Писемский Алексей. Взбаламученное море

   Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?
   В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: - Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!
   И автор поехал.
   В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.
   - Merci, monsieur Писемский, merci, - говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.
   Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.
   С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.
   - Что вы именно будете читать нам? - спросил меня Бакланов, бледный и худой.
   - Последнюю мою вещь: "Старческий грех", - отвечал я не без ударения.
   Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.
   - Ах, это мой милый Иосаф, - воскликнула вдруг Софи.
   - Вы читали? - спросил я ее. "Софи читала! - подумал я: - уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!"
   Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.
   - Он будет нам читать свое произведение: "Старческий грех".
   Ливанов опять величественно склонил свою голову.
   - Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, - сказал он ласково-обязательным тоном.
   - Господин Писемский реалист, - сказал Петцолов.
   Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.
   Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика "Петербургские Ведомости", "Современник" и "Русский Вестник".
   "Странно что-то это", - думал я.
   Евсевий Осипович тоже сел против меня.
   Петцолов наклонился за стулом Софи.
   Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.
   Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.
   На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.
   - Это ужасно! - говорила она. - У нас в пансионе точно так же... меня секли!
   - Вас, Софья Петровна? Господи! - воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.
   - Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!
   - А помните, - отозвался из угла Бакланов: - у нас учитель латинского языка в гимназии - схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.
   - У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! - добавил Петцолов с своей стороны.
   Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:
   - Продолжайте, пожалуйста!
   Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.
   Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.
   - Вот кто проприетеры-то! - воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: - их бы надобно душить...
   На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.
   - У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.
   - Читайте, пожалуйста, дальше! - перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.
   Я продолжал.
   Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.
   - Какой гадкий этот полицмейстер! - заметила Софи.
   Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.
   - Бедный! - проговорила она.
   - Чудесно! чудесно! - воскликнул Бакланов.
   - Как славно вы разных этих канальев обрисовали! - заметил Петцолов.
   - Этакие случаи возможны только при закрытом суде, - заметил правовед.
   - Конечно! - отвечал я ему.
   Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.
   Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.
   В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.
   Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.
   Я посажен был около хозяйки.
   - Чудесно! чудесно! - говорила она.
   Я скромно, но не без удовольствия тупился.
   - Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, - обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: - скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?
   - Право, не знаю! - отвечал я.
   Мне не хотелось с ним говорить.
   - Черта все-таки движения вперед, - подхватил Петцолов.
   Евсевий Осипович не взглянул даже на него.
   - Черта торопливости! - продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. - У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.
   Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.
   - Вот у вас ведь этот аксельбант академический? - обратился он вслед затем к Петцлолову.
   - Да-с, - отвечал тот серьезно.
   - Я, например, - продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь ко мне: - сам некогда в молодости служил в военной, знаю теперь весь верх военный, и, признаюсь, предполагал в нашем воинстве все возможные добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец сотня. - "Что такое, говорю, это все ученые?" - "Все ученые", говорят. Вот те на! сразу тысяч пять понаделали.
   - Это не ученость, а знак один! - проговорил было Петцолов с насмешливою улыбкой.
   - Знак - вещь важная-с! - воскликнул ему Евсевий Осипович: для французского инженера корде - предмет Бог знает каких честолюбивых мечтаний и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это... А вы вот, вам надели это, вы уж думаете: "Э! баста! я ученый..."
   Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.
   Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.
   - Я вам позволяю это говорить только как старику...
   - Что мне позволять-то? - возразил ему, нисколько не сробев, Евсевий Осипович: - я говорю не лично про вас, а про весь, во всей его окружности, факт.
   Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.
   - Мысль лучше больше поощрять, чем гнать и преследовать ее, проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.
   - Это не мысль поощрять, - отвечал Евсевий Осипович: - а бессмыслие, которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько месяцев назад были у вас, и вы, в противодействии общественному направлению, предполагали издавать какой-то эстетический журнал, а госпожа племянница, кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и думала в то время; но сегодня - приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом намеке на общественное зло сердца ваши наполняются гневом и негодованием. Она, например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием и зевотой, когда ей читают, со слезами в голосе, про любовь: некогда ей заниматься сим бренным удовольствием; в ней один огонь горит, огонь гражданки!
   Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.
   - Не годы же употреблять на то, чтобы начать честно думать! проговорил он: - для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам еще, слава Богу, не семьдесят лет!
   - Нет-с, годы! - закричал на него Евсевий Осипович: - мало того, десятки лет... столетия! Прочтите-ка хорошие истории и поучитесь, как и каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, - прибавил он, снова показывая головой на Софи: - то, что есть в ней, она скрывает, а к чему участвует, то - лжет - того нет у ней в душе.
   - Ну, уж и лгунья я! - сказала Софи.
   Бакланов опять заступился за нее.
   - Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические и мистические идеи пришли? - спросил он насмешливо: жизнь ваша не совсем же согласна со всем этим была.
   - На меня вам нельзя указывать-с! - вывернулся Евсевий Осипович: - я родился, вырос и жил в веке рабства и холопства, я должен был вилять хвостом, а вы призваны на более чистое служение.
   Говоря это, он уже поднимался.
   - Благодарю! - сказал он, обращаясь ко мне: - ваш полет не высок, не орлиный, но не лживый.
   И, отдав прочим холодный поклон, вышел.
   - Да ты сказала ему, что мы завтра уезжаем? - обратился Бакланов к Софи.
   - Сказала, за это и бесится, - отвечала она с улыбкой.
   - А вы завтра уезжаете? - спросил я.
   - Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! - отвечала Софи с сожалением.
   - Она едет в свое именьице, а я в свое! - подхватил Бакланов.
   Я на это молча только поклонился.
   "Так вот чем наслаждались в моем произведении, - думал я, едучи домой: - да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!"
   8.
   Что собственно занимает ее.
   Сердце мое не утерпело.
   На другой день я поехал проводить моих друзей на железную дорогу.
   В первой же со входа комнате я встретил Бакланова, с дорожною сумкой через плечо и в фуражке.
   - Merci, Писемский, - сказал он, с чувством пожимая мне руку и даже целуясь со мной. - Софи там, в отделении первого класса.
   Я прошел туда, и так случилось, что подошел к Софи сзади. Возле нее, низко-низко наклонясь, стоял Петцолов. Я невольно приостановился и не подходил к ним.
   Говорила Софи.
   - Он несносен... Теперь он разоряется и выходит из себя, как будто бы я в том виновата, тогда как я живу решительно независимо от него...
   - Надобно не зависеть и от любви к нему.
   - Я его не люблю...
   - Надобно доказать это на деле.
   Софи грустно покачала головой.
   - Для женщины это не так легко, - сказала она.
   - Для умной женщины это должно быть совершенно легко, проговорил Петцолов и потом довольно небрежно прибавил: - Я буду писать к вам!
   - Нет, невозможно, - отвечала Софи серьезно: - я лучше сама вам напишу.
   - Но до тех пор я умру.
   - Нет, живите! - произнесла Софи явно нежным голосом.
   Я, может быть, и еще бы узнал что-нибудь, но в это время входил Бакланов. Я поспешил к нему навстречу.
   - Я все ищу! - сказал я.
   - Да вот она, - отвечал он мне.
   Мы подошли.
   Софи кинула на Бакланова рассеянный взгляд, но увидев меня решительно просияла радостью.
   - Ах, monsieur Писемский! Как это мило с вашей стороны. Merci, merci, - говорила она и даже отодвинулась, чтоб я сел рядом с ней.
   Я сел.
   Мне было немножко досадно на нее, но, главное, меня возмущал Бакланов: неужели он ничего не видал, что кругом его происходит, или, может быть, находит в этом удовольствие?
   - Скажите, пожалуйста, вы едете теперь к семейству вашему? спросил я его.
   - Нет, семейство мое в К... - отвечал он, как-то еще ниже склоняя свою потупленную голову.
   Он по-прежнему был заметно грустен.
   - У вас ведь есть дети? - продолжал я его пытать.
   - Есть, - отвечал небрежно Бакланов.
   - Как вам, я думаю, грустно о них; вы более полугода не видали их.
   Бакланов мне на это ничего не сказал, а заговорил о чем-то с проходившем мимо кондуктором.
   Софи только мимолетом прислушивался к словам моим и продолжала грустно любезничать с гусаром. Она в этом случае, кажется, нисколько не стесняясь Баклановым.
   - Вы до самой вашей деревни поедете с Александром Николаичем вместе? - спросил я ее.
   - Нет, мы только по железной дороге... до Москвы.
   - Но ваши имения в одной ведь губернии?
   - Да, но потом мы с ним поедем в разное, вероятно, время!..
   - Нет, неправда, вместе поедут, - сказал, подмигнув мне, Петцолов.
   - Как вы смеете так говорить! - сказала ему Софи, больше шутя.
   Об этом предмете они, видно, совершенно свободно разговаривали.
   Мне ужасно хотелось сказать какую-нибудь дерзость Софи.
   - Вы ужасная притворщица! - начал я прямо.
   - Не может быть, нет! - воскликнула она.
   - У вас все только для наружности, и даже я знаю, что такое в вас искреннее.
   - Ну, что же во мне есть искреннего... что искреннего? Скажите! - пристала она ко мне.
   - Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию.
   - В чем к разнообразию?
   - Во всем.
   - Совершенно верно, совершенно! - подхватила Софи, делая вид, что не понимает, к чему я это сказал.
   - Это так, да, - подтвердил и Петцолов.
   В это время ударил звонок, все встали.
   Софи стояла, поправляя платье сзади. Хороша и величественна в эти минуты она была божественно!
   Бакланов простился со мною нежно, и почему-то у нас обоих навернулись при этом слезы на глазах.
   Софи, прощаясь с Петцоловым, явно с ним шепталась.
   Я еще раз видел ее лицо, когда она, сев в вагоне, приложила его к окну и еще раз кивнула головкой мне и Петцолову.
   Мы пошли с ним вместе из вокзала.
   - Скажите, что за отношения у madame Леневой с Баклановым? спросил я невиннейшим голосом.
   - Она живет с ним, - отвечал он мне.
   - И вы, кажется, не совсем к ней равнодушны.
   - Нет, что же! Разумеется, немножко! - отвечал он, не думая нисколько, видно, скрываться в этом случае.
   - Ну, смотрите, Бакланов вас убьет: он бешеный, вспыльчивый!
   - О, нет, у них это совсем на других основаниях.
   - На других?
   - Она может делать, что хочет; он тоже... по этим, знаете, новым правилам.
   - По новым?
   - Да, в наше время убедились наконец, что глупость же хранит верность, ревновать друг друга.
   - Разумеется! - подтвердил я.
   В это время мы вышли на подъезд. Он сел на превосходную пару, на которой я раз видел Софи, и понесся по Невскому, зацепляя извозчиков и пешеходов.
   "И это тоже прогрессист! Несчастная, несчастная моя родина!" - подумал я.
   Не об общественном, разумеется, служении говорим мы здесь. Благословенна будь та минута, когда в обществе появилась стремление к нему! Но гневом и ужасом исполняется наше сердце, когда мы подумаем, в чем положили это служение: в проведении не то что уж отвлеченных мыслей, а скорей каких-то предвкушений мыслей. И кто наконец эта соль земли, эти избранные, пришедшие к общественной трапезе!.. Остроумные пустозвоны, считающие в ловкой захлестке речи всю суть дела!.. Торгаши, умеющие бесконечно пускать в ход небольшой запасец своей душевной горечи!.. Всевозможных родов возмужалые и юные свищи, всегда готовые чем вам угодно наполнить свою пустоту!..
   9.
   Рассказы Венявиных.
   Перехожу снова к объективному способу.
   Незаконные мои любовники, приехав в провинцию, в свой родной город, и остановясь в грязных номерах лучшей гостиницы, - Софи в одном номере, а Бакланов в другом, - осмелились дать о себе знать одному только старинному другу Бакланова - Венявину. Тот точас же сначала прибежал один, потом побежал за супругой.
   Женат он был на доброй Маше, дочери священника. Первый раз он увидел ее у Леневых, приехав к ним визит делать, и сейчас же влюбился в нее. Маша тоже в него влюбилась. Они сочетались и до сих пор столько же раз и с такою же нежностью каждодневно целовались, как и в первый день своего брака. Детей у них было человек десять.
   Оба толстенькие, оба коротенькие, расфрантясь сколько возможно, они прибежали к нашим петербургским гостям, сильно взволнованные как приятным этим свиданием, так и вообще разными совершившимися в это время в городе и около происшествиями.
   Все поместились в комнате Софи, которая, чувствуя себя не совсем здоровою, сидела печальная и грустная, завернувшись в свою теплую, дорожную шаль.
   Венявины беспрестанно говорили один за другим и даже перебивали друг друга.
   - Я не помещик, а чиновник; но это невозможно, невозможно! кричал Венявин, топорщась всем телом.
   - Помещицу Коврову, - подхватила его толстенькая и совершенно с ангельским лицом супруга: - пошла она с девушкой в баню, трое мужиков подошли к окошку, да и смотрят. Она говорит: "Подите прочь!". Они пошли да колом дверь-то снаружи и приперли. Всю ночь в бане-то и просидела: кричала-кричала, никто в целой деревне не отпер!
   - Да, да! - подтвердил и муж. - Она пришла к губернатору жаловаться, а он ей говорит: "Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!.."
   - Да кто он, из моряков, что ли? - спросил Бакланов.
   - Из моряков.
   - Ну, так вот что мне про него в Петербург рассказывали: у него с корабля упал матрос - ему бросили там что-то такое, вытащили его, и он сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел закричать, когда упал в воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.
   - Я тебе говорю, братец! - восклицал Бакланов.
   - Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! продолжал Бакланов.
   - Но ведь те лучше были, честнее, - горячился Венявин: - те откровенно по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их царство небесное на земле вводить, или, как Ирод, младенцев резать, они одинаково будут это делать за жалованье.
   - Поля-то, Господи, - вмешалась опять Маша, не менее мужа взволнованная: - поля-то у помещиков, этакие большущие, наполовину стоят незапаханные и незабороненные.
   - Будет голод, непременно, непременно! - поддерживал Венявин.
   - Этак неприятно и ехать в деревню, - проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.
   - Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! - подхватила Маша. У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: "Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!".
   - Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! - прибавил, разведя руками, Венявин.
   - Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! - прикрикнула на него Маша: - и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города - ограбили!
   - А мы сегодня ночью думали было выехать! - проговорила опять Софи.
   - Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! воскликнула Маша.
   - Нет, нет! - подтвердил и Венявин.
   Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.
   Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная!
   10.
   Прежнее Ковригино.
   Были серенькие, мокрые сумерки.
   По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней - лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.
   Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!
   Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.
   - Я родилась и умру госпожой своих людей! - были почти последние ее слова перед смертью.
   Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.
   Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.
   Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.
   Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.
   - Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! - сказал он.
   - Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! - воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.
   Софи все это время сидела в экипаже.
   Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.
   Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.
   Прасковья поставила свечку на стол.
   - Самовар прикажете-с? - спросила она.
   - Да! - отвечала Софи.
   Добрушка эта убежала ставить самовар.
   Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?
   - Вон, у этого комода, помните? - сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: - я в первый раз вас поцеловала.
   - Да! - отвечал Бакланов.
   - А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, - как мы перепугались тогда! - продолжала Соня.
   - Д-да! - отвечал и на это Бакланов.
   Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.
   Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.
   - Грустно мне, друг мой, грустно! - проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.
   Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.
   - Что ж тебе грустно? - спросил он ее.
   - Так... ты меня не любишь больше!
   - Из чего же ты это видишь?
   - Так... Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.
   Бакланов ударил себя в голову.
   - О! - воскликнул он: - не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!
   - Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!
   - Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!
   - А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! - воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.
   - Нет! Тот безумец, - продолжал Бакланов: - кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!
   - Именно! - подтвердила Софи. - Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.
   - Ну, старого уже не воротишь! - отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.
   Входила Прасковья с самоваром.
   Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.
   - Подайе сливок! - сказала она.
   Прасковья что-то переминалась.
   - Не знаю, матушка, сбегаю, - начала потом она: - не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!
   - Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?
   - Четыре коровы.
   - Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!
   - Околевали-с, умирали... Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! - отвечала Прасковья и опять побежала.
   Софи и Бакланов, оставшись вдвоем, грустно усмехнулись.
   Прасковья возвратилась и принесла жиденького молочка.
   - Ну, уж мы этого пить не станем, - сказала Софи, отодвигая молочник назад: - поесть нам тоже, вероятно, нечего?
   При этом вопросе Прасковья даже покраснела.
   - Ничего, кажется, нет-с.
   - И яиц даже? - спросила Софи.
   - Перевели барских-то кур тотчас же, как покойница-то барышня скончалась. У курятницы тоже дочка на волю выдана, все теперь и живет там-с.
   Бакланов начинал уже выходить из себя.
   - Ты вот скажи старосте, - продолжала Софи: - со мной нарочно приехал брат, - прибавила она с ударением, показывая на Бакланова: он завтра же примет все по описи, и я вступлю в управление имением серьезно.
   - Слушаю-с, - отвечала покорно Прасковья. - Вам где прикажете постель отправить, у тетеньки в комнате-с? - спросила она. - Только в их комнате постелька-то и осталась.
   - А прочие где же?
   - Не знаю-с.
   - Хорошо, у тетки.
   - А вам где прикажете-с? - обратилась Прасковья к Бакланову.
   - Обо мне не беспокойся, я вот хоть тут на диване засну.
   - Ты можешь итти, - сказала ей Софи.
   Прасковья ушла.
   Бакланов пошел и запер за ней дверь.
   - Ты, друг моя, ляг у меня в комнате, - сказала ему Софи.
   - Непременно! - отвечал он, и вскоре потом они со свечой вошли в комнату Биби.
   Огромная киота с дорогими образами была заперта и даже запечатана печатью.
   - Святыню-то Божью пощадили, не разворовали, - сказал Бакланов.
   - Да, ужасно какой народ! - сказала Софи.
   Затем они, общими стараниями отыскав под образами бутылку с деревянным маслом и засветив лампаду, улеглись; Софи за ширмами на теткиной постели, а Бакланов на полу.
   При каждом малейшем шуме на улице или в доме они переговаривались.
   - Что такое? - спрашивала обыкновенно сейчас же Софи.
   - Не знаю! - отвечал тоже встревоженным голосом Бакланов и потом уж только прибавлял: - нет, ничего!
   Они боялись, что мужики придут и убьют их.
   11.
   Староста старый и новый сельский староста.
   На другой день в комнаты явилась опять одна только Прасковья и, как следует доброй, хорошей крепостной девушке, несколько принарядились по случаю радостного приезда господ.