Страница:
«Спокойно, спокойно, — повторял Егор любимое выражение боцмана, — сейчас решим. Когда я вышел, ветер дул мне в затылок. Значит, так надо держать плот: все время спиной ощущать ветер. За такой короткий срок он вряд ли изменит направление». От этих мыслей Егор сразу повеселел и снова стал грести доской.
Всю ночь он не сомкнул глаз. Когда же забрезжил рассвет, прямо перед ним был берег: Егор видел прибой, прибрежный плес и густые заросли кедрача, уходящие к сопкам сплошным зелено-желтым ковром. От радости он чуть не задохнулся и даже когда прибойное течение, разрывая тросы и разбрасывая брусья, понесло его к берегу, он не чувствовал страха. В голове стучала мысль: спасен, вот она — земля, вот он — берег. Ухватившись за бочонок, Егор очутился в воде, и через несколько минут он уже лежал на песке, загребая руками прибрежную ракушку и настойчиво карабкаясь подальше от набегающих сзади волн…
Отдышавшись, Егор на четвереньках отполз к траве и уткнулся лицом во влажный, ароматный мох. Немного отдохнув, он встал, выжал одежду и развесил ее на низкорослом кустарнике. Затем забрался в заросли, стал полными пригоршнями собирать чернику, бруснику и морошку и набивать ими рот…
Высушив одежду, Егор оделся и медленно пошел вдоль берега на запад, туда, где за синими сопками должен был находиться порт.
Иногда он останавливался и отдыхал, и чем больше он шел, тем чаще и чаще были остановки. На ночь Егор, опасаясь медведей, забирался в расщелины прибрежных скал и, дрожа от холода, ненадолго забывался тяжелым сном.
К утру следующего дня Егор, оборванный, страшно исхудавший, с разбитыми в кровь ногами, уже не мог идти. Он лежал на животе и смотрел, как перед самым его носом на тоненькой былинке карабкались муравьи. Юнгой овладело полное безразличие. Он хотел только одного — спать, и так, чтобы было тепло.
У него кружилась голова и глаза застилала какая-то дрожащая пелена. Нет, так нельзя, — надо идти, карабкаться, ползти. Отчаянным движением Егор поднял голову.
Прямо к нему бежали люди.
Егор хотел закричать, но силы оставили его и он потерял сознание…
…В госпиталь за Егором пришел боцман. Он долго ждал, когда молоденькая медсестра оформит документы, затем его повели к юнге. Когда он увидел Егора, лицо старого моряка задрожало и скривилось в какую-то гримасу:
— Похудел-то как! Ох, горе ты мое! Ну ничего, откормим.
Два человека, большой и маленький, медленно шли в экипаж. Неожиданно Евсеич остановился, высоко поднял Егора под мышки перед собой и, посмотрев в бледное лицо мальчика, сказал:
— Молодец ты, Егор! Ей-ей, молодчина, настоящий моряк! Так и держи в жизни, юнга! Так и держи!
Борис Зубков, Евгений Муслин
1
2
Всю ночь он не сомкнул глаз. Когда же забрезжил рассвет, прямо перед ним был берег: Егор видел прибой, прибрежный плес и густые заросли кедрача, уходящие к сопкам сплошным зелено-желтым ковром. От радости он чуть не задохнулся и даже когда прибойное течение, разрывая тросы и разбрасывая брусья, понесло его к берегу, он не чувствовал страха. В голове стучала мысль: спасен, вот она — земля, вот он — берег. Ухватившись за бочонок, Егор очутился в воде, и через несколько минут он уже лежал на песке, загребая руками прибрежную ракушку и настойчиво карабкаясь подальше от набегающих сзади волн…
Отдышавшись, Егор на четвереньках отполз к траве и уткнулся лицом во влажный, ароматный мох. Немного отдохнув, он встал, выжал одежду и развесил ее на низкорослом кустарнике. Затем забрался в заросли, стал полными пригоршнями собирать чернику, бруснику и морошку и набивать ими рот…
Высушив одежду, Егор оделся и медленно пошел вдоль берега на запад, туда, где за синими сопками должен был находиться порт.
Иногда он останавливался и отдыхал, и чем больше он шел, тем чаще и чаще были остановки. На ночь Егор, опасаясь медведей, забирался в расщелины прибрежных скал и, дрожа от холода, ненадолго забывался тяжелым сном.
К утру следующего дня Егор, оборванный, страшно исхудавший, с разбитыми в кровь ногами, уже не мог идти. Он лежал на животе и смотрел, как перед самым его носом на тоненькой былинке карабкались муравьи. Юнгой овладело полное безразличие. Он хотел только одного — спать, и так, чтобы было тепло.
У него кружилась голова и глаза застилала какая-то дрожащая пелена. Нет, так нельзя, — надо идти, карабкаться, ползти. Отчаянным движением Егор поднял голову.
Прямо к нему бежали люди.
Егор хотел закричать, но силы оставили его и он потерял сознание…
…В госпиталь за Егором пришел боцман. Он долго ждал, когда молоденькая медсестра оформит документы, затем его повели к юнге. Когда он увидел Егора, лицо старого моряка задрожало и скривилось в какую-то гримасу:
— Похудел-то как! Ох, горе ты мое! Ну ничего, откормим.
Два человека, большой и маленький, медленно шли в экипаж. Неожиданно Евсеич остановился, высоко поднял Егора под мышки перед собой и, посмотрев в бледное лицо мальчика, сказал:
— Молодец ты, Егор! Ей-ей, молодчина, настоящий моряк! Так и держи в жизни, юнга! Так и держи!
Борис Зубков, Евгений Муслин
ИГРА
(Фантастический памфлет)
В руинах мира я стоял перед хаосом…
Социолог Э. Рикер
1
Сливы были морщинистые, вялые и безвкусные. Противно теплые. Почти с отвращением Прайс доедал вторую коробку замороженных слив с позолоченной этикеткой фирмы «Пупс».
«Мой пупсик, —игриво восклицала красотка на этикетке,
— поглощай продукты фирмы «Пупс», и я буду любить тебя вечно!»
…Безвкусные сливы. Дрянь. Но Прайса интересовали косточки от слив. Вернее, только одна косточка. Золотая, полновесная унция чистого золота. Впрочем, ерунда — разве кусочек золота размером со сливовую косточку весит унцию? Полунции, самое большее. Но все охотились за Золотой Косточкой. Она доставалась как премия постоянным покупателям замороженных компотов «Пупс». Скрывалась где-то в одной из тысячи коробок, может быть, в одной из миллиона. Это уже секрет фирмы. По той же причине покупали карамельное пиво «Плю-плю»: одна из миллионов бутылок заткнута золотой пробкой. Но, только откупорив бутылку, вы могли обнаружить, что пробка золотая. К желанному выигрышу приходилось плыть через океан карамельного пива. Азарт! Всеобщая игра, прилипчивая, как репей, неотвязчивая, как наркотик.
Золотой Косточки Прайс, разумеется, не нашел. Вытерев липкие пальцы, он нехотя включил телевизор. По седьмой программе передавали вечернее богослужение из церкви святого Христофора — покровителя кибернетики. На мгновение телеоператор прошелся объективом по гигантской куче рыбьих костей — это была статуя святого Христофора, выполненная в стиле «фиш». Затем на экран выскочил известный комик и заговорщицки подмигнул единственным глазом (второй ему выкололи рапирой, когда он агитировал за Большое Пари на встрече фехтовальщиков Западного Побережья).
Комик выпалил скороговоркой:
— Держу семнадцать против пяти! Сегодня преподобный О'Коннори и его коллеги пропоют не менее одиннадцати псалмов. Итак, одиннадцать псалмов и семнадцать монет против пяти! Заключайте пари, пока не поздно. Богослужение начинается через шесть минут! Звоните мне по телефону Ринг-Сквер-А — шестнадцать — двести восемьдесят. Выигрыш мы переведем на ваш счет, как только преподобный О'Коннори закончит свою благостную беседу со святым Христофором!
Недурно они придумали. Проповедник не станет вступать в грязную сделку с телевизионной компанией — на это многие клюнут. Преподобный О'Коннори — это все же не то, что «темная лошадка» на скачках или подкупленный вратарь в футбольном пари. Может быть, позвонить на студию? Поставить пять монет против семнадцати, что пропоют только девять псалмов? Нет, он и так пустил на ветер премию за этот месяц.
Куда он ее истратил?
Ах да!
Большое университетское соревнование: кто больше съест оладий.
Этот худышка Мак оказался прожорливее всех — четыреста двадцать оладий за сорок одну минуту! А он ставил на толстяка Бака…
Потом еще крупное пари — кто победит на выборах в городское самоуправление. И здесь просчет — кто бы мог подумать, что старый взяточник и аферист Маллок наберет семьдесят процентов голосов! Прайс залез в долги, чтобы расплатиться.
Ежегодные страусовые бега, устроенные зоопарком. Опять проигрыш. Семьдесят монет как не бывало!
Фирма «Тотальное Пари» предлагает угадать, сколько часов будет говорить сенатор Фул, отстаивая закон о невзимании налогов с наследств, завещаемых в пользу попугаев и домашних животных. Сенатор, страдающий недержанием речи, на сей раз иссяк на двадцатой минуте. Явное жульничество!.. Все то же «Тотальное Пари» призывает назвать букву, с которой будет начинаться фамилия первого самоубийцы на будущей неделе… Алфавит слишком велик, Прайс опять проиграл пари… В общей сложности две тысячи монет брошены на ветер. Есть от чего сойти с ума. Но… игра продолжается! Игра берет в плен, кружит голову, просачивается в кровь, гипнотизирует, засасывает…
Золотой жбан! Как он мог забыть о нем! Жбан для имбирного пива из чистого золота! Вот уж если повезет, так повезет! Семь фунтов чистого золота! Цифры он всегда помнит хорошо. Семь фунтов золота — главная приманка Пестрой Ярмарки… Пестрая Автоматическая Ярмарка… Тысячи раз он видел ее рекламу: «Вас ждет Восхитительное Совершенство Автоматического Обслуживания. Сорок акров, наполненные Максимальным Удовольствием. Вы сможете позабавиться и купить первосортные товары фирмы «Пупс».
Но главное — каждый может выиграть Золотой Жбан!
Даровая премия от фирмы «Пупс»! Премию выдает сюрприз-автомат. И никто не знает, на ком он остановит свой выбор. Запрограммирован ли он на миллионного посетителя, или на миллион сто первого, или подчиняется закону случайных чисел и неведомой статистики.
Каждый сезон выигрывают не меньше семи Золотых Жбанов. Семь счастливцев за сезон — не так уж мало… Почему не попробовать счастья? У фортуны широкая спина — не разглядишь, что скрывается за ней… После серии кошмарных проигрышей, которые обрушились на него за последние два месяца, — это тоже шанс. Фактически он разорен, и жбанное золото могло бы спасти его.
Решено! Он немедля отправится на Пеструю Ярмарку!
Звонок прервал мысли. И повторился опять, настойчиво и слишком громко. Моди уехала к сестре, а сын?.. Все чаще он уходит из дома, никого не предупредив. Ясно, в доме ни души, открывать приходится самому…
Через перископ, вмонтированный в косяк двери — необходимая мера предосторожности против внезапных посетителей, — Прайс разглядел почтальона. Лицо незнакомое. Открывать или не открывать? Он что-то показывает, делает рукой жесты, будто пишет. Ах, вот в чем дело — зеленый пакет, какое-то официальное сообщение, надо расписаться. Прайс не любил официальных писем, ничего хорошего они не сулили, но от грядущих неприятностей не сбежишь.
Вздохнув, он открыл дверь. Ему показалась необычной сумка почтальона. Слишком угловатая и, видимо, слишком тяжелая — уж очень она оттягивала плечо. Впрочем, какое ему дело до сумки. Главное — письмо.
Почтальон мешкал. Вероятно, ожидает, что известие окажется приятным и Прайс бросится ему на шею или подарит земельный участок на Южных островах…
Удивительно холеный вид у этого типа, будто всю жизнь проводит в парикмахерском кресле; не похож он на почтальона. Но главное — письмо…
c Бог мой! Генри попал в катастрофу!..
Прайс кинулся к телефону. Цифры на диске расплывались перед глазами; он поймал себя на том, что крутит диск бесцельно, не зная номера. Где же письмо? Он уронил его, а там телефон госпиталя. Совсем потерял голову. Прайс бросил трубку и нагнулся, стараясь найти зеленый конверт. В этот миг он увидел, что почтальон наводит на него объектив телекамеры. Странная почтовая сумка скрывала телекамеру! Мнимый почтальон одной рукой поворачивал рычаг, стараясь, вероятно, чтобы камера следила за каждым движением Прайса; в другой руке он держал микрофон и, покраснев от напряжения, в азартной спешке хорошо натренированной скороговоркой что-то выкрикивал. Прайс нашел в себе мужество прислушаться к этим словам, делая вид, будто ищет письмо. То, что он услыхал, было чудовищно!
— Наша маленькая мистификация удалась! — изливался телекомментатор. — Содержание зеленого конверта принято за чистую монету! Фирма «Тотальное Пари» ставила десять против шести, что, получив трагическое известие, средний человек бросится к телефону. Этого требует дух деловитости, так присущий нашим согражданам. Только заядлые скептики ставили пятнадцать против семи, утверждая, что эта маленькая мистификация кончится нервным припадком. Ничего не поделаешь, они проиграли! Может быть, им повезет в следующий раз. Теперь нам остается только извиниться перед мистером Прайсом за вторжение в его дом…
Они сделали отцовское горе предметом телевизионного пари! Оскорбили… Гадость, какая гадость! Стыд, горечь и ярость захлестнули Прайса. Он схватил тяжелую тумбу, на которой стоял телефон, и обрушил ее на незваного гостя и его телекамеру. Раздался оглушительный треск, телекомментатор заверещал что-то в микрофон дурным голосом и попытался выскользнуть за дверь, но дверь оказалась закрытой, а секрет замка знали только Прайсы. Поняв, что попал в ловушку, комментатор взвыл, зажал в руке микрофон и набросился на Прайса. Тот встретил его полновесным ударом, сразив мнимого почтальона железной полкой для шляп. Комментатор, запутавшись в микрофонном шнуре, упал чуть раньше, и это спасло его. Железная полка раскроила ему ухо, не причинив вреда черепу, но обильная лужа крови испугала обоих.
Прайс подскочил к двери и трясущимися руками проделал все необходимые манипуляции, чтобы открыть сверхнадежный замок. Распахнув дверь, он увидел полицейского. Телекамера «Тотального Пари» оставалась включенной все это время, и каждый мог любоваться дракой, а полиция на сей раз оказалась удивительно расторопной.
Полицейский положил тяжелую руку на плечо Прайса, тот попытался вырваться, но полицейский ткнул ему в бок чем-то острым, и Прайс почувствовал, как волна сладкой одури заливает мозг, потом он услыхал звук падения собственного тела, и все пропало во тьме. Полицейский вколол в него иглу усмирителя с усыпляющим наркотиком.
Очнулся Кен Прайс в тюрьме.
…Безвкусные сливы. Дрянь. Но Прайса интересовали косточки от слив. Вернее, только одна косточка. Золотая, полновесная унция чистого золота. Впрочем, ерунда — разве кусочек золота размером со сливовую косточку весит унцию? Полунции, самое большее. Но все охотились за Золотой Косточкой. Она доставалась как премия постоянным покупателям замороженных компотов «Пупс». Скрывалась где-то в одной из тысячи коробок, может быть, в одной из миллиона. Это уже секрет фирмы. По той же причине покупали карамельное пиво «Плю-плю»: одна из миллионов бутылок заткнута золотой пробкой. Но, только откупорив бутылку, вы могли обнаружить, что пробка золотая. К желанному выигрышу приходилось плыть через океан карамельного пива. Азарт! Всеобщая игра, прилипчивая, как репей, неотвязчивая, как наркотик.
Золотой Косточки Прайс, разумеется, не нашел. Вытерев липкие пальцы, он нехотя включил телевизор. По седьмой программе передавали вечернее богослужение из церкви святого Христофора — покровителя кибернетики. На мгновение телеоператор прошелся объективом по гигантской куче рыбьих костей — это была статуя святого Христофора, выполненная в стиле «фиш». Затем на экран выскочил известный комик и заговорщицки подмигнул единственным глазом (второй ему выкололи рапирой, когда он агитировал за Большое Пари на встрече фехтовальщиков Западного Побережья).
Комик выпалил скороговоркой:
— Держу семнадцать против пяти! Сегодня преподобный О'Коннори и его коллеги пропоют не менее одиннадцати псалмов. Итак, одиннадцать псалмов и семнадцать монет против пяти! Заключайте пари, пока не поздно. Богослужение начинается через шесть минут! Звоните мне по телефону Ринг-Сквер-А — шестнадцать — двести восемьдесят. Выигрыш мы переведем на ваш счет, как только преподобный О'Коннори закончит свою благостную беседу со святым Христофором!
Недурно они придумали. Проповедник не станет вступать в грязную сделку с телевизионной компанией — на это многие клюнут. Преподобный О'Коннори — это все же не то, что «темная лошадка» на скачках или подкупленный вратарь в футбольном пари. Может быть, позвонить на студию? Поставить пять монет против семнадцати, что пропоют только девять псалмов? Нет, он и так пустил на ветер премию за этот месяц.
Куда он ее истратил?
Ах да!
Большое университетское соревнование: кто больше съест оладий.
Этот худышка Мак оказался прожорливее всех — четыреста двадцать оладий за сорок одну минуту! А он ставил на толстяка Бака…
Потом еще крупное пари — кто победит на выборах в городское самоуправление. И здесь просчет — кто бы мог подумать, что старый взяточник и аферист Маллок наберет семьдесят процентов голосов! Прайс залез в долги, чтобы расплатиться.
Ежегодные страусовые бега, устроенные зоопарком. Опять проигрыш. Семьдесят монет как не бывало!
Фирма «Тотальное Пари» предлагает угадать, сколько часов будет говорить сенатор Фул, отстаивая закон о невзимании налогов с наследств, завещаемых в пользу попугаев и домашних животных. Сенатор, страдающий недержанием речи, на сей раз иссяк на двадцатой минуте. Явное жульничество!.. Все то же «Тотальное Пари» призывает назвать букву, с которой будет начинаться фамилия первого самоубийцы на будущей неделе… Алфавит слишком велик, Прайс опять проиграл пари… В общей сложности две тысячи монет брошены на ветер. Есть от чего сойти с ума. Но… игра продолжается! Игра берет в плен, кружит голову, просачивается в кровь, гипнотизирует, засасывает…
Золотой жбан! Как он мог забыть о нем! Жбан для имбирного пива из чистого золота! Вот уж если повезет, так повезет! Семь фунтов чистого золота! Цифры он всегда помнит хорошо. Семь фунтов золота — главная приманка Пестрой Ярмарки… Пестрая Автоматическая Ярмарка… Тысячи раз он видел ее рекламу: «Вас ждет Восхитительное Совершенство Автоматического Обслуживания. Сорок акров, наполненные Максимальным Удовольствием. Вы сможете позабавиться и купить первосортные товары фирмы «Пупс».
Но главное — каждый может выиграть Золотой Жбан!
Даровая премия от фирмы «Пупс»! Премию выдает сюрприз-автомат. И никто не знает, на ком он остановит свой выбор. Запрограммирован ли он на миллионного посетителя, или на миллион сто первого, или подчиняется закону случайных чисел и неведомой статистики.
Каждый сезон выигрывают не меньше семи Золотых Жбанов. Семь счастливцев за сезон — не так уж мало… Почему не попробовать счастья? У фортуны широкая спина — не разглядишь, что скрывается за ней… После серии кошмарных проигрышей, которые обрушились на него за последние два месяца, — это тоже шанс. Фактически он разорен, и жбанное золото могло бы спасти его.
Решено! Он немедля отправится на Пеструю Ярмарку!
Звонок прервал мысли. И повторился опять, настойчиво и слишком громко. Моди уехала к сестре, а сын?.. Все чаще он уходит из дома, никого не предупредив. Ясно, в доме ни души, открывать приходится самому…
Через перископ, вмонтированный в косяк двери — необходимая мера предосторожности против внезапных посетителей, — Прайс разглядел почтальона. Лицо незнакомое. Открывать или не открывать? Он что-то показывает, делает рукой жесты, будто пишет. Ах, вот в чем дело — зеленый пакет, какое-то официальное сообщение, надо расписаться. Прайс не любил официальных писем, ничего хорошего они не сулили, но от грядущих неприятностей не сбежишь.
Вздохнув, он открыл дверь. Ему показалась необычной сумка почтальона. Слишком угловатая и, видимо, слишком тяжелая — уж очень она оттягивала плечо. Впрочем, какое ему дело до сумки. Главное — письмо.
Почтальон мешкал. Вероятно, ожидает, что известие окажется приятным и Прайс бросится ему на шею или подарит земельный участок на Южных островах…
Удивительно холеный вид у этого типа, будто всю жизнь проводит в парикмахерском кресле; не похож он на почтальона. Но главное — письмо…
«Федеральная служба надзора шоссейных дорог и виадуков, Полицейское управление округа № 1701 и Администрация госпиталя На-Святом-Холме с полным пониманием ответственности и скорбя вместе с Вами, берет на себя печальную обязанность…»Какое торжественное вступление…
«Генри Прайс, Ваш сын…»Что случилось с Генри?..
c Бог мой! Генри попал в катастрофу!..
«Не будем скрывать, что положение почти безнадежное, хотя Администрация госпиталя На-Святом-Холме и приглашенные специалисты делают все, что в их силах…»Мальчик! Он погиб! Еще вчера вечером Генри был жив… Жив… А сейчас? Ты уже похоронил его?.. Врачи могут ошибаться… Госпиталь На-Святом-Холме? Не слыхал про такой… Мальчик умирает в захудалом госпитале, а вдруг его еще можно спасти?
Прайс кинулся к телефону. Цифры на диске расплывались перед глазами; он поймал себя на том, что крутит диск бесцельно, не зная номера. Где же письмо? Он уронил его, а там телефон госпиталя. Совсем потерял голову. Прайс бросил трубку и нагнулся, стараясь найти зеленый конверт. В этот миг он увидел, что почтальон наводит на него объектив телекамеры. Странная почтовая сумка скрывала телекамеру! Мнимый почтальон одной рукой поворачивал рычаг, стараясь, вероятно, чтобы камера следила за каждым движением Прайса; в другой руке он держал микрофон и, покраснев от напряжения, в азартной спешке хорошо натренированной скороговоркой что-то выкрикивал. Прайс нашел в себе мужество прислушаться к этим словам, делая вид, будто ищет письмо. То, что он услыхал, было чудовищно!
— Наша маленькая мистификация удалась! — изливался телекомментатор. — Содержание зеленого конверта принято за чистую монету! Фирма «Тотальное Пари» ставила десять против шести, что, получив трагическое известие, средний человек бросится к телефону. Этого требует дух деловитости, так присущий нашим согражданам. Только заядлые скептики ставили пятнадцать против семи, утверждая, что эта маленькая мистификация кончится нервным припадком. Ничего не поделаешь, они проиграли! Может быть, им повезет в следующий раз. Теперь нам остается только извиниться перед мистером Прайсом за вторжение в его дом…
Они сделали отцовское горе предметом телевизионного пари! Оскорбили… Гадость, какая гадость! Стыд, горечь и ярость захлестнули Прайса. Он схватил тяжелую тумбу, на которой стоял телефон, и обрушил ее на незваного гостя и его телекамеру. Раздался оглушительный треск, телекомментатор заверещал что-то в микрофон дурным голосом и попытался выскользнуть за дверь, но дверь оказалась закрытой, а секрет замка знали только Прайсы. Поняв, что попал в ловушку, комментатор взвыл, зажал в руке микрофон и набросился на Прайса. Тот встретил его полновесным ударом, сразив мнимого почтальона железной полкой для шляп. Комментатор, запутавшись в микрофонном шнуре, упал чуть раньше, и это спасло его. Железная полка раскроила ему ухо, не причинив вреда черепу, но обильная лужа крови испугала обоих.
Прайс подскочил к двери и трясущимися руками проделал все необходимые манипуляции, чтобы открыть сверхнадежный замок. Распахнув дверь, он увидел полицейского. Телекамера «Тотального Пари» оставалась включенной все это время, и каждый мог любоваться дракой, а полиция на сей раз оказалась удивительно расторопной.
Полицейский положил тяжелую руку на плечо Прайса, тот попытался вырваться, но полицейский ткнул ему в бок чем-то острым, и Прайс почувствовал, как волна сладкой одури заливает мозг, потом он услыхал звук падения собственного тела, и все пропало во тьме. Полицейский вколол в него иглу усмирителя с усыпляющим наркотиком.
Очнулся Кен Прайс в тюрьме.
2
Очнулся, хотел открыть глаза, но прежде испугался так, как не пугался никогда в жизни. Он не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой, он лежал на спине и не мог перевернуться на бок, не мог приподняться, ничего не мог.
«Парализован! — ужаснулся Кен. — Полицейский перестарался и вкатил мне слишком много наркотика!»
Он судорожно рванулся, стараясь одним рывком разбросать в сторону руки и ноги, почувствовать, что он все же в состоянии владеть ими.
— Дорогой Прайс, не тревожьте себя понапрасну! — раздался совсем рядом знакомый и вместе с тем как-то измененный голос, будто говорившего держали за горло и слегка душили. — Вы должны привыкнуть к своему несколько стесненному положению…
Кен наконец открыл глаза. Оказалось, что он висел в воздухе, туго запеленатый в прозрачную пленку. Он был завернут в нее, словно гигантская конфета! Концы пленки у головы и ног свернуты в жгуты и довольно сложной системой тросов подвешены к потолку. Прозрачный сверток, кокон с человеческим телом вместо гусеницы. Тугая оболочка сжимала грудь, стискивала ноги, не давала пошевельнуть даже кистями рук. Лишь в одном месте в пленке была дыра, обшитая резиновым шнуром. В эту дыру высовывалась его голова, а резиновый шнур сдавливал шею. Прайс висел где-то почти посередине длинного ряда точно таких же прозрачных свертков.
— Добрый вечер, милейший Прайс! — сдавленный голос принадлежал соседу справа. — Какое счастливое совпадение, что нас повесили рядом! До вас у меня был ужасный сосед. Кошмарный тип! Он так храпел, что я не мог заснуть. Конечно, здесь многие храпят. Знаете, этот резиновый ошейник сдавливает шею. Я не жалуюсь, ошейник — единственное неудобство. А так здесь очень мило. И мы с вами можем поболтать о чем угодно, это не запрещается. Но… вы не узнаете меня?
Когда человек запеленат с ног до головы, совсем не так просто узнать в нем старого товарища или сослуживца. К тому же бритва не касалась щек соседа по меньшей мере недели две-три. Все же, вглядевшись, Прайс узнал Корнелиуса Мома, одного из лучших химиков «Медикал-секьюрити», где сам Прайс работал коммивояжером. Год назад Мома постигла беда: он попал в передрягу, из которой не сумел выпутаться. Прайс прекрасно помнил эту историю. В то время химики «Медикал-секьюрити» изобрели бездымные сигареты специально для курильщиков, чьи жены не терпят табачного дыма. Великолепная реклама: «Вместе с табачным дымом улетучивается семейный покой. Бездымные сигареты — безоблачное счастье домашнего очага». Работа мчалась к финишу и сулила прибыль, еще небывалую в истории фирмы.
Увы, Корнелиус Мом проболтался о затее с новыми сигаретами своей жене, а та за небольшую сумму продала секрет своему возлюбленному. Конкурирующая фирма опередила «Медикал-секьюрити». Мома вышвырнули за дверь и занесли в черные списки как ненадежного служащего. Сбережения быстро растаяли, жена сбежала. Мом поселился на окраине города, в жестяной лачуге Фонда-Для-Неимущих, потом устроился вышибалой в ночном баре, потом помогал бродячему фокуснику — в общем, скатывался все ниже и ниже. Да, Прайс знал Мома и печальную историю его падения…
— Добрый вечер, мистер Мом. Вы превосходно выглядите. Как вы думаете, нас долго продержат вот так… подвешенными? У меня ноет все тело. Меня будто засунули в тюбик из-под зубной пасты. Я хочу позвать адвоката…
— Спокойствие и терпение! Терпение и спокойствие, дорогой Прайс. Мы и так все время куда-то мчимся. Знаете, я когда-то увлекался альпинизмом. Голубые каньоны, снежные лавины, солнце в горах… Давно это было. Так вот, альпинист всегда имеет цель. Вершину! А мы сломя голову мчимся по холмам. Любой дрянной холмик, любой бугор принимаем за вершину. Потом вниз — и снова холмик. Гонка по холмам, как по зубьям бесконечной пилы. Бесцельная гонка. А здесь я отдыхаю и размышляю. Полиция нравственности подвешивает меня не в первый раз. За бродяжничество, не больше. В этой люльке чувствуешь себя младенцем. Спеленат, как младенец, и беспечен, как дитя. Ни о чем не заботишься. Напротив, здесь другие заботятся обо мне. Три раза в сутки подают шланги с питательной пастой. Через сорок шесть минут после каждого кормления снизу выдвигается ассенизационное устройство…
Прайса передернуло, он всегда был застенчив, а тут на виду у всех кормление и это…
В продолговатом низком зале висело еще около полусотни «предварительно изолированных», и монотонный гул голосов заполнял помещение. Время от времени тросы, на которых висели прозрачные свертки, приходили в движение. Тогда обнаруживалось, что под потолком тросы пропущены сквозь блоки. Колесики блоков начинали скользить по рельсам, прикрепленным к потолку, и очередной сверток уезжал в широко распахнутую дверь. Затем дверь быстро захлопывалась.
— Их увозят на допрос, — прохрипел Корнелиус Мом. — Вы умеете двигать ушами?
— Ннн… не знаю. Не пробовал. А при чем здесь уши?
Мом хихикнул.
— Не воображаете ли вы, что вас станет допрашивать настоящий инспектор? Я хочу сказать — живой инспектор. Много чести! Для такой мелкой сошки, как мы с вами, существует Жестяной Крикун.
— Жестяной Крикун? Робот?
— Разумеется. Ящик с мегафоном. Орет так, что глохнешь. Ни один вопрос не задаст по-человечески. Все время орет. Любой живой инспектор надорвал бы себе глотку, а этот… сами понимаете. Но главное, он берет тебя за уши, и тут уж держись!
— Берет за уши?
— Особыми присосками. Улавливает малейшее движение ушных мускулов. Предательские мускулы! Они слишком отзывчивы! Как только задумаешься, что бы такое ответить Жестяному Крикуну, мускулы напрягаются, и Крикун сразу чует, что ты в затруднении, придумываешь, как бы ловчее соврать. Кроме того, к присоскам приделаны фотоэлементы. Они следят, не краснеют ли у тебя уши. Солжешь — уши краснеют. Особенно туго приходится тем, кто умеет шевелить ушами. У них слишком развиты ушные мускулы. В детстве мои уши были предметом зависти всех моих сверстников, так я ловко умел ими двигать. А теперь! Когда Жестяной Крикун спрашивает, завтракал ли я в день ареста, мои уши напрягаются так, будто я собираюсь признаться, что украл статую Свободы.
— Жестяной Крикун — он много задает вопросов?
— Он обрушивает лавину вопросов и держит вас за уши.
— Он выносит приговор?
— Разумеется.
— Он не ошибается?
— Его никто не проверяет.
— Но если приговор несправедлив? Если он… покажется несправедливым, я смогу обратиться к настоящим судьям… живым?
— Здесь только один судья — Крикун. Он робот, а роботы беспристрастны. Вмешиваться в их правосудие — значит, нарушать Справедливость и Демократию.
Прайс поежился, ему стало еще тоскливее и тревожнее. Он вспомнил, что на работе подчиняется Директору, который вовсе не Директор, а дюжина металлических ящиков, начиненных электронной требухой и усеянных красными волдырями индикаторов.
— Скажу вам по секрету, — совсем тихо прохрипел Мом, стараясь вывернуться в резиновом ошейнике в сторону Прайса, — я кое-что разузнал. Здесь нет тюремщиков. Мы живем в свободном мире, даже в тюрьме у нас нет тюремщиков. Во всяком случае — живых. Только автоматы! Быть тюремщиком унизительно. Мы избавили наших сограждан от столь гнусного занятия. Превосходная идея истинной демократии!
Последние слова Мом напряженно выкрикнул куда-то вверх, и Прайс невольно посмотрел на потолок. Там он заметил небольшой черный кружок и понял, что последняя тирада Мома предназначалась для подслушивающего микрофона.
Пронзительно взвизгнули блоки, и сразу пять или шесть спеленатых заскользили к выходу, на допрос к Жестяному Крикуну. Но тут случилось нечто напоминающее аварию заводского конвейера. Дверь резко распахнулась, ударив ближайший сверток так, что оттуда раздался вопль, и тут же захлопнулась, но лишь затем, чтобы вновь открыться и нанести удар другому подвешенному. Между тем блоки продолжали скользить вперед, свертки наезжали друг на друга, а навстречу им из дверей двинулись другие спеленатые, возвращающиеся от железного «следователя». Блоки сцепились между собой, тросы схлестнулись, свертки образовали один огромный ком, дергающийся из стороны в сторону. Дверь методически раскрывалась и закрывалась, отбрасывая, сминая и расталкивая подвешенных, которые вопили и визжали на разные голоса, безуспешно стараясь выкарабкаться из прозрачных пленок.
Прайс почувствовал, как заколебались и заскрипели блоки его подвески. Он стронулся с места и поплыл к двери. Сейчас он попадет в общую свалку! Тяжелая, пуленепробиваемая и огнестойкая металлокерамическая дверь может сломать ребра, пробить голову. Он зажмурился и оцепенел, предчувствуя неминуемые увечья. К счастью, навстречу ему двинулся еще один сверток; они столкнулись на полдороге к выходу и остановились.
Мом оказался прав — живые тюремщики так и не появились, видно, в самом деле их здесь не было. Кто-то невидимый или, вернее, ЧТО-ТО невидимое приводило в движение блоки, и прозрачные коконы, болтаясь на тросах, сталкивались и расходились, дергались, расцепляясь, и вновь съезжались, соединяясь в беспорядочную мешанину. Наконец дверь прекратила свое движение и перестала наносить тумаки несчастным. В воздухе распространился запах разогретой смазки, подгоревших пластиков, почти раскаленного металла — словом, весь тот букет ароматов, что неизбежен при действии сложной автоматики да еще в условиях аварийного режима.
В помещении для «предварительно изолированных» вновь воцарился прежний строгий порядок. Свертки образовали длинный ряд, и Прайс вернулся на старое место.
— Ужасно, мистер Мом!.. Я так испугался… Дверь — она работала, как паровой молот, сокрушая все…
— Пустяки.
— Вы называете это пустяки?
— Так случается каждый раз, когда Жестяного Крикуна подзаряжают. Он вдруг останавливается и ждет, пока его подзарядят. Это значит — в сенате обмолотили новую пачку законов. Крикуна начиняют законами, как детскую погремушку сухим горохом; законы так и пересыпаются в его жестяной башке. Полмиллиона законов и столько же дополнений и примечаний. А еще дополнений к примечаниям и примечаний к дополнениям. У него самая большая электронная башка во всем штате. Кстати, я не спросил вас, милейший Прайс, за какие грехи вы очутились среди подвешенных?
— Я не виноват. Я ничего не сделал. Наоборот, надо мной надругались.
Он рассказал, как жестоко его обманули, как сделали его отцовское горе предметом безжалостного телевизионного пари.
— Они ворвались в мой дом, издевались. Я только защищался…
Мом присвистнул.
— Плохо! Вы подняли руку на частную инициативу и свободное предпринимательство. Крикун не любит подобные выходки. Хочу предупредить…
Но Прайс вновь поплыл к двери.
— Кен! Следите за своими мыслями! Мысль изреченная есть ложь! — выкрикнул Мом вслед удаляющемуся свертку.
Тяжело и плотно захлопнулась дверь.
«Странные слова, — подумал Прайс, — что он хотел сказать, о чем предупредить? «Мысль изреченная есть ложь…»
Он плыл внутри тускло освещенной трубы, почти касаясь ее стенок. Стало душно; казалось, резиновый ошейник стягивает шею все туже и туже.
Неожиданно труба расширилась воронкой; он оказался в небольшом зале и тут же испуганно отшатнулся.
Если бы мог отшатнуться!
Занимая всю противоположную стену, перед ним стояла человеческая голова. Искаженные, грубо-примерные пропорции. Тяжелый нос, обрубленный цилиндром. Круглые, выпученные глаза. Рот зияющей щелью рассекал лицо на две половины. Истукан язычников. Скульптура модерниста. Игра природы, выдолбившей ветром и солнцем изваяние, к ужасу суеверных. Или всё вместе — идол, скульптура, скала — тяжелое, массивное, злобное.
— Ваше имя?
Не вопрос — вопль. Голос плотно заполнил все помещение. Прайс оглох, голос проник до каждой клеточки его тела. Но спрашивала не голова. Вопил стереорупор, укрепленный на потолке. Голова молчала.
— Кен Прайс, — ответил коммивояжер.
— Профессия? — прогремело сверху.
— Коммивояжер «Медикал-секьюрити», Сентр-ринг, сто семнадцать…
— Чем завтракали в день ареста?
«Идиотский вопрос», — подумал Прайс.
— Идиотский вопрос! — неожиданно рявкнула голова. Она раскрыла рот, в котором мог уместиться несчастный коммивояжер, и громоподобно извергла те слова, которые сам он не решился произнести вслух.
«Парализован! — ужаснулся Кен. — Полицейский перестарался и вкатил мне слишком много наркотика!»
Он судорожно рванулся, стараясь одним рывком разбросать в сторону руки и ноги, почувствовать, что он все же в состоянии владеть ими.
— Дорогой Прайс, не тревожьте себя понапрасну! — раздался совсем рядом знакомый и вместе с тем как-то измененный голос, будто говорившего держали за горло и слегка душили. — Вы должны привыкнуть к своему несколько стесненному положению…
Кен наконец открыл глаза. Оказалось, что он висел в воздухе, туго запеленатый в прозрачную пленку. Он был завернут в нее, словно гигантская конфета! Концы пленки у головы и ног свернуты в жгуты и довольно сложной системой тросов подвешены к потолку. Прозрачный сверток, кокон с человеческим телом вместо гусеницы. Тугая оболочка сжимала грудь, стискивала ноги, не давала пошевельнуть даже кистями рук. Лишь в одном месте в пленке была дыра, обшитая резиновым шнуром. В эту дыру высовывалась его голова, а резиновый шнур сдавливал шею. Прайс висел где-то почти посередине длинного ряда точно таких же прозрачных свертков.
— Добрый вечер, милейший Прайс! — сдавленный голос принадлежал соседу справа. — Какое счастливое совпадение, что нас повесили рядом! До вас у меня был ужасный сосед. Кошмарный тип! Он так храпел, что я не мог заснуть. Конечно, здесь многие храпят. Знаете, этот резиновый ошейник сдавливает шею. Я не жалуюсь, ошейник — единственное неудобство. А так здесь очень мило. И мы с вами можем поболтать о чем угодно, это не запрещается. Но… вы не узнаете меня?
Когда человек запеленат с ног до головы, совсем не так просто узнать в нем старого товарища или сослуживца. К тому же бритва не касалась щек соседа по меньшей мере недели две-три. Все же, вглядевшись, Прайс узнал Корнелиуса Мома, одного из лучших химиков «Медикал-секьюрити», где сам Прайс работал коммивояжером. Год назад Мома постигла беда: он попал в передрягу, из которой не сумел выпутаться. Прайс прекрасно помнил эту историю. В то время химики «Медикал-секьюрити» изобрели бездымные сигареты специально для курильщиков, чьи жены не терпят табачного дыма. Великолепная реклама: «Вместе с табачным дымом улетучивается семейный покой. Бездымные сигареты — безоблачное счастье домашнего очага». Работа мчалась к финишу и сулила прибыль, еще небывалую в истории фирмы.
Увы, Корнелиус Мом проболтался о затее с новыми сигаретами своей жене, а та за небольшую сумму продала секрет своему возлюбленному. Конкурирующая фирма опередила «Медикал-секьюрити». Мома вышвырнули за дверь и занесли в черные списки как ненадежного служащего. Сбережения быстро растаяли, жена сбежала. Мом поселился на окраине города, в жестяной лачуге Фонда-Для-Неимущих, потом устроился вышибалой в ночном баре, потом помогал бродячему фокуснику — в общем, скатывался все ниже и ниже. Да, Прайс знал Мома и печальную историю его падения…
— Добрый вечер, мистер Мом. Вы превосходно выглядите. Как вы думаете, нас долго продержат вот так… подвешенными? У меня ноет все тело. Меня будто засунули в тюбик из-под зубной пасты. Я хочу позвать адвоката…
— Спокойствие и терпение! Терпение и спокойствие, дорогой Прайс. Мы и так все время куда-то мчимся. Знаете, я когда-то увлекался альпинизмом. Голубые каньоны, снежные лавины, солнце в горах… Давно это было. Так вот, альпинист всегда имеет цель. Вершину! А мы сломя голову мчимся по холмам. Любой дрянной холмик, любой бугор принимаем за вершину. Потом вниз — и снова холмик. Гонка по холмам, как по зубьям бесконечной пилы. Бесцельная гонка. А здесь я отдыхаю и размышляю. Полиция нравственности подвешивает меня не в первый раз. За бродяжничество, не больше. В этой люльке чувствуешь себя младенцем. Спеленат, как младенец, и беспечен, как дитя. Ни о чем не заботишься. Напротив, здесь другие заботятся обо мне. Три раза в сутки подают шланги с питательной пастой. Через сорок шесть минут после каждого кормления снизу выдвигается ассенизационное устройство…
Прайса передернуло, он всегда был застенчив, а тут на виду у всех кормление и это…
В продолговатом низком зале висело еще около полусотни «предварительно изолированных», и монотонный гул голосов заполнял помещение. Время от времени тросы, на которых висели прозрачные свертки, приходили в движение. Тогда обнаруживалось, что под потолком тросы пропущены сквозь блоки. Колесики блоков начинали скользить по рельсам, прикрепленным к потолку, и очередной сверток уезжал в широко распахнутую дверь. Затем дверь быстро захлопывалась.
— Их увозят на допрос, — прохрипел Корнелиус Мом. — Вы умеете двигать ушами?
— Ннн… не знаю. Не пробовал. А при чем здесь уши?
Мом хихикнул.
— Не воображаете ли вы, что вас станет допрашивать настоящий инспектор? Я хочу сказать — живой инспектор. Много чести! Для такой мелкой сошки, как мы с вами, существует Жестяной Крикун.
— Жестяной Крикун? Робот?
— Разумеется. Ящик с мегафоном. Орет так, что глохнешь. Ни один вопрос не задаст по-человечески. Все время орет. Любой живой инспектор надорвал бы себе глотку, а этот… сами понимаете. Но главное, он берет тебя за уши, и тут уж держись!
— Берет за уши?
— Особыми присосками. Улавливает малейшее движение ушных мускулов. Предательские мускулы! Они слишком отзывчивы! Как только задумаешься, что бы такое ответить Жестяному Крикуну, мускулы напрягаются, и Крикун сразу чует, что ты в затруднении, придумываешь, как бы ловчее соврать. Кроме того, к присоскам приделаны фотоэлементы. Они следят, не краснеют ли у тебя уши. Солжешь — уши краснеют. Особенно туго приходится тем, кто умеет шевелить ушами. У них слишком развиты ушные мускулы. В детстве мои уши были предметом зависти всех моих сверстников, так я ловко умел ими двигать. А теперь! Когда Жестяной Крикун спрашивает, завтракал ли я в день ареста, мои уши напрягаются так, будто я собираюсь признаться, что украл статую Свободы.
— Жестяной Крикун — он много задает вопросов?
— Он обрушивает лавину вопросов и держит вас за уши.
— Он выносит приговор?
— Разумеется.
— Он не ошибается?
— Его никто не проверяет.
— Но если приговор несправедлив? Если он… покажется несправедливым, я смогу обратиться к настоящим судьям… живым?
— Здесь только один судья — Крикун. Он робот, а роботы беспристрастны. Вмешиваться в их правосудие — значит, нарушать Справедливость и Демократию.
Прайс поежился, ему стало еще тоскливее и тревожнее. Он вспомнил, что на работе подчиняется Директору, который вовсе не Директор, а дюжина металлических ящиков, начиненных электронной требухой и усеянных красными волдырями индикаторов.
— Скажу вам по секрету, — совсем тихо прохрипел Мом, стараясь вывернуться в резиновом ошейнике в сторону Прайса, — я кое-что разузнал. Здесь нет тюремщиков. Мы живем в свободном мире, даже в тюрьме у нас нет тюремщиков. Во всяком случае — живых. Только автоматы! Быть тюремщиком унизительно. Мы избавили наших сограждан от столь гнусного занятия. Превосходная идея истинной демократии!
Последние слова Мом напряженно выкрикнул куда-то вверх, и Прайс невольно посмотрел на потолок. Там он заметил небольшой черный кружок и понял, что последняя тирада Мома предназначалась для подслушивающего микрофона.
Пронзительно взвизгнули блоки, и сразу пять или шесть спеленатых заскользили к выходу, на допрос к Жестяному Крикуну. Но тут случилось нечто напоминающее аварию заводского конвейера. Дверь резко распахнулась, ударив ближайший сверток так, что оттуда раздался вопль, и тут же захлопнулась, но лишь затем, чтобы вновь открыться и нанести удар другому подвешенному. Между тем блоки продолжали скользить вперед, свертки наезжали друг на друга, а навстречу им из дверей двинулись другие спеленатые, возвращающиеся от железного «следователя». Блоки сцепились между собой, тросы схлестнулись, свертки образовали один огромный ком, дергающийся из стороны в сторону. Дверь методически раскрывалась и закрывалась, отбрасывая, сминая и расталкивая подвешенных, которые вопили и визжали на разные голоса, безуспешно стараясь выкарабкаться из прозрачных пленок.
Прайс почувствовал, как заколебались и заскрипели блоки его подвески. Он стронулся с места и поплыл к двери. Сейчас он попадет в общую свалку! Тяжелая, пуленепробиваемая и огнестойкая металлокерамическая дверь может сломать ребра, пробить голову. Он зажмурился и оцепенел, предчувствуя неминуемые увечья. К счастью, навстречу ему двинулся еще один сверток; они столкнулись на полдороге к выходу и остановились.
Мом оказался прав — живые тюремщики так и не появились, видно, в самом деле их здесь не было. Кто-то невидимый или, вернее, ЧТО-ТО невидимое приводило в движение блоки, и прозрачные коконы, болтаясь на тросах, сталкивались и расходились, дергались, расцепляясь, и вновь съезжались, соединяясь в беспорядочную мешанину. Наконец дверь прекратила свое движение и перестала наносить тумаки несчастным. В воздухе распространился запах разогретой смазки, подгоревших пластиков, почти раскаленного металла — словом, весь тот букет ароматов, что неизбежен при действии сложной автоматики да еще в условиях аварийного режима.
В помещении для «предварительно изолированных» вновь воцарился прежний строгий порядок. Свертки образовали длинный ряд, и Прайс вернулся на старое место.
— Ужасно, мистер Мом!.. Я так испугался… Дверь — она работала, как паровой молот, сокрушая все…
— Пустяки.
— Вы называете это пустяки?
— Так случается каждый раз, когда Жестяного Крикуна подзаряжают. Он вдруг останавливается и ждет, пока его подзарядят. Это значит — в сенате обмолотили новую пачку законов. Крикуна начиняют законами, как детскую погремушку сухим горохом; законы так и пересыпаются в его жестяной башке. Полмиллиона законов и столько же дополнений и примечаний. А еще дополнений к примечаниям и примечаний к дополнениям. У него самая большая электронная башка во всем штате. Кстати, я не спросил вас, милейший Прайс, за какие грехи вы очутились среди подвешенных?
— Я не виноват. Я ничего не сделал. Наоборот, надо мной надругались.
Он рассказал, как жестоко его обманули, как сделали его отцовское горе предметом безжалостного телевизионного пари.
— Они ворвались в мой дом, издевались. Я только защищался…
Мом присвистнул.
— Плохо! Вы подняли руку на частную инициативу и свободное предпринимательство. Крикун не любит подобные выходки. Хочу предупредить…
Но Прайс вновь поплыл к двери.
— Кен! Следите за своими мыслями! Мысль изреченная есть ложь! — выкрикнул Мом вслед удаляющемуся свертку.
Тяжело и плотно захлопнулась дверь.
«Странные слова, — подумал Прайс, — что он хотел сказать, о чем предупредить? «Мысль изреченная есть ложь…»
Он плыл внутри тускло освещенной трубы, почти касаясь ее стенок. Стало душно; казалось, резиновый ошейник стягивает шею все туже и туже.
Неожиданно труба расширилась воронкой; он оказался в небольшом зале и тут же испуганно отшатнулся.
Если бы мог отшатнуться!
Занимая всю противоположную стену, перед ним стояла человеческая голова. Искаженные, грубо-примерные пропорции. Тяжелый нос, обрубленный цилиндром. Круглые, выпученные глаза. Рот зияющей щелью рассекал лицо на две половины. Истукан язычников. Скульптура модерниста. Игра природы, выдолбившей ветром и солнцем изваяние, к ужасу суеверных. Или всё вместе — идол, скульптура, скала — тяжелое, массивное, злобное.
— Ваше имя?
Не вопрос — вопль. Голос плотно заполнил все помещение. Прайс оглох, голос проник до каждой клеточки его тела. Но спрашивала не голова. Вопил стереорупор, укрепленный на потолке. Голова молчала.
— Кен Прайс, — ответил коммивояжер.
— Профессия? — прогремело сверху.
— Коммивояжер «Медикал-секьюрити», Сентр-ринг, сто семнадцать…
— Чем завтракали в день ареста?
«Идиотский вопрос», — подумал Прайс.
— Идиотский вопрос! — неожиданно рявкнула голова. Она раскрыла рот, в котором мог уместиться несчастный коммивояжер, и громоподобно извергла те слова, которые сам он не решился произнести вслух.