Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - О, Бога ради, кузина!.. - повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
   - Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, - сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
   - Пожалуйста! - повторила ему Софи свое обычное слово.
   "Она чудная женщина! Чудная!" - повторял он мысленно всю дорогу.
   16.
   Начинающееся служение идее.
   На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.
   - Зачем меня звали, и кто у губернатора? - спросил он, входя.
   - Дворянство! - отвечал жандарм, снимая с него шинель.
   Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.
   Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.
   Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую - сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
   Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
   - Что это такое? - спросил его Бакланов.
   - Речь говорит! - отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.
   - О чем?
   - Крестьян у нас отбирают на волю! - отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.
   - "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: - русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..."
   На этом месте старик приостановился.
   - Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! - прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
   - "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: - свое крепостное право не завоевало, подобно..."
   - "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
   - "Феодалам, - повторил генерал: - но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества..."
   Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.
   - "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился.
   Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие", а о мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок".
   - "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, - продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью..."
   - Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии.
   - Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу.
   Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.
   Поднялся губернский предводитель.
   - Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание - выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.
   Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
   - Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! - сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
   - Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! проговорил Бакланов.
   Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
   - Господа! - снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
   Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
   - Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик.
   - Суммы есть! - подхватили в один голос предводители.
   Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
   - По такому расписанию-с, - сказал он: - губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
   При последних словах у дворянства уж лица повеселели. "Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву", - подумал почти каждый из них.
   - Хорошо-с! - раздалось почти со всех сторон.
   Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
   - До свидания, господа! - сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: - завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
   Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше- боялись начальства, а молодые - из чувства вряд ли еще не более неодобрительного - из боязни прослыть консерватором и отсталым.
   В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.
   17.
   Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист.
   Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
   - Что же вас-то так тут раздражает? - спрашивал его Сабакеев.
   - А то-с, - отвечал насмешливо Бакланов: - я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
   - Печной горшок - очень полезная вещь! - сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
   - Ну да, разумеется, - подхватил Бакланов: - и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
   - Клеточка очень важное открытие, - повторил опять Сабакеев.
   - Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир - ступайте к чорту! Дрянь они, - продолжал досадливо Бакланов.
   - Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
   - А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
   - Нет, не мы, а идеи.
   - Желательно бы мне знать, какие это именно? - проговорил Бакланов.
   - Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
   - Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
   - Ну, что французская революция! - произнес с презрением Сабакеев.
   - А у нас лучше будет, не так ли?
   - Вероятно, - отвечал Сабакеев.
   - Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
   - Конечно!
   Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
   - Вы, например, - продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: - вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
   - Почему же? - спросил Сабакеев.
   Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
   - Вы не любили еще женщин до сих пор, - объяснил Бакланов.
   Сабакеев немного покраснел.
   - А мы в ваше время были уже влюблены, как коты... любовниц имели... стихи к ним сочиняли...
   - Оттого хороши и женились! - заметила Евпраксия.
   - Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
   - Уж, конечно, не идеальный! - ответила Евпраксия.
   - Нет, идеальный! - возразил Бакланов: - вот они так действительно материалисты, - продолжал он, указывая на шурина: - а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
   - Вот уж нет, вот уж неправда! - даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
   - Ты думаешь? - спросил ее брат.
   - Да! А Александр чистейший материалист.
   - Почему же ты это так думаешь? - спросил ее тот.
   - Потому что ты только о своем теле думаешь? - спросил ее тот.
   - Вот что!.. так объяснить все можно! - произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: - ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? - спросил тот, обращаясь к шурину.
   - Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! - повторил тот настойчиво.
   - Идеалист, идеалист! - повторила ему еще настойчивее сестра.
   - Но почему же?
   - А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы - теориями разными.
   - Браво, - подхватил Бакланов.
   18.
   Обличитель чужих нравов в своих домашних,
   непосредственных движениях.
   На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.
   Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.
   Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки...
   "Во имя всех святых прав человечества, - рисовало его расходившееся перо: - я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К..., на Котловской улице".
   Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.
   Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.
   Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.
   - Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.
   - Очень весело! - говорила она.
   - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
   Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.
   - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
   - Подите! Силы у меня нет, - отвечала Иродиада.
   - Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, - продолжал Виктор, уже бледнея.
   - Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.
   - А вот и заставлю! - проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.
   - Тащи! - повторил он.
   - Караул! - крикнула было Иродиада.
   - Не кричи, а то бить еще буду! - проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.
   Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.
   Виктор ее не пускал.
   - Ну, давайте, уж сниму! - сказала наконец она и сняла.
   Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.
   - Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. - проговорила она в передней.
   Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.
   - Ты Иродиаду прогони! - начал он прямо, придя к сестре.
   Та знала уже о его связи с ней и сначала не обратила было никакого внимания на его слова.
   - Она чорт знает, что про тебя всем рассказывает! - продолжал он.
   Виктор хотел придать вид, что он в этом случае оскорбился он за сестру.
   Софи сконфузилась и взглянула на брата не совсем спокойными глазами.
   - Что же она может про меня рассказывать? - спросила она.
   - Во-первых, как ты хотела за Бакланова выйти замуж и как тот тебя прибил, - говорил Виктор.
   - О, вздор! - воскликнула Софи.
   Ее красивые ноздри начинали уже раздуваться.
   - Рассказывала еще...
   - Перестань, Виктор! - прикрикнула на него Софи.
   Иродиада, во время нежно-любовных сцен, в самом деле, многое ему порассказала.
   - Я ей откажу, - проговорила Софи прерывающимся от досады голосом.
   - Нет, ее прежде надобно обыскать... Она, я думаю, у тебя денег наворовала... я сначала ее обыщу да деньги у нее отберу!.. - бил Виктор прямее в цель.
   - Нет, пожалуйста! Я только прогоню ее и больше никаких с ней объяснений не желаю иметь, - сказала Софи.
   Она боялась, что Иродиада еще больше наплетет на нее.
   Виктор, по своему обыкновению рассердился и на сестру.
   - Обе вы, видно, Даха Парахи не лучше! - проговорил он и стал прощаться.
   Софи сделала вид, будто этих последних слов не слыхала.
   - Иродиада! - крикнула она после его ухода.
   Та вошла к ней с довольно покойным видом.
   - Ты беспрестанно куда-то уходишь; я вижу, что тебе служба у меня неприятна, а потому можешь искать себе другого места, - сказала ей Софи.
   Иродиада, слышавшая, что Виктор был у сестры, почти ожидала этого.
   - Что ж, мне не на улицу же сейчас итти и выбросить себя! сказала она дерзко.
   - Ты можешь еще жить у меня; только я услуги твоей больше не желаю.
   Иродиада на это усмехнулась.
   - Не раскайтесь! - пробормотала она себе под нос.
   - Что такое? - спросила ее Софи.
   - Не раскайтесь! Найдите еще другую такую, которая так бы вам служила, как я, - сказала вслух Иродиада и, хлопнув дверью, ушла.
   Затем, собрав все свои вещи, перетащила их из горницы в баню.
   19.
   Израильтянин и русский.
   В своем роскошном кабинете Эммануил Захарович, в очках, с густо-нависшими бровями, озабоченно рассматривал наваленные на столе книги, бумаги, письма, счеты.
   Перед ним стоял рыжеватый, худощавый мащанин, тоже один из его поверенных и молокан по вере.
   - Сто зе такое с ним? - спращивал с досадой Эммануил Захарович.
   - Бог их знает-с! - отвечал поверенный, пожимая плечами. Изволили приехать домой... затосковали... хуже, хуже, так что за доктором послать не успели.
   Эммануил Захарович сделал грустное и печальное лицо.
   - Отцего зе могло быть? - повторил он.
   Поверенный стоял некотрое время в недоумении.
   - До свадьбы своей они гуляли, значит, с горничной госпожи Леневой.
   - Н-ну?
   - Ну, и как люди вот их тоже рассказывают: опять начали свиданье с ней иметь-с.
   - Сто зе из того?
   - Да то, что как есть тоже наше глупое, русское обыкновение: приворотить его снова не желала ли к себе, али, может, и так, по злости, чего дала.
   - Ну, так взять ее и сазать в острог.
   - Нет, уж сделайте милость! - отвечал поверенный с испуганным лицом: - она и допреж того, изволите знать, болтала; а тут и не то наговорит, коли захватят ее. Изволите вот прочесть, что пишут-то!
   - Ну, цитай, сто писут! - произнес сердито Эммануил Захарович.
   Сам он несовсем хорошо разбирал письменную русскую грамоту.
   Поверенный взял со стола письмо, откашлянулся и начал читать его.
   "Ваше высокостепенство, государь мой, Эммануил Захарович!
   "Так, как будучи присланный от вас Михайла очень пьянствует, стал я ему то говорить, а он, сказавши на это, что поедет в К... я ему делать то запретил; он вчерашнего числа уехал секретно на пароходе "Колхида" к барину своему, г.Басардину, как говорил то одному своему знакомому другу армянину, который мне то, будучи мною уговариваем, открыл за 5 руб. сер.
   "Переговоры же о том шли через какую-то девицу Иродиаду, которая, надо полагать, была его любовница, о чем вашему высокостепенству донести и желаю и при сем присовокупляю, что на цымлянское..."
   Дальше поверенный не стал читать.
   - Ну, взять его, как приедет "Колхида"... Я плацу им деньги... Сто зе? Пускай берут! - проговорил Эммануил Захарович.
   Поверенного при этом точно передернуло.
   - Нет-с, и этого нельзя! Теперича Иосиф Яковлевич жизнь кончили... Я, значит, один в ответе и остался... - сказал он.
   - Ницего я не знаю, ницего! - возразил Эммануил Захарович, отстраняясь руками.
   - Ваше степенство, - начал поверенный: - слов Иосифа Яковлевича тоже слушались мы, все равно, что от вас они шли...
   - И не говорите мне, не знаю я ницего того! - перебил опять Эммануил Захарович, зажимая уши.
   Поверенный вздохнул.
   - Маленького человека погубить долго ли... Хорошо, что тогда поостерегся, - через другого, а не сам дело делал: теперь хоть увертка есть. Никаких бы денег, кажись, не взял в этакое дело влопаться.
   - Ну, молци, позалуста, без рассуздений! - прикрикнул на него Эммануил Захарович.
   - Спина-то, ваше степенство, своя-с, за неволю рассуждать начнешь: не вас, а нашу братью на кобыле-то драть станут.
   - Молци! - прикрикнул на него еще раз Эммануил Захарович: грубый народ... музик!
   Поверенный замолчал, но по-прежнему оставался с мрачным лицом.
   Эммануил Захарович принялся снова разбирать и рассматривать бумаги.
   - Подайте зе это ко взысканию! - сказал он, подавая поверенному заемное письмо.
   Тот с удивлением посмотрел на него.
   Заемное письмо было на имя Софьи Леневой в 25 тысяч рублей серебром.
   20.
   Разные взгляды на общественное служение.
   В газете "Петербургское Бескорыстие" было с благородным негодованием напечатано:
   "Скажите, отчего в директоры акционерных компаний выбираются люди, не специально знакомые с делом, а по большей части графы и генералы? Откуда и каким образом могли у акционеров явиться подобные аристократические вкусы? Зачем они позволяют этим господам говорить себе в собрании дерзости, и из каких наконец видов благополучия допускается, что главный директор компании "Таврида и Сирена", сам начальник края, производит разработку каменного угля у себя в имении, который стоит таким образом обществу вдвое дороже, чем привезенный и купленный из Америки? (См. отчет общества за 1859 г. и американскую газету "Herald")".
   Строк этих достаточно было, чтобы начальник края, ни с кем не переговорив и не посоветовавшись, стукнул по столу два раза линейкой.
   Вошел адъютант.
   - полицеймейстера мне-с! - произнес начальник края, по-видимому, спокойно.
   Адъютант ушел.
   Начальник края, будучи не в состоянии удержаться, продолжал одним глазом заглядывать в продолжение статьи.
   Там Бог знает чего уж не было наговорено. Говорили, что "на Солдатской пристани, для житья чиновников, на деньги акционеров, построен целый городок".
   И в самом деле это было так!
   "Машина, выписанная для паровой мельницы, не входила в само здание, так что или ее надо было ломать, или здание".
   И то была правда.
   Гневом и горестью исполнялось сердце старика.
   полицеймейстер наконец явился.
   - Где здесь живет некто Басардин? - спросил генерал каким-то таинственным голосом.
   - Живет-с! - отвечал полицеймейстер.
   - Взять его сейчас в часть и произвести у него в доме обыск.
   - Это, верно, ваше превосходительство, по случаю акционерной статьи... - начал было полицеймейстер.
   - Да-с!
   - Статью эту, ваше превосходительство, писал Никтополионов.
   - Пожалуйста, без возражений!.. Я и в тот раз по вашим стопам шел, да недалеко дошел.
   О том, что виновником прошлой статьи был Виктор Басардин, начальник края узнал от Эммануила Захаровича.
   - Извольте произвести строжайшее следствие! - заключил он.
   - О чем-с?
   - О чем? - крикнул генерал. - Вы спрашиваете меня: о чем? Человек пишет на честных людей пасквили, человек подрывает общественный кредит, и вы преспокойно говорите: "о чем"? Полковник! Вы служить после того не можете!
   Полковник поклонился и прямо отправился к исполнению возложенного на него поручения.
   Виктор в это время только было засунул свою, известную нам статью, в конверт, чтоб отправить ее для напечатания в журнал, как вбежала к нему впопыхах нанимаемая им кухарка.
   - Батюшка, Виктор Петрович, - сказала она: - полицеймейстер с солдатами пришел.
   Виктор побледнел. Но полицеймейстер входил уже в комнату и прямо устремился к письменному столу.
   - Письмо!.. - проговорил он, тотчас же беря конверт и распечатывая его.
   - Но как вы можете чу4жие письма... - возразил было Виктор.
   - Могу, - отвечал полицеймейстер. - Это уж об родной сестре сочинили, - прибавил он, прочитав и передавая письмо жандармскому офицеру.
   Затем начался обыск.
   Виктор ходил за всеми, как потерянный.
   - "Колокол"!.. - произнес мрачным голосом жандармский офицер.
   - Откладывайте! - сказал ему полицеймейстер.
   - Ненапечатанные русские стихотворения, - продолжал офицер.
   - Какие это? - спрашивал полицеймейстер.
   - Да я не знаю-с! "О, ты, Рылеев, друг..." - прибавил он, пробежав первый стих.
   - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
   - Еще стихотворение: "Буянов, мой сосед", - произнес жандармский офицер.
   - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
   - Картины голых женщин, - продолжал жандарм.
   - Тоже! - повторил полицеймейстер и потом, обратившись к Басардину, прибавил: - Я думал, что вы молодой еще очень человек, а уж по лицу-то, видно, собрались с годками... Стыдно... очень стыдно...
   - Но, скажите, что же я сделал? - говорил Басардин, стараясь улыбнуться, но в сущности совершенно упав духом.
   - Сами понимаете, я думаю... не маленькие... Собрали бумаги? спросил полицеймейстер у жандарма.
   - Собрал-с!
   - Ну, поедемте и вы! - прибавил полицеймейстер Виктору: - в часть вас свезу. Велите себе принести матрац, что ли: у нас ничего там нет!
   - Как в часть?.. Это... это... - говорил Виктор: - это уже подло! - возразил он наконец.
   - А пасквили писать благородно? - спросил его полицеймейстер.
   - Это я писал для пользы общества, - объяснил Басардин.
   - А я вас для пользы общества сажаю в часть... Вы так понимаете, а я иначе!
   - Это чорт знает что такое! - говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки.
   - Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза вещь очень многообразная! - объяснил ему полицеймейстер.
   21.
   Новый обличитель.
   Около К... буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес.
   Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более.
   Это шел пароход "Колхида". Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду.
   Матросы заботливо бегали по палубе.
   Ветер начинал дуть порывистее и сильнее.
   На носу засветил фальшфейер.
   С видневшегося маяка ответили тем же.
   Мужик спросил проходившего мимо матроса:
   - А что, служба, не далече до города?
   - Да вон! - отвечал тот, указывая на довольно близкие огни.
   - А это таможенная коса? - спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих.
   - Да, отвечал матрос, уходя от него.
   Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе.
   - Что такое в воду упало? - спросил капитан со своей вышки.
   - Кто свалился? - повторил он еще раз и уж строго.
   - Мужик, надо быть, ваше благородие.
   - Спустить катер! - скомандовал капитан.
   Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла.
   - Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! - кричал с вышки капитан.
   - Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны!
   - Я вам дам, чортовы дети! - кричал капитан.
   Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее.
   - А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! - объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей.
   Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
   Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
   - Чорт найдет его! - проговорил один из них.
   - Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой.
   - Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий.
   - Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой.
   - И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
   - Пил?
   - И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него... Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего.
   - На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! сказали почти все в один голос и поехали на пароход.
   Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
   - Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими... Ну, поехала, лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. - Как итти-то в этой мокроте? - прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
   - Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел.
   На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.