Писемский Алексей. Взбаламученное море

   Дмитровка - жилище Ионы Мокеича - находилось в сельце, состоящем из нескольких домов бедных дворян. Его же собственно усадьба отделялась от прочих высоким тыном и отличалась довольно большим садом, в котором прятался хоть и низенький, но довольно широкий дом, и оттого несколько таинственною наружностью как бы говорил, что он заключает в себе хоть и старого, но великого грешника.
   Иона Мокеич увидал Александра еще из окна.
   - А, солнышко, красное! - сказал он, отворяя ему двери.
   Сам он был одет в каких-то турецких шароварах, в туфлях и ермолке.
   Александр был в первый еще раз у него в доме.
   - Это вот моя гостиная, а это моя пустынническая спальня, говорил Иона, вводя гостя в свое довольно уютное помещение. - А там, продолжал он совершенно тем же тоном, показывая на заднюю половину дома: - там мой сераль.
   - Сколько же жен у вас? - спросил Александр.
   - Три всего... по состоянию, братец!.. Что делать, больше не могу, - отвечал Иона, пожимая плечами.
   - Это что такое! - продолжал Александр, останавливаясь перед довольно большою, масляными красками написанною картиной, изображающей нагую женщину.
   - Подарение твоего отца! - отвечал Иона Мокеич. - Этакого, говорит, сраму нигде, как у Ионы, в комнатах и держать нельзя! Но это, брат, что! А вот где штука-то! - прибавил он и, взяв Александра за руку, ввел в спальню и там показал ему уже закрытую занавеской картину.
   Александр сейчас же отвернулся.
   - Что за мерзость! - произнес он: - хоть бы вы рисовать-то велели получше, покрасивее, а то чудовища какие-то!
   - По состоянию! - отвечал и на это Иона: - но что тут, друг сердечный, рисованье! - продолжал он: - одно только напоминание, а там уж, как это по-вашему, по-ученому сказать, добавлять надо своими фантазериями!
   - А что ж мы на поседки едем? - спросил Александр.
   - Непременно. Марфуша! - крикнул Иона Мокеич, приотворив маленькую дверь в соседнюю комнату: - дай-ка нам наливочки!
   - Что! к чему это? после обеда!
   - Наливки-то? Да ведь ее всегда можно; это не водка, - успокоил его Иона Мокеич.
   Марфа, лет двадцати девка, с толстыми губами и грудями, принесла на подносе бутылку наливки и две рюмки, и все это поставила на стол.
   - Честь имею рекомендовать; это главная моя султанша! объяснил о ней Иона Мокеич.
   Марфа при этом хоть бы бровью повела. Она, видно, совершенно привыкла к подобной рекомендации и с таким же лицом, с каким пришла, с таким и ушла.
   - Какая женщина, у! - дополнил о ней еще Иона Мокеич.
   - Вероятно! - подтвердил Александр.
   - У!.. - повторил Иона и заставил Александра выпить рюмку наливки.
   Тот выпил и чуть не выплюнул назад, говоря:
   - Она совсем не подслащена!
   - Совершенно! - подтвердил и Иона. - Сахар ведь искусственная вещь... букету уж при нем такого нет, а тут сама натура, как есть.
   - Какой тут, чорт, букет.
   - Нет, ты попробуй, выпей-ка еще одну, так и увидишь, что так надо.
   Александр отнекивался было.
   - Да полно, чтой-то, выпей!.. - произнес Иона, как бы несколько обидевшись.
   Александр выпил и, в самом деле, не с таким отвращением.
   - А что, мы скоро поедем на поседки? - сказал он.
   В голове у него начинало пошумливать.
   - Все надо, друг милый, по порядку, чинно, не торопясь, отвечал Иона Мокеич; сам он пил уже четвертую рюмку. - Гаврюха, Гаврюха! - подкликнул он, стуча в окно, проходившего мимо высокго мужика.
   Тот вошел в комнату. Это был его собственный ткач Гаврила, сначала, по наружности, смотревший очень обыкновенным человеком.
   - Во-первых, скажи ты мне, милый человек, - спросил его барин: - что, в Кузьмищеве начались поседки?
   - Начались бы словно, - ответил тот довольно громко.
   - Тсс!.. тише! - крикнул ему шопотом Иона Мокеич и отнесся к Александру: - не любить у меня этого моя главная-то барыня. "Дома, говорит, что хошь делай, - по чужим местам, по крайности, не срамись!"
   - Ну, друг, милый, - обратился он снова к Гавриле: - вот тебе мои ключи драгоценные, поди ты потихоньку от Марфуши... я ее вызову сюда, будто одевать себя... возьми ты там в чулане четыре бутылочки наливки, пряничков, изюму, орешков; положи все это в корзиночку, поставь ты ее под беседку, в мою, знаешь, тележку, запряги ты мне ворона коня и выезжай к нам к крыльцу.
   - Слушаю-с, - отвечал Гаврила, видимо с полною готовностью, и вышел.
   - Бесценный насчет этого человек! хоть три ночи простоит, где уж скажешь, - не тронется! - объяснил и о нем Иона Мокеич, а затем вышел, позвал Марфу и сильно, как было слышно через перегородку, старался занять ее самыми разнообразными разговорами.
   Через полчаса они уже сидели: Александр - верхом на своем коне, а Иона Мокеич и Гаврила - в тележке. Марфа провожала их на крыльцо.
   - Когда ждать-то прикажете? Куда это поехали? - спрашивала она.
   - Да вот к нему, погостить ненадолго! - отвечал Иона Мокеич смиренно.
   Несмотря на вольнодумный характер, он, кажется, находится в сильных лапах у своей главной султанши.
   Когда два наши рыцаря, с своим могучим оруженосцем, тронулись на свои романтические приключения, Марфа проговорила, зевая во весь рот:
   - Какой тот молоденький-то барин смазливый, не то, что наш плешивый чорт!
   12
   Поседки.
   Кузьмищево, казенная деревня, расположенная по большой дороге, тянулась в длину версты на две. Во всех окнах изб мелькали огоньки, и в одной из них, довольно большой, свет был как-то поярче. На улице была совершенная тишина: изредка проедут запоздалые извозчики, или выведет кто-нибудь из мужиков лошадь попоить к колодцу, или наконец быстро промелькнет какая-нибудь женская тень с пряслицей и устремится к этой именно избе. Александр и Иона Мокеич, выехав откуда-то с задов, тоже подъехали к ней.
   - Прежде всего, друг сердечный, надо подкрепиться! - сказал, кряхтя и вылезая из своей повозки, Иона и вытаскивая из корзинки бутылку, из которой заставил Александра выпить целый стакан, а сам выпил два. Потом они вошли в сени, оставив Гаврилу у лошадей. В довольно большой избе, по всем передним лавкам, сидели молодые женщины и девушки, по большей части все недурные собой.
   Под полатями стояли молодые парни, а некоторые из них, по преимуществу имевшие в руках гармоники, сидели промеж девушек, но те всегда при этом старались их выпихнуть и выжить от себя.
   - Не примете ли странником, идем из далеких мест: обносились, обовшивели! - сказал, входя, Иона Мокеич. Корзинку он захватил с собой.
   Хозяйка избы, довольно молодая женщина, сейчас же его узнала.
   - Милости просим! - сказала она, смеясь, и, согнав с одной скамейки ребятишек, предложила ее гостям.
   - Чей такой - молодой-то барин? - сказала она Ионе, указывая на Александра.
   - Дворянин Нищин, из усадьбы Огородова, под пряслом родился, на тычинке вырос и теперь на коле верхом изволит русскую землю объезжать!.. - отрекомендвал его Иона Мокеич.
   - Да полноте, лешие, это из Лопухов барин-то; я видела его... ягоды носила! - толковала другая баб в толпе.
   - Какой нарядный! военный, знать! - замечали иные.
   Александр не без удовольствия видел, что он составляет предмет общего внимания. Но, впрочем, взглянув в один из более темных и многолюдных углов, он увидел свою красавицу-крестьянку.
   - Здравствуй! Мы с тобой несколько знакомы, - сказал он.
   - Вы мне, что ль, это говорите? - сказала она приятным голосом.
   - Тебе... Я тебя видел и восхищался тобой в Дубнах.
   - Гм! - усмехнулась на это женщина.
   Александр взял небольшой деревянный стул и сел против нее.
   - Ты замужем?
   - Али нет! - отвечала красавица, кидая на него лукавый взгляд.
   - Где ж у тебя муж, в Питере?
   - В Питере, чтоб бока повытерли! - отвечали за нее другие бабы и засмеялись.
   Один из стоявших под полатями парней и как-то мрачно на все это смотревший подошел и зажег освещавшую лучину посветлее. Красавица Александра еще больше выглянула перед ним во всей своей красоте.
   - О, ты дивно хороша! - воскликнул он, ероша свои курчавые волосы.
   - Ну, вот что! Какой он! - говорила, смеясь та.
   Иона Мокеич между тем ходил и угощал наливкой.
   - Выпей, душенька, - говорил он, подходя к Александру.
   Тот в сильном волнении и не видя сам, что делает, выпил стакан залпом, а потом другой.
   - А, краля писаная! - воскликнул Иона Мокеич, увидав бабу-красавицу. - Ну, выпей!.. Белогрудая, белозубая, пей! - говорил он ей.
   Та отпила немного из стакана.
   - Ой, не люблю я этого: крепкое какое, пес!
   - Да что вы орехи-то бережете?.. давай орех-то, - сказали другие бабы, от глаза которых не ускользнули лежащие в корзине сласти.
   - О, сейчас! - воскликнул Александр, вскакивая, и, схватив оттуда целый тюрик орехов, поднес их и стал перед своей красавицей на колени.
   - Все тебе, царица души моей! все!
   - Ой, девоньки, какой он! - смеялись бабы.
   Иона Мокеич в это время суетился около других девушек и женщин.
   - Пейте, мои голубушки, пейте! - говорил он им, угощая их пряниками и наливкой. Последняя, впрочем, больше за ним самим оставалась.
   "Калинушка с малинушкой", - затянули наконец посидельщицы.
   "Лазоревый цвет", - подхватил за ними Иона, довольно чистым тенором.
   "Веселая беседушка", - пели те.
   "Где милый мой пьет!" ух! - допевал Иона и затем так расчувствовался, что стал промеж девушек и двух, ближайших к себе, обнял и стал прижимать их к бокам своим. Одна из них колотила его при этом легонько кулаком в голову, а другая подносила к лицу зажженную куделю. Он только отфыркивался и повертывался от одной к другой.
   Александр тоже не отставал от приятеля. Он декламировал перед своей красавицей:
   "Все в ней гармония, все диво,
   Все выше мира и страстей:
   Она покоится стыдливо
   В красе торжественной своей".
   Девушки и женщины смеялись, а парни, напротив, все что-то между собой переглядывались, а некоторые даже перешептывались...
   Иона Мокеич дошел наконец до полнейшего неистовства: он обнимал, хоть и не старуху, но безобразнейшую бабу и, припав к ее плечу головой, начал для чего-то слегка простанывать.
   - Ох, ох, - говорил он, а потом вдруг всколчил и, выхватив лучину из светца, бросил ее на пол.
   Тот же мрачный малый быстро подошел, поднял ее, разжег и вставил в светец.
   - Пошто вы балуете? - почти крикнул он на Иону Мокеича.
   - Оставь, погаси ее... погаси ее... - крикнул тот на него и опять было потянулся, чтобы погасить лучину.
   - Не трожьте ее! Али вы самотко и здесь эту срамоту завести хотите? Срамники! - проговорил парень и оттолкнул Иону.
   Тот наскочил и ударил его по лицу; парень тоже не остался в долгу: как хватил наотмашь кулаком, так барин и растянулся на полу.
   - Что такое? - воскликнул Александр, приподнимаясь и обертываясь, но все-таки еще оберегая рукой свою красавицу.
   В это время в избе затрещала рама.
   - Барина бьют! - раздался голос, и в избу влезал Гаврила.
   Все это было делом одной минуты.
   - Ты что, чорт, делаешь? - обратился он прямо к молодому парню, и оба потом, не говоря ни слова, схватились, как два дикие зверя, и начали возиться по избе, издавая по временам злобные звуки и ругательства.
   - Хорошенько его, хорошенько! - кричал с полу Иона.
   - Робя, бьют! - произнес наконец парень, почти с треском костей упалая на пол под железным натиском Гаврилы. Несколько человек бросились к нему на помощь, но Гаврила так с ними распоряжался, что как толкнет огромным спожищем своим кого в рыло, кого в грудь, кого в брюхо, - так тот в углу избы очутися. Отбитые таким образом, они накинулись на поднимавшегося Иону и начали его тузить и даже драть за волосы.
   - О-о-ой! о-о-ой! - кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.
   - Перестаньте, перестаньте! - кричал Александр.
   Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.
   - Прочь! - закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.
   - Коли так, робя, берись в колья! - раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.
   - Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя... и в тебя... и в тебя... - говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.
   Те сейчас же начали отступать.
   - Он, паря, и в сам-деле стрельнет.
   - Если кто слово произнесет! - кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.
   При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.
   Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.
   - Это чорт знает что такое! - говорил он, хватая себя за голову.
   - Такой буян народ, - пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: - каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.
   - Тоже? - спросил Александр с удовольствием.
   - Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.
   Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.
   - Чтоб он не умер! - сказал он.
   - Нет, вон он, чу, спит уж! - отвечал Гаврила. - Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.
   - Ну, так я поеду домой?
   - Поезжайте, - успокоил его Гаврила.
   13
   Побег от собственной совести.
   На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, верятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, кторые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: "пожалуйте на минуточку суда-с!" - он даже задрожал.
   - Что такое? - спросил он, вставая.
   - Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.
   Бакланов глядел в лицо гайдука.
   - Где же она? - спросил он.
   - В овине, на гумне дожидается-с.
   Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. "Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!" - думал он.
   В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.
   - Что это такое? О чем? - спросил Бакланов.
   - Маменька ваша-с, - отвечала Маша: - призывала меня вчера к себе-с.
   - Н-ну?
   - По щекам прибила-с... "Мерзкая, говорит, ты..." - замуж приказывает итти-с за Антипова сына.
   - Но ведь ты не хочешь?
   - Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена... дом тоже бедный...
   - Ну, и не ходи, если не хочешь!
   - Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.
   - Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! - говорил Бакланов и пошел к матери.
   Но как было заговорить о подобном предмете?
   - Вы там, маменька... девушка у нас Марья есть... Вы хотите ее насильно замуж выдать?..
   - Непрменно... непременно... - проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.
   - Не непременно-с! - вскричал Александр: - нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.
   Аполлинария Матвеевна уж задрожала.
   - Нету, нету, я уж решилась! - говорила она.
   - В таком случае и я решусь, - продолжал Бакланов: - и завтра же уеду в Петербург.
   Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.
   - Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! говорил он.
   - Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! - говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.
   Этого Бакланов решительно не мог вынести.
   - Это чорт знает что такое, - говорил он, уходя из комнаты и хлопая дверьми.
   Он опять пришел в овин к Маше.
   - Ну, я говорил матери: не выдадут... - сказал он, полагая, что угроза его подействует на Аполлинарию Матвеевну.
   - Нет, барин, как не выдадут?.. Выдадут!.. - сказала Маша и еще больше расплакалась.
   Бакланова окончательно это взбесило.
   - Это не жизнь, а каторга, - произнес он, уходя из овина.
   Напуганная словами сына, Аполлинария Матвеевна не отложила своего намерения, а послала за Ионой Мокеичем.
   "Он этакий говорун, - разговорит, может быть, его!" - думала она.
   Александр, больной и расстроенный, только было прилег после обеда в своем кабинете, как двери отворились, и вошел Иона Мокеич, чистенький, примазанный, как бы ничего с ним перед тем и не случилось.
   - Что, дяденька, а? - говорил он, входя.
   Бакланов поднялся на диване.
   - Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? - произнес он.
   - Да ничего! - отвечал Иона, садясь против него: - поотошел маненько... Что у вас-то такое натворилось?
   Александр развел руками.
   - Чорт знает, что такое тут происходит! - сказал он.
   Иона усмехнулся.
   - Вы слышали? - спросил его Бакланов.
   - Нет, я сейчас только приехал.
   - Я тут жил с одною девушкой нашей...
   Иона в знак согласия мотнул головой.
   - И вдруг моей матушке вздумалось выдавать ее замуж.
   Иона опять усмехнулся.
   - Что это так?.. - произнес он.
   - Да, подите, вот!
   - От зависти, надо полагать, старухи это делают! - объяснил Иона Мокеич.
   - Вероятно! - подхватил Бакланов.
   - Зачем-то нарочного присылал за мной... Думает, может быть, что я это похаю! - продолажал Дедовхин.
   - Вы ей скажите, - начал Александр решительным тоном: - что если она это сделает, я сейчас же уеду, и чтобы сыном моим не смела потом считать.
   - Эхма! - сказал Иона с грустью и ушел к Аполлинарии Матвеевне.
   Бакланов, насупившись, сел у окна.
   Иона Мокеич совещался с своею соседкою по крайней мере часа два и возвратился от нее с потом на лбу.
   - Совсем баба с ума спятила, - начал он, входя к Бакланову.
   - Что же? - спросил тот.
   - Боится, что ты женишься на девчонке-то этой.
   Александр уж захохотал.
   - Да что же, я дурак, али сумасшедший, что ли?
   - Эти соколы вон, вероятно, все насплетничали! - сказал Иона, кидая злобный взгляд на гайдука Петрушу, который в это время был у барина в кабинете и прибирал его платье.
   - Никогда мы думать даже не смеем, чтобы говорить что-нибудь про господина, - отвечал ему тоже с злобным взглядом Петруша: - а что приказчик точно что докладывал госпоже, так как Марья не стала слушаться и на работу ходить...
   - Сама девчонка, чу, хвасталась, что ты женишься на ней.
   - Да, я точно что говорил ей ей, - отвечал Александр. Вообразите: девушку к вам приводят почти силой... надобно же было чем-нибудь утешить ее; ну, я и говорю: "я женюсь на тебе!".
   При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.
   Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.
   - Цепки они, проклятые, за эти слова-то!
   - Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? - спросил его Александр.
   - Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.
   - А намерения своего не отменяет?
   - Нет! "У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня". Все теперь и имеет это в своем воображении.
   - Да что же мне дедушка за пример! - воскликнул Бакланов.
   - Необразование! - объяснил Иона Мокеич. - "Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю".
   Бакланов пожал плечами.
   В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.
   - Что это, куда идут? - спросил он беспокойно Петрушу.
   Тот мрачно посмотрел в окно.
   - Невесту, надо быть, обряжать ведут.
   - Куда, зачем? - спросил Александр с вспыхнувшим лицом.
   - Немножко пообчистить и пообгладить! - отвечал Иона Мокеич. Сегодня, что ли, венчанье-то? - спросил он Петрушу.
   - Сегодня, сказывают! - отвечал тот, грустно потупляя глаза.
   - Как сегодня! - воскликнул Александр: - ведь это уж прямо значит надругаться!
   - Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, - сказал Иона Мокеич.
   - О-то, скотство какое! - произнес Бакланов с бешенством в голосе.
   Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.
   - Не сокрушайся, друг сердечный! - принялся его утешать Иона.
   - Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! - говорил Александр, колотя себя в грудь: - во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать... Ну что я сделаю?.. Словами - матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.
   - Как можно мать бить! - сказал на это Иона. - Ты уж лучше потешь ее в этом случае, - прибавил он каким-то заискивающим голосом. - Машка-то к тебе станет и бабой бегать...
   - О-то, скотство какое! - повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.
   Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.
   Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.
   Сердце замерло у Бакланова.
   Вскоре после того к нему возвратился Иона.
   - Что это, свадьба уж проехала? - спросил он.
   - Да, - отвечал Иона протяжно и с улыбкой.
   - Что ж она? Скажите! - спросил с чувством Бакланов.
   - Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: "барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами - ничем не оставит".
   - Я готов дать все, что хотите!
   - Дадут всего!.. Старуха сама того желает: "Я их дом, говорит, подниму".
   - Скоты мы, подлецы, мерзавцы! - сказал Александр Ионе Мокеичу.
   - В мире, что в море: всего бывает! - объяснил ему тот.
   Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.
   По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.
   - В кого же это? - спросил Бакланов.
   - Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.
   - Что ж, она хороша собой была?
   - Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась... Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, - так тем больше пленила.
   Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.
   На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.
   Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.
   У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.
   Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.
   Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.
   - Поздравляю вас, поздравляю, - говорил тот и поспешил уйти.
   - Ты сегодня уезжаешь, друг мой? - сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.
   - Сегодня-с! - отвечал он ей грубо.
   У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.
   - Подите, - могла она только проговорить молодым.
   Те ушли.
   Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.
   - Поди, простись с матерью-то!
   Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.
   Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.
   - Прочь, мерзавец! - закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.
   Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.
   С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.
   Поехали.
   Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:
   - Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!
   Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:
   - Маша бежит-с!
   Бакланов сделал недовольную мину.
   - Стойте! - сказал он.
   Кучер остановился.
   Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.
   - Прощай, Марья, прощай! - говорил он торопливо. - На, вот тебе! - прибавил он и подал ей сторублевую.
   Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.