Писемский Алексей. Взбаламученное море

   - Я это потому вас спрашиваю, - продолжал Варегин: - что мне мужики на сходке говорили: "Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!"
   - Им-то, скотам, что за дело! - проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану...
   - Ну, а жена-то как же, а? - спросил с улыбкою Варегин.
   - Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.
   - Все равно, что вы живете с любовницей? - повторил Варегин.
   - Я не то, что живу... - отвечал, начиная теряться Бакланов: - жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.
   - Что ж такое поустроится? - допрашивал Варегин.
   Бакланов окончательно сконфузился.
   - Там... дела разные... - отвечал он как-то неопределенно.
   Варегин не спускал с него внимательных глаз.
   - Все это, друг любезный, - начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: - я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать - затянулся, любовь!
   - Э, вздор какой! - перебил с сердцем Варегин.
   - Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?
   - Разумеется, кто ж в нее поверит... Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.
   - Я детей и люблю, а разлюбил только жену.
   - Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, чувством наконец собственного долга.
   - Хорошо чувство дружбы! - воскликнул Бакланов. - Ты знаешь ли, - прибавил он уже полушопотом: - что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.
   - Что ж, она нехорошая разве женщина?
   - Напротив, ангел по душе и собой красива.
   - Так отчего же?
   - А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.
   - Господи помилуй! - воскликнул Варегин.
   - Да, да! - повторил Бакланов.
   Варегин несколько минут усмехался про себя.
   - Никогда бы вы никакого преступления не совершили, проговорил он: - и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию...
   Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.
   - Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, проговорил он глухим голосом.
   - Ну, так будете чувствовать! - сказал спокойно Варегин.
   - Может быть, - отвечал Бакланов.
   Он заметно обиделся.
   - Все это я говорю, опять повторяю, - продолжал Варегин: потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет".
   - Да я никем и не командую, - отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: - наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.
   - Это, я полагаю, самое лучшее!
   - Для спокойствия этой женщины уеду...
   - Для спокойствия этой женщины уезжайте! - повторил Варегин.
   Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.
   Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.
   - Не пора ли нам? - спросила она.
   - Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, - отвечал Варегин.
   - Merci, monsieur Варегин, merci, - говорила Софи.
   Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!
   Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых.
   15.
   По-прежнему бодр и свеж.
   На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.
   - А-а! - произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.
   - Здравствуйте и прощайте! - отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.
   Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.
   Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.
   - Как же вы оставляете меня в этаком положении? - сказала она.
   - Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду.
   - Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
   - Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
   - Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи и вышла.
   Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.
   - Я приеду через неделю, много через две, - говорил он, прощаясь с Софи.
   - Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.
   " Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: - как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".
   Софи осталась тоже сильно взволнованная.
   - Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! - говорила она, кусая свои розовые губки.
   Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.
   Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
   - Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
   - Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! - думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, - бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.
   Под старость он сделался несколько почувствительней.
   Софи почти рыдала у него на руках.
   - Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.
   - Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! - начала Софи, несколько успокоясь: - у меня люди бунтовали.
   - Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: - у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! - прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
   - Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием.
   - Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!
   - Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..
   - Да, полагаю так, - отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.
   - Нет, папа, совсем уж не воротят, - отвечала Софи: - а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться...
   - Да, грубиянят очень, - отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
   - Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, - поняли?
   - Да, то-есть как тебе сказать! - начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: - слаб нынче очень стал соображением, - прибавил он уже серьезно.
   - Слабы?
   - Очень... И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!
   - Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
   - Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал... вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло!
   - Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!
   - Что же писать? Случай ведь это несчастный! - отвечал Петр Григорьевич.
   Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. "Где ей, - говорил он: - сама молода; на разные финтифанты нужно".
   - Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, - продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: - "Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!.." - "А что, говорят, мы плотники, что ли?" - и не подставили.
   - Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!
   - Как прикажешь, я на все готов! - отвечал добродушный старик.
   - А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.
   - Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! подтвердил Петр Григорьевич.
   - А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! продолжала Софи, обнимая и целуя отца.
   - Да уж это надобно, чтобы господин посредник... а я-то очень слаб памятью, - что еще давно было, помню, а что вчера, - хоть зарежь! - повторил еще раз старик.
   При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.
   - За границу, за границу! - шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом.
   16.
   Один из модных вралей.
   При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные.
   Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.
   Перед ними стоял чай на серебряном подносе.
   В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила.
   - Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? - спрашивал Бакланов.
   - Отлично! превосходно идут! - восклицал предводитель. - Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили , не выросли с народом, как я... У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так...
   И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос.
   - Ставлю вопрос так... Беру господина помещика... мужика еще нет у меня... "В чем ваш вопрос?" - "В том-то и том-то!" - "Прекрасно! Вот вам ответ на него... самый полный, ясный, отчетливый..." Со мной он не может спорить, совестится... Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он.
   - Все это прекрасно! - возразил Бакланов: - но мужик-то будет пороть свое.
   - А в том-то и шутка, - подхватил с некоторым лукавством предводитель: - что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его.
   - Стало быть, вы выдаете дворян.
   - Нет! нет-с! - воскликнул опять лукаво предводитель: - все дело в подготовке... У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство имело его в виду...
   Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.
   - Был решен-с, - повторил тот: - то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин превосходство наемного труда перед крепостным, мужик - пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет!
   Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.
   - Значит что же-с, - говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: - каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик - моему мужику, барин - мне! И вот результаты этого, - продолжал предводитель: - у вас тихо... у соседа вашего тихо... у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: - "Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!". "Господа, - говорю я: - я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками", - а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! - воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами.
   - Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же поехал к мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. "Братцы, говорю, так и так быть должно, - поняли?" - "Поняли, говоря, батюшка!". Ихним, знаете, языком сказано, не свысока... Еду к помещикам: - "Вот как, говорю, господа, быть должно!" - "Разумеется", - говорят. У меня, как новый дворянин приехал, я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж у вас! - заключил предводитель с гордостью.
   Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство своего гостя.
   - Это хорошо... - говорил он, не зная, куда глядеть.
   - Хорошо ли, худо ли, я не знаю, - отвечал предводитель: - но только это мои правила. Я прямо мировым посредникам говорю: "вы, господа, за крестьян, а я за дворян"; но в то же время я не крепостник, - нет-с! По убеждениям моим, я человек свободомыслящий, но чтобы дело у меня было делом...
   "Чорт знает что такое!" - думал между тем про себя Бакланов, которому в это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью.
   "Многоуважаемый и любезный родственничек!
   "В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь!
   "Ограбленный Иона Дедовхин".
   - Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? - спросил Бакланов предводителя.
   - С Дедовхиным это? - переспросил тот с улыбкой презрения. О, помилуйте! - воскликнул он: - это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей.
   - Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! - произнес Бакланов.
   - Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! - произнес предводитель, подняв высоко брови.
   - Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! - возразил Бакланов.
   И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна.
   Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.
   - Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! - проговорил он.
   - Да-с! - отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: "Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!"
   17.
   Злой помещик.
   Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем.
   Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.
   Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною.
   На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили.
   - Что это, господа, как у вас поля запущены? - сказал он им.
   - Не слушаются нынче нас рабы наши, - отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами.
   Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь.
   Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом.
   Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.
   - А! друг сердечный! - воскликнул Иона.
   - Что это вы? - говорил Бакланов, садясь около него на стул.
   Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.
   - Болен! - отвечал Иона хриплым голосом: - без ног совсем.
   - Что ж это такое?
   - Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил.
   - Лечиться надо! ничего, пройдет! - утешал его Бакланов.
   - Га! - воскликнул Иона: - лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!
   И старик зарыдал.
   - Где же ваши люди?
   - Люди - да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла... хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то...
   И старик снова горько-горько зарыдал.
   - Что ж, у вас земля осталась, - вздумал было опять утешить его Бакланов.
   - Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? - прокорми только до смерти.
   Бакланов молчал.
   - Возьми! - повторил Иона.
   - Что же! - произнес наконец тот.
   - То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали... За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?
   - Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады.
   - Кто рад-то, кто? - воскликнул Иона. - Подлецы вы, вот что... Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады - жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: "Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!". Меня ограбили, что это такое.
   - А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу.
   - Все он, все! - отвечал Иона с исказившимся лицом.
   - Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, - продолжал Бакланов.
   Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя.
   - Как же, - продолжал Иона: - давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок - выскочил!
   - Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.
   - Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: "Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"...
   - Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, - продолжал Бакланов пилить Иону.
   - Как же? Отлично! Ха-ха-ха! - захохотал старик диким голосом. - Был я сударь Александр Николаич, у них, был на этих съездах... столпотворение вавилонское - и там, я думаю, не подобный шум. Кто что говорит, словно лошади степные скачут; никто никого не слушает... У нас прежде по крайности в присутственных местах благочиние было, а тут я омерзение почувствовал... Посредники эти молокососы: пик-пик тоже!.. Предводителишка врет, по обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо распустивши, и слушают.
   - Что ж в этом особенно худого? - возразил Бакланов.
   - Хорошо, хорошо! - продолжал Иона: - а сами, подлецы, себя так не забывают... "Что, говорят, не придете ли к нам, мужички, на помочь повеселиться?". Ну как, батюшка, подначальные - совсем как не придут? И привалят, разумеется, целая тысяча; а у нас-то... Пришиби ты меня, друг сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни видеть ни чувствовать...
   Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя.
   - Ну что ж? К чему так отчаиваться! - сказал ему Бакланов: я вот теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, прибавил он и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую.
   - Спасибо! - произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова руку. - Спасибо! - повторил он еще раз с каким-то особенным чувством и вдруг поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. - Да! забормотал он, опускаясь на постель. - Иона плут, мошенник был, но никогда не думал нищим быть...
   При последних словах у него голос был даже не хриплый, как у умирающего.
   - Ну-с, прощайте! - сказал Бакланов, вставая.
   Ему тяжело было более оставаться.
   - Прощай! - сказал Иона, как-то чмокнув губами. - Прощай!.. А я теперь опять один, опять! - произнес он и заревел на весь дом.
   Бакланов поспешил уйти и уехать.
   18.
   Добрый помещик.
   В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете с камином, с картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского дома покойного отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной и солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально и как бы вырожало, что звезда его счастья закатывается.
   - Что, скажи, любят меня крестьяне? - спрашивал Бакланов.
   - Любят-с! - отвечал приказчик.
   - Пожалуй, и на волю бы не пожелали?
   - Да известно, что есть дураки, - гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже...
   - Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний?
   - Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали.
   - А много уж этих поборов-то было?
   - Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души... вскочил тоже им эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он и сам-то весь того стоит.
   - Отчего же не стоит?
   - Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет.
   - Это так сначала, а после обойдется.
   - Нет-с, николи это не обойдется... У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. "Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, - подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности".
   - Неужели же они не понимают, что это для общей пользы?
   - Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может.
   - Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать?
   - Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются.
   - Ну, а посредники люди все хорошие?
   - Молодые все больше господа... Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные... Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было.
   - Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут.
   - Попервоначалу так-с! А что после - все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, - заключил прикзчик.
   - Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли?
   Приказчик даже вспыхнул от радости.
   - Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, отвечал он: - крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым... два года эти пройдут, хоть топись совсем... у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой - старик тоже старый, ветхий.
   - Детки прокормят!
   - Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться... Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют... Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно!
   - Ах, кстати, к женам! - произнес Бакланов: - где, скажи, пожалуйста, Марья?
   - Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная.
   - И хорошо живет с мужем?
   - Да ничего особливого не видать... Все ведь они одинаково живут... В Питере муж-то... Не часто тоже сходить!
   - Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне.
   Приказчик смотрел на барина.
   - Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят... Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость.
   - Слушаю-с, - отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать.