенную гимнастерку, солдатские обмотки и огромные, не по росту, ботинки, словно говоря: «А еще власть…»
Разговор этот произошел днем, а вечером стало известно, что на город с севера и запада двинулись банды Варавы и Ткача. В окрестных селах поднялись кулаки и богатые колонисты.
Интернациональный отряд в двести штыков — срочно мобилизованные коммунисты и комсомольцы города, несколько рабочих дружин — занял оборону за Южным Бугом и Ингулом.
В городе осталась группа человек в тридцать: партийные работники, несколько бойцов из охраны ЧК, военкомата и милиции. Судостроительные заводы «Наваль» и «Руссуд» контролировали рабочие.
Вооружился и полуэкипаж. Отряд возглавил анархист Проскуренко. Ему было около пятидесяти, он имел звание мичмана. В заместителях его оказался некий Евграфов, засланный в полуэкипаж григорьевцами.
Предпринимать что-либо против них было поздно — не хватало сил.
На первый взгляд, «свободные моряки» и вправду решили защищать город. Ночью отряд занял позиции против махновцев, но утром всем составом перешел на сторону противника.
Банда Варавы и «свободные моряки» ворвались в Николаев.
Махновцы захватили здание исполкома. Одна сотня кинулась к военкомату. Часть «моряков» — к ЧК, освобождать деникинских и григорьевских офицеров, членов их штаба. Остальные принялись разбивать магазины и лавки, грабить квартиры.
Едва на улицах послышалась стрельба, Абашидзе понял, в чем дело. Позвонил военком и прокричал, что наседают махновцы, но он держится.
— Абашидзе, сколько у тебя бойцов?
— Тут нас семеро…
— Эх, черт! Не прорваться нам к тебе.
— Попробуем сами отбиться. Похоже, вот-вот подойдут.
До звонка военкома Абашидзе в глубине души надеялся на его помощь, но теперь об этом нечего было и думать. Он попытался связаться с трибуналом, однако телефонистки уже разбежались.
Выйдя из кабинета, Абашидзе приказал поставить на окно ручной пулемет. Арестованных офицеров — как сердце чувствовало — Абашидзе еще ночью отправил поездом в Харьков, но архив и дела находились в здании.
— Вот что, Каминский, — сказал Абашидзе уполномоченному, — бери документы и пробирайся дворами к Госбанку. С тобой пойдут еще трое. Быстро! В случае чего — мы прикроем.
Каминский попробовал было возразить, что четырех для такого дела мало. Однако Абашидзе только глазами на него сверкнул и повторил приказ.
— Ты что, не понимаешь? Захватят бумаги — сколько наших ребят поплатятся жизнью! К банку — там охрана сильнее!
Едва группа Каминского выскользнула через садовую калитку на соседнюю улицу, у здания ЧК появилось с полсотни «моряков».
Увидев торчащий из окна ручной пулемет, бандиты затоптались на месте. Вперед выскочил Евграфов.
— Полундра! — взревел григорьевец.
Часовой не успел и выстрелить, как около него оказался Евграфов на вздыбленной лошади и шашкой зарубил часового. Второй чекист выстрелил в Евграфова, но промахнулся, попал в коня. Пулеметчик уложил с десяток бандитов, но удержать всю ораву не мог. Она ввалилась в двери.
Вбежавший со двора Абашидзе — он провожал Каминского — с двумя пистолетами в руках не успел разрядить обоймы, как был сражен наповал. И в это же время ворвавшийся в здание Проскуренко выстрелом в затылок убил пулеметчика.
Тогда Евграфов с несколькими бандитами стал рыскать по дому, отыскивая арестованных офицеров. Не найдя никого, взбешенный Евграфов выскочил во двор.
Передав копии документов съезда анархистов через связного и ничего не зная о судьбе Абашидзе, Матвей вместе с Волиным и Гордеевым уехал в ставку Махно — Гуляй-Поле.
На другой день к дому, где квартировали анархисты, подкатила крытая ковром тачанка, и их, хотя штаб находился через несколько хат, лихо домчали до волостного правления.
Против двери, за столом, на диване, сидел узкоплечий головастый человечек с крупными глазами и тонким, нервным ртом. На нем был черный китель, исполосованный желтыми ремнями портупеи, а вокруг шеи, словно удавка, вился шнурок, что крепится к рукоятке маузера.
«Махно!» — понял Матвей, шедший на полшага позади Волина.
Рядом с батькой на диване сидел мужчина с аскетическим лицом — Аршинов-Марин, наперсник и воспитатель Нестора в Бутырках, где Махно отбывал «каторгу» за убийство пристава.
Началась церемония знакомства с участниками совещания. По правую руку от батьки сидел Михалев-Павленко, как Матвей узнал впоследствии. Ему батька доверял, словно самому себе. Михалев влился со своими партизанами в отряд Махно еще во времена гетманщины. Рядом с Гордеевым разместился начальник штаба махновской бригады Озеров, бывший поручик царской армии.
— Так что вы хотите сказать Нестору Ивановичу? — спросил батька ровным тенорком, говоря о себе в третьем лице.
Матвей, устроившийся в дверях, старался приглядеться к Махно попристальнее. Но батька сидел на диване между двумя окнами, и яркий свет дня мешал. Видно только было, что Махно, прежде чем обратиться к Волину, несколько мгновений цепко глядел на него, но с первым же словом опустил глаза, как бы нарочно прикрыл их бледными, словно совиными веками. А спросив, вновь вскинул взгляд, но уже на Гордеева. И тот заговорил первым. Никогда еще Матвей не слышал от Ильи такой взволнованной и цветистой речи. Даже Махно стал глядеть на него с нескрываемым интересом. Но вдруг усмешка тронула батькин тонкий рот:
— Слышишь, Михалев, як за восемьдесят тысяч гарно балакают?
Гордеев чуть было не сбился с тона, и Матвей увидел, как у Ильи покраснели уши. Но Гордеев справился со смущением.
— Мы, набатовцы, предлагаем вам, Нестор Иванович, стать основателем первого в мире анархистского безвластного общества, вождем третьей революции.
— Это за те же восемьдесят тысяч, что получили у батьки в феврале? Или еще понадобятся? — издевательски ровно спросил Махно.
— Они провели, Нестор, огромную работу… — вступился Аршинов.
— Прокутили они денежки в городах! — вырвалось у Махно, и, хлопнув ладонью по столу, он будто припечатал: — Раз батька говорит, так оно и есть. Нам нечего делать в городе! Города следует сровнять с землей. Они — рассадники пролетарской, коммунистической заразы.
Волин подался вперед, словно за руку схватил Махно:
— Значит, Нестор Иванович, вы согласны стать вождем!
— Если набатовцы откажутся от города. Горилки и тут хватает, — ломая тонкие губы, усмехнулся Махно и твердо повторил: — Село — опора батьки. Крепкий хозяин знает — там, где мы, духа продкомиссара не появится.
— Но… — вмешался было Волин, нервно играя пенсне.
— Секретариат «Набата» будет тут. Батьке воевать надо, а уж вы занимайтесь агитацией. — Махно старался говорить сдержанно, но голос его временами срывался.
На этом и закончили, перешли к обеду. А Бойченко отправился на встречу со своим напарником. Матвей не очень-то доверял ему. И на то были причины.
«Познакомил» их Абашидзе очень осторожно. Во время разговора Матвея с председателем ЧК вошел часовой:
— Прибыл комендант трибунала и арестованный.
Абашидзе подвел Матвея к окну, чуть отвел занавеску. На тротуаре, прижавшись плечом к акации, стоял рослый моряк, заложив руки в карманы. Он смотрел под ноги, сплевывал наземь. Матвей с трудом разглядел лицо: сухое — острый подбородок, нос с горбинкой. Неприятное.
— Запомни его хорошенько, Матвей. Я думаю, тебе придется с ним работать. Задания ему будешь передавать ты и сведения получать — ты. Но он не должен знать, с кем ты будешь связан. Это Иван Прокопьевич Лобода.
— Иван Прокопьевич Лобода, — повторил Матвей.
— Он приговорен революционным трибуналом к расстрелу. Условно. За самоуправство. Лобода служил на одном корабле с Лашкевичем. Лашкевич сейчас командир сотни у Махно. Вот мы и хотим послать его к другу. Пройди в соседнюю комнату. Дверь я оставлю открытой. Уйдешь минут через пять — десять. Там есть другой выход.
Матвей прошел в соседний кабинет, а через некоторое время часовой доложил, что осужденный Лобода доставлен.
— Садись, Иван. Потрясло тебя крепко…
— Я, товарищ председатель, вторые сутки не сплю, — услышал Матвей глуховатый голос. — Такой аврал. Да и тут мне неясно… Думал, как трибунал решил — к военкому да на фронт… А меня — в Чека. От вас, сказали, назначение пойдет.
— Есть, Иван, в твоей жизни одно обстоятельство, которое меня заинтересовало.
— Чего мне скрывать, товарищ председатель?
Бойченко отметил — говорил Лобода нервно. И это не нравилось.
— Ты в составе отряда матросов с эскадренного миноносца «Новик» сопровождал из Петрограда в Москву вагоны с ценностями Государственного банка…
— Сопровождал. Потом нам охрану банка доверили.
— И теперь, Иван, речь пойдет о доверии. Только несравненно большем. Служил с тобой на корабле Егор Лашкевич…
— Точно. Он — коком, а я — торпедистом. Сотней командует у Махно. Хоть батька вроде и за нас сейчас, фронт против Деникина держит от Волновахи до Мариуполя… но сколь волка ни корми, товарищ председатель…
— Письмо недавно тебе Лашкевич прислал. К себе звал, на легкую да веселую жизнь. Надо тебе поехать к нему…
— Смеетесь? Я ему такое скажу, что враз порубает.
— Подожди, не перебивай. Знаю, на фронт идешь. Кровью, а может, жизнью вину искупишь. А если тебе дать задание потруднее?
— У Лашкевича в сотне гулять?
— Быть в махновском логове нашим человеком.
— А на грабежи, на безобразия поволокут — тогда как? Опять Иван виноват? Проще в приговоре «условно» зачеркнуть.
— Ни пить, ни безобразить тебе ни к чему. Скажешь, что хворый. Придумал же куркулей при немцах контрибуцией облагать? Так позапугал вдвоем с приятелем, что за целую банду считали!
— В разведчики предлагаете… Так надо понимать?..
— Что ответишь? Боишься — говори. Стесняться нечего.
Лобода долго молчал. Матвей затаился: «Не соглашайся…»
— Пойду, товарищ Абашидзе! Насмотрелся я на анархистские художества — грабежи да налеты — и в Питере, и в Москве.
— Лашкевич анархист?
— До легкой жизни он жадный. Нужна ему эта анархия, как пробоина. Егор мужик видный, вот и боится жизнь упустить.
— Свой приговор отвезешь Лашкевичу. Скажешь — сбежал из-под расстрела. Теперь, мол, от тебя, Егор, ни на шаг. В Гуляй-Поле с тобой свяжется наш человек. Пароль: «Привет, Прокопьевич, от Абашидзе». Он тебе скажет, что нужно делать. Ясно?
Матвей, тихо ступая, вышел из комнаты. Холодок недоверия к Лободе все же остался в душе у Бойченко. Не прошел он и со временем. Остался и теперь…
Свернув во второй переулок от майдана, Бойченко услышал деловитое постукивание топора. За хатой у сарая он увидел фигуру в тельняшке. Матрос стоял к Бойченко спиной. Оглядевшись, Матвей прошел в калитку. Из будки около крыльца выскочила, гремя цепью, лохматая собака. Она остервенело брехала, вставала на дыбки, струной натягивала привязь. Матрос разогнулся, хмуро глядя на подходившего хлопца.
— Чего тебе? — крикнул он. Это был Иван.
Миновав ярившегося пса, Матвей подошел к Лободе, стал сбоку, оглядел сад, внутренность сарая. Никого.
— Привет, Прокопьевич, от Абашидзе…
Лобода искоса зыркнул на него, поиграл топором.
— Отойди, хлопчик… Сорвется топор. Долго ли до греха. Слова эти были произнесены таким тоном, что Матвей с трудом заставил себя не попятиться.
«Неужели Лобода предал? — мелькнуло в голове у Матвея. — Или… или он не верит, что в шестнадцать лет можно быть исполнителем особого задания ЧК?»
Размахнувшись, Лобода ударил топором по оглобле.
— Ты должен был передать свой смертный приговор Лашкевичу. Ты это сделал? Ты обещал Абашидзе притвориться больным и не участвовать в анархистских безобразиях. Ведь ты сделал это! И кличка у тебя здесь — Хворый, — решительно сказал Матвей.
— Я думал, что у меня начальство будет хоть с пухом на губах! — Лобода бросил топор наземь. Но лицо его все еще было недоверчивым и хмурым.
— Будь у меня борода лопатой, опасаться стоило бы больше.
— Ишь ты!.. — Наконец-то Лобода добродушно усмехнулся. — Передай: лучшие части Махно снимает с деникинского фронта. Приказ отдан вчера. Измена…
— Передам. На всякий случай, Иван, в Елисаветграде я живу на квартире у Суховольского.
— Найду. Что делать? — Лобода присел на колоду. — Насмотрелся я тут на художества ихние. Иногда думаю — захвачу тачанку да как полосну по этой швали из пулемета… Что делать?
— Пока наблюдать. И у меня руки чешутся. До скорого, Иван.
— Да, долго болтать не след. — Лобода взялся за топор.
Вернувшись в дом, где они жили, Матвей застал набатовцев в веселейшем расположении духа.
— Полная победа, Матвей! — обнял его Гордеев. — Поздравь дядю Волина: он председатель реввоенсовета бригады имени батьки Махно. А Аршинов — руководитель культпросвета!
«Скорее бы в Елисаветград! — подумал Бойченко. — Столько важных новостей!»
Но в Елисаветграде пришедший из Харькова новый связной сообщил Матвею страшную весть об убийстве Абашидзе. Матвей горько плакал, словно мальчишка, бормоча сквозь слезы:
— Мы отомстим… Ух, гады, как отомстим!
В день, когда секретариат «Набата» должен был выехать к Махно в Гуляй-Поле, на квартире Суховольского неожиданно появился Лобода. Он вошел вразвалку, запыленный и усталый.
— Застал! — выдохнул он и присел на стул.
На него поглядели с недоумением.
— Батько объявлен Советской властью вне закона, — сообщил хмурый Лобода. — Нестор Иванович приказал в Гуляй-Поле не ездить. Там со дня на день будут белые…
— Подождите, подождите… — заершился Волин. — Как это — «вне закона»? Такого крестьянского вождя — вне закона. Нонсенс!
— Приказ советского командования опубликован в красноармейских газетах вчера. Вот вы ничего и не знаете, — объяснил Лобода и, глянув в сторону Матвея, попросил: — Чайку бы… Нестор Иванович сдал командование бригадой. И еще. Аршинов просил передать — членам секретариата выехать в Харьков. После разрыва с Махно, он сказал, возможны аресты.
На все остальные вопросы о батьке, о его дальнейших планах Лобода отговаривался незнанием. Матвей вышел проводить земляка до ворот. Прощаясь, Лобода быстро прошептал:
— Еду в Песчаный Брод, к батьковой жинке Галине Андреевне Кузьменко, Учительница она. Батька скоро к ней заедет. Вовремя ты весть об измене передал. Общипали наши Нестора, как курицу. Едва убрался.
— Много еще сил у Махно?
— В батьковой сотне сабель триста да двадцать тачанок. Все, что осталось от десяти тысяч. — Подумав, Лобода добавил: — А на Правобережье есть у Махно кое-какие силенки. Точно пока не знаю. Да, в районе Брода весь штаб. Михалев, Озеров и Бурбыга-«снабженец» сказали, навестят матушку. Ну, дробь!
Скрипнула открываемая дверца в воротах.
Матвей остановил Лободу и сказал ему о гибели Абашидзе. Неожиданно Иван как-то странно зарычал и так хватил кулаком по двери, что треснула доска:
— Такого парня угробили! Гады…
Бойченко вдруг подумал, что Абашидзе действительно был совсем молодым — лет двадцати двух. И от этой мысли Матвею стало еще горше.
Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, Иван вышел на темную улицу.
Назавтра Бойченко передал связному новые сведения. Тот очень обрадовался, узнав местонахождение махновского штаба.
Грива каурого в темноте казалась чернее воронова крыла. Конь, не чуя поводьев, шел упругим шагом, изредка встряхивая головой и позванивая мундштуком. Ночь была душиста и ласкова, звезды переливались, словно нежились в безлунном небе.
Лобода возвращался в Песчаный Брод из Добровеличковки, куда ездил по просьбе Галины Андреевны узнать, когда ее собираются навестить махновские командиры и как поживает батька. Иван заранее знал, что поездка, в общем, бесполезна. Никто, пожалуй, кроме самого Нестора, представления не имел, где он появится и что будет делать в ближайшие сутки.
В общем, сдав бригаду, батька через неделю располагал отрядами почти в три тысячи сабель. А уж Лобода-то знал, как трудно бороться с этими летучими, подвижными, как ртуть, группами. При преследовании махновцы превращались в «селян», чтобы на следующий день или буквально через несколько часов, в тылу преследователей, опять стать прекрасно вооруженной бандой.
В отличие от многих банд и контрреволюционных отрядов, махновцы как бы не имели тылов: баз продовольствия, обозов, госпиталей. Раненых оставляли у местных жителей, а чаще бросали на произвол судьбы. Оружие добывали в бою. На Гуляй-Польщине кулаки, которые всегда больше всех получали из награбленного, беспрекословно кормили батькиных «повстанцев». Но с переходом на Правобережье положение изменилось. Здесь порядков Нестора не знали. В Добровеличковке Лобода столкнулся с новыми методами махновских заготовок. Он приехал в село, когда батькин любимец Михалев проводил заседание сельсовета.
Поигрывая нагайкой, Михалев спокойно и рассудительно внушал членам сельсовета:
— Провианту на пять тысяч человек… На неделю. Фуражу на пять тысяч коней… На неделю.
— Нету! Нету у нас столько! — заговорили враз селяне.
— Заседание сельского Совета села Добровеличковки считаю закрытым… — вздохнул Михалев, отошел к открытому окну и крикнул собравшимся у сельсовета махновцам: — А ну, хлопцы, треба помогти нашему сельскому Совету! Дуже они слабки!
— Добре! Добре! — загудели на улице.
Один из членов сельсовета вскочил из-за стола:
— Это грабеж! Никто у нас Советской власти не отменял!
— Да? — удивился Михалев. — Здесь — вольные Советы. Без коммунистов!
— Гады вы и бандиты!
Цокнув сожалеюще языком, Михалев вытащил маузер и пристрелил возмущавшегося.
— Добре! Добре, Михалев! — загудели махновцы под окнами и с шумом и гиканьем рассыпались по лавкам, хатам, амбарам.
Брали хлеб, фураж — все, что плохо лежало. Послышалась стрельба. Вечером Лобода в послепогромной попойке узнал, что на площади убили милиционера, который пытался восстановить порядок, спьяну порешили трех продагентов и трех богатых евреев — скупщиков зерна.
Завершив «заботы» по снабжению, Михалев напутствовал Лободу:
— Скажешь, Иван, матушке Галине, как мы здесь стараемся. Она про такие дела дюже любит слушать. Будем мы у нее в гостях вечерять завтра. Тогда и про батьку сообщим.
Добровеличковка отстояла от Песчаного Брода верст на пятнадцать. Иван ехал не спеша — повременит «матушка Галина» с сообщением о «подвигах». Лободе очень хотелось побыть одному, отдохнуть от махновской швали. Настроение у него было, как говорится, хоть кингстоны открывай.
Проезжая через лес, Лобода заметил в лунном свете вроде бы фигуру плохо замаскировавшегося человека. Как будто слабо блеснул штык. Но Иван не остановился, не замедлил и не ускорил шаг коня.
«Пожалуй, это чекисты… — подумал Лобода. — Караулят… Значит, передал Матвей про штаб… Вот встречка…»
Лес, пронизанный лунным светом, молчал. В тишине мягко цокали по пыльной дороге копыта каурого.
Только отъехав километра на два от того места, где в чаще он заприметил блеск оружия, Лобода пришпорил коня и наметом поскакал в Песчаный Брод.
Наутро он был вызван наперсницей Галины Андреевны, учителкой Феней, и постарался, насколько у него хватило юмора, рассказать «матушке» о деяниях ближайших приспешников батьки.
Хата учительницы Галины Кузьменко была столь старательно подделана под украинское жилье, что напоминала стилизованную декорацию к опере Гулак-Артемовского. И сама «матушка», статная кареглазая молодая женщина, одевалась с подчеркнутой артистичностью под «украинку».
«Матушка» выслушала Лободу с интересом, требуя различных подробностей об убийствах, грабежах. Сердилась, что тот ничего не знал толком.
— И чего за тебя, за Хворого, Лашкевич держится? — капризно заметила Галина Андреевна, перебирая букет полевых цветов.
— Кореши мы, — хмуро ответил Иван. — На одном корабле служили.
— Когда Лашкевич приедет? — полюбопытствовала Феня, которая, как слышал Иван, была неравнодушна к красавцу Егору.
— Похоже, вместе с батькой…
На следующий день перед вечером у хаты, где жила Галина Андреевна, остановились человек десять верховых и тачанка с пулеметом. Из нее вышли начальник штаба Озеров, ближайший друг батьки Михалев-Павленко и заведующий снабжением Бурбыга.
Стемнело, и взошла луна. Наконец из хаты Кузьменко, пошатываясь, вышли батькины приспешники. Они старательно и церемонно раскланивались с «матушкой», стоявшей на крыльце.
— Добре повечеряли, Галина Андреевна, — басил Бурбыга.
— Так вы попомните, матушка, — держась за грядку тачанки, громко проговорил Озеров. — Скоро из Компанеевки тронется Нестор Иванович. К рассвету будет у вас.
— До побачення, гости дорогие! — певуче ответила «матушка».
«Долго, пожалуй, придется ждать вам свидания, «гости дорогие»! — усмехнулся Лобода. — Эх, предупредить своих нельзя! Да, пожалуй, и сил у нас не хватит самую щуку схватить».
Кучер с присвистом тронул лихую тройку, мягко забили по пыли копыта верхового эскорта.
Лобода ушел в хату, сел у окна, прислушиваясь.
После отъезда гостей в жилище Галины Андреевны поднялась суматоха — готовились к приезду батьки, заново накрывали стол.
В стороне дубравы, что была между Песчаным Бродом и Добровеличковкой, стояла тишина. Но с каждой минутой ожидания Лобода чувствовал, как в нем напрягались каждая мышца, каждый нерв.
Та-та-та! — забил наконец пулемет. Вразнобой ударили выстрелы.
Снова застрочил скороговоркой пулемет.
Иван видел, как из соседней хаты выскочили Кузьменко и ее подруга. Звуки недалекой ночной схватки стихли неожиданно.
— Лобода! Лобода! — закричала Галина Андреевна.
Иван отозвался, будто спросонья:
— Что там — Лобода?
Высунувшись в окно, Иван спросил:
— Где это? Стреляли вроде…
— От черт хворый, все проспал!
Вдали послышался мягкий топот. Галина Андреевна выбежала на середину улицы.
— Что случилось? — крикнула она мчавшемуся во весь опор всаднику. — Почему стрельба?
С трудом придержав разгоряченного коня, махновец ответил:
— Погано, Галина Андреевна! Много красных! — и ускакал.
Кузьменко кинулась к хате. Вскоре со двора выехала фура, запряженная парой приземистых крепких коней. Галина семенила рядом, давая наперснице Фене последние наставления.
— Коли задержат, говори — срочно за врачом едешь. В Ново-Украинку или в Ровное. А там через Софиевку — и Компанеевка будет. Нестор другой дорогой не поедет.
— Знаю! Чего учишь? — ворчала крепко подвыпившая Феня.
…Феня вернулась к полудню следующего дня. Она рассказала, что встретила батьку сразу за Софиевкой. Узнав, в чем дело, Нестор Иванович тут же в степи собрал штаб.
Волин вскочил и загородил Матвея, словно Миша бросил в него не слова, а камни.
Матвей ничего не видел: глаза застилали слезы горечи, обиды и боли. Когда же ему удалось справиться с собой, он понял: молодежная группа покинула анархистов. Остальные разошлись тихо, незаметно.
У стола сидел Волин, мерно постукивая пальцами по крышке. Тощий, сутулый Гордеев катал хлебные шарики, а румяный Суховольский устроился на подоконнике и глядел в небо.
— На войне как на войне! — теребя бороденку, сказал Волин. — Люблю определенность. Я тобой доволен, Матвей. Вот победим — и отправим тебя в Кембридж или Оксфорд. Я уверен, нам будет не стыдно передать знамя анархизма в твои молодые, горячие руки.
— Эх, — протянул Яков, — выпить бы! А тут протокол съезда. Резолюция…
— Эврика! — хлопнул в ладоши Волин. — Мы поручим переписать их Матвею. У него же каллиграфический почерк! Ну, черт возьми, по маленькой!
Бойченко онемел от радости.
Соскочив с подоконника, Яков подошел к столу:
— Имей в виду, Матвей, это секретнейшие материалы.
Переписывая документы, Матвей наткнулся на фразу, которая была ключом ко всем действиям «Набата»: «Наступает давно предвиденный анархистами момент, когда масса населения, не удовлетворенная в своих чаяниях и разочарованная в последней социалистической (читай: Советской) власти, готова вступить с этой властью в решительную борьбу». Выходило, что поездка для «уламывания» Махно, которую решил предпринять Волин, заигрывание с григорьевцами — явное стремление анархистов пристроиться к вооруженной банде, взять на себя «идейное руководство» ею.
Чекисты напали на след организаторов мятежа в Николаеве слишком поздно: они уже были арестованы. Оказалось, что двое из них засланы деникинцами, двое других — григорьевцы.
Выяснилось, что когда Григорьев рассчитывал пойти на Киев и Харьков, он оставил на станции Долинская «окремый курень» Ткача. Задания ему были даны весьма деликатные. Ткач установил связь с батькой Варавой, махновцем, действовавшим отдельно от бригады. Кроме этого, отобрав десятка два надежных хлопцев, Ткач отправил их в Николаев, наказав проникнуть в гарнизон и прежде всего — во флотский полуэкипаж.
Деникинцы тоже сообщили немало тревожного.
Развязный офицер, молодой и заносчивый, стараясь изобразить на лице сардоническую улыбку, сказал Абашидзе:
— Я не знаю сроков восстания, но знаю, что любой из немецких колонистов уже распределил, куда в его хозяйстве пойдет каждый спиленный телеграфный столб.
И офицер оглядел Абашидзе, одетого в поношенную гимнастерку, солдатские обмотки и огромные, не по росту, ботинки, словно говоря: «А еще власть…»
Разговор этот произошел днем, а вечером стало известно, что на город с севера и запада двинулись банды Варавы и Ткача. В окрестных селах поднялись кулаки и богатые колонисты.
Интернациональный отряд в двести штыков — срочно мобилизованные коммунисты и комсомольцы города, несколько рабочих дружин — занял оборону за Южным Бугом и Ингулом.
В городе осталась группа человек в тридцать: партийные работники, несколько бойцов из охраны ЧК, военкомата и милиции. Судостроительные заводы «Наваль» и «Руссуд» контролировали рабочие.
Вооружился и полуэкипаж. Отряд возглавил анархист Проскуренко. Ему было около пятидесяти, он имел звание мичмана. В заместителях его оказался некий Евграфов, засланный в полуэкипаж григорьевцами.
Предпринимать что-либо против них было поздно — не хватало сил.
На первый взгляд, «свободные моряки» и вправду решили защищать город. Ночью отряд занял позиции против махновцев, но утром всем составом перешел на сторону противника.
Банда Варавы и «свободные моряки» ворвались в Николаев.
Махновцы захватили здание исполкома. Одна сотня кинулась к военкомату. Часть «моряков» — к ЧК, освобождать деникинских и григорьевских офицеров, членов их штаба. Остальные принялись разбивать магазины и лавки, грабить квартиры.
Едва на улицах послышалась стрельба, Абашидзе понял, в чем дело. Позвонил военком и прокричал, что наседают махновцы, но он держится.
— Абашидзе, сколько у тебя бойцов?
— Тут нас семеро…
— Эх, черт! Не прорваться нам к тебе.
— Попробуем сами отбиться. Похоже, вот-вот подойдут.
До звонка военкома Абашидзе в глубине души надеялся на его помощь, но теперь об этом нечего было и думать. Он попытался связаться с трибуналом, однако телефонистки уже разбежались.
Выйдя из кабинета, Абашидзе приказал поставить на окно ручной пулемет. Арестованных офицеров — как сердце чувствовало — Абашидзе еще ночью отправил поездом в Харьков, но архив и дела находились в здании.
— Вот что, Каминский, — сказал Абашидзе уполномоченному, — бери документы и пробирайся дворами к Госбанку. С тобой пойдут еще трое. Быстро! В случае чего — мы прикроем.
Каминский попробовал было возразить, что четырех для такого дела мало. Однако Абашидзе только глазами на него сверкнул и повторил приказ.
— Ты что, не понимаешь? Захватят бумаги — сколько наших ребят поплатятся жизнью! К банку — там охрана сильнее!
Едва группа Каминского выскользнула через садовую калитку на соседнюю улицу, у здания ЧК появилось с полсотни «моряков».
Увидев торчащий из окна ручной пулемет, бандиты затоптались на месте. Вперед выскочил Евграфов.
— Полундра! — взревел григорьевец.
Часовой не успел и выстрелить, как около него оказался Евграфов на вздыбленной лошади и шашкой зарубил часового. Второй чекист выстрелил в Евграфова, но промахнулся, попал в коня. Пулеметчик уложил с десяток бандитов, но удержать всю ораву не мог. Она ввалилась в двери.
Вбежавший со двора Абашидзе — он провожал Каминского — с двумя пистолетами в руках не успел разрядить обоймы, как был сражен наповал. И в это же время ворвавшийся в здание Проскуренко выстрелом в затылок убил пулеметчика.
Тогда Евграфов с несколькими бандитами стал рыскать по дому, отыскивая арестованных офицеров. Не найдя никого, взбешенный Евграфов выскочил во двор.
Передав копии документов съезда анархистов через связного и ничего не зная о судьбе Абашидзе, Матвей вместе с Волиным и Гордеевым уехал в ставку Махно — Гуляй-Поле.
На другой день к дому, где квартировали анархисты, подкатила крытая ковром тачанка, и их, хотя штаб находился через несколько хат, лихо домчали до волостного правления.
Против двери, за столом, на диване, сидел узкоплечий головастый человечек с крупными глазами и тонким, нервным ртом. На нем был черный китель, исполосованный желтыми ремнями портупеи, а вокруг шеи, словно удавка, вился шнурок, что крепится к рукоятке маузера.
«Махно!» — понял Матвей, шедший на полшага позади Волина.
Рядом с батькой на диване сидел мужчина с аскетическим лицом — Аршинов-Марин, наперсник и воспитатель Нестора в Бутырках, где Махно отбывал «каторгу» за убийство пристава.
Началась церемония знакомства с участниками совещания. По правую руку от батьки сидел Михалев-Павленко, как Матвей узнал впоследствии. Ему батька доверял, словно самому себе. Михалев влился со своими партизанами в отряд Махно еще во времена гетманщины. Рядом с Гордеевым разместился начальник штаба махновской бригады Озеров, бывший поручик царской армии.
— Так что вы хотите сказать Нестору Ивановичу? — спросил батька ровным тенорком, говоря о себе в третьем лице.
Матвей, устроившийся в дверях, старался приглядеться к Махно попристальнее. Но батька сидел на диване между двумя окнами, и яркий свет дня мешал. Видно только было, что Махно, прежде чем обратиться к Волину, несколько мгновений цепко глядел на него, но с первым же словом опустил глаза, как бы нарочно прикрыл их бледными, словно совиными веками. А спросив, вновь вскинул взгляд, но уже на Гордеева. И тот заговорил первым. Никогда еще Матвей не слышал от Ильи такой взволнованной и цветистой речи. Даже Махно стал глядеть на него с нескрываемым интересом. Но вдруг усмешка тронула батькин тонкий рот:
— Слышишь, Михалев, як за восемьдесят тысяч гарно балакают?
Гордеев чуть было не сбился с тона, и Матвей увидел, как у Ильи покраснели уши. Но Гордеев справился со смущением.
— Мы, набатовцы, предлагаем вам, Нестор Иванович, стать основателем первого в мире анархистского безвластного общества, вождем третьей революции.
— Это за те же восемьдесят тысяч, что получили у батьки в феврале? Или еще понадобятся? — издевательски ровно спросил Махно.
— Они провели, Нестор, огромную работу… — вступился Аршинов.
— Прокутили они денежки в городах! — вырвалось у Махно, и, хлопнув ладонью по столу, он будто припечатал: — Раз батька говорит, так оно и есть. Нам нечего делать в городе! Города следует сровнять с землей. Они — рассадники пролетарской, коммунистической заразы.
Волин подался вперед, словно за руку схватил Махно:
— Значит, Нестор Иванович, вы согласны стать вождем!
— Если набатовцы откажутся от города. Горилки и тут хватает, — ломая тонкие губы, усмехнулся Махно и твердо повторил: — Село — опора батьки. Крепкий хозяин знает — там, где мы, духа продкомиссара не появится.
— Но… — вмешался было Волин, нервно играя пенсне.
— Секретариат «Набата» будет тут. Батьке воевать надо, а уж вы занимайтесь агитацией. — Махно старался говорить сдержанно, но голос его временами срывался.
На этом и закончили, перешли к обеду. А Бойченко отправился на встречу со своим напарником. Матвей не очень-то доверял ему. И на то были причины.
«Познакомил» их Абашидзе очень осторожно. Во время разговора Матвея с председателем ЧК вошел часовой:
— Прибыл комендант трибунала и арестованный.
Абашидзе подвел Матвея к окну, чуть отвел занавеску. На тротуаре, прижавшись плечом к акации, стоял рослый моряк, заложив руки в карманы. Он смотрел под ноги, сплевывал наземь. Матвей с трудом разглядел лицо: сухое — острый подбородок, нос с горбинкой. Неприятное.
— Запомни его хорошенько, Матвей. Я думаю, тебе придется с ним работать. Задания ему будешь передавать ты и сведения получать — ты. Но он не должен знать, с кем ты будешь связан. Это Иван Прокопьевич Лобода.
— Иван Прокопьевич Лобода, — повторил Матвей.
— Он приговорен революционным трибуналом к расстрелу. Условно. За самоуправство. Лобода служил на одном корабле с Лашкевичем. Лашкевич сейчас командир сотни у Махно. Вот мы и хотим послать его к другу. Пройди в соседнюю комнату. Дверь я оставлю открытой. Уйдешь минут через пять — десять. Там есть другой выход.
Матвей прошел в соседний кабинет, а через некоторое время часовой доложил, что осужденный Лобода доставлен.
— Садись, Иван. Потрясло тебя крепко…
— Я, товарищ председатель, вторые сутки не сплю, — услышал Матвей глуховатый голос. — Такой аврал. Да и тут мне неясно… Думал, как трибунал решил — к военкому да на фронт… А меня — в Чека. От вас, сказали, назначение пойдет.
— Есть, Иван, в твоей жизни одно обстоятельство, которое меня заинтересовало.
— Чего мне скрывать, товарищ председатель?
Бойченко отметил — говорил Лобода нервно. И это не нравилось.
— Ты в составе отряда матросов с эскадренного миноносца «Новик» сопровождал из Петрограда в Москву вагоны с ценностями Государственного банка…
— Сопровождал. Потом нам охрану банка доверили.
— И теперь, Иван, речь пойдет о доверии. Только несравненно большем. Служил с тобой на корабле Егор Лашкевич…
— Точно. Он — коком, а я — торпедистом. Сотней командует у Махно. Хоть батька вроде и за нас сейчас, фронт против Деникина держит от Волновахи до Мариуполя… но сколь волка ни корми, товарищ председатель…
— Письмо недавно тебе Лашкевич прислал. К себе звал, на легкую да веселую жизнь. Надо тебе поехать к нему…
— Смеетесь? Я ему такое скажу, что враз порубает.
— Подожди, не перебивай. Знаю, на фронт идешь. Кровью, а может, жизнью вину искупишь. А если тебе дать задание потруднее?
— У Лашкевича в сотне гулять?
— Быть в махновском логове нашим человеком.
— А на грабежи, на безобразия поволокут — тогда как? Опять Иван виноват? Проще в приговоре «условно» зачеркнуть.
— Ни пить, ни безобразить тебе ни к чему. Скажешь, что хворый. Придумал же куркулей при немцах контрибуцией облагать? Так позапугал вдвоем с приятелем, что за целую банду считали!
— В разведчики предлагаете… Так надо понимать?..
— Что ответишь? Боишься — говори. Стесняться нечего.
Лобода долго молчал. Матвей затаился: «Не соглашайся…»
— Пойду, товарищ Абашидзе! Насмотрелся я на анархистские художества — грабежи да налеты — и в Питере, и в Москве.
— Лашкевич анархист?
— До легкой жизни он жадный. Нужна ему эта анархия, как пробоина. Егор мужик видный, вот и боится жизнь упустить.
— Свой приговор отвезешь Лашкевичу. Скажешь — сбежал из-под расстрела. Теперь, мол, от тебя, Егор, ни на шаг. В Гуляй-Поле с тобой свяжется наш человек. Пароль: «Привет, Прокопьевич, от Абашидзе». Он тебе скажет, что нужно делать. Ясно?
Матвей, тихо ступая, вышел из комнаты. Холодок недоверия к Лободе все же остался в душе у Бойченко. Не прошел он и со временем. Остался и теперь…
Свернув во второй переулок от майдана, Бойченко услышал деловитое постукивание топора. За хатой у сарая он увидел фигуру в тельняшке. Матрос стоял к Бойченко спиной. Оглядевшись, Матвей прошел в калитку. Из будки около крыльца выскочила, гремя цепью, лохматая собака. Она остервенело брехала, вставала на дыбки, струной натягивала привязь. Матрос разогнулся, хмуро глядя на подходившего хлопца.
— Чего тебе? — крикнул он. Это был Иван.
Миновав ярившегося пса, Матвей подошел к Лободе, стал сбоку, оглядел сад, внутренность сарая. Никого.
— Привет, Прокопьевич, от Абашидзе…
Лобода искоса зыркнул на него, поиграл топором.
— Отойди, хлопчик… Сорвется топор. Долго ли до греха. Слова эти были произнесены таким тоном, что Матвей с трудом заставил себя не попятиться.
«Неужели Лобода предал? — мелькнуло в голове у Матвея. — Или… или он не верит, что в шестнадцать лет можно быть исполнителем особого задания ЧК?»
Размахнувшись, Лобода ударил топором по оглобле.
— Ты должен был передать свой смертный приговор Лашкевичу. Ты это сделал? Ты обещал Абашидзе притвориться больным и не участвовать в анархистских безобразиях. Ведь ты сделал это! И кличка у тебя здесь — Хворый, — решительно сказал Матвей.
— Я думал, что у меня начальство будет хоть с пухом на губах! — Лобода бросил топор наземь. Но лицо его все еще было недоверчивым и хмурым.
— Будь у меня борода лопатой, опасаться стоило бы больше.
— Ишь ты!.. — Наконец-то Лобода добродушно усмехнулся. — Передай: лучшие части Махно снимает с деникинского фронта. Приказ отдан вчера. Измена…
— Передам. На всякий случай, Иван, в Елисаветграде я живу на квартире у Суховольского.
— Найду. Что делать? — Лобода присел на колоду. — Насмотрелся я тут на художества ихние. Иногда думаю — захвачу тачанку да как полосну по этой швали из пулемета… Что делать?
— Пока наблюдать. И у меня руки чешутся. До скорого, Иван.
— Да, долго болтать не след. — Лобода взялся за топор.
Вернувшись в дом, где они жили, Матвей застал набатовцев в веселейшем расположении духа.
— Полная победа, Матвей! — обнял его Гордеев. — Поздравь дядю Волина: он председатель реввоенсовета бригады имени батьки Махно. А Аршинов — руководитель культпросвета!
«Скорее бы в Елисаветград! — подумал Бойченко. — Столько важных новостей!»
Но в Елисаветграде пришедший из Харькова новый связной сообщил Матвею страшную весть об убийстве Абашидзе. Матвей горько плакал, словно мальчишка, бормоча сквозь слезы:
— Мы отомстим… Ух, гады, как отомстим!
В день, когда секретариат «Набата» должен был выехать к Махно в Гуляй-Поле, на квартире Суховольского неожиданно появился Лобода. Он вошел вразвалку, запыленный и усталый.
— Застал! — выдохнул он и присел на стул.
На него поглядели с недоумением.
— Батько объявлен Советской властью вне закона, — сообщил хмурый Лобода. — Нестор Иванович приказал в Гуляй-Поле не ездить. Там со дня на день будут белые…
— Подождите, подождите… — заершился Волин. — Как это — «вне закона»? Такого крестьянского вождя — вне закона. Нонсенс!
— Приказ советского командования опубликован в красноармейских газетах вчера. Вот вы ничего и не знаете, — объяснил Лобода и, глянув в сторону Матвея, попросил: — Чайку бы… Нестор Иванович сдал командование бригадой. И еще. Аршинов просил передать — членам секретариата выехать в Харьков. После разрыва с Махно, он сказал, возможны аресты.
На все остальные вопросы о батьке, о его дальнейших планах Лобода отговаривался незнанием. Матвей вышел проводить земляка до ворот. Прощаясь, Лобода быстро прошептал:
— Еду в Песчаный Брод, к батьковой жинке Галине Андреевне Кузьменко, Учительница она. Батька скоро к ней заедет. Вовремя ты весть об измене передал. Общипали наши Нестора, как курицу. Едва убрался.
— Много еще сил у Махно?
— В батьковой сотне сабель триста да двадцать тачанок. Все, что осталось от десяти тысяч. — Подумав, Лобода добавил: — А на Правобережье есть у Махно кое-какие силенки. Точно пока не знаю. Да, в районе Брода весь штаб. Михалев, Озеров и Бурбыга-«снабженец» сказали, навестят матушку. Ну, дробь!
Скрипнула открываемая дверца в воротах.
Матвей остановил Лободу и сказал ему о гибели Абашидзе. Неожиданно Иван как-то странно зарычал и так хватил кулаком по двери, что треснула доска:
— Такого парня угробили! Гады…
Бойченко вдруг подумал, что Абашидзе действительно был совсем молодым — лет двадцати двух. И от этой мысли Матвею стало еще горше.
Пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку, Иван вышел на темную улицу.
Назавтра Бойченко передал связному новые сведения. Тот очень обрадовался, узнав местонахождение махновского штаба.
Грива каурого в темноте казалась чернее воронова крыла. Конь, не чуя поводьев, шел упругим шагом, изредка встряхивая головой и позванивая мундштуком. Ночь была душиста и ласкова, звезды переливались, словно нежились в безлунном небе.
Лобода возвращался в Песчаный Брод из Добровеличковки, куда ездил по просьбе Галины Андреевны узнать, когда ее собираются навестить махновские командиры и как поживает батька. Иван заранее знал, что поездка, в общем, бесполезна. Никто, пожалуй, кроме самого Нестора, представления не имел, где он появится и что будет делать в ближайшие сутки.
В общем, сдав бригаду, батька через неделю располагал отрядами почти в три тысячи сабель. А уж Лобода-то знал, как трудно бороться с этими летучими, подвижными, как ртуть, группами. При преследовании махновцы превращались в «селян», чтобы на следующий день или буквально через несколько часов, в тылу преследователей, опять стать прекрасно вооруженной бандой.
В отличие от многих банд и контрреволюционных отрядов, махновцы как бы не имели тылов: баз продовольствия, обозов, госпиталей. Раненых оставляли у местных жителей, а чаще бросали на произвол судьбы. Оружие добывали в бою. На Гуляй-Польщине кулаки, которые всегда больше всех получали из награбленного, беспрекословно кормили батькиных «повстанцев». Но с переходом на Правобережье положение изменилось. Здесь порядков Нестора не знали. В Добровеличковке Лобода столкнулся с новыми методами махновских заготовок. Он приехал в село, когда батькин любимец Михалев проводил заседание сельсовета.
Поигрывая нагайкой, Михалев спокойно и рассудительно внушал членам сельсовета:
— Провианту на пять тысяч человек… На неделю. Фуражу на пять тысяч коней… На неделю.
— Нету! Нету у нас столько! — заговорили враз селяне.
— Заседание сельского Совета села Добровеличковки считаю закрытым… — вздохнул Михалев, отошел к открытому окну и крикнул собравшимся у сельсовета махновцам: — А ну, хлопцы, треба помогти нашему сельскому Совету! Дуже они слабки!
— Добре! Добре! — загудели на улице.
Один из членов сельсовета вскочил из-за стола:
— Это грабеж! Никто у нас Советской власти не отменял!
— Да? — удивился Михалев. — Здесь — вольные Советы. Без коммунистов!
— Гады вы и бандиты!
Цокнув сожалеюще языком, Михалев вытащил маузер и пристрелил возмущавшегося.
— Добре! Добре, Михалев! — загудели махновцы под окнами и с шумом и гиканьем рассыпались по лавкам, хатам, амбарам.
Брали хлеб, фураж — все, что плохо лежало. Послышалась стрельба. Вечером Лобода в послепогромной попойке узнал, что на площади убили милиционера, который пытался восстановить порядок, спьяну порешили трех продагентов и трех богатых евреев — скупщиков зерна.
Завершив «заботы» по снабжению, Михалев напутствовал Лободу:
— Скажешь, Иван, матушке Галине, как мы здесь стараемся. Она про такие дела дюже любит слушать. Будем мы у нее в гостях вечерять завтра. Тогда и про батьку сообщим.
Добровеличковка отстояла от Песчаного Брода верст на пятнадцать. Иван ехал не спеша — повременит «матушка Галина» с сообщением о «подвигах». Лободе очень хотелось побыть одному, отдохнуть от махновской швали. Настроение у него было, как говорится, хоть кингстоны открывай.
Проезжая через лес, Лобода заметил в лунном свете вроде бы фигуру плохо замаскировавшегося человека. Как будто слабо блеснул штык. Но Иван не остановился, не замедлил и не ускорил шаг коня.
«Пожалуй, это чекисты… — подумал Лобода. — Караулят… Значит, передал Матвей про штаб… Вот встречка…»
Лес, пронизанный лунным светом, молчал. В тишине мягко цокали по пыльной дороге копыта каурого.
Только отъехав километра на два от того места, где в чаще он заприметил блеск оружия, Лобода пришпорил коня и наметом поскакал в Песчаный Брод.
Наутро он был вызван наперсницей Галины Андреевны, учителкой Феней, и постарался, насколько у него хватило юмора, рассказать «матушке» о деяниях ближайших приспешников батьки.
Хата учительницы Галины Кузьменко была столь старательно подделана под украинское жилье, что напоминала стилизованную декорацию к опере Гулак-Артемовского. И сама «матушка», статная кареглазая молодая женщина, одевалась с подчеркнутой артистичностью под «украинку».
«Матушка» выслушала Лободу с интересом, требуя различных подробностей об убийствах, грабежах. Сердилась, что тот ничего не знал толком.
— И чего за тебя, за Хворого, Лашкевич держится? — капризно заметила Галина Андреевна, перебирая букет полевых цветов.
— Кореши мы, — хмуро ответил Иван. — На одном корабле служили.
— Когда Лашкевич приедет? — полюбопытствовала Феня, которая, как слышал Иван, была неравнодушна к красавцу Егору.
— Похоже, вместе с батькой…
На следующий день перед вечером у хаты, где жила Галина Андреевна, остановились человек десять верховых и тачанка с пулеметом. Из нее вышли начальник штаба Озеров, ближайший друг батьки Михалев-Павленко и заведующий снабжением Бурбыга.
Стемнело, и взошла луна. Наконец из хаты Кузьменко, пошатываясь, вышли батькины приспешники. Они старательно и церемонно раскланивались с «матушкой», стоявшей на крыльце.
— Добре повечеряли, Галина Андреевна, — басил Бурбыга.
— Так вы попомните, матушка, — держась за грядку тачанки, громко проговорил Озеров. — Скоро из Компанеевки тронется Нестор Иванович. К рассвету будет у вас.
— До побачення, гости дорогие! — певуче ответила «матушка».
«Долго, пожалуй, придется ждать вам свидания, «гости дорогие»! — усмехнулся Лобода. — Эх, предупредить своих нельзя! Да, пожалуй, и сил у нас не хватит самую щуку схватить».
Кучер с присвистом тронул лихую тройку, мягко забили по пыли копыта верхового эскорта.
Лобода ушел в хату, сел у окна, прислушиваясь.
После отъезда гостей в жилище Галины Андреевны поднялась суматоха — готовились к приезду батьки, заново накрывали стол.
В стороне дубравы, что была между Песчаным Бродом и Добровеличковкой, стояла тишина. Но с каждой минутой ожидания Лобода чувствовал, как в нем напрягались каждая мышца, каждый нерв.
Та-та-та! — забил наконец пулемет. Вразнобой ударили выстрелы.
Снова застрочил скороговоркой пулемет.
Иван видел, как из соседней хаты выскочили Кузьменко и ее подруга. Звуки недалекой ночной схватки стихли неожиданно.
— Лобода! Лобода! — закричала Галина Андреевна.
Иван отозвался, будто спросонья:
— Что там — Лобода?
Высунувшись в окно, Иван спросил:
— Где это? Стреляли вроде…
— От черт хворый, все проспал!
Вдали послышался мягкий топот. Галина Андреевна выбежала на середину улицы.
— Что случилось? — крикнула она мчавшемуся во весь опор всаднику. — Почему стрельба?
С трудом придержав разгоряченного коня, махновец ответил:
— Погано, Галина Андреевна! Много красных! — и ускакал.
Кузьменко кинулась к хате. Вскоре со двора выехала фура, запряженная парой приземистых крепких коней. Галина семенила рядом, давая наперснице Фене последние наставления.
— Коли задержат, говори — срочно за врачом едешь. В Ново-Украинку или в Ровное. А там через Софиевку — и Компанеевка будет. Нестор другой дорогой не поедет.
— Знаю! Чего учишь? — ворчала крепко подвыпившая Феня.
…Феня вернулась к полудню следующего дня. Она рассказала, что встретила батьку сразу за Софиевкой. Узнав, в чем дело, Нестор Иванович тут же в степи собрал штаб.